Часовые куранты.
Третья четверть.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Часовые куранты. Третья четверть. (старая орфография)

Третья четверть.

Океан мысли еще облечен черными тучами; его воды еще мутны, когда, пробуждаясь от недвижного покоя, лишившийся чувств с усилением приподнимает волны этого океана, чтобы стряхнуть с себя ощущаемое окоченение. В минуту этого неполного возрождения над поверхностью океана вздымаются безобразные и странные чудовища.; нескладные урывки соединяются и смешиваются в уме по воле одного случая. Когда, как и с какою чудною постепенностью разъединяются они потом? Каким путем каждое ощущение, каждая мысль принимают свою прежнюю правильную форму, проникаются прежнею раздельною и действительною жизнью? Этого не разрешит ни один человек (хотя в каждом это великое таинство совершается ежедневно).

То же и здесь: когда и как глубокий мрак колокольни, погруженной во тьму ночи, превратился для Тоби в блестящий свет? когда и как пустая башня наполнилась мириадами существ? когда и как слабый шепот, однообразно повторявший во время сна или обморока Тоби: "Ловите, ловите, бегите за ним!" перешел в громкий клич, извлекший его из этой летаргии, крича ему в уши: "Будите его, будите его!" и как освободился Тоби от неопределенных и смутных мыслей? когда и как удалось Тоби обнажить окружавшие его предметы от многочисленных грез, созданных его воображением? Одинаково невозможно определить ни времени, ни способов этой перемены.

Как бы то ни было, Тоби, совершенно, повидимому, пробудившись и сидя на полу, на котором он перед тем лежал распростертым, стал свидетелем фантастического видения, которое мы сейчас опишем.

Башня, под влиянием неизвестных чар, кишела маленькими, блудящими призраками, исчадиями колоколов. Тоби видел, как они прыгали, летали, безпрестанно падали каплями или изливались струями из глубины колоколов. Он видел, как они сновали около него по земле и над ним по воздуху, спускались донизу по веревкам, смотрели на него с толстых стропильных бревен, связанных железными болтами, поглядывали за ним сквозь щели и отверстия в стенах, мало по малу удалялись от него концентрическими кругами, которые расширялись подобно образуемым водою, внезапно всколыхнутою упавшим на её поверхность камнем. Тоби представлялись призраки разнообразнейших видов: безобразные, красивые, искалеченные и восхитительно-статные; молодые и старые; привлекательные и отвратительные; веселые и ужасные; танцующие и поющие; рвущие на себе волосы и ревущие. Они, как представлялось Тоби, наполняли воздух и постоянно передвигались; быстро спускались и возносились назад на воздушных конях; отплывали на парусах, терялись в далеком пространстве, садились подле него, Тоби, и постоянно двигались и действовали. Камень, кирпич, черепица становились прозрачными для Тоби, проницаемыми для этих призраков. Тоби видел духов даже проникающими внутрь домов, окружающими постели спящих людей, утешающими одних приятными снами, стегающими других узловатыми бичами, испускающими в уши людей адские крики или издающими у изголовья самую прелестную музыку; они прельщали одних пением птиц и благовониями цветов, ужасали других внезапным наведением, как бы при помощи волшебных зеркал, страшных новых лиц на расплывающияся в тумане прежния.

Тоби видел эти странные существа посреди людей и спящих, и бодрствующих, исполняющими самые несогласимые должности, принимающими самые противоположные формы. Один из призраков привязывал к своим плечам несметное количество крыльев, чтобы увеличить быстроту своего полета; другой, напротив, навешивал на себя цепи и тяжести, замедляя тем свои движения. Некоторые призраки передвигали стрелки часов вперед; другие замедляли стрелки; еще другие старались совсем остановить их. Здесь призраки представляли обряд венчания, там - бал. Всегда и везде они двигались и действовали, безостановочно, безустанно.

Отуманенный этим множеством изменчивых и странных образов, не менее, чем гамом колоколов, звонивших в это время во всю мочь, Тоби, чтобы опереться, ухватился за одно из стропильных бревен и в немом ужасе оглядывался во все стороны.

Между тем, как он обращал вправо и влево свои испуганные взоры, колокола смолкли. Во мгновение ока все изменилось: сонмище духов исчезает; их образы уменьшаются; изумительная подвижность покидает их; они пытаются бежать; но падают и, падая, умирают и исчезают в воздухе, не замещаясь другими. Один запоздавший признак довольно ловко соскакивает с самого большого колокола на землю и падает на ноги, но уже мертвый, и исчезает, не успев даже повернуться. Небольшое число призраков, плясавших в колокольне, продолжают еще некоторое время усердно прыгать; но за каждым прыжком они становятся менее отчетливы, уменьшаются в числе и затем исчезают подобно другим. Последним остался маленький горбач, забившийся в угол, в котором повторялось эхо. Там он стал, долго не переставая вертеться, как-бы плавая на воде, с такою настойчивостью, что мало по малу от него осталась лишь нога, затем одна ступня. Но и она наконец исчезла, и башня снова опустела и смолкла.

Только тогда Тоби увидел в каждом колоколе одинаковую с ним размерами бородатую фигуру, или, вернее, совершенно необъяснимым образом, каждый колокол стал человеком с важной осанкой и мрачным взором, направленным на него, Тоби, между тем как он оставался неподвижен, как бы вросши в землю.

Таинственные и внушительные образы! Не опираясь ни на что, вися в сумеречной атмосфере башни, с закутанными головами, терявшимися в темной вышке здания, они были неподвижны и туманны! Мрачные призраки эти виделись Тоби при истекавшем из них самих свете, потому что иного не было. Они закрывали рукою свои рты.

Тоби, потеряв всякую способность двигаться, не мог нырнуть в отверстие пола; иначе он сделал бы это; да, он скорее слепо ринулся бы, головою вперед, с самой вышки колокольни, чем оставаться под пристальным и проницательным взглядом этих глаз, постоянно открытых, хотя они были без ресниц.

Боязнь и ужас, которые навевались пустынностью этого места, в соединении с царившею в нем ночью, более и более заставляли трепетать Тоби, как будто он чувствовал на себе руку привидения. Удаление от всякой помощи; длинный, темный, постоянно оборачивавшийся около своей оси и населенный призраками путь, которей соединял его, Тоби, с землею, обитаемою другими людьми; сознание себя на такой чудовищной высоте, которая производила в нем головокружение даже среди бела дня, когда ему случалось смотреть на летавших вокруг башни птиц; его удаление от всех добрых людей, которые в этот час спокойно спали на своих постелях, - все это охватывало Тоби не как простая мысль, а как физическое ощущение холода, который морозил его сердце и пронимал его насквозь. Однако его глаза, его мысль, его опасения, все сосредоточивалось на внимательных лицах колоколов. А накрывавший их глубокий мрак, вместе со странным взглядом, причудливыми формами и сверхъестественным висением над полом, резко отличали эти лица от всех образов мира, хотя Тоби видел лица колоколов так же отчетливо, как перекрещивавшияся массивные дубовые стропила, железные скобы и громадные лежни. Все эти предметы обрамляли лица колоколов обширным лесом стропил, как безвыходным лабиринтом, из глубины которого колокола продолжали подглядывать, мрачные и бдительные, как из леса, деревья которого были поражены смертью именно для того, чтобы служить убежищем этим странным призракам.

Сквозь башню пахнул, вздыхая, холодный ветер. Когда он пронесся, большой колокол или его дух начал говорить:

-- Кто этот посетитель? спросил он.

Голос был важен и глух, и Тоби подумал, что он раздается и из других призраков.

-- Я, кажется, слышал свое имя произнесенным колоколами, отвечал Тоби, с молящим видом подняв руки. Я сам не знаю, зачем я здесь и как попал сюда. Уже много лет я слушал колокола, и они часто сердечно радовали меня.

-- А благодарил-ли ты их? спросил голос.

-- Тысячу и тысячу раз! воскликнул Тоби.

-- Чем?

-- А всегда-ли ты делал это? спросил дух колокола. И ты никогда не оскорблял нас словами?

-- Нет! живо заверил Тоби.

-- И никогда не оскорблял нас речью лживой, несправедливой и злой? продолжал дух.

Тоби хотел ответить "никогда!", но смолк в замешательстве.

-- Голос времени, продолжал призрак, взывает к человеку: Вперед! Человеку дано время на усовершенствование себя, на увеличение своего достоинства, счастья, благосостояния, чтобы он шел вперед к цели, доступной его уму, к цели поставленной его усилиям с начала времени и его бытия. Века мрака, несправедливости и насилия следовали один за другим; миллионы людей страдали, жили, умирали, прилагая путь. Кто пытается оттолкнуть человека назад или остановить в его движении, - пытается остановить могучую машину, которая раздробит дерзкого и после мгновенной остановки двинется еще бешенее и неудержимее.

-- Я, государь мой, насколько знаю, никогда не делал ничего подобного, сказал Тоби. Если я когда сделал это, то ненароком, и наверное остерегусь повторить попытку.

-- Кто влагает в уста времени или его слуг, сказал дух колокола, сетование о днях, отмеченных испытаниями и ошибками и оставивших следы этих испытаний и ошибок, понятные даже самым непроницательным; кто испускает плач, способный лишь показать людям, насколько нынешнее время нуждается в их помощи, так как есть еще лица, готовые слушать сожаление, внушаемое таким прошедшим, - кто делает это, - не нрав, и в этом ты провинился пред нами, колоколами.

Тоби оправился от своего первого испуга; но вы знаете, сколько нежности и благодарности внушали ему колокола. И потому, когда он услышал обвинение в столь тяжком оскорблении их, сердце его прониклось горем и раскаянием.

-- Еслиб вы знали, горячо сказал он, складывая руки, - может быть, вы и знаете - еслиб вы знали, сколько раз вы беседовали со мною, сколько раз вы поддерживали меня, когда я падал духом, как вы были любимою забавою моей маленькой Магги (у бедного ребенка никогда не было иной забавы), с того дня, когда её мать, умирая, оставила нас одних, ее и меня, то вы не гневались бы на меня за сорвавшееся слово.

-- Кто думает слышать в нашем говоре, звоне колоколов, хоть один звук, выражающий презрение или холодность к какой бы то ни было надежде, радости, к какому бы то ни было горю страждущого человечества; кто думает слышать нас вторящими богохульным еретикам, которые прикидывают на свою короткую мерку страсти и чувства другого человека так же, как они скаредно отмеривают наименьшее количество скудной пищи, достаточное для продолжения томительной жизни голодного человечества, - тот оскорбляет нас. И такое оскорбление нанесено нам тобою! прибавил колокол.

-- Да, винюсь, сказал Тоби. О, простите меня!

-- Кто думает слышать нас вторящими презренным людям, готовым безжалостно похерит существа, задавленные горем и страданием, а между тем созданные для того, чтобы подняться в тысячу раз выше, чем сумели бы подняться или представит себе возможным подняться те ползающия насекомые, настоящая зараза времени, продолжал дух колокола, - кто думает это, оскорбляет нас. И это оскорбление ты нанес нам!

-- Совершенно ненамеренно, сказал Тоби: чистое неведение, по отнюдь не умышленное, уверяю вас.

-- Наконец, вот худшее изо всего! продолжал колокол. Кто отворачивается от своих ближних, павших и униженных, покидает их как вещь мерзкую, вместо того, чтобы бросить сострадательный взгляд на пропасть, разверзающуюся под ногами павших; кто отказывает им в жалости, видя их в падении судорожно хватающимися за какой-нибудь пучек травы или упирающимися в какой нибудь выступ земли, который выскользает у них из-под ног, отчаянно держащимися за него и наконец падающими на дно пропасти и умирающими в ней, - тот оскорбляет небо, человека, время и вечность. А и в этом оскорблении ты виновен.

-- Сжальтесь надо мною! вскричал Тоби, падая на колени: сжальтесь, ради Неба!

-- Слушай! сказал призрак большого колокола.

-- Слушай! вскричали другие призраки.

В это время раздался внизу, в церкви, орган, сначала тихо. Постепенно усиливаясь, мелодия поднялась и наполнила алтарь и хоры, более и более разливаясь, она возносилась все выше и выше, еще выше, будя сильные ощущения в громадных дубовых стропилах, в пустых колоколах, в дверях с крепкими замками, в твердом камне лестниц, пока стены не могли уже вместить мелодии и она вознеслась к небу.

Неудивительно, что грудь бедного старика Тоби не могла выдержать столь объемистого и мощного звука и что возбужденное в груди Тоби чувство вырвалось из слабой темницы потоком слез. Тоби покрыл себе лицо руками.

-- Слушай! сказал призрак большого колокола.

-- Слушай! вскричали другие призраки.

-- Слушай! сказал голос ребенка.

В башне раздался торжественный хор многих голосов.

То была песнь глухая и мрачная, песнь погребальная, в которой, среди других голосов, Тоби узнал и голос своей дочери!

-- Она умерла! вскричал старик. Магги умерла! Я. вижу, я слышу её тень!

-- Дух твоей дочери оплакивает мертвых; он вмешивается в толпу мертвых, вникает в умершия надежды, в умершия мечты, в умершия грезы юности. Но она жива. Пусть её жизнь будет тебе живым уроком. Познай от самого дорогого тебе существа, родятся-ли злые злыми. Посмотри, как будут опадать все почки, все листья с самого прекрасного ствола; посмотри, как он будет сохнуть и вянуть. Следуй за нею, до отчаяния!

Каждый призрак протянул руку и указал Тоби зиявшую под ним бездну.

-- Дух колоколов следует за тобою, сказал призрак. Иди, он пойдет следом.

Тоби обернулся и увидел... ребенка!.. того ребенка, которого Билль Ферн нес по улице, которого Магги уложила в свою постель, подле которого, за минуту до этого, она сидела и который теперь спал.

-- Я сам нес ее на своих руках сегодня вечером, сказал Тоби.

-- Покажите ему, что он называет собою! сказали туманные призраки, сначала большого колокола, а за ним и остальных.

Башня раскрылась у ног Тоби. Он глянул в отверстие и увидел себя самого у подошвы колокольни, вне церкви, разбитым, без движения.

-- Я уже не на этом свете! вскричал Тоби, мертв!

-- Мертв! сказали за-раз призраки.

-- Боже милосердый! А новый год?

-- Прошел, ответили ему.

-- Девять лет тому назад, возразили призраки.

Ответив так, они приняли свои протянутые руки, - и на месте призраков явились колокола.

Они звонили: опять настал час трезвона. Еще раз было вызвано к бытию неисчислимое множество призраков; еще раз они смешались, как прежде; еще раз, как только смолкли колокола, призраки разсеялись в пустоту.

-- Кто эти образы, виденные мною, если я только не сошел, с ума? спросил Тоби у своего маленького спутника.

-- Это призраки колоколов; их-то звуки и слышатся в воздухе, ответил ребенок. Призраки эти облекаются во все образы и исполняют все действия, какие налагают на них надежды, мысли людей и сокровищница их воспоминаний.

-- А ты, вскричал Тоби вне себя: кто ты?

-- Тс, тс! шепнул ребенок... Смотри!

В бедной, ветхой комнатке, за тою же вышивкой, которую Тоби видел часто, часто, явилась ему Магги, его дорогая дочь. Тоби не двинулся поцеловать ее в лоб, не пытался прижать ее к сердцу, столь полному любви: он знал, что ласки Магги уже не для него. Но он сдержал свое порывистое дыхание, отер слепившия его слезы, чтобы взглянуть на нее, чтобы только видеть ее.

Ах, как она изменилась! да, сильно изменилась! Как померк её светлый взгляд! Как поблекли её свежия щеки! - Магги еще была хороша, как всегда; но надежда, надежда, надежда, о! куда же делась смеющаяся надежда, голосом говорившая некогда доброму отцу?

Она подняла глаза с работы и устремила взор на сидевшую рядом с ней товарку: старик Тоби взглянул по тому же направлению и живо отпрянул.

Во взрослой женщине Тоби с первого же взгляда узнал прежнего ребенка: в её длинных и шелковистых волосах - прежние кудри; на губах лежало еще детское выражение. Смотрите: в глазах, обращенных теперь на Магги с любопытным вниманием, тот-же взгляд, который оживлял личико дитяти, когда старик принес его в свое бедное жилище. Кто же здесь, подле него? Робко взглянув в лицо свое провожатого, Тоби заметил в его чертах нечто царственное и внушительное, нечто неопределенное, напоминавшее былого ребенка, каким могла быть прежде женщина, сидевшая с Магги... Да, она и есть; на ней даже прежнее платье.

-- Тише: оне говорят!

-- Магги, говорила Лили немного нерешительно, как ты часто поднимаешь голову с работы, чтобы взглянуть на меня!

-- Разве мои глаза так изменились, что пугают тебя? спросила Магги.

-- Нет, милый друг. Но зачем отвечаю я на твой вопрос, когда ты сама ему смеешься... Зачем же ты не улыбаешься, когда смотришь на меня, Магги.

-- Как, разве я не улыбаюсь? отвечала ей Магги с улыбкой.

-- Да, теперь ты улыбаешься, сказала Лили; но это у тебя не в обычае. Когда ты видишь меня занятой, а я не вижу тебя, ты кажешься такой озабоченной, такой встревоженной, что я едва смею поднять глаза. Правда, нечему улыбаться в доле столь трудной и тяжелой; но прежде ты была такою веселою!

-- А разве теперь я не так-же весела? вскричала Магги голосом, обличавшим сильное смущение, и поднимаясь, чтобы обнять свою подругу. Неужели я еще увеличиваю для тебя тяжесть нашей печальной жизни, дорогая Лили?

столько бесконечных ночей труда, труда без надежды, без радости, без исхода, и не для накопления богатства, не для жизни в роскоши и удовольствиях, ни даже пользования скромным достатком, а из-за хлеба, из-за одного хлеба и для приобретения лишь средства на то, чтоб съизнова трудиться, терпеть нужду и мучиться мыслью о своей тяжкой и печальной судьбе! О, Магги, прибавила Лили, возвысив голос и сжимая ее в своих объятиях с выражением горести: как может свет никогда не бросить по пути сострадательного взгляда на столь несчастные существа?

-- Лили, Лили! сказала Магги, стараясь успокоить ее и откидывая назад свои длинные волосы с лица, омоченного слезами. Лили! ты, такая молодая, такая хорошенькая!

Молодая девушка прервала Магги и, отступя на шаг, устремила на свою подругу умоляющий взгляд.

-- Не говори мне этого: это худшее всего. Состарь меня, Магги! Сделай меня старой и некрасивой, чтобы избавить меня от гадких мыслей, соблазняющих мою юность!

Тоби оглянулся на своего спутника, но призрак ребенка исчез.

Да и сам Тоби увидел себя в другом месте. Он очутился на большом празднестве, которое сэр Джозеф Баули, друг и отец бедных, давал в Баули-Голле, в день рождения леди Баули. Эта дама родилась в первый день года (обстоятельство, принятое за указание Промысла местными газетами, признавшими из всех созданий лишь одну леди Баули достойною первого номера), и потому этот-то день и был избран для празднества.

Баули-Голль было полно гостей. Там были: известный нам кругляш, мистер Файлер и альдермен Кет. Последний чувствовал особенное влечение к знатным господам и сильно привязался к сэру Джозефу Баули со времени написанного ему вежливого письма; сказать прямо: он стал другом дома. Было тут много других приглашенных, и между ними-то блуждал Тоби, бедная тень, отъискивая своего исчезнувшого спутника.

На пиршестве, происходившем в большой зале, сэр Джозеф должен был, в-качестве известного друга и отца бедных, произнести торжественную речь. Его друзья и дети должны были сначала угоститься в другой зале особенными плум-пуддингами и затем, но данному знаку, смешавшись с друзьями и отцами, образовать семейное собрание, которого ни одно человеческое око не могло созерцать, не оросившись тотчас-же слезами.

Но все это еще ничего в сравнении со следующим: сэр Баули, баронет и член парламента, должен был съиграть партию в городки - да, в городки - со своими фермерами.

-- Это совершенно напоминает, сказал альдермен Кет, время старого короля Гелля {Генриха III.}, коренастого, сильного короля Гелля, с его чудным характером!

-- Да, сухо заметил мистер Файлер, с его чудным характером, а также и охотой жениться и потом казнить своих жен. Кстати, он сильно-таки зашел за среднее число жен на одного мужчину.

-- А. вы будете жениться на красивых дамах и не будете их убивать, не так ли, а? сказал альдермен Кет предполагаемому наследнику дома Баули, ребенку двенадцати лет. Прелестный мальчик! Скоро мы - не успеем и повернуться - мы увидим этого молодого джентльмена заседающим в парламенте; мы услышим об его успехах на выборах, об его речах в палате, о предложениях, с какими будет обращаться к нему правительство, о блестящих успехах молодого джентльмена на всех поприщах. Да, мы не успеем еще и повернуться, как уже нам придется говорить о нем наши небольшие речи в совете Сити.

"Вот что значит родиться одетым и обутым, подумал Тоби. Тут Кет говорит иначе!" Однако эта мысль не изгнала из сердца Тоби нежного чувства к ребенку, хотя в этом чувстве говорила скорее всего любовь к маленьким босоногим детям, которые, по выражению альдермена, не могут удаться и которыми могли бы быть и дети бедной Магги.

-- Ричард, шептал Тоби, вздыхая и блуждая среди толпы. Ричард, где ты? Я не могу найти Ричарда! Где Ричард?

Он не мог быть здесь, даже если бы и был еще жив. Но печаль и одиночество среди этого блестящого общества мешали мысли Тоби. Он снова начал усердно искать своего спутника и Ричарда, повторяя: где Ричард? Не можете ли вы указать мне Ричарда?

Во время этих поисков он встретил домашняго секретаря сэра Баули, мистера Фиша, в сильной тревоге. "Боже мой!" восклицал мистер Фиш: "где альдермен Кет? Не видел-ли кто альдермена Кета?"

Видел-ли кто альдермена Кета! О, дорогой мистер Фиш! кто же мог бы не видеть здесь альдермена Кета? Он человек столь благоразумный, столь вежливый, он всегда до того поглощен естественным желанием показаться на глаза людям, что если у него есть недостаток, то именно постоянная потребность быть замеченным. И везде, где сходятся люди света, там непременно, увлекаемый своим сочувствием к великим думам, является и альдермен Кет.

Несколько голосов тотчас же ответило, что Кет в числе окружающих сэра Джозефа. Мистер Фиш протеснился туда и, действительно, отъискав альдермена, тихонько увел его в углубление соседняго окна. Тоби последовал за ними, не по собственному побуждению, а последуя какой-то непобедимой силе, направлявшей его в ту сторону.

-- Дорогой альдермен, сказал мистер Фиш: подойдите поближе. Ужасное событие! Я только что узнал эту новость! Я считаю за лучшее не передавать ее сэру Джозефу до конца вечера. Вы знаете сэра Джозефа и посоветуете мне. Событие самое печальное, самое ужасное!

-- Фиш! ответил альдермен, Фиш, добрый друг мой, в чем дело? Не революционное движение, надеюсь? Не... покушение на власть должностных лиц?

-- Не прекратил-же платежи? вскричал альдермен. Невозможно!

-- Лишил себя жизни!

-- Боже!

-- Сидя в собственной конторе, он вложил себе в рот дуло двухствольного пистолета, продолжал мистер Фиш, и прострелил себе голову. Причина неизвестна. Состояние княжеское!

-- Состояние! воскликнул альдермен. Мало того: жизнь самая благородная! Один из самых почтенных людей в мире! И лишить себя жизни! Стать самоубийцей!

-- Сегодня утром, добавил Фиш.

-- О, мозг, мозг! вскричал благочестивый альдермен, поднимая руки к небу! О, нервы, нервы! тайны машины, называемой человеком! Как мало нужно, чтобы разстроить ее! Какие мы слабые существа! Может быть, обед, мистер Фиш; может быть, поведение его сына, который, как я слышал, вел очень расточительную жизнь и имел обыкновение брать на имя отца, без всякого на то разрешения! Человек столь почтенный! Один из самых почтенных людей, каких я когда-либо знавал! Это событие ужасное, мистер Фиш! несчастие общественное! Я сочту своею обязанностью носить траур самый строгий! Человек столь почтенный! Но есть Бог в небесах! Должно покориться, мистер Фиш должно покориться!

"Как альдермен! Я думал, что вы хотите похерить самоубийство, а вы о том и не поминаете! Вспомните вы, мировой судья, те принципы высокой нравственности, которые вы гордо высказывали. Что же вы, альдермен? Возьмите весы. В пустую чашку весов бросьте невозможность добыть обед. А у какой-нибудь бедной женщины и самый источник пищи для грудного дитяти, материнские соски, изсушены нищетою и голодом, безсильны утешить отчаянные крики ребенка, требующого пищи по праву, во имя нашей общей матери Еввы! И когда вам, новый Даниил, придется произнести приговор, взвесьте оба самоубийства, на глазах тысячи страждущих существ, внимательных свидетелей неблагородного фарса, играемого вами в вашем судилище. Или предположите, что когда-нибудь, в минуту помешательства, не владея своими пятью чувствами (что бывает ежедневно), и вы наложите руку на свое горло, чтобы научить ваших товарищей (если они есть у вас) различать злое и преступное сумасбродство среди благосостояния, различать от горячки, разстроенной головы и сердца, надорванного злобой и отчаянием! Что вы на это скажете?"

Эти слова отчетливо слышались Тоби извнутри его самого, как будто их действительно произнес в нем какой-то внутренний голос. Альдермен Кет обещал мистеру Фишу свое содействие, чтобы сообщить о горестном событии сэру Джозефу по окончании вечера. Затем, разставаясь с мистером Фишем и с сильною горестью пожимая ему руку, он проговорил: "Самый почтенный из людей!" и добавил, что он не понимает (подумайте: сам альдермен Кет не понимает!), как Небо допускает такия печальные явления на земле.

-- При таких повременных потрясениях нашей системы, добавил альдермен Кет, можно подумать, - еслиб не было известно противное - что эти потрясения угрожают всей экономии общественного строя! Братья Дидльз!

Партия в городки увенчалась полнейшим торжеством. Сэр Джозеф сбивал чурки с неимоверною ловкостью; не менее удачно играл и мистер Баули, его сын, хотя, понятно, на менее далеком разстоянии. И всякий говорил что теперь, когда баронет и сын баронета играют в городки, страна не может не преуспеть в весьма скором времени.

В назначенный час был подан роскошный ужин. Тоби невольно последовал за толпой в большую залу, увлекаемый побуждением, сильнейшим его произвола. Зрелище было восхитительное: дамы прелестны, гости веселы, в лучшем расположении духа. Когда в малые двери впустили теснившуюся у входа публику в сельском одеянии, зрелище приобрело еще более красоты. Это не мешало, однако, Тоби чаще и чаще шептать: "Где-же Ричард? Он помог бы мне утешить ее! Неужели я не увижу Ричарда?"

Было произнесено несколько речей; был предложен тост за здоровье леди Баули; сэр Джозеф благодарил и произнес пространную речь, в которой, до очевидности, доказал, что он природный друг и отец бедных; затем он предложил тост за здоровье своих друзей и детей, за достоинство труда и проч. В это время внимание Тоби было привлечено небольшим безпорядком в глубине залы. После минутного недоумения, шума и сопротивления, прорвался сквозь ряды и выступил человек.

То был не Ричард, нет, а человек, о котором Тоби так же часто думал и которого он уже не раз искал глазами. В месте, не так ярко освещенном, он мог бы усомниться в тождественности этого человека, старого, хилого, согбенного, в сединах; но яркий свет, падавший на эту голову с резкими и сильными чертами лица, тотчас же позволил Тоби узнать Билля Ферна.

-- Это что такое? вскричал сэр Джозеф. Кто впустил этого человека? Это преступник из тюрьмы. Мистер Фиш, будьте столь добры...

-- Минуту, сказал Билль Ферн. Только минуту. Миледи, этот день нового года, также день вашего рождения. Доставьте мне позволение поговорить минуту.

Миледи вынуждена была ходатайствовать за просителя, и сэр Джозеф с природным достоинством сел на свое место.

Посетитель в лохмотьях (он был очень худо одет) оглянул собрание и почтительно поклонился.

-- Прекрасные господа и прекрасные дамы, сказал он. Вы только-что пили за здоровье рабочого. Взгляните на меня.

-- Это правда: человека, вышедшого из тюрьмы и притом не в первый, и не во второй, и не в третий, и даже не в четвертый раз.

Мистер Файлер ворчливо заметил, что четыре раза превосходят законное среднее число и что говорящему следовало бы стыдиться того, что он захватывает долю других.

-- Прекрасные господа и прекрасные дамы, повторил Билль Ферн, взгляните на меня. Как видите, хуже моего положения быть не может: вы не можете сделать мне зла, даже не можете сделать добра, потому что время, когда доброе слово и добрая помощь могли бы сделать мне добро, прибавил он, ударяя себя в грудь и качая головой, улетело с унесенным ветром запахом прошлогодняго горохового киселя. По крайней мере, дайте мне сказать слово в пользу их (он указал на рабочих, стоявших в зале). Вы все уже собрались здесь; так выслушайте же истину от их имени, хоть раз в жизни.

-- Я не думаю, чтобы здесь нашелся человек, прервал сэр Джозеф, который захотел бы избрать его ходатаем.

Вы можете отсюда видеть мою хижину, там, за опрокинутою изгородью. Я сотни раз видел, как прекрасные дамы рисовали мою хижину в свои альбомы: на картине она очень хороша, как я слышал; но в ваших пейзажах нет худой погоды. Может быть, моя хижина лучше пригодна для картины, чем для жилья человека. А я помещался, жил в ней. Какая жизнь! какая печальная жизнь! Мне незачем рассказывать ее вам: за целый год и за каждый день года вы можете проверить мои слова.

Билль Ферн говорил, как в тот вечер, когда Тоби встретил его на улице; голос Билля был глуше, хриплее, по временам дрожал; но в речи его не слышалось порывов гнева; лишь изредка, в связи с описываемыми Биллем фактами, голос его переставал быть спокойным.

-- В подобном жилище гораздо труднее, чем вам кажется, прекрасные господа, стать честным человеком, что называют "честным человеком"! Довольно того, что я остался человеком, я не стал скотом: одно это уже говорит в мою пользу. Конечно, я говорю о тогдашнем времени; что до теперешняго, то в мою пользу нечего ни сказать, ни сделать: поздно, дело кончено.

-- Право, сказал сэр Джозеф, глядя вокруг с сияющим лицом, я очень рад, что явился этот человек. Не прерывайте его: можно думать, что его привело Провидение. Он образчик, живой образчик, который, я уверен, послужит примером моим присутствующим друзьям.

-- Так или иначе, продолжал Ферн после минуты молчания, я продолжал, как мог, влачить мое печальное существование. Как меня стало на это, того не в состоянии сказать ни я, никто другой; но все же ноша моя была настолько тяжела, что я не мог нести ее с удовольствием, ни проявлять радостного настроения. Вы же, заседающие на ассизах, видя человека с выражением неудовольствия на лице, тотчас говорите друг другу: "Это человек подозрительный. Я не спокоен", говорите вы, "относительно Билля Ферна: следите за ним!" Я не говорю, господа, что это неестественно; я говорю только то, что есть. А с этой минуты все равно, совершает ли Билль Ферн что нибудь незаконное, или не совершает: все выпадает против него.

"Вот вам! Не говорил ли я? Это их обыкновенная жалоба, которую мы знаем наизусть".

-- Теперь, господа, продолжал Билль Ферн, с простертыми вперед руками, грозным и горящим лицом, припомните, как ваши законы приспособлены для погони за нами в таком положении. Пытаюсь я переселиться, - я бродяга, в тюрьму его, скорее! Возвращаюсь я, нарву орехов в ваших лесах, сломлю два-три прута (с кем этого не бывает?), - тотчас: в тюрьму! Один из ваших полесовщиков увидел меня с ружьем в руках, среди бела дня, подле моего маленького огорода: в тюрьму! Я, при освобождении, конечно, не очень ласково говорю с этим человеком: в тюрьму! Я срезываю себе палочку: в тюрьму! Я съедаю гнилое яблоко или репу: в тюрьму! А ваша тюрьма в двадцати милях разстояния от места. На возвратном пути я протягиваю руку за подаянием, прошу безделицы: в тюрьму! Наконец, констебль, страж, кто бы ни был, натыкается на меня где бы ни было, за каким бы ни было делом: в тюрьму! потому что я бродяга; постоянный житель тюрьмы, у которого нет другого приюта.

Альдермен наклоняет голову с выражением удачного соображения, как бы говоря: "Ну чтож, приют не совсем худой!"

-- Не думаете ли вы, что я говорю это в свое оправдание? вскричал Ферн. Да вспомните же: кто вознаградит меня за потерянную свободу, кто возвратит мне доброе имя, кто возстановит невинность моей племянницы? Это не могут никакие лорды, никакия леди всей Англии. По, господа, господа, не поступайте так, по крайней мере, с другими, подобными мне людьми! Хоть из жалости дайте нам, когда мы в колыбели, менее жалкия жилища: когда мы работаем, дайте нам хоть лучшую пищу; дайте нам более мягкие законы, которые навели бы нас на добрый путь, когда мы сбились с него; но не ставьте нам на глаза, куда бы мы ни повернулись, тюрьму, тюрьму и опять таки тюрьму. Тогда, за каждую вашу услугу рабочий ответит вам благодарностью, на какую только способен человек, потому что рабочий вынослив, смирен, преисполнен доброй воли! Но прежде всего развивайте в нем его добрые свойства: иначе, будь он такая же развалина, как я, или походи он на одного из присутствующих здесь, в настоящее время он не может вам сочувствовать. Озаботьтесь о нем господа, озаботьтесь, не выжидая дня, когда сама библия не будет иметь для него тот же смысл, что для вас, и когда он, подобно мне, будет читать в ней: твой путь не мой путь; твое жилье не мое жилье; твой народ не мой народ; твой Бог не мой Бог!

В зале произошло внезапное движение. Сначала Тоби подумал, что несколько лиц вскочило, чтобы выгнать незванного гостя. Но, спустя минуту, он заметил, что зала и общество исчезли. Пред ним вновь явилась его дочь, сидящею за работой, но в коморке, еще беднейшей, еще сквернейшей, чем прежде, и уже без Лили.

увы! очень легко прочесть целую историю.

Магги продолжала работать, не отрывая глаз, пока стало слишком темно, чтоб видеть нитки. Тогда девушка засветила свою бедную лампу и опять уселась за работу. Её старик-отец невидимо присутствовал. Он смотрел на нее с прежнею любовью (и Богу известно, с какою сильною любовью) и нежным, взволнованным голосом говорил дочери о добром старом времени и о милых колоколах, хотя он и знал, бедный Тоби, что она не могла его слышать.

Прошла большая часть вечера, когда раздался стук в дверь. Магги отворила. На пороге показался человек с тупым взглядом, ворчливый и грязный, полупьяный, с признаками невоздержания и порока, со всклокоченными волосами, с длинною и косматою бородой, но с некоторыми признаками того, что в молодости он был статным и красивым парнем.

Он стоял в дверях, пока Магги не позволила ему войти. Вместе с тем, отступив шаг или два от двери, она молча бросила на него взгляд, полный печали. Тоби увидел, наконец, свои желания исполнившимися: то был Ричард.

-- Могу я войти, Маргарита?

Хорошо, что Тоби узнал входившого до первого его слова; иначе раздавшийся глухой и хриплый голос мог заставить его предположить в госте не Ричарда, а кого либо-другого.

В комнате было только два стула; Магги предложила Ричарду свой, а сама продолжала стоять на некотором разстоянии, готовясь выслушать то, что Ричард желал сказать ей.

Ричард сел, окидывая потолок тупым взглядом, при слабой и глупой улыбке. Он представлял образ такого глубокого падения, отчаяния столь гадкого, столь полного унижения, что Магги покрыла себе лицо обеими руками и отвернулась, не желая показать своего волнения.

Разбуженный от своего отупения, шорохом ли её платья или каким-нибудь другим ничтожным шумом, Ричард поднял голову и начал говорить, как-бы едва войдя в комнату.

-- Да, обыкновенно.

-- И рано встаете?

-- Да, рано.

-- Она так и сказала. Она сказала, что вы никогда не устаете или что вы никогда не сознавались в устали за все время, что вы жили вместе, даже когда вы падали в изнеможении от работы и голода. Но я уже говорил вам это, когда приходил в последний раз.

-- Торжественное обещание! повторил он с глупым смехом и взглядом; торжественное обещание. Конечно, торжественное обещание!

После довольно долгого молчания он как-бы проснулся и начал со внезапным оживлением:

-- Что же мне делать, Маргарита? Я не могу одолеть себя. Она опять приходила ко мне.

-- Опять! вскричала Магги, сжимая свои руки. О, значит, она часто вспоминает обо мне. Она опять приходила?

чем я успею повернуть голову, её голос шепчет мне в ухо: "Ричард, не оборачивайтесь. Ради Неба, передайте ей это!" Она приносила мне это на квартиру, посылала в письмах, или, постучавши в окно, клала на подоконник. Что же мне делать? Смотрите, вот оно!

И в то же время он показывал ей маленький кошелек и звякал находившимися в нем деньгами.

-- Спрячьте его! сказала Магги; спрячьте его! Когда она опять придет, скажите ей, Ричард, что я люблю ее всею душою, что я никогда не ложусь спать, не благословивши ее и не помолившись за нее, что во время моего одиночного труда я не перестаю видеть ее перед собою, что она со мною день и ночь. Еслиб меня застигла завтра смерть, то я вспоминала бы о ней до моего последняго издыхания. Но я не могу видеть этих денег, скажите ей!

Ричард медленно принял свою руку и, сжав кошелек, прибавил в пьяном раздумье:

-- Говорил я ей это; ясно говорил, как нельзя яснее. Я относил этот подарок к её дверям и с тех пор оставлял его там с дюжину раз. Но когда она, наконец, пришла в последний раз и стояла передо мною лицом к лицу, что мне было делать?

-- Да, видел ее, продолжал Ричард, не столько в ответ на вопрос, как отвечая течению собственных мыслей. Она стояла, дрожала и спрашивала: "Здорова ли она, Ричард? Вспоминает ли она еще обо мне? Похудела она? А на прежнем месте моего стола что стоит? А машинка, на которой она когда-то учила меня работать, - сожжена?" Вот, что она мне говорила.

Магги задыхалась от рыданий; плача, она наклонилась к Ричарду, чтобы не проронить ни одного его слова.

Ричард, облокотившись на колена и поникши вперед, как будто рассказываемое им было написано на полу неразборчивыми буквами, продолжал:

-- Ричард, говорила она, я пала очень низко, и вы можете догадаться, как страдала я, когда мне возвратили этот кошелек, после того, как я сама отнесла его к вам. Но вы любили ее прежде, если не ошибаюсь, нежно. Вас охладили друг к другу опасения; ревность, сомнения, оскорбленное самолюбие оттолкнули вас от нея; но все же, если память не изменяет мне, вы ее любили.

"О, Ричард, говорила Лили, если вы когда-нибудь любили ее, если вы сохраняете память о том, что было и теперь пропало, то отнесите ей это еще раз. Еще раз! Передайте ей, как я вас просила и молила. Скажите ей, как я прислонилась головою к вашему плечу, к тому месту, к которому склонялась бы головою она, еслиб стала вашею женою, - как я унижалась перед вами, Ричард. Скажите, что вы видели меня в лицо и что красота, которую она обыкновенно так восхваляла, изчезла, совсем изчезла; вместо нея видите впалые щеки, которые вызвали бы на её глазах слезы. Скажите ей все это и отдайте ей кошелек; она не откажет вам вторично: у нея не хватит духу!

Он продолжал сидеть, погруженный в мечты и повторяя последния слова, пока опять не вспрянул и не встал.

-- Итак, Маргарита, вы не хотите принять денег?

Она покачала головой и жестом выразила просьбу оставить ее.

-- Доброй ночи, Маргарита!

Ричард обернулся взглянуть на нее: он был поражен её горестью, а может быть и сожалением к себе самому, что обличалось дрожанием его голоса. То было движение быстрое, мгновенное; на минуту во всем его существе блеснула искра его первой юности. Секунду спустя, он вышел, как вошел: мимолетная искра, слабая, как луч уже потухающого пламени, казалась неспособною вызвать в нем сознание его падения.

Каково бы ни было настроение Магги, какие бы ни испытывала она мучения душевные и телесные, а работу надо было кончить. И потому Магги принялась за свой труд с удвоенным рвением. Настала ночь, пробило двенадцать, а она все работала.

У нея, по поводу сильного холода, горел огонь, но очень скудный, и она по временам вставала поддержать его. Когда она таким образом хлопотала, колокола пробили половину первого, и когда они смолкли, Магги услышала слабый стук в дверь. Она почти не успела даже спросить себя, кто бы это мог быть, в такой поздний час, как дверь отворилась.

О молодость, о красота! как бы ни были вы счастливы, взгляните сюда! О молодость, о красота! вы, радость всего, что приближается к вам, остающимся, в вашем поведении, верными законам всеблагого Творца, взгляните сюда!

"Лили, дорогая Лили!"

Быстрая, как молния, Лили упала пред Магги на колени и ухватилась за её платье.

-- Поднимитесь, милое дитя мое! Поднимитесь, Лили, дорогая моя!

-- Нет, нет, никогда, Магги; никогда: здесь, здесь, у ваших ног, прижавшись к вам, я хочу ощущать ваше милое дыхание на моем лице.

-- Милая Лили, дорогая моя! Дитя мое... Нет, и любовь матери не может сравняться с моею... Поди, положи головку на мою грудь!

-- Вот, ты вернулась, мое сокровище. Мы будем вместе жить, вместе работать, вместе надеяться и вместе умрем.

-- Ах, поцелуйте меня, Магги; обнимите меня, прижмите к вашей груди; посмотрите на меня с любовью, но не поднимайте меня. Оставьте меня здесь; пусть, стоя на коленях, я в этом положении в последний раз увижу ваше милое лицо!

О молодость, о красота! счастливые, как вы того стоите, взгляните сюда. О молодость, о красота! верные законам вашего всеблагого Творца, взгляните сюда!

-- Простите меня, Магги! дорогая, добрая Магги, простите меня! Я знаю, я вижу, что вы простили меня; я знаю это, я вижу! но скажите это, скажите, Магги, добрая Магги!

-- Да благословит вас Небо, дорогая моя! Ну, поцелуйте меня еще раз, еще один только раз! И Он дозволил ей склониться у Его ног и вытереть их своими волосами. О, Магги, сколько сострадания, сколько благости!

Между тем как она лежала тут, почти умирая, дух ребенка возвратился, невинный и радостный, тронул старика Тоби за руку и поманил его за собою.