Рецепты доктора Меригольда.
I. Принять немедленно.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Рецепты доктора Меригольда. I. Принять немедленно. (старая орфография)

Том восемнадцатый.

Рецепты доктора Меригольда
Перевод М. А. Шишмаревой.

С.-Петербург.
Типо-литография Товарищества "Просвещение", Забалканский просп., соб. д. No 75.

I.
Принять немедленно.

Я - коробейник, Чип-Джек {Cheap Jack - дешевый Джек, т. е. странствующий торговец.}, и моего отца звали Виллум Меригольд. Когда он был еще жив, некоторые высказывали ему свое предположение, что настоящее его имя - Вилльям; но отец всегда твердо и настойчиво говорил: "Нет, не Вилльям, а Виллум". Я с своей стороны скажу по этому пункту немногое. Я смотрю на дело так: предоставьте каждому знать свое имя; если человеку отказывать в этой привилегии в свободной стране, то на что же он может разсчитывать в стране рабства? А если вы вздумаете обратиться к метрическим книгам, то все равно ничего не узнаете, потому что Виллум Меригольд явился на свет - и даже покинул его - раньше, чем пошли в ход метрическия книги. Да впрочем, едва ли ему пришлось бы иметь с ними дело, случись даже так, что оне явились бы на свет до него.

Я родился на большой королевской дороге, только в то время это была дорога не королевы, а короля. Когда свершилось это событие (на общем выгоне, у дороги), отец мой привел к моей матери доктора. А так как доктор оказался очень добрым человеком и не принял никакой мзды, кроме чайного подноса, то в благодарность и в честь его меня назвали Доктором. Теперь вы знаете, кто я: Доктор Меригольд - прошу любить да жаловать.

В настоящее время я человек средних лет, широкий в кости; хожу в коротких брюках, в штиблетах и в жилетке с рукавами и с завязками на спине, которые вечно у меня лопаются. Что ты с, ними ни делай - лопаются, да и шабаш - как струны у скрипки. Наверно, вы бывали в театре и видели, как настраивают скрипачи свои скрипки: заметили, как он сперва приложится к ней ухом, послушает, и потом - как будто она шепнула ему по секрету, что, кажется, с ней что то неладно, - подтянет ту или другую струну, а струна вдруг и лопнет. Вот совершенно то же и с моей жилеткой, насколько жилетка может быть похожа на скрипку.

Я питаю пристрастие к белым шляпам и люблю, чтобы мой шейный платок был завязан свободно. Сидячее положение - " мое любимое. До драгоценных украшений я fye охотник - разве только до перламутровых пуговиц. Теперь я весь перед вами, как есть: во весь рост и в натуральную величину.

Когда я сказал, что доктор получил за меня чайный поднос, вы, верно, подумали, что мой отец был тоже Чип-Джек, как и я. И вы угадали: он был Чип-Джек. А поднос был очень хорошенький. На нем была изображена большая дама; дама поднималась в гору по извилистой песчаной дорожке; на горе стояла маленькая церковь, и дама шла молиться; а с другого боку подходили два лебедя с тем же намерением. Когда я говорю: большая дама, я говорю не в смысле ширины, ибо с этой стороны она, на мой взгляд, оставляла желать очень многого; но за то она брала вышиной: она была до того высока и тонка, что... одним словом, выше горы, и с церковью на придачу.

Я часто видал этот поднос после того, как сделался невинно улыбающейся (или вернее, ревущей) причиной того, что он очутился в докторской приемной на стенке, над столом. Когда отец с матерью бывали в тех краях, я уж всякий раз непременно просовывал свою голову (а я слыхал от матери, что голова у меня была в то время курчавая и белая, как лен, хотя теперь вы бы не отличили ее от старой половой щетки, - разве что добрались бы до ручки и тогда увидали бы, что это не я)... я всякий раз просовывал голову в дверь докторской комнаты, и доктор всегда бывало обрадуется и скажет: "А, коллега! Входи входи, маленький доктор медицины. А как ты полагаешь насчет шестипенсовика?"

Нет такой вещи (неодушевленной или одушевленной - все равно), которая служила бы вечно. Вы убедитесь в этом по личному опыту. Все на свете рано ли поздно приходит в негодность; пришли в негодность и мои отец с матерью, Если вы не вступите в брак по всем статьям, когда придет ваше время, то легко можете оказаться негодным отчасти, и ставлю два против одного, что этой частью будет ваша голова. Мало по малу у отца моего голова отказалась служить, а там и у матери. Изъян был безобидного свойства, но доставлял все-таки много хлопот семейству, в котором я их поместил. Почтенная чета, даже удалившись от дел, осталась всецело и исключительно преданной своему ремеслу и распродавала семейство по частям без всякой пощады. Как только накрывали на стол к обеду, отец мой принимался греметь тарелками и блюдами, как делает это наш брат коробейник, когда предлагает на продажу посуду; только у него не было прежней сноровки, и кончалось обыкновенно тем, что он ронял тарелки, и оне бились. А почтенная старушка - так как прежде она постоянно сидела в повозке и подавала вещь за вещью своему старику, который продавал их, стоя на подножке, - по старой привычке и теперь делала то же; она стаскивала к нему семейное имущество статью за статьей; и они с утра до ночи сбывали его с рук в своем воображении. Когда наконец старика разбил паралич, его положили в одной комнате со старухой, и вот тут-то, промолчав ровно два дня и две ночи, он вдруг заговорил на свой привычный лад, бойкой скороговоркой, как это принято у нас, коробейников: "Вот вам моя присказка, други любезные, удалые ребята, развеселые головы, а сказка впереди:

В одной деревушке был клуб соловьев,

Сбирался в трактире "Лопух";

Там пеньем затмили б всех лучших певцов,

Кабы только голос да слух.

А вот и сказка. Вот вам потертая модель рабочого человека Чип-Джека: во рту ни зуба, в костях ломота. Модель как живая: всем бы хороша, кабы не сплоховала, ни к черту негодна, да спасибо еще служит, с иголочки нова, да жаль - поистаскалась. Торгуйте модель старого Чип-Джека, господа! Много чаю выпил он на своем веку с прекрасными дамами; кабы собрать весь пар с того чаю, так сорвало бы крышку у прачки с котла и занесло бы на столько тысяч миль выше луны, сколько нуль, помноженный на нуль и деленный на всю сумму национального долга, дает барыша в пользу бедных. Ну, что же вы, люди - соломенные головы, дубовые сердца, - что вы дадите мне за этот товар? Два шиллинга?.. шиллинг?.. десять пенсов?.. восемь?.. шесть пенсов?.. четыре?.. два пенса? - два пенса?! Кто это сказал? Джентльмен, что в шляпе с вороньяго пугала? Мне стыдно за шляпу с вороньяго пугала... то бишь за джентльмена, господа. Право, стыдно: у него нет ни капли духа общественности. Постойте же: я вам скажу, что я с вами сделаю. Слушайте: я вам прикину еще модель старой старухи, достойной подруги старого Чип-Джека. А вышла она за него так давно, что - честный человек - пришлось им венчаться в Ноевом ковчеге. Хорошо, что носорог не успел затесаться, как их оглашали, а то как сыграл бы он песенку на своем роге, - прощай тогда свадьба! Так как же, господа? Что дадите за обоих? Вы молчите?.. Ну ладно, я вам скажу, что я с вами сделаю. Народ вы, я вижу, прижимистый, но я на вас не сержусь. Слушайте: дайте мне мало-мальски сходную цену - ну, хоть такую, чтоб не совсем осрамить себя и ваш город, - и я прикину вам еще грелку в придачу и дам в пожизненное пользование вилку для гренков. Ну-ка, что-то вы скажете на такое великолепное предложение?.. Два фунта... тридцать шиллингов... Ну, фунт для ровного счета... Нет? Не хотите? Ну, скажем, десять шиллингов... пять... два шиллинга шесть пенсов... Как! Вы даже и этого не даете? Два шиллинга три пенса, говорите вы? Ну нет, такого товара за эту цену вы не получите. Уж лучше я даром отдам тому, кто мне больше приглянется... Эй! миссис! Заложите-ка лошадь в эту повозку, свалите в нее старика и старуху, свезите куда-нибудь подальше да закопайте в землю". Это были последния слова моего отца, Виллума Меригольда, и они оказались пророческими; они сбылись над ним и над женой его, а моей матерью, в один и тот же день; я хорошо это знаю, потому что провожал их обоих на кладбище.

было единогласно признано всеми, кто имел возможность сравнить и судить. Мое искусство далось мне не даром; я таки поработал над ним. Я постоянно примеривал себя к другим публичным ораторам: членам парламента, ученым адвокатам и прочим говорунам, что кричат с подмостков и кафедр, и что находил хорошого, то перенимал, а что поплоше - пропускал мимо ушей. Теперь я вам вот что скажу: я умирать буду, а не перестану твердить, что изо всех утесненных профессий, какие только существуют в Великобритании, профессия Чип-Джека утеснена больше всех. Почему мы не составляем отдельного класса? Почему мы не имеем своих привилегий? С какой стати нас заставляют брать торговый патент, когда ничего подобного не требуется, от политических торгашей? В чем же разница между ними и нами? Мы дешевые Джеки, а они дорогие - вот и вся разница, да и та в нашу пользу.

В самом деле, смотрите: положим, в городе идут выборы. Я на подножке своей повозки, на рыночной площади, в субботу вечером. Я, как обыкновенно, предлагаю публике разный товар. Я говорю: "Свободные и независимые избиратели! Я собираюсь вас осчастливить. Вам представляется случай, какого вы не имели во всю вашу жизнь с вашего рождения и даже раньше. Сейчас вы увидите, что я хочу с вами сделать. Вот пара бритв, оне обреют вас чище, чем Опекунский Совет. Вот утюг: ценится на вес золота. Вот сковорода, искусственно пропитанная эссенцией бифштексов: стоит только покрошить на нее хлеба, капнуть водой и поджарить, и будешь сыт по горло. С такой сковородой вы проживете на животной пище всю вашу жизнь без всякого мяса. А вот настоящий хронометр с серебряной крышкой. Крышка солидная: когда вы засидитесь на митинге и придете домой поздно ночью, можете смело стучаться ею в дверь вашего дома; ручаюсь, что разбудите и жену, и детей, а кстати и дверной молоток останется в экономии - для почтальона. Вот вам еще полдюжины тарелок: вы можете играть на них, как на цимбалах, чтобы забавить малютку, когда он раскричится. Постойте. Я дам вам на придачу еще одну вещь - без денег, в подарок. Видите? - скалка. Стоит вашему малютке засунуть ее в рот, когда у него будут резаться зубки, да потереть ею десны один только раз, - и зубки выйдут вдвойне в припадке самого веселого смеха, как будто его пощекотали. Постойте, еще не все. Уж так и быть, прикину я вам еще штучку, а то мне что-то не нравится, как вы на меня смотрите; похоже на то, что вы ничего не купите, пока я не продам в убыток себе, а я сегодня хочу торговать: хоть в убыток, да продам. Вот вам - видите? - зеркало. Оно вам покажет, какими вы становитесь уродами, когда не хотите покупать. Ну, что же вы мне скажете? А? Фунт стерлингов за все. Дадите? - Нет, не дадите, потому что у вас его нет. А десять шиллингов дадите? - Нет, не дадите, потому что вы больше должны в мелочную лавку. Ну, хорошо же, я вам скажу, что я с вами сделаю. Свалю я все в кучу вот сюда, на подножку... Вот: бритвы, утюг, сковорода, хронометр, тарелки, скалка и зеркало. Уберите все за четыре шиллинга, а я дам вам шесть пенсов за труд".

Так говорю я - дешевый Джек. Но вот в понедельник утром, на той же рыночной площади, выступает дорогой Джек в своей повозке - на избирательном собрании. Что же он говорит? "Свободные и независимые избиратели! Я собираюсь вас осчастливить (он начинает так же, как я). Вам представляется такой случай, какого вы не имели во всю вашу жизнь. Не упускайте же вашего счастья: выбирайте меня поскорей и посылайте в парламент. Я вам скажу, что я хочу для вас сделать. Смотрите: на первом плане интересы вашего великолепного города; весь остальной цивилизованный и нецивилизованный мир остался далеко позади. У вас проводятся железные дороги, а ваши соседи - с носом. Все места в почтамте заняты вашими детьми. Британия благосклонно улыбается. Европа с умилением смотрит на вас. Всеобщее благоденствие, животная пища в избытке, золотая жатва на полях, в домашнем быту мир и благоволение, восторг и благодарность в сердцах, - все это вы получите на один выигрышный билет, и билет этот - я. Вот я здесь, стою перед вами. Берете меня таким, как я есть? Не берете? Ну, так я вам скажу, что я с вами сделаю. Я дам вам все, чего вы хотите. Надбавка или уничтожение церковного сбора, надбавка или уничтожение налога на солод, всеобщее образование до наивысшого градуса учености, или всеобщая безграмотность до последних пределов невежества, полная отмена порки в войсках, или по дюжине розок на брата раз в месяц, права женщин, или безправие мужчин - выбирайте любое. Что бы вы ни сказали, я во всем с вами согласен; только скажите, чего вы хотите, - и товар ваш, по вашей цене. Ну что же? Вы и теперь не хотите? Хорошо же я вам скажу, что я с вами сделаю. Вы такие свободные, такие независимые избиратели, и я так вами горжусь; вы такая благородная и просвещенная община, и я так высоко ставлю честь быть вашим представителем (ибо честь эта выше всего, до чего только может воспарить человеческий ум), - что скажу, что я с вами сделаю. Я открою вам даром все кабаки вашего великолепного города! Довольно с вас? Нет? Вы все-таки меня не берете? Ну, ладно же: прежде, чем я заложу свою лошадь и отправлюсь предлагать себя в другой великолепный город - первый, какой попадется мне на пути, - я вам скажу, что я сделаю. Берите товар, и я разбросаю две тысячи фунтов по улицам вашего великолепного города: пусть подберут, кому счастье... Что? Вам все мало? Так вот вам моя последняя цена, - я не спущу. Я брошу вам две тысячи пятьсот... Что? И теперь упираетесь?.. Эй, миссис! Закладывайте лошадь!.. Нет, погодите минутку. - Господа, я не хочу с вами ссориться из-за пустяков. Пусть будет две тысячи семьсот пятьдесят... Ну что? по рукам?.. Берите товар по нашей цене, а я тут же, переходя с подножки, отсчитаю две тысячи семьсот пятьдесят фунтов и разбросаю по, улицам вашего великолепного города: пусть подберут, кому счастье. Ну, что же вы скажете? Берите товар. Лучше не купите, а хуже - очень легко. Берете? Ура! по рукам, и место за мной!"

Эти дорогие Джеки безсовестно оплетают народ, а мы, дешевые, - никогда. Мы говорим людям правду прямо в глаза и презираем лесть.

А как они умеют выхвалять свой товар! В этом они заткнули нас за пояс. У нас, у Чип-Джеков, принято считать,*" что ружье - самый благодарный товар: по поводу ружья можно наговорить втрое больше, чем по поводу любого из наших наличных товаров - кроме очков. Мне случается говорить про ружье по четверти часа сряду, и я чувствую, что мог бы никогда не кончить. Но когда я расписываю публике, что можно сделать с ружьем и сколько дичи оно настреляло, я никогда не захожу так далеко, как дорогие Джеки, когда они примутся выхвалять свои пушки - тяжелую артиллерию, - тех титулованных дураков, что выставляют их на продажу. К тому же, я делаю свое дело сам за себя; меня не посылают на рынок, а их посылают. И кроме того, мои ружья не знают, что я их хвалю, а их пушки - знают, и всей их клике - всем вместе и каждому порознь - должно быть тошно и стыдно. Вот мои доводы в пользу того, что в Великобритании несправедливо теснят профессию Чип - Джека, и вот почему я сержусь, как подумаю, что те, другие Джеки, позволяют себе смотреть на нас свысока.

ее у окна и оценил по достоинству. Она мне понравилась, и я сказал себе: "Если этот товар еще не продан, я его куплю". В следующую субботу подкатил я в своей повозке на то же самое место. И в таком я был ударе в тот день, что все кругом помирали со смеху, и товар шел с рук ходко. Вот наконец вынимаю я из жилетного кармана одну маленькую штучку в мягкой бумаге и начинаю этаким манером: "Прекрасные английския девы!" говорю я, а сам смотрю в окно, где сидит она. "Прекрасные цветущия розы! Есть у меня еще вещица - последняя в сегодняшнем списке моих товаров. Я предлагаю ее только вам, прелестные суффолькския пышки, у которых красота так и бьет через край. Я не отдам ее за тысячу фунтов ни одному мужчине... Что же это за штука?.. Извольте, я вам скажу. Птичка-невеличка, да чистого золота; не сломана, - цела, а с дырочкой посередке; силой не взяла, да крепче всяких цепей, а ростом и дородством и вовсе не вышла; на что тонки мои пальцы, а она ни на один не войдет из всех десяти. А почему из десяти? А потому, господа, что, когда мои родители оставили мне наследство, я получил всего по дюжине: дюжину простынь, дюжину полотенец, дюжину скатертей, дюжину ножей, дюжину вилок, дюжину столовых ложек и дюжину чайных; только двух пальцев мне не хватало до дюжины и - верьте-не-верьте, - а только с тех пор я так не собрался их пополнить... Однако прекрасные девы, что же это за вещица?.. Так и быть, я вам скажу. Это кружочек массивного золота и завернут он в серебряную бумажку из под папильоток: я сам, своими руками, снял ее с блестящого локончика вечно-юной старой красавицы в Треднидль-Стрите, в Лондонском Сити. Я бы вам этого не сказал, кабы не мог показать вам бумажки, а то бы вы даже мне не поверили.. Ну с, так что же это такое? Для нас, мужчин, - западня и кандалы; для церковного прихода - постоянный доход, и в^е в одной маленькой штучке из чистого золота... Что же это такое наконец? - Обручальное кольцо. Теперь я вам скажу, что я намерен с ним сделать. Я и не подумаю отдать его за деньги. Нет. Я подарю его, мои красавицы, той из вас, которая первая засмеется, а завтра поутру, когда часы на колокольне пробьют половину десятого, я явлюсь к ней с визитом, прогуляюсь с ней в церковь, и там нас огласят". Она засмеялась, и я дал ей кольцо. Поутру, когда я пришел, она сказала: Бог ты мой! Не может быть, чтоб это были вы! Не может быть, чтоб это вы серьезно! А я отвечал: "Да, это я, и я навеки ваш, и совершенно серьезно". Так мы и поженились, после того, как нас огласили три раза, что опять таки, к слову сказать, совершенно в духе Чип-Джеков и служит только новым доказательством, как сильно распространены в обществе обычаи нашего ремесла.

как до самой её смерти мы прожили вместе - ровно тринадцать лет. А теперь, почтенные господа и прекрасные дамы, скажу я вам один секрет, хоть, может быть, вы мне и не поверите. Тринадцать лет свары да брани в палатах было бы испытанием для самого плохого из вас, но тринадцать лет свары да брани в повозке - этого не выдержал бы и самый лучший из вас. Дело, видите ли, в том, что в повозке от этого никуда не уйдешь. Можно насчитать тысячи супружеских пар, которые живут душа в душу в просторных пятиэтажных домах, а посади-ка их в повозку - запросят развода. Тряска, что ли, вас так раздражает - решить не берусь, но только в повозке брюзжанье липнет к вам, как смола, и каждое грубое слово бьет вас по голове, как дубиной. Ссоры в повозке вдвое скучней, и всякая обида обидна вдвойне.

А как чудесно могли бы мы прожить! Просторная крытая повозка; весь крупный товар развешен снаружу, под кузовом подвешивается на день дорожная постель; железный котелок для стряпни, чайник, камелек с трубой на случай холодной погоды, висячая полочка, шкапик для посуды, собака и лошадь, - чего бы, кажется, больше? Увидел хороший лужок, свернул с дороги на зеленую травку, стреножил старого коня - пасись себе на воле! Развел огонь остатками какого-нибудь старого костра, сварил себе поесть, - и ничего тебе не надо. Приди хоть сам французский император и предложи взять тебя в сыновья, - и то бы, кажется, отказался. Но когда в повозке у тебя сидит ведьма-жена, когда тебя ругают отборными словами и в голову тебе летят всякия твердые вещи, - каково тебе тогда? какие тогда твои чувства? Попробуй ка назвать.

. Мой пес знал не хуже меня, когда на нее на- ходило. Бывало, не успеет еще она разразиться, а он уж завоет и бросится бежать. Как он это узнавал - оставалось для меня тайной, но он знал это так верно, что не забывал даже во сне: вот, кажется, спит, как убитый, но как только начинает приближаться гроза, - вскочит, завоет и убежит. В таких случаях я всегда жалел, зачем я - не он.

Хуже всего было то, что у нас была дочка, а я обожаю детей. Когда на нее находило, она била дитя. Когда ребенок стал подростать это битье дошло до таких ужасных размеров, что я бывало не раз плакал и рыдал не хуже маленькой Софи, шагая по дороге рядом со старым конем, с бичем на плече; потому что - сами посудите - как мог я этому помешать? Прикрикнуть на бабу - об этом нечего было и думать: в повозке... с таким характером... непременно вышла бы драка. Самые размеры и все устройство повозки как будто нарочно созданы, чтоб дело доходило до драки. Да и бедная девочка, когда я пытался за нее заступиться, только хуже пугалась и потом ей доставалось вдвое сильней, а мать её принималась жаловаться всем встречным прохожим, и все кругом говорили: "Какой негодяй этот Чип-Джек! Колотит жену"

природы. Сколько раз я видел, бывало, как она летела по дороге, убегая от матери, а та ловила ее за эти чудные волосы, валила на земь и била. Удивляюсь, как я тогда не спятил с ума.

Чудесный ребенок, говорю я, была моя Софи. В самом деле чудесный.

"Папа, милый, в другой раз ты так не огорчайся", шепчет мне бывало, а у самой все личико так и горит, и глазенки еще блестят от невысохших слез. "Когда я не кричу, ты так и знай что мне не очень больно, и если даже я закричу, так это только затем, чтобы мать поскорей меня отпустила". И чего только не вынесла бедная крошка - без крика, без стона, - ради меня!

Но во всем остальном мать очень заботилась о ней: сама ее обшивала, чинила, штопала на нее; платьице на девочке всегда было чистенькое и сидело аккуратно. Да, странные противоречия бывают на свете!.. Случилось нам пробыть несколько дней в болотистой местности; погода стояла холодная. Там-то, должно быть, Софи и схватила болотную лихорадку. Но оттого ли, от другого ли чего, а она захворала, и с этого дня возненавидела мать; так до конца и не допускала ее к себе, не позволяла к себе прикасаться, и ничем нельзя было ее убедить быть с нею поласковее. Всякий раз, как та к ней подходила или предлагала ей что-нибудь, девочка начинала дрожать, твердила: "Нет, нет, нет!", крепче прижималась ко мне и прятала личико у меня на плече.

Торговля моя шла все хуже да хуже - и сам не знаю, отчего. Много сошлось тут разных причин, а больше всего из за железных дорог (я знаю: скоро убьют наше ремесло). Мы очень нуждались. А раз подошло и совсем круто: в кармане ни гроша, на завтра есть нечего. И в этот самый день моей маленькой Софи стало совсем плохо. Вот вечером я и решил сделать привал в одной деревушке.

засмеялись, когда увидели нас, а один какой-то болван (я его возненавидел за это) закричал: "Два пенса за девчонку!".

"Слушайте вы, деревенские олухи!" - начал я, чувствуя на сердце такую страшную тяжесть, словно на него навалилась стопудовая гиря. - "Предупреждаю вас: ваши деньги уйдут у вас из карманов, - я выманю их колдовством. Но зато я дам вам столько, что и деньги ваши не стоють того, и с этого дня вы станете носить с собой все ваше недельное жалованье в надежде опять меня встретить. Только напрасно: не встретите. А почему? Потому что я разбогател. Как разбогател, спросите вы? - Хорошо торговал, выгодно продавал: ниже своей цены на семьдесят пять процентов. Зато на будущей неделе меня посадят в парламент, и буду я уж не Чип-Джек, а герцог Чип, маркиз Джекалуруль. А теперь говорите, что вы хотите от меня получить, - и получите. Но сначала... Хотите вы знать, зачем у меня на руках эта девочка? Нет? Не хотите? - Так я вам скажу. Она колдунья, ворожея. Она все про вас знает и скажет мне на ушко, и я буду знать наперед, что вы купите у меня и что - нет... Ну, вот вам на первый случай: нужна вам пила? Нет, она говорит, не нужна, потому что вы народ косолапый, не умеете с ней обращаться. А то у меня есть здесь такая пила, что будет сущим кладом в хороших руках: золото, а не пила. Четыре шиллинга за пилу!.. три шиллинга шесть... три ровно... два шиллинга шесть... два ровно... два без шести! Но вы ее не получите - никто из вас, ни за какую цену; всякий знает, что вы народ косолапый и можете человека убить. А вот три рубанка. Но и рубанков вы не получите - лучше и не торгуйте: вы народ косолапый... Постойте: я спрошу у нея, какого вам надо товара" (Тут я шепнул ей: "У тебя головка горит, моя крошечка. Болит она у тебя?", и она не открывая своих отяжелевших глазок, ответила мне: "Немножко, отец"). Ага! Моя маленькая ворожея говорит, что вам нужна карманная книжка записывать расход. Что же вы сразу не сказали?.. Вот вам книжка. Смотрите: двести листов атласной бумаги прямо из-под пресса; кожаный переплет. Двести листов; не верите - сосчитайте, Вся сплошь графленая, и к ней карандашик... очинен на всю жизнь: садись и пиши. А вышло не складно, - вот ножичек о двух лезвеях: скобли себе на здоровье! А вот вам еще книжка с печатной табличкой: записывать доход, - и к ней походный стул, чтоб вы могли вычислять ваши доходы, когда найдет вдохновение, и со всеми удобствами... Постойте: вот еще зонтик, чтоб вам не мешал лунный свет, если вы вздумаете этим заняться в темную ночь... Я вас не спрашиваю, много ли вы мне дадите за все, потому что много вы не дадите. Ну что ж, давайте мало, но спрашивается все-таки сколько?.. Так как же? Какая ваша цена? На чем вы порешили? Вы не конфузьтесь сказать: моя ворожея все равно уже знает". И, сделав вид, что я шепчу ей на ухо, я поцеловал ее, а она меня. "Она говорит, вы порешили на трех шиллингах трех пенсах. Никогда бы этому не поверил, даже про вас, если б не она мне сказала. Три шиллинга три пенса! Это за все-то, и с печатной табличкой в придачу, по которой можно высчитать до сорока тысяч годового доходу! Стыдитесь! Вам жалко трех шиллингов трех пенсов при таком огромном доходе! Так я же вам скажу, что я сделаю. Я так презираю три пенса, что уж лучше возьму ровно три шиллинга. Берите все за три шиллинга. Три шиллинга, три шиллинга, три шиллинга! Продано! Передайте вещи счастливцу".

Но так как никто не думал покупать, все стали переглядываться и смеяться. Я притронулся слегка к личику Софи и спросил, кружится ли у нея головка и очень ли ей нехорошо. "Нет, папа, не очень. Скоро пройдет". Тогда, с трудом оторвавшись от этих терпеливых, хорошеньких глазок (они были открыты теперь) и не видя кругом ничего, кроме глупых оскорбленных лиц, освещенных моей масляной лампой, я продолжал в духе Чип-Джеков: "Где тут мясник?" (Окинув толпу грустным взглядом, я только что заметил толстого молодого мясника, стоявшого в одном из задних рядов.) "Моя ворожея говорит, что этот счастливец - мясник. Где он?". Мясника вытолкнули вперед, поднялся общий хохот, и толстяку пришлось раскошелиться: он взял товар и полез в карман за деньгами. Это так уже принято: если Чип-Джек прямо обратится к кому-нибудь из толпы, тот считает себя обязанным взять товар; эта штука удается нам добрых четыре раза из шести. Потом я выложил им такия же вещи, как только-что проданные, но продал их на шесть пенсов дешевле, что всегда вызывает много веселья. Потом выступили на сцену очки. Товар этот не слишком-то прибыльный, но вот я надеваю очки и вижу, как канцлер казначейства собирается уничтожить налоги, - что делает дома возлюбленный молодой женщины в шали, что стоит против меня, - что едят за обедом епископы, и еще много кое-чего, и это неизменно приводит моих слушателей в самое веселое настроение. А чем они веселее, тем больше у меня покупают. После очков я разложил дамский товар: чайник, чайницу, стекляную сахарницу, полдюжины ложек, кастрюльку для бульона. Все это время я старался улучить минутку, чтоб под предлогом ворожбы взглянуть на свое бедное дитя и перекинуться с ней словечком. Дамский товар весь разошелся, и в тот момент, когда всеобщее внимание было приковано ко второй партии тех же вещей, которые я только-что разложил, моя девочка вдруг приподнялась у меня на руках и я увидел, что она всматривается в темноту. "Что с тобой, моя крошка? Что тебя тревожит?" "Ничего, отец; мне совсем хорошо, только... вон там, посмотри... видишь, какое хорошенькое кладбище?" "Вижу, голубка моя". "Папочка, милый, поцелуй меня хорошенько и-положи меня спать на этом кладбище, на мягкую зеленую травку". И голова её упала ко мне на плечо. Я покачнулся, точно меня кто ударил, вошел поскорее в повозку и сказал её матери: "Запри дверцу. Скорей! Они там хохочут: я не хочу, чтоб они видели". "Что случилось?" закричала она. "Жена, жена!" сказал я ей тогда. " Не придется тебе больше драть за волосы мою маленькую Софи: она ушла от тебя".

Быть может, это были жестокия слова; быть может, я бы их не сказал, если б успел поразмыслить, - но только с этого дня жена моя стала задумываться. Целыми часами просиживала она молча в повозке или шла подле, скрестив на груди руки и уставившись в землю. А когда на нее находило - теперь гораздо реже, чем прежде, - её злость выражалась совсем по другому: она билась головой об стенку и колотила себя в грудь кулаками до того, что я должен был держать ее за руки. Стала она запивать, но от этого ей не было лучше. Так прошло несколько лет, и все эти годы, шагая по дороге рядом со старым конем, я спрашивал себя, есть ли еще хоть одна повозка Чип-Джека, где было бы так безотрадно, как в нашей, - даром, что я слыл королем Чип-Джеков. Так тянулась наша печальная жизнь вплоть до одного летняго вечера. Я никогда его не забуду. Мы ехали в Эксетер с дальняго запада и увидели, как женщина на дороге жестоко била ребенка. Она била, а ребенок кричал: "Не бей меня, мама! Мама, мама, мама! Не бей меня, не бей!" Жена заткнула уши и бросилась бежать, как помешанная, а на другой день ее нашли в реке.

Теперь в моей повозке остались только я да собака. Я научил ее разным смешным штукам. Когда товара не брали, она лаяла коротким отрывистым лаем, а когда я спрашивал ее: "Кто крикнул: полкроны? Не выли, сэр, даете полкроны?", она опять лаяла и кивала головой. Она приобрела в публике огромную популярность и сама научилась (я всегда останусь при том убеждении, что она дошла до этого своим умом)... научилась рычать на тех, кто давал меньше шести пенсов. Но она была очень стара, и раз вечером, когда я чуть не до судорог смешил весь Иорк, разглагольствуя об очках, с ней тоже сделались судороги - только не от смеха, - и она тут же, на подножке у моих ног, околела.

торговать, но зато она давила меня вдвое сильней, когда я оставался один. Это часто бывает с нашим братом общественным деятелем. Когда вы видите нас на подножке, вы готовы отдать все на свете, чтоб поменяться с нами местом. Но посмотрите на нас в домашнем быту - и вы дадите еще отступного, чтоб только вас не поймали на слове. При таких-то обстоятельствах я познакомился с одним великаном. Я, может быть, и не допустил бы себя снизойти до беседы с ним, если б меня не грызла тоска одиночества. Фиглярство, как. известно, у нас в пренебрежении: это общее правило, от которого никто не отступит. Раз человек не может заработать кусок хлеба, не прибегая к переряжанью, вы считаете его ниже себя. А этот великан, когда он выступал перед публикой, фигурировал всегда в роли римлянина.

Он был еще совсем молодой человек, но удивительно слабосильный и вялый, что я приписываю большому разстоянию между его конечностями. Голова у него была маленькая, а в голове и того меньше; глаза слабые, и слабые ноги, особенно коленки; и вообще, когда вы на него смотрели, вам невольно казалось, что у него слишком много тела по его слабым ногам и уму. Но со всем тем он был очень милый молодой человек, только очень застенчивый. (Мать отдавала его в наймы по контракту, а деньги пропивала.) Мы встретились с ним на дороге (он Лл продавать лошадь на ярмарку) и познакомились. На афишах он назывался Ринальдо-ди-Веласко, но настоящее его имя было Пикльсон.

Вот этот самый великан - Пикльсон тож - рассказал мне под большим секретом, что жизнь давно ему в тягость, а теперь стала еще тяжелей благодаря жестокому обращению его хозяина с глухонемой девочкой, его, хозяина, падчерицей. Мать её умерла, и не было ни одной живой души, которая могла бы за нее заступиться. Она только потому ездила с их балаганом, что ее некуда было девать, и великану - Пикльсону тож - казалось даже, что хозяин несколько раз старался ее потерять. Мой великан был молодой человек, до такой степени вялый, что уж я и не знаю, сколько времени понадобилось ему, чтоб рассказать эту историю, но так или иначе, а его слабый мозг все-таки справился с ней и неповоротливый язык в свое время довель ее до конца.

Когда я выслушал этот рассказ от великана - Пикльсона тож - и узнал еще вдобавок, что у бедной девочки прекрасные, длинные темные волосы, за которые ее часто таскают, я перестал видеть великана из-за слез, которыми мне застлало глаза. Я вытер эти слезы и подарил великану шесть пенсов, потому что он всегда сидел впроголодь; а он выпил на них два стаканчика джину с водой по три пенса стаканчик, и это так его оживило, что он спел мне любимую публикой комическую песенку Шивери-Шэки - популярного эффекта, которого до тех пор тщетно добивался от него хозяин, выпуская его в роли римлянина.

Хозяина звали Мим; это был грубый, неприятный человек (мы были с ним немножко знакомы). Я оставил свою повозку за городом и отправился на ярмарку, как простой обыватель. Я стал ходить между подвижными балаганами, обходя их задами, пока шло представление, и наконец увидел то, что искал. Прислонившись спиной к грязному колесу одной из повозок, сидела на земле глухонемая девочка и дремала. В первую минуту я почти готов был подумать, что этот зверек убежал из зверинца, но, присмотревшись поближе, переменил мнение и сказал себе, что если б о ней больше заботились и лучше бы с ней обращались, она была как раз таких лет, каких была бы теперь моя дочка, если б её хорошенькая головка не упала ко мне на плечо в ту злополучную ночь,

"Девочка вам в тягость. Что вы за нее возьмете?" Мим был отчаянный ругатель. Если выпустить ту часть его ответа, где не было ничего, кроме ругательств, - т. е., длиннейшую часть, - то вот его суть: "Пару подтяжек". "Так я ж вам скажу, что я с вами сделаю", сказал я на это. "Я подарю вам полдюжины самых лучших подтяжек, какие только у меня есть, и возьму ребенка с собой". Мим обругался и отвечал: "Я вам поверю, когда вы принесете товар". Я в туже минуту побежал за подтяжками, чтоб он как-нибудь не раздумал, и торг был заключен. Это привело Пикльсона в такое приятное настроение духа, что он вылез к нам из задней дверцы своего балагана - головой вперед, как змея, - и, спрятавшись за повозку, пропел нам шепотом на прощанье Шивери-Шэки.

Счастливые дни настали для нас с Софи, когда мы с ней начали разъезжать в моей повозке. Я с первого же дня стал звать ее Софи, чтобы всегда видеть в ней свою дочь. Благодарение Создателю, мы научились понимать друг друга, когда она увидела, что я с ней ласков и желаю ей добра. Она очень скоро привязалась ко мне. Вы и представить себе не можете, что это за чувство - знать, что есть на свете душа, которая любит тебя, - особенно после того, как пропадал от одиночества и тоски, как это было со мной.

Посмеялись бы вы, а может, и поплакали бы - зависит от того, какой у вас характер, - если б могли видеть, как я учил Софи. Вначале мне в этом помогали - " вы никогда не угадаете, что - верстовые столбы. Я купил ей складную азбуку в ящике, где каждая буква была на особой костяшке. Я говорил ей, положим, что мы едем в Виндзор, и подавал букву за буквой в том порядке, как оне стоят в этом слове, потом показывал ей те же буквы на каждом верстовом столбе и махал рукой в сторону резиденции королей. А не то я выкладывал перед ней слово: повозка, а потом писал его мелом на нашей повозке, или выкладывал: Доктор Меригольд и вывешивал у себя на жилетке билетик с такою же надписью. Очень может быть, что встречные проезжие и прохожие дивились на нас и смеялись, но какое мне было дело до них, когда я видел, что она меня понимает? Сначала ей было трудно, и нужно было много терпения, чтобы преодолеть этот труд, но потом у нас пошло, как по маслу - могу вас уверить. Вначале часто случалось, что она примет меня за повозку или повозку за резиденцию королей, но это скоро прошло.

Были у нас и свои знаки - много, больше сотни, я думаю. Часто она садилась и подолгу, не отрываясь, смотрела на меня. Это значило, что ей хочется сказать мне что-нибудь новое, о чем-нибудь спросить, и она не знает - как. В такия минуты она бывала так похожа (а может быть, мне так только казалось - не все ли равно?..) так похожа на мою умершую дочь, какою та была бы теперь, что я почти готов был поверить, что вижу ее, что она хочет мне рассказать, когда она жила на небесах и что видела с той злополучной ночи, когда она покинула меня. У нея было миловидное личико, и теперь, когда некому было таскать ее за волосы, и они лежали на её головке такие гладкие и блестящие, в ней было что-то трогательное, наполнявшее нашу повозку миром и тишиной, но только отрадной тишиной, а не грустной.

Поразительно, до чего она понимала каждое мое движение, каждый мой взгляд. В те вечера, когда я торговал, она сидела в повозке, невидимая для публики, и всякий раз, как я входил к ней за товаром, она жадно ловила мой взгляд и подавала мне всегда то самое, что мне было нужно, после чего принималась хлопать в ладоши и весело смеялась. А я - я так оживлялся, видя ее такою веселою и вспоминая, чем она была, когда и нашел ее спящей у грязного колеса, - голодную, оборванную, избитую, - я так оживлялся, это придавало мне столько бодрости, что слава моя росла не по дням, а по часам, и я назначил в своем завещании пять фунтов стерлингов Пикльсону, назвав его великаном странствующого балагана Мима, Пикльсоном тож.

чем она могла узнать от меня. Не мало было слез с обеих сторон, когда я рассказал ей мои планы; но правда всегда останется правдой: ее не замажешь ни слезами, ни смехом.

И вот, в один прекрасный день я взял ее за руку, и мы отправились вместе в лондонское заведение глухонемых. Там встретил нас какой-то джентльмен, и я сказал ему: "Сейчас я вам скажу, сэр, что я с вами сделаю. Я - птица неважная, я просто Чип-Джек, но это не помешало мне скопить кое-что про черный день. Вот это моя единственная дочь - приемная; она глуха и нема как больше нельзя и быть. Научите ее всему, чему можно ее научить, и в самый короткий срок, в какой только можно, скажите вашу цену, и я выложу деньги. Я не выторгую у вас ни единого фартинга, сэр; я выложу деньги все сполна и сейчас же, и даже с благодарностью прикину лишний фунт". Джентльмен улыбнулся и сказал: "Хорошо, хорошо; дайте мне сперва посмотреть, что она уже знает. Как вы с ней объясняетесь?" Я показал ему - как. Она написала печатными буквами несколько слов: названия разных вещей и тому подобное; потом мы с ней поговорили по поводу маленького рассказа из книжки, который она тут же прочла по указанию джентльмена. "Удивительно!" сказал он. "Неужели вы были её единственным учителем?" "Единственным сэр", отвечал я. "В таком случае", сказал джентльмен, и это было самое приятное, что я когда-либо слышал, - "в таком случае, вы умный и добрый человек". То же самое он сказал знаками и Софи, и она бросилась целовать ему руки, захлопала в ладоши, заплакала и засмеялась от радости.

он приходится ровным племянником по матери тому самому доктору, в честь которого я был назван. Это еще больше нас сблизило, и он спросил меня:

-- Скажите мне, Меригольд, что еще вы хотели бы, чтобы знала ваша приемная дочь?

-- Мне, бы хотелось, сэр, чтоб она не была отрезана от мира, насколько это возможно при её несчастий: мне бы хотелось, чтоб она могла свободно и с удовольствием прочесть всякую книгу.

Я понял шутку, засмеялся (зная но опыту, как неприятно, когда твою шутку не оценят) и поспешил поправиться.

-- А как вы думаете распорядиться её судьбой, когда она кончит учиться? - спросил он немного погодя, поглядывая на меня с некоторым сомнением. - Вы будете возить ее с собой?

-- Да, сэр, в повозке - в повозке. Понимаете ли, она будет жить там сама по себе. Я никогда бы не позволил себе пускать в оборот её недостаток. Ни за какие деньги я не стану выставлять ее на показ.

Он кивнул головой, видимо одобряя.

-- Для её пользы? - да, сэр.

-- Но этим вопрос еще не исчерпывается, - продолжал джентльмен, поглядывая на нее. - Может ли она разстаться с вами?

Не знаю, что из двух было тяжелее само по себе, - знаю только, что мне было очень тяжело: но уладить вторую часть вопроса оказалось трудней. Как бы то ни было, Софи наконец успокоилась, и было решено, что мы разстаемся. Не стану распространяться о том, как горевали мы оба, когда настал час разлуки, и я оставил ее у дверей заведения в быстро сгущавшихся сумерках летняго вечера. Я знаю только одно: никогда не пройду я с тех пор мимо этого заведения, чтобы не вспомнить тот вечер, чтоб у меня не сжало горло и сердце не заныло в груди, и доведись мне когда-нибудь торговать под окнами того дома, я ни за что не мог бы выхвалять свой товар, со свойственным мне остроумием, - даже мой лучший товар, - даже ружье и очки; право, не мог бы - ни за пятьсот фунтов награды, предложи ее мне хоть сам секретарь департамента внутренних дел и позови он меня после того отобедать запросто за его ореховым столом.

Но хоть и скучно, и одиноко стало опять в моей повозке, а все-таки это было не прежнее одиночество, не прежняя тоска. Как ни долог был срок нашей разлуки,. - ему предвиделся конец, и когда мне становилось тяжело на душе, я мог утешать себя мыслью, что Софи принадлежит мне, а я ей. Не переставая строить планы на то время, когда она вернется ко мне, я, спустя несколько месяцев, купил новую повозку и - как вы думаете, что я решил с нею сделать? Я вам скажу. Я решил сделать из нея библиотеку для Софи: набит полочек, уставить их книгами и приладить там стул для себя, где бы я мог сидеть, смотреть, как она читает, и думать о том, что я был её первым учителем. Я скоро приступил к осуществлению моего плана. Я действовал не спеша: каждый гвоздик вколачивался под моим наблюдением. Наконец все было готово!) В одном углу стояла её коечка под пологом), в другом - столик для чтения, в третьем - конторка для письма, а по стенам, сверху до низу, книги - с картинками и без картинок, в переплетах и без переплетов, золотообрезные и простые, - словом, всякия, какие только попадались мне по пути; я скупал их по всем городам и по ярмаркам, на севере и юге, на востоке и западе, за горами, за долами, чуть-что не за морями. А когда их набралось столько, что уже не было возможности втиснуть ни одной, мне пришла в голову новая затея, которая надолго заняла все мое время и внимание и помогла мне скоротать два долгие года разлуки.

приятнее, знать, что я один в ней хозяин. Да вероятно и вы бы, имея повозку, предпочли, чтоб она была только ваша. Ну вот, совершению такое же чувство зависти или ревности - зовите, как хотите, - одолевало меня, когда я думал, что все книги, что я накупил для нея, давно уже читаны и перечитаны другими, что, словом, она не первая их прочтет. Мне все казалось, как будто бы этим у нея отнимается часть её собственности. Думал я думал и наконец задал себе такой вопрос: "Что, если б я заказал совсем новую книгу - нарочно для нея, чтоб она могла прочесть ее первая?"

Эта мысль мне понравилась, а так как я никогда не даю своим мыслям дремать (Чин-Джек должен постоянно будить свои мысли, да так, чтоб не давать им ни на минуту заснуть; иначе ему придется проститься со своим ремеслом) - то я и принялся приводить ее в действие. Имея в виду постоянные переезды с места на место и что, следовательно, мне придется набирать для своей книжки писателей по разным местам, где представится случай, я порешил на том, что книжка моя будет сборным товаром - не как очки или ружье, а на манер того, как мы предлагаем публике бритвы, утюг, хронометр, тарелки, скалку и зеркало, - все огулом. И как только я пришел к этому решению, я пришел и к другому, о котором я вам сейчас разскажу,

Я часто жалел, что Софи никогда не слыхала меня на подножке и никогда не услышит. Не то, чтоб я чванился своим красноречием, но каждому приятно сознавать, что его таланты ценятся, как они того стоют. Представьте себе, что вы человек с дарованием и успели прославиться; но многого ли стоит вся ваша слава, коль скоро вы не можете объяснить причину её и источник тому, чьим мнением вы больше всего дорожите? В самом деле, чего оно стоит тогда? Попробуйте оценить. Шесть пенсов... пять пенсов... четыре... три.;, два? Нет, не стоит. Ну, пенни... полпенни... фартинг. Что? Не стоит и фартинга?.. Ну вот видите!.. Короче сказать, я решил, что книжка должна начинаться рассказом о моей особе, - так, чтобы, прочитав образчик-другой моего краснобайства с подножки, Софи могла бы составить себе понятие о моих ораторских талантах. Человек не видит себя со стороны и не может судить о себе безпристрастно. Никто, я думаю, - не возьмется - я бы по крайней мере ни за что не взялся - описать свои глаза, свой голос, свою манеру говорить, свои движения и вообще все то, что придает характер и соль его речи. Но каждый - если он публичный оратор - может записать самую речь; я даже слыхал, что публичные ораторы очень часто прежде пишут свою речь, а потом уже говорят.

Так вот к какому я пришел решению. Но тут поднялся новый вопрос - о заглавии. Какую форму придам я своему материалу? Как я его назову? - А вот как. Из всего, что мне приходилось объяснять Софи, когда мы жили вместе, труднее всего было объяснить, как оно вышло, что я называюсь Доктором, а между тем - не доктор, И в конце концов я все-таки чувствовал, что несмотря на все мои старания мне не удалось объяснить это так, чтоб она вполне меня поняла. Но я знал, что за два года она сделает большие успехи, и разсчитывал, что она поймет это теперь, когда прочтет объяснение, которое я сам для нея напишу. И потом, мне хотелось немножко над ней подшутить и посмотреть, как она это примет, так как уже по одному этому я мог бы судить, насколько она развилась. Как-то раз она попросила меня прописать ей лекарство, потому что считала меня доктором в медицинском значении этого слова: тогда-то и открылось, что по этому пункту мы не понимаем друг друга. Вот вспомнил я об этом и подумал себе: "А что, если я назову свою книжку моими рецептами? Какая будет мне радость, если она поймет, что вся цель моих рецептов - занять ее, позабавить, заставить ее посмеяться или поплакать над ними... И не будет ли это лучшим доказательством, что мы преодолели главную трудность и поняли друг друга?" И в самом деле, все удалось как нельзя лучше. Когда она увидела книжку - совсем готовую, напечатанную и переплетенную... когда она увидела ее на своей конторке, в повозке, и прочла заглавие: "Рецепты доктора Меригольда", она взглянула на меня - да с каким удивлением! - перелистала несколько страниц, очаровательно разсмеялась, пощупала свой пульс и покачала головой, опять уставилась в книжку; делая вид, что внимательно читает, потом взяла ее в обе руки, поцеловала и прижала к груди. Никогда во всю жизнь не был я так счастлив.

Но не будем опережать события. (Я взял это выражение из романов: я ведь накупил их для нея целую кучу. Ни разу не развернул я ни одного романа - а я просмотрел их не мало - чтоб на которой-нибудь странице мне не попалось вот это самое: "Не будем опережать события". Я удивляюсь только одному: раз автор не хочет опережать события, зачем же он их опережает и кто его об этом просит?) Итак, говорю я, не будем опережать события. Книжка заняла все мое свободное время. Она мне стоила большого труда. Собрать в одну кучу весь этот разношерстый товар - чужия сочинения, уж и это не шутка, но когда дело дошло до моего собственного - что только тут было! Сколько пришлось вымарывать, перечеркивать, переделывать! Одних чернил что пошло! А терпения!.. Никогда бы а не поверил, какой это труд, если б не испытал на себе. И это опять-таки совершенно как у Чип-Джеков: публика и понятия не имеет, чего нам стоит наше искусство. Наконец книжка была кончена, и два рода ушли вслед за другими годами, которые ушли раньше них, а куда ушли - кто их знает? Новая повозка была совсем готова: кузов желтый, слегка тронутый киноварью, и везде медные гвоздики. Старый конь пошел под новую повозку, а для своей я купил новую лошадь и нанял мальчишку. И вот, в один прекрасный день, я помылся, почистился и отправился за Софи. День был холодный и ясный; Чип-Джеки затопили свои камельки. По всей дороге до самого Вандсворта мне то и дело попадались наши повозки на привалах, где-нибудь в стороне, на пустыре. (Вы всегда можете их видеть с Юго-Западной железной дороги; только если ехать в ту сторону, - смотрите в правое окно.)

-- И все-таки, сэр, - отвечал я, - я сомневаюсь, чтоб вы и в половину были так рады видеть меня, как я вас.

-- Долгонько тянулось для вас время - не так ли, Меригольд?

-- Я не скажу этого, сэр, принимая во внимание, как его много прошло, но...

-- Как вы вздрогнули, мой друг!

ни за что бы её не узнал.

-- Однако на вас это сильно подействовало, - ласково сказал джентльмен.

-- Я чувствую, сэр, - отвечал я, - что я ничего больше, как неотесанный мужик в рабочей жилетке.

с ней по своему.

-- Я такой неотесанный мужик в рабочей жилетке, сэр, - повторил я, - а она такая изящная и так тихо стоит у дверей.

Все это они нарочно подстроили, чтоб обрадовать меня! Как только я стал делать ей наши прежние знаки, она бросилась ко мне, упала передо мной на колени и залилась слезами радости и любви. А когда я схватил её руки и поднял ее, она обвилась вокруг моей шеи и прижалась ко мне, и уж я сам не знаю, каким я был дураком, пока мы все трое не уселись и не начали разговаривать - беззвучно, как будто по всему миру разлилась та отрадная тишина, которая наполняла наши сердца.

Теперь я вам скажу, что я хочу с вами сделать. Я хочу вам предложить мой сборный товар - её книжку. Хороша книжка! Никем не читана кроме меня, исправлена и дополнена автором после того, как Софи ее прочла. Сорок восемь печатных страниц, девяносто шесть печатных столбцов. Прямо из Бофорт-Гауза, из собственной типографии Вайтинга; отпечатана паровой машиной на лучшей бумаге. Обложка зеленая, очень красивая. Листки сложены один к одному, словно чистое белье прямо от прачки, а сшита так аккуратно, что одна швейная работа дороже любого образца от лучшей белошвейки, из тех, что отправляются на конкурс к гражданским комиссарам, чтоб получить патент на право умереть с голоду. И весь товар я отдаю... как бы вы думали - за сколько? За восемь фунтов? - Нет, меньше. За шесть? - Меньше. За четыре? - Да, за четыре, хоть я почти не надеюсь, чтобы вы мне поверили. Четыре фунта! Одна брошюровка стоит половины этой цены. Цените сами: сорок восемь страниц, девяносто шесть столбцов оригинального сочинения - за четыре фунта! За эти деньги чего же вам больше? Берите. Три сплошные страницы объявлений в конце - о самых животрепещущих вопросах - без денег - в виде могарыча... Что? Все таки мало? Так вот же вам еще магарыч: мои поздравления с праздником. Желаю вам веселиться на святках, встретить Новый год без печали; желаю вам много лет здравствовать, счастливо жить. Ну что? Ведь и этот товар чего-нибудь да стоит? Фунтов двадцать - не меньше, коли дойдет к вам в том виде, как я его посылаю... Не забудьте: в конце приложен последний рецепт: "Принимать всю жизнь"; там вы узнаете, как повозка сломалась и где окончилось наше странствие... Так как же? Четыре фунта по вашему дорого? Вы все-таки стоите на том? Ну, ладно же, я вам скажу, на чем мы покончим. Вот книжка - берите за четыре пенса, только чур! - никому не рассказывайте.