Рецепты доктора Мериголда.
VI. Принять с щепоткой соли.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Рецепты доктора Мериголда. VI. Принять с щепоткой соли. (старая орфография)

VI.
ПРИНЯТЬ С ЩЕПОТКОЙ СОЛИ.

Я всегда замечал, даже в лицах; превосходного образования, большой недостаток присутствия духа, в передаче своих психологических наблюдений, когда эти наблюдения бывали странного свойства. Почти все боятся того, что все, что могли бы они расказать в этом отношении, не найдет ничего подобного, даже не встретит сочувствия во внутренней жизни слушателя, и рассказ их скорее будет принят за выдумку или хвастовство, а следовательно легко может подвергнуться осмеянию. Правдивый путешественник, увидев какое нибудь необыкновенное создание в роде чудовищного морского змея, не побоялся бы познакомить с этим явлением публику; но тот же самый путешественник едвали решится рассказать о каком нибудь замечательном предчувствии, необыкновенном движении души, причудливости мысли, видении, сне и о всяком другом более или менее резком впечатлении души. Этому молчанию я приписываю тот мрак, которым окружены предметы подобного рода. Мы не имеем обыкновения передавать наших наблюдений над этими субъективными предметами, как передаем наблюдения над предметами объективными. Вследствие этого общий запас опытности в настоящем случае кажется исключительным; - действительно, таков он и есть, судя по его скудному содержанию.

В предлагаемом рассказе я не намерен ни установлять, ни отвергать, ни поддерживать какую либо теорию. Я знаю историю о Берлинском книгопродавце, я изучал происшествие с женой покойного королевского астронома в том виде, как ее передал сэр Давид Брюстер, и наконец изследовал малейшия подробности более замечательнейшого случая призрачного явления, происшедшого в кругу моих друзей. Необходимо заметить, что страдательным лицом в этом событии была лэди, мне вовсе не родственница. Ошибочное предположение в этом отношении могло бы возбудить толкование о моем участии в самом происшествии, - а это было бы лишено всякого основания. Его нельзя приписать развитию во мне какой нибудь наследственной особенности, - ничего подобного не случалось и после того.

Нет надобности говорить, много ли или не много лет тому назад, когда именно, в Англии совершено было убийство, обратившее на себя большое внимание. Нам приводилось и приводится слышать об убийцах, которые превосходят друг друга в своей жестокости, но я был бы очень доволен, если бы можно было схоронить воспоминание об этом особенном звере, как был схоронен его труп в Ньюгэтской тюрьме. Я с целью воздерживаюсь от всякой нити, которая повела бы к определению личности преступника.

При самом начале открытия убийства, ни малейшого подозрения не падало, или вернее сказать, - иначе я не буду достаточно точен в представлении моих фактов, - публично нигде не было заявлено, что подозрение падало на человека, который впоследствии привлечен был к суду. Так как в то время в газетах ничего о нем не упоминалось, то ясно, что в тех же газетах не могло быть передано о нем никакого описания. Этот факт необходимо нужно припомнить.

Развернув за завтраком мою утреннюю газету, содержавшую в себе описание первого открытия, я нашел его чрезвычайно интересным и прочитал с особенным вниманием. Я прочитал эту статью два, если только не три раза. Открытие сделано было в спальне, и когда я положил газету, - я сознавал быстроту, стремление, - мгновение, - не знаю, как это назвать, - не могу прибрать слова для определительного выражения того момента, в который мне показалось, что я вижу эту спальню - проходившую чрез мою комнату, как неуловимая картина, как картина, написанная на текущей реке. Мгновенная в своем переходе, она все-таки была совершенно отчетлива, - так отчетлива, что я ясно и с полным для себя удовлетворением заметил, что мертвого тела уже не находилось на постеле.

Место, где мне пришлось испытать это странное ощущение, было далеко не романтичное; оно находилось в самой бойкой части Лондона, в Пикадилли, близь угла Сент-Джэмской улицы. Оно было для меня совершенно ново. В этот момент я сидел в моем кресле, и ощущение сопровождалось такой лихорадочной дрожью во всем моем теле, от которой кресло сдвинулось с места. (Надо однако заметить, что мое кресло снабжено было рельсами). Я подошел к одному из окон (их было всего два, и комната находилась во втором этаже), чтобы немного развлечь свое зрение движением по Пикадилли. Было ясное осеннее утро, и улица казалась необыкновенно оживленной и веселой. Довольно сильный ветер разгуливал по всем направлениям. Когда я выглянул в окно, на мостовой лежали порядочные груды листьев, занесенных из соседняго парка, листьев, которые порыв ветра моментально приподнял кверху и образовал из них столб. Когда столб этот обрушился и листья разсеялись, я увидел на противоположной стороне улицы двух мужчин, направлявшихся от запада к востоку. Они шли один за другим. Передний часто оглядывался назад через свое плечо. Другой мужчина следовал за первым шагах в тридцати, приподняв правую руку с угрожавшим жестом. Особенност и неизменяемость этого жеста в таком шумном месте обратили на себя все мое внимание, - это во первых, а во вторых, никто другой даже этого, не заметил. Оба мужчины пробирались между другими прохожими так спокойно и с таким удобством, на какое не всегда можно разсчитывать в прогулке по тротуару; я заметил, что никто не заслонял им дороги, никто их не толкнул, никто на них не оглянулся. Проходя мимо моих окон они оба весьма пристально посмотрели на меня. Я очень ясно видел их лица и убедился, что мог бы узнать их где бы то ни было, и узнать не потому, что в лицах их было что нибудь особенное, ни чуть не бывало; разве только то, что лицо мужчины, который шел впереди, имело необыкновенно мрачное выражение, а цвет лица другого мужчины, следовавшого за первым, был похож на не очищенный воск.

Я холостой человек; в доме моем находились только лакей и его жена. Я служил в одном из отделений банка, и желал бы, чтоб мои занятия, как начальника этого отделения, были действительно так легки, как полагают многие. В ту осень они задержали меня в городе, тогда как я крайне нуждался в перемене воздуха. Я не был болен; да и не был здоров. Я сообщил читателю все то, почему можно судить о моих утомленных чувствах;, монотонная жизнь тяготила меня, я страдал "легкой диспептикой". Мой известный доктор уверял меня, что действительное состояние моего здоровья в то время не требовало усиленного лечения, и я привожу здесь название моей болезни из письменного ответа доктора на мое требование по этому предмету.

Так как обстоятельства убийства, постепенно раскрываемые, начинали сильнее и сильнее занимать общественные умы, то я старался не интересоваться ими и знать о них как можно меньше, среди всеобщого возбуждения. Впрочем я знал,^; что против заподозренного по следствию убийцы произнесен был приговор умышленного убийства, и подозреваемый был заключен в Ньюгэтскую тюрьму. Я также знал, что суд над ним отложен был до второго заседания центрального криминального суда, по поводу общого предубеждения и по недостатку времени для приготовления к защите. Далее я знал, а может быть и не знал, когда, или около какого времени, должны открыться заседания, на которые отложен был суд заподозренного убийцы.

Моя гостиная, спальня и гардеробная расположены в одном этаже. С последней не было другого сообщения, как только через спальню. Правда, там есть дверь, выходившая на лестницу; но поперег её уже несколько лет стояла моя ванна. В течение этих же нескольких лет и для большого удобства, дверь была заколочена гвоздями и завешена холстиной.

Однажды поздно вечером я стоял у себя в спальне и, собираясь спать, отдавал лакею некоторые приказания. Лицо мое обращено было к гардеробной двери, которая была закрыта. Лакей стоял к этой двери спиной. Во время разговора с ним, я увидел, что дверь приотворилась и из нея выглянул мужчина, делая мне таинственные знаки. Это был тот самый мужчина, который шел по Пикадилли вторым, и у которого цвет лица был похож на желтый воск.

Фигура эта, сделав несколько знаков, отступила назад и скрылась. Без малейшого промедления, кроме разве нескольких секунд, которые потребовались для перехода через спальню, я отворил дверь гардеробной и заглянул в нее. В руке у меня была зажженная свеча. Я в душе не надеялся увидеть показавшейся фигуры, и не увидел.

Заметив, что мой слуга стоял чрезвычайно изумленный, я повернулся к нему и сказал: - Деррик, поверишь ли ты, что при моем хладнокровии, мне показалось, что я увидел... Не досказав еще, я положил ему руку на грудь, как Деррик задрожал всем телом и сказал: - о Боже! да вас манил к себе мертвец!

Я не верю, чтобы этот Джон Деррик, мой верный и преданный слуга, находившийся при мне более двадцати лет, сам видел призрак ранее того момента, в который я прикоснулся к нему. Перемена, произшедшая в нем при этом прикосновении, была до такой степени поразительна, что я вполне убежден, что впечатление перешло на него каким-то таинственным образом от меня в момент прикосновения.

Я велел ему принести коньяку, дал ему немного выпить и с удовольствием выпил сам несколько капель. Я не говорил ему ни слова о предшествовавших до этой ночи обстоятельствах. Припоминая прошедшее, я положительно убедился, что никогда не видел этого лица, кроме описанного случая на Пикадилли. Сравнивая его выражение, в минуту, когда он манил меня в гардеробную, с выражением, когда он посмотрел на меня в то время, как я стоял у окна, я пришел к такому заключению, что в первом случае он старался произвесть только впечатление на мою память, а во втором он уже был уверен, что я его сейчас же припомню.

Эту ночь я провел безпокойно, хотя и был уверен - не знаю только, как объяснить эту уверенность - что призрак больше не появится. На разсвете я заснул крепким сном, от которого был пробужден Джоном Дерриком, который подошел к моей кровати с какой-то бумагой в руке.

Эта бумага, как оказалось, послужила поводом ссоры у дверей моего дома между её подателем и моим слугой. Это была повестка присутствовать мне в предстоящих заседаниях центрального криминального суда, в качестве присяжного. До настоящей поры, сколько известно было Джону Деррику, подобных повесток ко мне не присылали. Джон Деррик был убежден, впрочем, - не знаю до сих пор, основательно или нет, - что присяжные обыкновенно избирались из среды людей, недвижимость имущества которых была оценена ниже моей, и потому сначала отказался принять повестку. Чиновник, подававший ее, смотрел на этот довод весьма хладнокровно. Он сказал, что явлюсь ли я, или не явлюсь по этой повестке, для него все равно; лишь бы она была подана; что во всяком случае в ответе буду я, а не он.

Дня два я находился в каком-то раздумье, принять это приглашение, или оставить его без внимания. Я не сознавал ни малейшей наклонности, влияния, или влечения на ту или другую сторону. В конце концов, для некоторого нарушения монотонности моей жизни, - я решил идти.

Назначенное утро - было холодное, сырое ноябрьское утро. Над Пикадилли висел густой темный туман, который на восточной стороне Темпл Бара был мрачен и в высшей степени удушлив. Я нашел, что корридоры и лестницы судебного здания, равно как и самый Суд, были ярко освещены газом. Мне кажется, что пока меня не проводили в Старый Суд и пока мне не представилось там многочисленное стечение народа, я бы не знал, что в тот день назначено было судит убийцу. Мне кажется, том, ни в другом отношении.

Я заметил мрачный туман, висевший темной занавесью за громадными окнами, заметил спокойный стук колес, которые катились по разбросанной на улице соломе и древесной коре; наконец заметил глухой говор множества голосов, который от времени до времени прорезывался пронзительным свистком, громкими криками и восклицаниями. Спустя несколько времени явились двое судей и заняли свои места. Шум и говор затих; вместо того и другого водворилось благоговейное молчание. Приказано было ввести подсудимого. Он явился, и в тот же момент я узнал в нем первого из двух мужчин, проходивших мимо моего дома в Пикадилли.

Если бы в этот момент вызвали мое имя, то едва ли бы я мог ответить на призыв довольно внятно. Но меня выкликнули по списку шестым или восьмым, и в то время я уже имел возможность сказать: здесь! Теперь замечайте. В то время, как я сел на одно из мест, отведенных для присяжных, подсудимый, смотревший до той поры на эти места, хотя и внимательно, но без особенных признаков интереса, вдруг страшно взволновался и подозвал своего адвоката. Желание подсудимого исключить меня из числа присяжных было так очевидно, что это произвело остановку, в течение которой адвокат, опершись рукой на скамейку своего клиента, о чем-то шептался с ним и потом отрицательно покачал головой. Впоследствии я узнал от этого джентльмена, что первыми произнесенными под влиянием необыкновенного страха словами преступника было: Во что бы то ни стало удалите этого человека! Но так как он не представил основательной причины к этому, и признался, что даже не знал моего имени до той минуты, пока его не выкликнули, то в желании удалить меня ему было отказано.

Как по объясненным уже основаниям, что я желал избежать неприятного воспоминания об этом убийце, так и потому, что описание продолжительного суда над ним вовсе не необходимо для моего рассказа, я ограничусь только теми замечательными случаями в течение десяти дней и ночей, проведенных нами, присяжными, в одной комнате, которые по своей странности врезались мне в память. Только ими, а отнюдь не убийцей, я хочу заинтересовать читателя. Только на это, а не под каким видом не на страницу Ньюгэтского календаря, я прошу обратить внимание.

в этом необъяснимое затруднение. Несколько раз я принимался пересчитывать и все-таки с тем же затруднением. Короче сказать, каждый раз я насчитывал одного лишняго.

Я дотронулся до сидевшого подле меня присяжного и шопотом сказал ему: - сделайте для меня особенное одолжение - сосчитайте, сколько нас здесь. Просьба моя изумила его, но он однако повернул голову и начал считать. - Странно, сказал он вдруг: - нас тринадцать... но нет, это невозможно. Нет. Нас только двенадцать.

По числу мест, нас действительно было двенадцать, - начнешь считать, выходит одним больше. Лишняго осязательного существа тут не было; но я по какому-то внутреннему убеждению допускал, что во время счета являлся какой-то призрак.

Присяжным отведено было помещение в гостиннице Лондон. Мы все спали в одной большой комнате, и постоянно находились под присмотром чиновника, на попечение которого нас отдали. Я не вижу основания скрывать настоящее имя этого чиновника. Это был образованный, чрезвычайно любезный, обязательный и уважаемый в Лондонском Сити джентльмен. Он имел приятную наружность, добрые глаза, завидные бакенбарды и прекрасный звучный голос. Его звали мистер Харкер.

Когда мы ложились спать, кровать мистера Харкера ставилась поперек дверей. Ночью второго дня, не имея расположения ко сну и заметив, что мистер Харкер сидит еще на постеле, я подсел к нему и предложил понюхать табаку. В то время, как мистер Харкер, вынимая из табакерки табак, прикоснулся к моей руке, с ним сделалась какая-то странная дрожь, и он в ту же минуту сказал: - это кто такой?!

на мистера Харкера. Он был совершенно спокоен, засмеялся и очень любезно сказал: - представьте себе, мне показалось, что у нас тринадцатый присяжный и без постели. Но теперь я вижу, что это просто обман зрения от лунного света.

Ничего не объясняя мистеру Харкеру, я попросил его пройтись со мной в другой конец комнаты и начал следить за привидением. Оно останавливалось на несколько секунд у постели каждого из моих собратий присяжных, наклонясь к самой подушке. Оно всегда подходило с правой стороны, огибая кровать в ногах. По движению головы надо было полагать, что оно задумчиво смотрело на каждого спящого. Меня, или моей постели, стоявшей подле постели мистера Харкера, привидение вероятно не заметило. Наконец оно вышло туда, откуда в нашу комнату вливался лунный свет, сквозь высокое окно, как будто поднимаясь по воздушной лестнице.

На другое утро за завтраком оказалось, что все из присутствовавших кроме меня и мистера Харкера видели во сне убитого человека.

Теперь я был убежден, что второй человек, прошедший по Пикадилли был (так сказать) жертвой убийцы, как будто это убеждение явилось у меня чрез его непосредственное заявление о своей смерти.

На пятый день суда, когда процесс обвинения приближался к концу, представлен был в число улик миниатюрный портрет убитого, который пропал из спальни покойного и впоследствии был найден в том месте, где убийца, как видели другие, рыл землю. По признании миниатюра действительною принадлежностью покойного, его передали на судейскую скамью, а оттуда к нам для осмотра. В то время, как один из присутствовавших в черной мантии проходил с ним мимо меня, фигура убитого человека стремительно выступила вперед, выхватила миниатюр из руки несущого, подала его мне собственноручно и сказала при этом тихим, глухим голосом, прежде чем я успел взглянуть на миниатюр, находившийся в медальоне: - , и из лица моего тогда не изсякла еще кровь. Точно также миниатюр перешел по рукам других присяжных и потом снова воротился ко мне. Никто однакоже из них не заметил присутствия посторонняго существа.

За столом, и вообще, когда мы находились под стражей мистера Харкера, мы весьма естественно главнее всего разсуждали о судопроизводстве того дня. На пятый день следственная или обвинительная часть дела была кончена, и мы, имея перед собою эту сторону вопроса в полном её объеме, разсуждали серьезнее и с большим одушевлением. В числе нас был член церковного прихода - непроходимейший идиот, какого мне никогда еще не случалось видеть, - который на самые ясные улики и доказательства делал самые пошлые возражения, и которого поддерживали два вертлявые, как флюгеры, парохиальных паразита; все трое были присланы из округа, до такой степени опустошаемого горячкой, что их самих следовало бы предать суду за не одну сотню убийств. Когда эти безтолковые глупцы, стараясь поставить на своем, выходили из себя, - а это было уже около полночи, когда некоторые из нас приготовлялись уже спать, - я снова увидел призрак убитого человека. Он угрюмо стоял позади их и делал мне знаки. Когда я подошел к ним и вступил с ними в разговор, призрак исчез. Это было началом отдельного ряда появлений, ограничивавшихся комнатой, в которой мы находились в заточении. Лишь только собиралась группа присяжных советоваться по делу, я сейчас же замечал между ними призрак убитого человека. Каждый раз, когда совещания их клонились не в его пользу, он торжественно манил меня к себе.

Надобно заметить, что до представления миниатюра на пятый день следствия, я ни разу не видел призрака в суде. С тех пор, как приступлено было к защитительной половине дела, случились три явления. Два из них я передам вместе с самого начала. Призрак находился теперь в суде постоянно, и более уже не обращался исключительно ко мне, но все к адвокату, державшему защитительную речь. Вот первое явление. Горло покойного перерезано было прямо поперек. В начале защитительной речи было говорено, что покойный мог сам зарезаться. В этот самый момент призрак убитого с своим горлом, в том страшном состоянии, в каком его описывали (это прежде он скрывал) стал у локтя адвоката и начал водить по горлу взад и вперед, то правой, то левой рукой, ясно показывая адвокату, что подобной раны невозможно было сделать ни той, ни другой рукой. Другой пример. Свидетелем относительно поведения убийцы была какая-то женщина; она показала, что характер подсудимого был самый приятнейший из всего человечества. Призрак в этот момент стал перед женщиной, и устремив на нее пристальный взгляд, вытянул руку и пальцем указал на злобное лицо подсудимого.

и предоставляю другим судить о нем. Хотя призрак и не был замечаем теми, к кому он обращался, но его приближение к этим лицам всегда сопровождалось с их стороны каким-то страхом или смущением. Мне казалось, что по каким-то законам, для меня непостижимым, ему воспрещалось показываться другим вполне, но в то же время разрешалось невидимо, безмолвно и до некоторой степени мрачно отенять их умы. Когда адвокат привел в своей речи гипотезу о самоубийстве и когда призрак остановился подле этого ученого джентльмена, делая по перерезанному горлу движения то правой, то девой рукой, заметно было, что адвокат поколебался, потерял на несколько секунд нить своей изобретательной речи, отер платком лицо и чрезвычайно побледнел. Когда призрак явился перед свидетельницей, её глаза устремились по направлению указательного пальца и остановились с величайшим смущением и безпокойством на лице подсудимого. Еще два пояснения - и довольно. На восьмой день суда, после небольшого промежутка времени, который вскоре после полудня давался для отдыха, я вернулся в суд вместе с другими присяжными, немного раньше возвращения судей. Не садясь на скамейку, я смотрел вокруг себя, и подумал, что верно призрака не было, как вдруг, случайно взглянув на галлерею, я увидел его нагнувшимся вперед через женщину весьма приличной наружности, как будто для того, чтобы посмотреть, собрались ли судьи, или нет. В этот самый момент женщина вскрикнула, упала с обморок и се вынесли. Точно то же было и с почтенным проницательным и терпеливым судьей, который вел все это дело. Когда вся судебная процедура кончилась и он расположился, как говорится, подвести итоги под свои бумаги, призрак убитого вошел в судейския двери, приблизился к судейскому столу и начал пристально смотреть через его плечо на листки его заметок, которые он перевертывал. В лице судьи вдруг сделалась перемена; его рука остановилась; по его телу пробежала так хорошо мне известная дрожь. - Джентльмены, извините меня на несколько секунд; мне становится дурно от спертого воздуха, сказал он нетвердым голосом, и оправился не ранее, как выпив стакан холодной воды.

В продолжение всей монотонности шести дней, из нескончаемых десяти, - когда мы видели на судейской скамье одне и те же лица, - на скамье подсудимого одного и того же убийцу, слышали тот же самый тон вопросных и ответных пунктов, тоже самое скрипенье судейского пера, видели одних и тех же чиновников, входивших и выходивших из зала собрания, видели, как зажигали лампы в тот же самый час, хотя на дворе еще было достаточно дневного света, - та же самая туманная занавесь опускалась снаружи огромных окон, когда был туман, тот же самый дождь барабанил в стекла, когда была дождливая погода; изо дня в день на полу, посыпанном древесными опилками, виднелись теже самые следы тюремщиков и подсудимого, те же самые ключи отпирали и запирали те же самые тяжелые темничные двери, - в продолжении всей этой скучной, тягостной монотонности, производившей во мне такое ощущение, как будто я был старшим присяжным с незапамятных времен, и как будто Пикадилли была современна Вавилону, призрак убитого человека в моих глазах ни на минуту не терял своей ясности, ни да минуту не казался он тусклее или неопределеннее других. Нельзя пропустить еще одного обстоятельства, как действительного факта. Я ни разу не видел, чтобы призрак взглянул на убийцу. Несколько раз я спрашивал себя: - почему он не смотрит на него? и не мог дать себе ответа.

Не смотрел он и на меня после того, как нам представлен был миниатюр, до наступления последних заключительных минут суда. Мы удалились для совещания за семь минут до десяти часов вечера. Безтолковый присяжный от церквовного прихода с двумя своими паразитами столько делал нам хлопот, что мы два раза принуждены были возвращаться в суд, для прочтения некоторых извлечений из судейских протоколов. Девятеро из нас не имели ни малейшого сомнения о том, что говорилось в этих извлечениях; не сомневался в том, я уверен, ни один из прочих членов суда; у меднолобого триумвирата была только одна идея - придумывать препятствия, - а через это безпрестанно возникали диспуты. Наконец мы одержали верх и присяжные вошли в суд в десять минут первого.

серое покрывало, которое в первый раз держал на руке, - обвернул им голову и всю свою фигуру. Когда я произнес решение: виновен

По принятому обыкновению, судья спросил обвиненного, не имеет ли он сказать еще чего нибудь, до произнесения над ним смертного приговора, - убийца глухо пробормотал, как описывалось на другой день в газетах: "несколько невнятных, несвязных, в половину слышных слов, из которых можно было понять, что он жаловался на несправедливое решение суда, потому что старший присяжный был против него предубежден". Замечательное заявление, которое он действительно сделал, было следующее: - "Милорд, я знал уже о смертном приговоре в тот момент, когда старший присяжный показался на скамье. Милорд, я знал, что он не пощадит меня, потому что накануне моего ареста он каким-то непостижимым образом пришел ночью к моей кровати, разбудил меня и обвил мою шею веревкой".