Часовые куранты.
Вторая четверть.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Часовые куранты. Вторая четверть. (старая орфография)

Вторая четверть.

Полученное Тоби от альдермена Кета письмо было адресовано к знатному лицу, проживавшему в знатном квартале города, наибольшем из всех, потому что жители этого квартала называли его обыкновенно "светом".

И самое письмо казалось Тоби тяжеловеснее всех, какие ему когда либо случалось носить, не потому, что альдермен запечатал его огромным количеством сургуча и печатью с широким вензелем, но по причине веского имени адресата и громадной суммы золота и серебра, какая вспоминалась при этом имени.

-- Какая разница между ними и нами, думал Тоби, в простоте душевной поглядывая на адрес: коли разделить число живых черепах, показанное в таблицах смертности, на число порядочных людей, могущих купить их, то, держу пари, на каждого из этих людей не придется более одной черепахи. Но вырывать рубцы из-под носу другого - некрасивое дело! Вследствие невольного почтения к такому знатному лицу Тоби вложил письмо между своими пальцами в угол передника.

-- Его дети, продолжал он (и глаза его увлажнились) его дочери... могут отдать сердце красивым господам, могут стать счастливыми женами, счастливыми матерями, могут быть хорошенькими, как моя дорогая М...

Бедный отец не в состоянии был произнести это имя. Остальные буквы имени напухли в горле Тоби до размеров целой азбуки.

-- Не беда, думал Тоби: я знаю, что хочу сказать, и этого с меня довольно.

И оживленный этою утешительною мыслью, Тоби продолжал бежать.

Стоял сильный мороз; воздух был здоровый, прозрачный, сверкающий. Зимнее солнце светило слишком слабо, чтобы греть. Тем не менее, оно лучезарно смотрело с неба на снег и лед, которых не могло растопить, и стояло во всей своей славе. В другое время Тоби извлек бы из покорности зимняго солнца урок для бедного человека; но, в эту минуту он был уже в ином настроении.

К тому дню год сильно состарелся; он терпеливо и верно доканчивал свой труд посреди несправедливых укоров своих порицателей; он обошел свой предопределенный круг: весну, лето, осень, зиму, и теперь склонял свою усталую голову, ожидая смерти. Лишенный сам всякой надежды, всякого высокого помысла и удовлетворяющей деятельности, послужа для других предвестником большого числа радостей, отходивший старик просил вспомнить его дни труда, часы страдания и дать ему спокойно умереть. Ничто не мешало Тоби прочесть в закате кончавшагося года аллегорию, назидательную для старости бедного человека. Но Тоби был уже в ином настроении.

И он-ли один? Не так-ли взывал и ряд семидесяти лет, прошедших над головою английского земледельца, и взывал тщетно!

Улицы были крайне оживлены, и лавки обряжены в веселую праздничную внешность. Новый год, подобно предполагаемому наследнику на целый свет, был ожидаем с пожеланиями, подарками, увеселениями. Для него готовились книги и игрушки, сверкающия драгоценности, наряды; для него созидались планы счастия; чтобы очаровать и разсеять его, придумывались разного рода новые изобретения. Его существование разбиралось во множестве альманахов и памятных книжек; его различные виды луны, его звезды, приливы и отливы были вычислены с точностью до одной секунды; все изменения его времен года по дням и ночам были вычислены с такою точностью, какою отличались только статистическия таблицы населения, составленные по обоим полам мистером Файлером.

Новый год, новый год, везде новый год! На старый год уже смотрели, как на покойника, и его имущество продавалось по низкой цене, как продается на корабле платье матроса, упавшого в море. Его моды были прошлогодния, и от них отделывались с убытком, не выжидая последняго вздоха старого года; его сокровища оказывались лишь хламом в сравнении с сокровищами его еще ненародившагося наследника.

Бедный Тоби не мог притязать ни на какую долю в сокровищах ни нового, ни старого года.

"Выведем их. выведем их; факты и цифры, цифры и факты; доброе старое время, доброе старое время: выведем все, выведем все". Побежка Тоби слагалась в лад этим словам.

Но как ни грустна и печальна была эта побежка, она привела его в желаемое время к цели его путешествия, к дому сэра Джозефа Баули, члена парламента.

Дверь отворил швейцар: но какой швейцар: не чета какому-нибудь посыльному, как Тоби. Между ними была такая же разница, как между нарядной ливреей и скромной бляхой посыльного.

Швейцар с трудом переводил дыхание. Он запыхался оттого, что слишком быстро покинул свое кресло, не дав себе времени обдумать и оправиться. Какое неблагоразумие! Когда, после некоторого усилия, он прочистил свой голос, сдавленный под тяжестью сытного обеда, он хрипло пробормотал:

-- От кого?

Тоби ответил.

приехали в город только на пару часов.

Тоби тщательно вытер ноги, хотя оне были совершенно сухи, и пошел по указанной ему дороге, удивляясь на каждом шагу величию дома, хотя вся мебель была поставлена в ряды и покрыта чехлами, как будто хозяева были еще в деревне. Тоби постучался в дверь; извнутри раздалось приказание войти. Последовав ему, Тоби очутился в обширной библиотеке, где перед столом, покрытом бумагами и делами, возседали величественная дама в шляпе и очень мало величественный господин, одетый в черное и писавший под диктовку дамы. Между тем, другой мужчина, гораздо постарше и гораздо величественнее, которого трость и шляпа лежали на столе, прогуливался по комнате, засунув одну руку в жилет и по временам бросая довольные взгляды на висевший над камином собственный портрет в естественную величину.

-- Что это? спросил этот господин. Мистер Фиш, посмотрите, пожалуйста.

Мистер Фиш взял из рук Тоби письмо и подал его с великим почтением.

-- От альдермена Кета, сэр Джозеф.

-- Ничего больше, посыльный? спросил баронет.

Тоби ответил отрицательно.

-- И не нужно вам представить ни счета, ни записки (мое имя Баули, сэр Джозеф Баули), какого бы рода то ни было и от кого бы ни было, а? продолжал сэр Джозеф. Если есть, подайте. Вон подле мистера Фиша книга чеков; я не хочу, чтоб переносили хоть один счет из старого года в новый. В этом доме счеты очищаются в конце каждого года, так что если смерть вздумает... вздумается...

-- Прекратить, подсказал мистер Фиш.

-- Порвать, резко поправил сэр Джозеф: нить моей жизни, то, надеюсь, дела мои окажутся в порядке.

-- Сэр Джозеф, дорогой мой, сказала дама, которая была гораздо моложе баронета: безжалостно говорить такия, вещи.

-- Милэди Баули, продолжал сэр Джозеф, по временам останавливаясь в речи, как человек, погружающийся в слишком большую глубину своих замечаний: в этот день года мы должны думать о... о... самих себе; мы должны просмотреть свои... счеты. Мы должны признать, что периодическое наступление эпохи, столь многозначительной в человеческих делах, порождает самые важные вопросы между человеком и... его банкиром.

Сэр Джозеф произнес эту речь тоном человека, глубоко проникнутого нравственным весом своих замечаний, и с очевидным желанием, чтоб даже сам Тоби воспользовался случаем усвоить себе высказанные принципы. Может быть, эта же цель заставила его медлить вскрытием письма и попросить Тоби подождать минутку.

-- Миледи, вы просили мистера Фиша написать... заметил сэр Джозеф.

-- Мистер Фиш, кажется, уже написал, ответила дама, взглянув на письмо: но, право, сэр Джозеф, я не думаю, чтоб письмо можно было отослать; это так дорого!

-- Что дорого? спросил сэр Джозеф.

-- Эта благотворительность, друг мой. Предлагают лишь два голоса за пожертвование в пять фунтов. Чудовищно!

-- Миледи Баули, вы меня удивляете, возразил сэр Джозеф: разве наслаждение добрым делом измеряется числом голосов? Для высокой души не соответствует-ли это наслаждение скорее числу кандидатов и тому благому настроению, в которое приводит искательство? Не достаточно-ли и не самый-ли чистый интерес - располагать двумя голосами из пятидесяти?

-- Признаюсь, не для меня, ответила дама: это слишком скучно. К тому же, это лишает возможности обязать своих знакомых; но вы, вы, сэр Джозеф, как сами знаете, друг бедных. Потому-то мы и расходимся во мнениях.

-- Я друг бедных, ответил баронет, смотря на присутствовавшого при этой беседе бедняка. Мне не впервые приходится слышать упрек в этом, но это не помешает мне гордиться этим названием и не желать иного.

-- Да благословит его Бог, думал Тоби: вот достойный джентльмен.

с ним. Мой друг, бедняк, в моем квартале мое дело, мое; никакое лицо, никакая корпорация не имеет права затираться между моим другом и мною. Вот почва, на которую я становлюсь: я принимаю относительно моего друга роль... совершенно отеческую. Я говорю ему: друг мой, я хочу отнестись к тебе совершенно по-отечески.

Тоби слушал очень серьезно и начинал чувствовать себя хорошо.

-- Тебе стоит только, друг мой, продолжал сэр Джозеф, неопределенно смотря на Тоби: тебе стоит только иметь дело со мною одним. Тебе не нужно будет трудиться думать о чем бы то ни было; я подумаю за тебя; я знаю, что для тебя хорошо, и я на веки твой отец. Такой порядок, образец мудрости, установлен Провидением. Создавая тебя, Бог хотел не того, чтобы ты напивался, безобразничал, подобно скоту искал наслаждения в обжорстве (Тоби почувствовал угрызения совести по поводу рубцов), но чтобы ты сознавал все достоинство труда. Поэтому держи голову высоко, вдыхай в себя живящий утренний воздух и... и довольствуйся этим. Веди жизнь трудовую и умеренную, будь почтителен, самоотвержен, трать на свою семью мало или почти ничего, плати за квартиру с правильностью часов, будь точен в твоих платежах. Я могу служить тебе примером: ты всегда найдешь мистера Фиша, моего секретаря, с полным кошельком для уплаты счетов и можешь разсчитывать, что я до конца буду твоим другом и отцом.

-- Милые у вас дети, право, сэр Джозеф, сказала дама с отвращением: ревматизмы, лихорадки, кривые ноги, чахотка и разные другие ужасы!

-- Миледи, возразил сэр Джозеф торжественно: я тем не менее друг и отец бедных; я тем не менее стараюсь ободрять их. Всякую треть года бедняк будет отсылаем к мистеру Фишу. Каждый новый год мои друзья и я будем пить за его здоровье. Раз в год мои друзья и я обратимся к нему со словами, внушенными теплым сочувствием; раз в своей жизни он получит публично пред собранием высоких лиц какую-нибудь безделицу из рук друга. А когда, уже не поддерживаемый этими побуждениями и достоинством труда, он сойдет в приличную могилу, которую мы велим ему изготовить, тогда, миледи, - здесь сэр Джозеф приостановился, чтоб высморкаться - я, всегда на том же основании, стану другом и отцом его детей.

Тоби был глубоко тронут.

-- И как вам будет благодарна эта семья, сэр Джозеф, вскричала жена.

-- Миледи, возразил сэр Джозеф с самым величественным видом:. известно, что неблагодарность есть порок этого сословия, и я, подобно другим, готов испытать ее на себе.

-- Ну вот, мы рождены порочными! подумал Тоби: нас ничто не исправит.

-- Что во власти человека, то я делаю, продолжал сэр Джозеф. Я исполняю свой долг отца и друга бедняка и стараюсь развить его ум, внушая ему при всех случаях единственный высокий урок нравственности, приличный этому классу, т. е. безусловное доверие ко мне. Им остается только... отдаться в мои руки. Когда люди порочные и неблагонамеренные обращаются к беднякам с другими внушениями, делают их нетерпимыми, недовольными своей судьбою, совращают их в неповиновение и и неблагодарность - что всегда и бывает, - я все же остаюсь их отцом и другом. Это повелено нам свыше; это в порядке вещей.

После этой пространной и прекрасной исповеди он открыл и прочел письмо альдермена.

-- Очень вежливо и внимательно! вскричал сэр Джозеф. Миледи, альдермен любезно напоминает, что он "имел высокую честь (он, право, слишком добр) познакомиться со мною у нашего общого друга, банкира Дидльза, и обязательно спрашивает меня, одобрю ли я его действия, если он сократит Билля Ферна".

-- Чрезвычайно приятно! ответила миледи Баули: это худший из всех. Вероятно, прокрался?

-- Нет, сказал сэр Джозеф, заглядывая в письмо: не совсем так. Нечто сходное, но не совсем так. Повидимому, он приехал в Лондон искать работы (конечно, для улучшения своего положения: вы знаете, это вечное извинение); найденный спящим под навесом, он был арестован и на другой день представлен альдермену. Альдермен замечает, - по моему, совершенно основательно, - что он решился вывести этот род злоупотреблений и что если мне будет приятно знать Билля Ферна сокращенным, то он с удовольствием начнет с него.

-- Пусть он послужит примером, заметила миледи. В прошлую зиму я, чтобы приучить поселян и деревенских мальчиков к полезному употреблению вечеров, хотела ввести в обычай плести венки и гирлянды, сопровождая работу пением стихов, положенных на музыку по новейшей системе. Тогда этот самый Ферн - я как теперь вижу его - поднес руку к шапке и осмелился сказать "покорнейше прошу, миледи, извинить меня, но меня чуть-ли не принимают за большую девченку". Впрочем, я этого ожидала. Разве от этого класса можно чего-либо ожидать, кроме неблагодарности и дерзости? Но перестанем говорить об этом, сэр Джозеф; подайте пример на этом Вилле Ферне.

-- Гм, ответил сэр Джозеф: мистер Фиш, будьте столь добры...

Мистер Фиш тотчас же взял перо и написал под диктовку сэра Джозефа:

сожалению (как обыкновенно бывает), встретил с его стороны лишь неблагодарность и постоянное сопротивление моим намерениям. Это человек безпокойный, с нравом независимым и гордым, который брезгает счастьем, если оно дается ему другим. Поэтому, мне кажется, что если Виллиам Ферн вновь явится к вам (что он, как вы пишете, обещал сделать завтра, с целью узнать исход ваших изъисканий и что он наверное исполнит), то будет действительною услугою обществу засадить этого человека на некоторое время, как бродягу, и тем подать спасительный пример в стране, в высшей степени нуждающейся в таких примерах. Это будет отвечать интересам людей, желающих быть друзьями и отцами бедных, равно как и интересам самого этого класса, обыкновенно заблуждающагося.

-- Можно подумать, заметил сэр Джозэф, подписав это письмо, между тем, как мистер Фиш запечатывал послание, - можно подумать, что все это было предопределено. Видите: в конце года я привожу в порядок и заканчиваю свои счеты даже с Виллиамом Ферном.

Тоби, уже давно упавши духом, грустно подошел за письмом.

-- Поблагодарите от меня, сказал сэр Джозеф. Подождите.

-- Подождите! повторил мистер Фиш.

-- Вы, может быть, слышали, продолжал сэр Джозеф тоном оракула, замечания, какие внушают мне приближающаяся торжественная эпоха года и налагаемая ею обязанность привести в порядок дела. Вы должны были также заметить, что я отнюдь не хоронюсь за занимаемое мною в обществе высокое положение, а что, напротив, перед мистером Фишем, которого вы видите, лежит книга чеков и что он присутствует здесь только для того, чтобы помочь мне свести счеты за текущий год и начатый новый на-чисто. Теперь, друг мой, можете-ли вы с чистою совестью сказать себе, что и вы приготовились к новому году?

-- Боюсь, мистер, пробормотал Тоби, робко смотря на сэра Джозефа, что... мои делишки не совсем в порядке.

-- Не совсем в порядке! повторил сэр Джозеф Баули, произнося каждый слог страшно выразительно.

-- Боюсь, мистер, бормотал Тоби, что должен еще около десяти или двенадцати шиллингов миссис Шиккенсталькер.

-- Миссис Шиккенсталькер! повторил сэр Джозеф прежним тоном.

-- Это хозяйка лавки, мистер, воскликнул Тоби, в которой продают всего понемногу. Еще я должен кое-что за квартиру. Этого не должно бы быть, знаю; но наши дела шли так плохо!

Сер Джозеф взглянул поочередно на миледи, потом на мистера Фиша и наконец на Тоби, и еще повторил этот обзор. Затем он, сложив руки с видом отчаяния, произнес:

-- Как может человек, даже в это столь непредусмотрительное и неисправимое поколение, - человек уже пожилой, поседелый встречать новый год, не приведя своих дел в лучший порядок? С какою совестью может он засыпать вечером и вставать утром? Вот! сказал он, повернувшись к Тоби спиною: возьмите письмо. Возьмите письмо!

-- Я от всего сердца желал-бы, мистер, чтоб было иначе, произнес Тоби, весь проникшись желанием извинить свое поведение... Но, видите-ли, вам было очень тяжело.

Сэр Джозеф повторял: "Возьмите письмо, возьмите письмо!". Мистер Фишь не только вторил своему патрону, но еще подкреплял приказание, указывая посыльному дверь. Поэтому Тоби оставалось лишь раскланяться и выйти. Сойдя на улицу, бедняга нахлобучил свою старую шляпу на глаза, желая скрыть мучительное сознание, что ему не удается насладиться своею долею нового года.

В горе, он, проходя на обратном пути мимо старой церкви, даже не снял шляпы перед башней, в которой висели его дорогие колокола. Однако, он по привычке остановился перед ней на минуту. Тут он заметил, что уже темнело и что колокольня высилась над ним, в ночной атмосфере, какой-то неопределенной и туманной массой. Увидел он также, что колоколам приближалось время звонить. То был час, когда их гармонический звон говорил его воображению, подобно заоблачным голосам. Тем поспешнее Тоби собрался отнести письмо альдермену и удалиться, чтобы не слышать, как колокола, к прежнему трезвону, добавят: "Друзья, отцы! Друзья, отцы!".

Тоби возможно быстрее исполнил поручение и своей обыкновенной побежкой отправился домой. Вследствие-ли этой побежки, - конечно, самой неудобной на улице, - или от надвинутой на лоб шляпы, делавшей эту побежку еще менее верной, только он тотчас-же наткнулся на кого-то и был отброшен так сильно, что завертелся на своих ногах посреди улицы.

-- Прошу тысячу извинений, сказал Тоби, крайне смущенно снимая шляпу, причем подкладка её, отстав от тульи, образовала на его голове род пузыря. Надеюсь, я не ушиб вас!

Что до ушиба, то для него Тоби слишком мало походил на Самсона. Скорее он мог причинить боль самому себе, потому что отскочил на мостовую подобно мячику. Тем не менее Тоби был такого высокого мнения о своей силе, что и в самом деле опасался за человека, которого толкнул. И потому он повторил: "Надеюсь, я не ушиб вас!"

Задетый им человек, по виду крестьянин, загорелый от солнца, с мускулистыми членами, седыми волосами и небритою бородою, пристально поглядел на него в течение секунды, как-бы подозревая Тоби в желании сострить. Но, убедившись в его искренности, он отвечал:

-- Не ушиб и ребенка, надеюсь? прибавил Тоби.

-- Нет, возразил встречный. Благодарю вас.

Говоря это, он опустил взор на маленькую девочку, спавшую у него на руках, и, покрыв ей лицо концом окутывавшого ему шею плохого платка, он медленно направился вперед.

Голос, которым этот человек поблагодарил Тоби, проник до сердца последняго. Человек был так утомлен; ноги его видимо сильно разломило от ходьбы, и оне были в грязи по щиколку. Он смотрел кругом с таким несчастным и странным видом, что, должно быть, нашел утешение и облегчение в возможности поблагодарить кого-либо, хотя-бы за безделицу. Тоби остановился и следил за этим человеком, как он двигался тяжелым и нерешительным шагом, с ребенком, охватившим рукою его шею.

Видя этого человека в его ошлепках - потому что то были лишь следы, тень башмаков, - в его грубых кожанных штанах, блузе из простого холста и шляпе с широкими, отвисшими полями, Тоби остановился посмотреть на него, забывая все остальное, кроме разве маленькой, детской руки, свесившейся с плеча путника.

Еще не исчезнув в темноте, путник остановился, оглянулся и, заметя Тоби, все еще неподвижно стоявшого на прежнем месте, повидимому колебался, итти-ли ему дальше, или возвратиться. После минуты нерешительности он приступил к выполнению последняго намерения. Тоби, со своей стороны, пошел ему на встречу.

-- Не скажете-ли вы мне, произнес путник со слабой улыбкой, - а я убежден, что если можете, то и скажете, и потому лучше спрошу у вас, чем у кого другого, - не скажете-ли вы мне, где живет альдермен Кет?

-- Тут подле, ответил Тоби. Я с удовольствием укажу вам дом.

-- Мне следовало повидать его завтра в другом месте, прибавил путник, идя подле Тоби, но мне не хочется оставаться под подозрением; мне нужно оправдаться, чтобы иметь возможность зарабатывать себе хлеб, - где, и сам не знаю. Может быть, он и извинит меня за позднее посещение.

-- Это невозможно, воскликнул, задрожав, Тоби. Не зовутели вас Ферном?

-- Что! в свою очередь вскрикнул путник, повернувшись к Тоби, с диким изумлением на лице.

-- Ферн? Виллиам Ферн? допрашивал Тоби.

-- Так зовут меня, ответил путник.

-- В таком случае, шепотом сказал Тоби, взяв путника за руку и осторожно озираясь, - именем Неба, не ходите к нему! не ходите к нему! Он вас похерит; это так же верно, как то, что вы здесь стоите. Пойдемте сюда; я объясню вам все. Только, ради Бога, не ходите к нему.

Новый знакомец Тоби взглянул на него как на сумасшедшого, однако, последовал за ним. Когда они отошли в сторону, Тоби рассказал ему, что знал, какую Виллиаму составили славу, и все остальное.

Герой его рассказа выслушал Тоби с изумившим его хладнокровием и ни разу не прервав его. По временам он кивал головою, скорее как-бы подтверждая давно минувшия события, чем опровергая их; раз или два он сдвигал шапку на затылок и своей жесткой рукою вытер лоб, на котором, казалось, в раккурсе отпечатлелась каждая проведенная им сохою борозда; вот и все.

-- Поистине, друг мой, это почти правда! сказал он; я действительно не раз задавал ему хлопот; но что сделано, того не вернешь. И если я спутал его планы, тем хуже для меня! Притом-же, я не могу иначе; я завтра-же начал-бы с того-же. А что до нашей доброй славы, то пусть эти господа производят следствие за следствием, пусть роются, ищут, они найдут ее чистою, незапятнанною, и я избавляю их от труда признать ее такою. Желаю только им самим не утратить уважения людей так-же легко, как случается это нам; в противном случае, им придется вести жизнь до того тяжкую, что о ней не будет стоить и жалеть. Что до меня, друг мой, то эта рука - и он вытянул ее раскрытою, - рука эта никогда не брала чужого, как никогда не виляла от труда, как-бы ни был он тяжел или худо оплачиваем. Если кто в праве сказать противное, то пусть отрубит ее мне. Но когда труд не дает мне того, что нужно каждому человеку, когда моя пища так плоха и так скудна, что я умираю с голоду и притом не нахожу, ни внутри, ни вне себя, чем утолить его, когда я вижу, что так и началась моя жизнь, и продолжалась, и кончится, когда нет и надежды на перемену, - тогда я говорю всем этим красивым господам: "Отойдите! не подходите к моей хижине! В ней и без того слишком мало свету, чтобы вы, становясь в дверях, еще заслоняли его! Не ожидайте, чтобы я пришел в ваш парк и затерся в толпу, знаменующую кликами дни вашего рождения, стал слушать ваши красивые речи или делать что другое. Разъигрывайте ваши комедии, устраивайте парады без меня; радуйтесь, веселитесь, если хотите; но у нас с вами нет ничего общого. Я предпочитаю, чтоб вы меня оставили в покое!".

Заметив, что спавшая у него на руках девочка открыла глазки и изумленно озиралась, он прервал свою речь, наклонился к ушку ребенка, прошептал ему одну или две детския фразы и поставил его подле себя на землю. Затем, медленно обвивая около одного из своих грубых пальцев длинный локон ребенка, обхватившого между тем его запыленную ногу, Ферн продолжал, обращаясь к Тоби:

-- Я от природы, думаю, не заноза; скорее я один из тех, которых легко удовлетворить. Я не желаю зла никому из этих господ; я хочу лишь жить по-человечески. Но что бы я ни делал, я не могу добиться этого, и вот что разделяет меня от них пропастью. Да и не со мной одним так: нас насчитывается сотни, тысячи.

Тоби знал, что Ферн говорит правду, и потому кивнул в знак согласия.

отнесся-бы к ним лучше, еслиб мог. Наконец, я не знаю, действительно-ли будет дурно, если этот альдермен запрет меня в тюрьму; да и нет у меня друга, который-бы мог замолвить за меня словечко, и альдермен может засадить меня. А вы видите!.. прибавил он, кивая на девочку.

-- Она хорошенькая, сказал Тоби.

-- Да! тихо ответил, его собеседник, беря в обе руки маленькую головку и поворачивая ее к себе, чтобы приглядеться к ребенку. Я не раз говорил это себе, - говорил, глядя на свой холодный очаг и в свой пустой шкаф; говорил еще вчера вечером, когда нас хватали как воров. Но ведь нехорошо будет, если они станут преследовать наше хорошенькое личико, - не правда-ли, Лили? Довольно с них и того, что они преследуют мужчину!

Звук его голоса до того упал, Ферн смотрел на девочку так грустно, что Тоби, для разсеяния его мыслей, спросил, жива-ли еще его жена.

-- У меня не было жены, ответил он, качая головой. Это дочь моей сестры, сиротка. Никто не верит, что ей девять лет: так она мала и истощена. Ее хотели принять в приют, в девяти лье от нашего места, жительства, и заключить между четырьмя стенами (как они заключили и моего старика-отца, когда он уже не мог более работать, и он недолго обременял их), но, вместо того, я взял ее с собой, и с тех пор мы не разставались. У её матери была когда-то здесь в Лондоне подруга; я пришел отъискать ее и работы, чтобы не сидеть без дела. Но город так велик! Все равно: тем больше будет нам места для прогулок, - не правда-ли, Лили?

Его взгляд встретил взор ребенка и сопровождался такой улыбкой, которая тронула Тоби более слез. Затем, признательно пожав руку Тоби, Ферн сказал:

-- Я не знаю даже вашего имени; я откровенно высказался вам, потому что благодарен вам, и не без причины. Я последую вашему совету и стану подальше от этого...

-- Мирового судьи, подсказал Тоби.

-- Да, мирового судьи, продолжал Ферн; пусть так, если его так величают. Завтра мы попытаем счастья в окрестностях Лондона. Доброй ночи! Желаю вам счастливого нового года!

-- Постойте! воскликнул Тоби, хватая руку, открывшуюся, чтобы опустить его собственную. Постойте! Новый год не принесет мне, счастья, если мы разстанемся таким образом. Новый год не может принести мне счастья, если я пущу вас и вашего ребенка блуждать, не зная где, без крова над головой.. Пойдемте ко мне. Я беден, и у меня бедное помещение; но я, отнюдь не стесняясь, могу предложить вам помещение на эту ночь. Пойдемте! Сюда! Я понесу маленькую, добавил он, беря ребенка на руки. Какая хорошенькая девочка! Да, я понесу в двадцать раз больший вес, и понесу шутя! Скажите, не слишком-ли скоро я иду? Я никогда не умел ходить тихо. Говоря это, Тоби делал шесть шагов своей обыкновенной побежки на один шаг своего утомленного товарища, и тонкия ноги нашего маленького геркулеса дрожали под тяжестью его ноши.

-- Она легка как перышко, скороговоркой продолжал Тоби, не желая дать своему товарищу времени поблагодарит его. Легче павлиного перышка, гораздо легче. А вот мы и подходим! На первом углу направо, дядя Билль, минуем насос, а потом завернем налево, как раз против кабака! Вот и пришли! Перейдите улицу, дядя Билль, и обратите внимание на пирожника на углу. Вот и пришли! Идите вдоль конюшен, в эту сторону, дядя Билль, и остановитесь у черных дверей, где написано на дощечке: "Т. Бекк, посыльный". Вот и пришли, право; совсем пришли и порадуем милую Магги!

Проговорив эти слова, Тоби, запыхавшись, поставил ребенка посреди комнаты перед своею дочерью. Ребенок не взглянул на Маргариту и двух раз, как увидел, что может вполне ей довериться, и, подбежав, кинулся в её объятия.

-- Ну, вот, мы и дома! кричал Тоби, бегая впопыхах по всем углам комнаты. Сюда, дядя Билль! Здесь, видите, есть огонь. Отчего вы не сядите к огню? Ну, вот, мы и сели. Магги, милая, где чайник? А, он здесь! Вот он! Он в минуту закипит!

Шныряя по углам, Тоби, действительно, отъискал чайник. Он поставил его на огонь, между тем, как Магги, посадив ребенка перед очагом и, став на колени, сняла девочке башмачки и куском полотна вытирала ей сырые ноги. Это не мешало однако Магги ни смеяться, ни оглядываться на Тоби с таким веселым личиком, что Тоби очень хотелось благословить коленопреклоненную девушку, тем более, что, входя, он видел ее сидевшую подле огня, всю в слезах.

-- Батюшка, сказала Магги, мне кажется, что вы совсем растерялись. Уж и не знаю, что бы сказали о вас колокола. Бедненькия ножки! Как оне холодны!

-- А теперь, вот, оне и согрелись! вскричал ребенок: оне совсем теплые.

-- Нет, нет, возразила Магги. Мы их не довольно терли. О, еще много дела, много дела! Когда ножки хорошенько согреются, мы расчешем эти мокрые волосики, чтобы их высушить; потом мы вызовем румянец на это бедное бледненькое личико свежею водицею, и тогда мы будем такия веселые, довольные, счастливые.

Дитя, разразившись рыданиями, закинуло свои рученки вокруг шеи Маргариты и потом стало ласкать рукою её хорошенькую щеку, говоря: "Магги, милая Магги!"

Благословение Тоби не было-бы более отрадно.

-- Батюшка! вскричала Магги после краткого молчания.

-- Я готов, моя милая! Вот я, сказал Тоби.

-- Это я сделал нечаянно, моя милая! сказал Тоби, торопясь исправить свою ошибку. Магги, моя дорогая!

Магги подняла глаза и увидела, что отец с большими усилиями затерся за стул своего гостя и, поверх головы Ферна, показывал добытые двенадцать пенни.

-- Милочка моя: входя, я заметил осьмушку чаю, и я почти уверен, что у нас еще остался кусок ветчины. Но я не помню, где именно она лежит, и потому пойду, поищу.

Так искусно прикрыв свой замысел. Тоби вышел купить означенные припасы у мистрис Шиккенсталькер. Возвратившись, он сказал, что насилу нашел желаемое в темноте.

-- Но вот они найдены! добавил он, приготовляя все к чаю. Я хорошо помнил, что у нас были чай и кусок ветчины, и не ошибался. Магги, моя птичка, если ты хочешь изготовить чай, между тем, как твой недостойный отец поджарит сало, то через минуту все будет готово. Странная вещь! продолжал Тоби, с вилкою в руке, принимаясь за выполнение своих кухонных обязанностей; вещь очень странная, но хорошо известная многим моим друзьям: что я никогда не любил ни чая, ни ветчины. Я люблю, прибавил он громко, чтоб вернее убедить своего гостя, смотреть, как другие угощаются ими, но сам не терплю этой пищи.

Однако, Тоби с раздутыми ноздрями вдыхал в себя запах шипевшого на огне сала... точно будто очень любил его. А заваривая чай. он с улыбкой заглядывал в глубину чайника и опустил лицо и нос в подымавшееся облако благовонного пара. Тем не менее он не хотел ни пить, ни есть, а только в начале угощения хлебнул, для вида, глоток чаю и проглотил его с чрезвычайным удовольствием, хотя, по его словам, совсем не любил чаю.

Главным делом Тоби была забота, чтобы его дна новые друга ели и пили. Так же поступала и Магги. Никогда ни один участник в обеде лорд-мера в Сити или пиршества при дворе не разсматривал с таким удовольствием выставлявшияся над столом лица знаменитых гостей, хотя-бы то были императоры или папы, как наши два простые и добрые существа. Магги улыбалась Тоби; Тоби смеялся ей в ответ; Магги кивала головой и, повидимому, готова была захлопать в ладоши для одобрения отца; Тоби, безмолвными пантомимами, старался передать Магги, где и как он встретил своих гостей. И он, и она были счастливы, очень счастливы.

-- А все-таки, думал Тоби с горестью, приглядываясь к лицу Магги, её брак разстроен; я это знаю!

-- Теперь, сказал он после чая, я скажу вам одну вещь. Малютка будет спать с Магги: это решено.

-- С доброю Магги, вскричал ребенок, осыпая ее ласками: С Магги!

-- Прекрасно, сказал Тоби. И я бы не удивился, еслиб маленькая Лили поцеловала отца Магги. Это я отец Магги.

Велик был восторг Тоби, когда прелестный ребенок робко приблизился к нему и, обняв его, побежал кинуться нашею Магги.

-- Она умна как Соломон, сказал Тоби. Ну, вот, мы и того... и того... я не то говорю... я... Что же я хотел сказать, Магги, милочка?

Магги поглядела на гостя, который, наклонившись над её стулом и отвернув лицо, гладил голову своего ребенка полускрытую в коленях Магги.

-- Конечно, сказал Тоби, конечно! я не знаю, что я сегодня вечером болтаю: кажись, потерял голову. Билль Ферн, пойдемте со мною. Вы умираете от устали, вы заснете стоя. Пойдемте со мною!

Гость, все еще наклонясь над стулом Магги и отвернувши лицо, продолжал играть кудрями ребенка. Он не говорил ни слова, но трепет его грубых пальцев на прелестных волосах ребенка говорил красноречивее всяких слов.

-- Да, да, продолжал Тоби, безсознательно отвечая на чувства, выражавшияся на лице Маргариты: возьми ее, дочь моя, уложи ее. Прекрасно. Теперь, Билль, я покажу вам, где вы будете спать. Это не палата, а не что иное, как чердак; но в этом-то и состоит, как я всегда говорю, выгода жить в конюшне: по крайней мере, всегда есть чердак, и пока эта конюшня и сарай не будет отданы в наем дороже теперешняго, му будем жить в них, потому что платим дешево. Там, наверху, множество прекрасного сена, которое принадлежит одному соседу; притом же чердак чист как... его убирала сама Магги; этого довольно. Ободритесь! не следует падать духом. Новый год должно встречать с бодрым сердцем.

Рука гостя, снятая с головки ребенка, упала, дрожа, в руку Тоби, который, не переставая болтать, провел гостя к его ложу с заботливостью и лаской, как-бы обращаясь с ребенком.

Возвращаясь к Магги, он остановился на минуту у дверей её комнатки, прилегавшей к большой. Маленькая девочка перед сном лепетала простенькую молитву. Назвав милую, дорогую Магги, она, как услышал Тоби, приостановилась и спросила имя отца Магги, чтобы включить и его в свою молитву.

Прошло несколько минут, прежде чем бедный Тоби настолько пришел в себя, что мог помешать в камине и подвинуть к нему стул. Сделав это и поправив лампу, Тоби вынул из кармана газету и стал читать, сперва разсеянно, перескакивая со столбца на столбец, но скоро с грустным и сосредоточенным вниманием.

было его мысли в другую сторону; но теперь, когда он был снова один под впечатлением статьи, изображавшей преступления, совершаемые людьми, Тоби не замедлил настроиться на свой прежний образ мыслей.

Таково было расположение духа Тоби, когда ему попался рассказ (не первый в этом роде) об ужасном деянии женщины, которая, в припадке отчаяния, наложила руки не только на себя, но и на своего младенца. Это жестокое преступление до того возмутило сердце Тоби, полное любви к Магги, что он в ужасе опустил газету и откинулся на спинку стула.

-- Жестокий урод! вскричал он: безжалостный выродок! Только человек без сердца, рожденный злым, неспособный ни на что доброе на земле, может совершить подобное дело. Все, что я слышал сегодня, слишком справедливо, истинно доказано. Да, мы злы!

Колокола ответили на эти слова так внезапно, зазвучали так сильно, так ясно, так зычно, что их оглушительный голос, казалось, пригвоздил Тоби к стулу.

Что-же они говорили?

"Тоби Век, Тоби Век, ждем тебя. Иди сюда, или сюда. Ведите его, ведите его! ловите его, ловите его, бегите за ним! Будите его, будите его! Тоби Век, Тоби Век, дверь отперта, Тоби! Тоби Век, Тоби Век, отперта!" Как-бы увлеченные негодованием, они снова гневно зазвучали, и голос их, казалось, потрясал самые стены.

Тоби слушал. Воображение, мечта! Не более, как действие угрызений совести за то, что он убежал от колоколов сегодня после обеда. Нет, отнюдь, нет! "Ловите его, ловите его! бегите за ним, бегите за ним! ведите его, ведите его!" Они могут оглушить весь город.

-- Магги, мягко сказал Тоби, постучав в дверь. Слышишь ты что?

-- Слышу колокола, батюшка: они сильно голосят сегодня.

-- Спит она? продолжал Тоби, пользуясь предлогом заглянуть в комнату дочери.

-- Спить мирно и счастливо. Но я не могу оставить ее. Смотрите, как она держится за мою руку!

-- Магги, прошептал Тоби, послушай колокола!

Она прислушалась; но её лицо, обращенное к отцу, не выражало никакого удивления. Она очевидно, не понимала трезвона.

Но он не мог вытерпеть: призыв колоколов приобретал ужасную силу.

-- Если дверь башни действительно отворена, сказал себе Тоби, снимая передник, по забывая о шляпе, - то кто мешает мне поднятая на колокольню и посмотреть, что там такое? Если же дверь заперта, то нечего и думать более.

Выйдя без шуму на улицу, он почти наверное ожидал найти дверь запертою на ключ, потому что часто наблюдал ее и только раза три видел отпертою. То была маленькая дверь со сводом, находившаяся снаружи церкви, в темном углублении за колонной, и снабженная огромными железными петлями и таким чудовищным замком, что замка и петлей было больше, чем самой двери.

Каково-же было удивление Тоби, когда он подошел без шляпы к церкви и протянув руку в темное углубление, - не без некоторого страха внезапно ощутить хватающую ее другую руку и не без намерения тотчас-же отдернуть свою, - нашел дверь полуотворенною.

-- Чего мне бояться? говорил Тоби... Это церковь! Кроме того, верно, там звонари; они, должно быть, забыли запереть дверь.

И он вошел, ощупывая путь подобно слепцу, потому что в проходе было совершенно темно и безмолвно. Колокола молчали.

споткнулся о первую ступень и, ударив ногою дверь, запер ее за собою. Когда она тяжело захлопнулась, Тоби уже не мог отворить ее.

Новая причина итти вперед. Тоби стал пробираться ощупью, как в раковине витушки: выше, выше, еще выше, все выше!

ним человеческую фигуру или сторонящееся привидение. Тогда Тоби проводил рукою по стене, ища вверху лица или внизу ног и ощущая по всему телу дрожь ужаса. Два или три раза однообразная поверхность стены прерывалась дверью или углублением, и эти отверстия казались Тоби такими-же пространными, как вся церковь: пока его рука не находила вновь стены, Тоби представлялось, что он на краю пропасти, в которую кувыркнется головою вперед.

"Вверх, вверх, вверх; вкруг, вкруг, вкруг; выше выше, выше!".

Наконец тяжелая, удушливая атмосфера начала становиться холоднее. Вскоре Тоби ощутил первые порывы ветра, который чрез минуту подул с такою силою, что бедняга едва удержался на ногах. Но Тоби достиг окна башни, на уровне, позволявшем опереться, и, изо всех сил ухватившись за выступ, стал смотреть на крыши домов, на трубы, из которых вырывался дым, на светящияся пятна от газовых фонарей и особенно пристально на точку, где его, может быть, звала Магги, безпокоясь о нем; все это смешивалось в мыслях Тоби, среди тумана и темноты.

Он вошел в колокольню, где бывали звонари. Тоби схватил одну из лохматых веревок, свешивавшихся сквозь дубовый потолок. Сначала он задрожал, вообразив, что схватил пук волос, а затем проникся ужасом от одной мысли, что может разбудить самый большой колокол. Другие колокола помещались этажем выше. Тоби, под влиянием-ли своих впечатлений, или уступая действительным чарам, ощупью побрел дальше, по лестнице чрезвычайно крутой и утомительной, ступени которой не представляли надежной опоры ногам.

"Выше, выше, выше! вверх, вверх, вверх!".

тут, эти мрачные, теперь безмолвные колокола.

Как только он достиг этого подоблачного гнезда из камня и металла, бедным Тоби овладело подавляющее чувство страха и одиночества. У него закружилась голова; он слушает и испускает дикий крик: "Ай!".

"Ай!" глухо ответило эхо.

Пораженный ужасом, потеряв дыхание, Тоби обвел расширенными глазами и упал без чувств.