Рецепты доктора Меригольда.
VIII. Принимать всю жизнь.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Рецепты доктора Меригольда. VIII. Принимать всю жизнь. (старая орфография)

VIII.
Принимать всю жизнь.

Софи несколько раз перечла все предыдущее, а я сидел на моем стуле в походной библиотеке (так у нас называется эта повозка) и смотрел, как она читает. Я был счастлив, и горд, как моська, которой по случаю званого вечера заново вычернили намордник и машинкой завили хвост. Каждая черточка моего плана удалась как по писаному. Наша совместная жизнь после долгой разлуки превзошла самые смелые мои ожидания. Колеса наших двух повозок вертелись, мы ехали, и с нами ехали довольство и радость, и с нами же останавливались, когда останавливались наши повозки.

Но в моих вычислениях я кое-что упустил: Что же такое я упустил, как вы думаете? - Чтобы помочь вам отгадать, я вам скажу: - одну цифру. - Ну-ка, попробуйте отгадать, да смотрите, не ошибитесь... Нуль? - Нет. Девять? - Нет. Восемь? - Нет. Семь? - Нет. Шесть? - Нет. Пять? - Нет. Четыре? - Нет. Три? - Нет. Два? - Нет. Единицу? - Нет. - Постойте же, я вам скажу, что я с вами сделаю. Я вам прямо скажу: цифра эта особенная, не арифметическая, и даже верней - не цифра, а фигура. Вот вам, - отгадывайте. Вы скажете, пожалуй: геометрическая фигура? - Нет, и не геометрическая. Да и какая же геометрическая, когда она не мертвая? - Ну вот, теперь вы приперты к стене и вам остается только спросить: - Значит, живая? - Именно. Давно бы так и сказали.

Да. Фигура или цифра, которую я упустил в своих вычислениях, была живая цифра, и даже человеческая. Кто ж это был? мужчина? женщина? ребенок? В роде чего по крайней мере? В роде мальчика или девочки? - В роде мальчика. Ну вот, теперь совсем отгадали.

Мы были в Ланкастере, и за два вечера, которые мы там провели, моя торговля дала очень хорошую выручку, - больше средней (хотя по совести я не могу сказать, чтобы ланкастерцы были особенно впечатлительной публикой). Торговал я на большой площади, в конце той улицы, где стоят две гостиницы - просто "Королевская" и "Королевского Герба". Случилось, что в это самое время в город приехал попытать счастья и Мим со своим странствующим великаном, Пикльсоном тож. Мим поставил свое дело на благородную ногу. Балагана никаких признаков. Пикльсон заседал в аукционной зале, и входили к нему через зеленый байковый альков. Над дверью печатное объявление. Безплатный вход не допускается, исключение составляет лишь та слава и гордость просвещенной страны, которая именуется свободной прессой. Воспитанники учебных заведений впускаются по особому соглашению. Ничего такого, что могло бы вызвать краску стыда на лицо юноши или оскорбить даже самую щепетильную скромность. Мим сидел в красной каленкоровой кассе и ужаснейшими словами ругал вялость публики, на которую не действуют самые солидные рекламы. Дело в том, что во всех магазинах были развешены его афиши весьма серьезного содержания, возвещавшия, что "не видав Пикльсона, невозможно составить правильного представления об истории даря Давида".

Я отправился в означенную аукционную залу и нашел ее совершенно пустой, если не считать плесени, гулкого эхо и Пикльсона на куске красного войлока. Мне это было на руку, так как мне хотелось побеседовать с ним конфиденциально, один на один. Вот что я ему сказал: "Пикльсон! Я обязан вам большим счастьем и в своем завещании я вам назначил пять фунтов стерлингов; но, во избежание лишних хлопот, вот вам четыре фунта десять прямо в руки. Надеюсь, что это не идет в разрез с вашими планами. Значит, на том мы и покончим". Пикльсон, имевший до этой минуты довольно жалкий вид длинной сальной свечи, которую никак не удается зажечь, просиял до самой макушки и высказал свою признательность в таких выражениях, что - для него - это был положительно парламентский спич. В заключение он прибавил, что так как в роли римлянина он перестал привлекать публику, то Мим предложил ему выходить в виде индейского великана, обращенного в христианство благодетельным влиянием брошюрки: "Дочь молочницы". Не будучи знаком с содержанием брошюрки, окрещенной в честь этой молодой женщины, и не желая примешивать шарлатанства к серьезным вещам, Пикльсон отказался от этого предложения, что привело к обмену резких слов и к совершенному прекращению порции пива, которую до тех пор получал несчастный молодой человек. Все, что он говорил, тут же подтверждалось свирепым рычанием Мима, доносившимся снизу, из кассы, - рычанием, от которого великан трясся, как лист.

Но из всего, что рассказал мне странствующий великан, Пикльсон тож, для меня было важно собственно следующее: "Доктор Меригольд" - я передаю только слова, не имея ни малейшей надежды передать всю вялость тона, каким они были сказаны, - "Доктор Меригольд, кто этот неизвестный молодой человек, что постоянно шатается около ваших повозок?" - "Молодой человек?" переспрашиваю я, упирая на последнее слово (я, видите ли, подумал, что он хотел сказать: женщина, разумея Софи, но благодаря своему вялому кровообращению ошибся словом). - "Доктор", - возражает он тогда с трогательным пафосом, способным вызвать слезу у самого стойкого человека, - "доктор, я слаб, но не настолько слаб, чтобы не понимать, что я говорю. Я повторяю, доктор; неизвестный молодой человек". Тут-то и оказалось, что Пикльсон, который, по своему общественному положению, мог разминать свои ноги только в такие часы, когда не подвергался риску, что его увидят безплатно, т. е, после полуночи и до разсвета, - два раза видел около моих повозок вышереченного неизвестного молодого человека, - видел два раза в том самом городе Ланкастере, где я и сам-то пробыл всего двое суток.

Это открытие меня немножко разстроило. Что собственно оно должно было означать - я не знал и так же мало догадывался об этом в то время, как вы теперь; но все-таки оно меня разстроило. Ну, все равно, разстроила или нет, а я и виду не показал Пикльсону. Я отвечал ему какой-то шуткой и простился с ним, посоветовав ему истратить свое наследство на подкрепление своих жизненных сил и продолжать стоять за религию. На другой день на разсвете я стал караулить, не увижу ли неизвестного молодого человека, и - что гораздо важнее - увидел его. Он был хорошо одет и недурен собою. Он бродил вокруг моих повозок так близко и посматривал на них с таким видом, точно его приставили их сторожить, а потом, когда разсвело, повернулся и пошел прочь. Я громко окликнул его, но он не остановился, не обернулся, даже не вздрогнул, и вообще не обратил никакого внимания на мой оклик.

Часа через два после того мы выехали из Ланкастера и поехали в Карлейль. На другой день на разсвете я опять караулил, но молодого человека не было. На третье утро я выглянул из повозки и увидел его. Я опять его окликнул, но он, как и прежде, не подал никаких признаков, что слышал меня. Это навело меня на одну мысль. Действуя сообразно с этой мыслью, я следил за ним в разное время и, прибегая к различным уловкам (о которых не стоит распространяться), я наконец убедился, что мой молодой человек был глухо-немой.

"Ну что, если он ей нравится? Что тогда будет со мной и куда полетят все мои затеи и планы?" Я надеялся - сознаюсь в своем эгоизме, - что, может быть, он ей не нравится. Я решился узнать правду и стал следить. Наконец, как-то раз мне удалось быть свидетелем их свидания. Они встретились в поле, на открытом воздухе. Я смотрел на них из-за сосны, так что они не видели меня. Встреча была волнующого свойства для всех трех заинтересованных сторон. Я понимал каждое слово из того, что они говорили друг другу, не хуже их самих. Я слушал глазами, научившимися так же быстро и верно схватывать беседу глухонемых, как быстро и верно схватывают мои уши то, что говорится нормальными людьми. Он уезжал в Китай конторщиком одного торгового дома, на место, которое до него занимал его отец. Он был достаточно обезпечен, чтоб содержать жену, и умолял Софи выйти за него теперь же и ехать с ним. Она твердо ответила: нет. Он спросил: почему? Разве она не любит его? - О да, она горячо, горячо его любит, но не хочет огорчать своего доброго, дорогого, благородного, великодушного и уж не знаю какого еще отца (это про меня-то, дешевого Джека в рабочей жилетке!) и останется с ним - храни его Бог! - хотя это разобьет её сердце. Тут она горько заплакала и это заставило меня решиться.

Пока я не знал ничего верного насчет её чувств к молодому человеку, у меня был зуб против Пильксона, и я говорил себе: "Ну счастлив его Бог, что он успел получить с меня деньги"; потому что, видите ли, у меня мелькала иногда такая мысль: "Если б не этот слабоумный великан, мне никогда бы, может быть, не пришлось ломать голову и волноваться из-за этого молодого человека". Но теперь, когда я знал, что она его любит, когда я видел, как она плакала из-за него, дело принимало другой оборот. Я тут же, не сходя с места, примирился в душе с Пикльсоном. Я встряхнулся, взял себя в руки и сказал себе: "Будем действовать справедливо".

Тем временем Софи ушла (потому что прошло все-таки несколько минут, прежде чем я встряхнулся как следует), и молодой человек остался один. Он стоял, прислонившись лбом и рукой к другой сосне (их там была целая роща), так что лица его не было видно. Я тронул его за плечо. Он обернулся и, увидев меня, проговорил на нашем глухонемом диалекте.

-- Не сердитесь.

-- Я не сержусь, мой мальчик. Я тебе друг. Пойдем со мной.

-- Ты плакала, голубка моя?

-- Да отец.

-- О чем?

-- Голова болит.

-- Нет, голова, отец, - я ведь сказала.

-- Так доктор Меригольд пропишет рецепт от головной боли.

Она взяла книжку моих рецептов и протянула мне с принужденной улыбкой, но, видя, что я не трогаюсь с места и серьезно смотрю на нее, тихонько отложила ее в сторону. Глаза её глядели выжидательно.

-- Там нет этого рецепта, Софи.

-- Здесь, моя милая.

Я позвал её молодого друга и соединил их руки. Я мог только выговорить: "Последний рецепт доктора Меригольда. Принимать всю жизнь", - и выскочил из повозки.

К свадьбе я справил себе фрак (синий с медными пуговицами) - в первый и последний раз в жизни, и собственноручно передал Софи жениху. Кроме нас троих, на свадьбе был еще только тот джентльмен, на чьем попечении она пробыла последние два года. Я заказал свадебный обед на четыре персоны. Обедали в походной библиотеке. Вот что подавалось к обеду: пирог с голубями, свинина с пикулями и пара пулярок с соответственным салатом. Вина были самые лучшия. Я сказал спич; каждый из остальных джентльменов сказал тоже по спичу; мы шутили и смеялись, и вечер пролетел как ракета. Я тут же, за обедом, объяснил Софи, что с окончанием каждого торгового сезона я буду переселяться в походную библиотеку и все её книги сохраню в том виде, как она их оставляет, пока она не вернется за ними.

Итак, она уехала в Китай с молодым мужем. Прощанье было грустное и тяжелое. Мальчишке, который у меня служил, я подыскал другое место. И вот, как в старые дни, когда я потерял жену и ребенка, я снова зашагал один, с бичем на плече, рядом со своим старым конем.

"Дорогой отец, нет еще недели, как у меня родилась дочка, но я так хорошо себя чувствую, что мне позволили написать тебе несколько слов. Мой дорогой и лучший из отцов, надеюсь, что мое дитя не будет глухонемым, но пока еще не знаю". Отвечая ей на письмо, я деликатным манером затронул этот вопрос, но так как Софи ничего мне на него не ответила, я понял это так, что для нея это вопрос печальный и, больше не повторял его. Долгое время мы переписывались очень аккуратно, по потом письма стали приходить в неопределенные сроки и реже, потому что мужа Софи перевели в другое место, да и я был постоянно в дороге. Но писали мы друг другу, или нет, я был всегда уверен, что мы помним друг друга.

Прошло пять лет и сколько-то месяцев с того дня, как уехала Софи. Я был попрежнему королем Чип-Джеков, и популярность моя еще возросла. В ту осень я торговал, как никогда, и к двадцать третьему декабря тысяча восемьсот шестьдесять четвертого года (я был в то время в Оксбридже, в Миддльсексе) распродал до нитки весь свой товар. И вот, налегке и с легким сердцем покатил я в Лондон на своем старом коне. Я собирался отпраздновать в одиночестве, у своего камелька в походной библиотеке, сочельник и первый день Рождества, а там закупить нового товара и хорошо заработать на нем.

Я кое-что смекаю в поваренном искусстве, и сейчас я вам разскажу, какой я соорудил себе рождественский обед в походной библиотеке. Я сделал мясной пуддинг с парочкой почек, дюжиной устриц и шампиньонами на приправу. А это такой пуддинг, что он способен примирить человека решительно со всем на свете, кроме двух нижних пуговиц его жилета. Ну вот, отдав должное этому пуддингу и прибрав со стола, я убавил огня в лампе, подсел к камельку и стал следить, как свет от пламени перебегал по корешкам книг моей Софи.

Книги Софи так живо напомнили мне ее самое, что я совершенно ясно видел перед собою её милое личико перед тем, как задремал. Потомуто, должно быть, все время, пока я спал, мне и казалось, что Софи со своим немым ребенком на руках стоит подле меня. Во сне я был в пути, сбивался с дороги, перебывал во всевозможных местах, на севере и юге, на востоке и западе, за горами, за долами, и не знаю, где еще, а она все стояла подле меня - безмолвная, с немым ребенком на руках. И даже когда, вздрогнув, проснулся, мне показалось, что она только что исчезла, как будто за секунду была еще тут.

Я вздрогнул от настоящого звука: он слышался с подножки повозки. Это были легкие, торопливые детские шаги, - шаги ребенка, карабкающагося наверх. Эти детские шаги были когда-то так хорошо мне знакомы, что с пол-секунды я был уверен, что увижу сейчас маленький призрак.

Поглядев на меня во все глаза, малютка сняла свою соломенную шляпу, и густая волна темных кудрей разсыпалась у нея по плечам. Потом она раскрыла губки и сказала тоненьким голоском:

-- Дедушка!

-- Да, дедушка. И мне велели тебя спросить, не напоминаю ли я тебе кого-нибудь?

как это милое дитя, счастливое, живое, серьезно и старательно говорит с матерью теми самыми знаками, которым я первый ее научил, - слезы счастья и жалости покатились у меня по лицу...

Конец.