Рождественская песнь в прозе.
Глава I. Тень Марлея.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Рождественская песнь в прозе. Глава I. Тень Марлея. (старая орфография)

СВЯТОЧНЫЕ РАССКАЗЫ.

ПОЛНЫЙ ПЕРЕВОД С АНГЛИЙСКОГО,
Ф. РЕЗЕНЕРА.

ИЗДАНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ, С 62 ПОЛИТИПАЖАМИ И ЗАСТАВКАМИ.

С.-ПЕТЕРБУРГ.
ИЗДАНИЕ В. И. ГУБИНСКОГО.

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ПЕСНЬ В ПРО3Е.

СВЯТОЧНЫЙ РАССКАЗ С ПРИВИДЕНИЯМИ.

Глава I.
Тень Марлея.

Марлей умер. В этом нет никакого сомнения. Свидетельство об его смерти было подписано священником. Дух Марлей является Скруджу подрядчиком и главным погребальщиком. Сам Скрудж подписал его, а всякий документ, подписанный Скруджем, имел большую цену на бирже.

Старый Марлей был мертв, как камень. Я не хочу этим сказать, будто, по моему убеждению, в камне нет ничего живого; я скорее думаю, что если есть что-нибудь действительно мертвое между камнями, то это должен быть гробовой камень; но так как со времен предков сложилось уже такое выражение, то я и не хочу касаться их мудрости своими неосвященными руками. Итак, повторяю: Марлей был мертв, как камень.

Знал ли Скрудж наверное, что Марлей умер? Конечно, знал. Как же ему было не знать, когда они - Бог знает сколько лет - состояли компаньонами. Скрудж был его единственным душеприкащиком, единственным распорядителем его имущества, единственным наследником его движимой и недвижимой собственности, единственным его другом - и, наконец, один только и оплакивал смерть Марлея. Впрочем, даже Скрудж не был до такой степени убит горем, чтобы не справить его похорон, как подобает истинно деловому человеку, выгодным оборотом.

Повторяю: Марлей, без всякого сомнения, умер.

Я настаиваю на этом, потому что читатель если не обратит внимания на это обстоятельство, то ему вовсе покажется странным то, что я хочу рассказать. Еслибы мы не знали положительно, что отец Гамлета умер до начала спектакля, то нас вовсе не удивило бы, что он при сильном восточном ветре отправился ночью прогуляться по стенам своего города. Это было бы не удивительнее того, как еслибы какой-нибудь другой человек, средних лет, пошел в сильный ветер прогуляться по открытому месту - например по кладбищу при церкви Св. Павла - чтобы удивить своего пугливого сына.

Скрудж не уничтожил имени Марлея на вывеске. Она, нетронутая, висела много лет после Марлея над входной дверью в контору. Все знали фирму под именем "Скрудж и Марлей". Некоторые новички в деле называли Скруджа - то Скруджем, то Марлеем и он одинаково отвечал на оба имени; ему решительно было все равно; важны для него были одне деньги.

О! Скрудж был настоящий кулак: он умел схватить сильно, как в клещи, прижать, скрутить, сгрести. Это был старый грешник - алчный, любостяжательный, крепкий как кремень, из которого никакая сталь ни разу не высекала благородного огня, - скрытный, угрюмый и замкнутый, как устрица.

Внутренний холод Скруджа морозил его старые черты, щемил его острый нос, морщил его щеки, прямил его походку. От холода глаза Скруджа были красны, тонкия губы сини и хитрая речь его скрипуча. Холодный иней лежал на его голове, бровях и на его худом подбородке. Скрудж повсюду вносил с собою свою низкую температуру; в самые жаркие летние дни он леденил свою контору и не давал ей оттаять ни на один градус даже о Рождестве.

неумолимее Скруджа. Самая скверная погода не находила в Скрудже места, где бы пронять. Проливной дождь, снег, град, слякоть имели над ним только одно преимущество: то, что они бывают иногда щедры, Скрудж-же - никогда;

Никто при встрече с ним на улице не останавливался, чтобы дружелюбно спросить его: "как поживаете, дорогой Скрудж? Когда-же вы зайдете ко мне?" Нищие никогда не ждали от него милостыни; дети не спрашивали у него, который час; никто из встречных, ни мужчина, ни женщина, во всю его жизнь не просили указать им дорогу. Казалось, даже, что собаки слепых нищих знали Скруджа и, завидя его, скорее тащили своих хозяев куда-нибудь под ворота или во двор, махая хвостом и как-бы желая сказать: "Лучше уж пусть никакой глаз не смотрит, чем дурной глаз. Неправда-ли, мой слепой хозяин?".

Скрудж не обращал на все это никакого внимания. Напротив, ему нравилось проталкиваться по многолюдным путям жизни, отстраняя от себя всякое людское сочувствие. Это было ему так-же сладко, как мальчишке пряник.

Однажды, в канун лучшого из всех дней в году, в канун Рождества, старый Скрудж сидел и занимался в своей конторе. Погода стояла холодная, мрачная, резкая и туманная. Скрудж мог слышать, как люди ходили по двору, кряхтя от холода, хлопая руками и стукая ногами о мостовую, чтобы согреться. Часы на башне пробили только три, а уже было совершенно темно; да и во весь-то день не проглядывало солнышко. Туман был так густ, что дома по ту сторону двора, как ни был он узок, казались призраками. Огни в противоположных окнах казались красными пятнами на ощутимом сером полотне воздуха. Туман проникал во всякую щель, в каждую замочную скважину.

Видя такой густой туман, спустившийся на землю и нагонявший совершенную мглу, можно было подумать, что сама мать-природа где-нибудь неподалеку заварила на праздник пиво в громадных размерах.

Скрудж оставлял дверь своей конторы отворенной, чтобы наблюдать за писцом, который копировал письма в соседней кануре, до того тесной и мрачной, что она походила на чан. Камин у Скруджа топился очень слабо; в камине же писца было так мало огня, что, казалось, горел один только уголек. Но писец не мог увеличить огня, потому, что ящик с углями стоял в комнате Скруджа, и каждый раз, как писец входил туда с каминной лопаткой, хозяин предупреждал его. что им придется разстаться. Писец надел на себя свой белый шарф и старался согреться у свечки; но так как он не обладал сильным воображением, то попытка эта не удалась.

-- С веселым Рождеством дядя! Да хранит вас Господь! послышался вдруг радостный голос. То был голос племянника Скруджа, быстро вошедшого в комнату.

-- Что за вздор! сказал Скрудж.

Племянник Скруджа. так согрелся от быстрой ходьбы по холоду и туману, что румянец горел на его щеках и глаза блестели. Он был очень хорош в эту минуту.

-- Рождество вздор, дядя? возразил племянник Скруджа. Вы не то, конечно, хотели сказать?

-- Ошибаешься: именно то, сказал Скрудж. Веселое Рождество! Какое право имеешь ты радоваться? Какая причина тебе быть веселым? Ты, кажется, уже довольно беден.

-- Помилуйте, весело возразил племянник; скажите лучше, какое вы имеете право быть печальным? По какой причине вы так угрюмы? Вы, кажется, довольно богаты.

Скрудж, не находя в эту минуту лучшого ответа, повторил свое: ах, вздор!

-- Ну, не сердись, дядя, сказал племянник.

-- Как-же мне не сердиться, возразил дядя, когда я живу в свете, наполненном такими глупцами, как ты! Радостное Рождество! Не говори мне о радостном Рождестве! Что такое Рождество, как не время платить без денег счеты, время, указывающее, что человек стал годом старее и ни одним часом богаче; время сводить книги и видеть, что каждая статья в течение целых двенадцати месяцев прямо против нас. Еслибы я мог действовать по своему желанию, воскликнул Скрудж с негодованием, я бы всякого дурака, который шляется, Христа славя, сварил вместе с его пуддингом и похоронил бы с елкой, воткнутой в сердце! Да, я непременно бы сделал это!

-- Дядя! умолял племянник.

-- Племянник, возразил дядя серьезно, празднуй Рождество по-своему и предоставь мне соблюдать его, как я хочу.

-- Вы называете это соблюдать! воскликнул племянник. Но в том-то и дело, что вы его вовсе не соблюдаете.

-- Ну так предоставь мне вовсе о нем не думать. Пусть оно приносит тебе все блага! Да, полно, принесло-ли оно тебе когда-нибудь добро?

-- Есть много вещей, из которых я мог бы извлечь добро и которыми, могу сказать, я не воспользовался; между прочим, и Рождество. Но во всяком случае, кроме глубокого благоговения, которое я питаю к Рождеству за его святое происхождение, я еще считаю этот день самым лучшим в году; добрым, всепрощающим. любящим, веселым днем; единственным днем, какой я знаю в длинном списке календаря, когда узкия сердца людей расширяются и делаются способны смотреть на бедный класс людей, как на своих спутников в жизни к одной общей цели, - к смерти; когда, они не считают их существами другой породы, предназначенными для иного пути в жизни и для иных целей. И потому, дядя, хотя Рождество никогда не положило мне в карман ни одного куска золота или серебра, все-же я уверен, что оно принесло мне добро и будет приносить, и я благословляю его.

Писец в чану невольно захлопал в ладоши в знак одобрения, но тотчас-же, почувствовав все неприличие такого поведения, он принялся мешать угли в камине, потушив и последния слабые искры.

-- Издайте еще какой-нибудь звук, закричал Скрудж, и вы отпразднуете свое Рождество потерею места.

-- Вы великолепный оратор, милостивый государь, и я удивляюсь, что вы не поступаете в парламент.

-- Не сердитесь, дядя! Приходите-ка лучше к нам завтра обедать.

-- Убирайся к............ (и, действительно, Скрудж договорил фразу до конца), прежде чем я приду к тебе.

-- Но почему же? Почему?

-- А зачем ты женился? ответил ему Скрудж вопросом.

-- Потому что влюбился.

-- Потому что влюбился! проворчал Скрудж с таким презрением, как-будто ему показали единственную вещь, которая может быть еще нелепее радостного Рождества. Прощай!

-- Но, дядя, ведь вы ни разу у меня не были и прежде, чем я женился; зачем-же теперь вам отговариваться моей женитьбой?

-- Прощай! повторил Скрудж.

-- Я ничего от вас не требую, ничего у вас не прошу; почему-же нам не быть друзьями?

-- Прощай! произнес Скрудж в третий раз.

-- Я до глубины сердца огорчен вашей настойчивостью. Между нами никогда не было ссоры, к которой бы я подал повод. Я сделал попытку склонить вас Рождеством и до конца праздника сохраню свое веселое рождественское настроение. Итак, желаю вам, дядя, радостно встретить Рождество.

-- Прощай! произнес опять Скрудж.

-- И счастливого нового года!

-- Прощай! еще раз сказал Скрудж.

Не смотря на все это, племянник вышел из комнаты, не произнеся ни одного сердитого слова.

Он остановился у наружной двери, чтобы пожелать счастливого праздника писцу, и тот, не смотря на то, что совсем замерз, оказался теплее Скруджа и от всего сердца ответил на обращенное к нему приветствие.

Услыхав это, Скрудж проворчал:

-- Вот еще человек! Писец, получающий пятнадцать шиллингов в неделю, с женою и целым семейством на шее, толкует также о радостном Рождестве! Нет, уходи хоть в сумасшедший дом!

-- Это контора Скруджа и Марлея, кажется? начал один из мужчин, взглянувши в список, который держал в руках. С кем я имею удовольствие говорить: с господином-ли Скруджем или с Марлеем?

-- Сегодня исполнилось ровно семь лет, как Марлей умер, ответил Скрудж.

-- Мы уверены в том, что его щедрость нашла достойного представителя в пережившем его компаньоне, сказал господин, подавая ему подписной лист.

В этом отношении он был прав: Скрудж и Марлей были две родные души.

Но при зловещем слове щедрость Скрудж насупил брови, покачал головой и возвратил лист.

-- В нынешний праздник, продолжал господин, предлагая Скруджу перо, более, чем когда-либо, было бы желательно купить несколько припасов для бедных, которые сильно страдают в эту холодную пору. Тысячи людей нуждаются в самом необходимом, сотни тысяч не имеют самых простых удобств.

-- Разве не существует более тюрем? спросил Скрудж.

-- Тюрем слишком довольно, отвечал господин, опуская перо.

-- А рабочие дома Союза все еще действуют?

-- Я бы желал сказать, что нет. Но, увы они слишком деятельны.

-- А дисциплинарная мельница? А закон о бедных все еще в силе?

-- В полной силе.

-- А! а я боялся: думал, не случилось-ли чего, что могло остановить их полезную силу. Я очень рад слышать противное.

-- Но так как все эти учреждения едва-ли доставляют пищу, необходимую для поддержания духа и тела народа, то несколько человек из нас стараются составить капитал, на счет которого можно было-бы покупать бедным мясо, питье, топливо и теплую одежду. Мы выбрали этот праздник для своей деятельности, потому что в это время более, чем когда-либо, дает себя чувствовать нужда, и вместе с тем это время, когда веселятся богатые люди. Сколько прикажете записать от вашего имени?

-- Ничего, отвечал Скрудж.

-- Вы желаете остаться неизвестным?

-- Я желаю, чтобы меня оставили в покое, господа, если вы уж меня спрашиваете о моем желании. Вот мой ответ. Я сам на Рождество не веселюсь и не имею средств доставлять возможность веселиться лентяям. Я с своей стороны помогаю поддержанию тех учреждений, о которых упомянул; они стоят довольно дорого, и тем, кому приходится плохо, следует поступить в одно из них.

-- Многие не могут туда поступить; многие согласились бы скорее умереть.

-- Еслибы они согласились скорее умереть, возразил Скрудж, тем лучше: пускай умирают; они уменьшат излишек населения. Впрочем, извините меня, я этого факта не знаю.

-- Это не мое дело, возразил Скрудж. Достаточно человеку знать свои собственные дела и не вмешиваться в чужия. Мои дела занимают все мое время. Прощайте, милостивый государь.

Видя ясно, что дальнейшия настояния ни к чему не поведут, пришедшие господа удалились. А Скрудж продолжал работу с весьма хорошим мнением о себе и в более веселом расположении духа, чем в каком бывал обыкновенно.

Между тем, туман сделался так густ и темнота так непроницаема, что на улицах появились люди с зажженными факелами, предлагая проводить экипажи, в темноте затруднявшиеся найти дорогу.

Старый черный колокол и древняя башня, в которой он висел и из готического окна которой обыкновенно лукаво поглядывал на Скруджа, исчезли в темноте; колокол бил часы и четверти точно из-за облаков, гудя после боя глухим дрожащим звуком, точно будто зубы стучали в замерзшей голове башни. Мороз крепчал. В большой улице, против входа во двор, несколько работников исправляли газовые трубы. Они развели большой огонь в решетчатой жаровне вокруг которой толпились мужчины и дети в лохмотьях, грея свои руки и с наслаждением моргая глазами перед пламенем. Вода, скопившаяся вокруг водопроводного крана, которого никто не трогал, замерзла, и кран обратился в кусок льду. Только блеск от ламп в окнах магазинов, разукрашенных елками, бросал красный цвет на лица прохожих. В этот вечер шла большая торговля в курятных, овощных и фруктовых лавках. Оне представляли до того великолепное зрелище, что трудно было себе представить, какую связь может иметь это великолепие с таким скучным делом, как продажа и купля.

Лорд-мэр, в своем, похожем на крепость, дворце, отдавал приказания пятидесяти поварам и буфетчикам, чтобы приготовления к Рождеству были достойны дома лорд-мэра; и даже бедный портной на чердаке, которого мэр оштрафовал пятью шиллингами в прошлый понедельник за то, что тот был пьян и обнаружил на улице кровожадность, - и тот замешивал свой пуддниг к завтрашнему дню, пока его тощая жена ходила с ребенком покупать мясо.

Между тем, туман делался все гуще и мороз крепче, пронзительнее, нестерпимее.

Один бедный мальчик, носик которого мороз глодал так, как собака гложет кость, остановился у замочной скважины двери Скруджа, чтобы угостить его Рождественской песней; но только что он запел первый стих: "Бог храни вас, господин; пусть ничто вас не тревожит...", как Скрудж с такою энергиею схватил линейку и произнес такое бешеное проклятие, что певец с ужасом убежал, предоставив вход в замочную скважину туману и симпатичному для Скруджа морозу.

Настал, наконец, час запирать контору. Неохотно встал Скрудж со своего стула и тем подал знак писцу в кануре, который тотчас-же потушил свечку и надел шляпу.

-- Вы, вероятно, захотите воспользоваться всем завтрашним днем? спросил Скрудж.

-- Если это вам удобно.

-- Вовсе не удобно и притом несправедливо. Если бы я вычел с вас за этот день полкроны, вы, наверно, сочли-бы себя обиженным?

Писец робко улыбнулся.

-- И однакоже, продолжал Скрудж, вы и не думаете, что я могу быть обижен, когда плачу жалованье за день безделья.

Писец заметил, что это случается только раз в год.

-- Хороша причина, чтобы обирать карманы людей каждое 25-е число декабря, сказал Скрудж, застегивая свое пальто до подбородка. Впрочем, пожалуй, пусть будет завтрашний день вашим; зато придите на следующий день как можно раньше.

Писец обещал придти рано, и Скрудж вышел, ворча, из конторы. Писец запер ее с быстротою молнии и, закутавшись в свой белый шарф, длинные концы которого висели из-под сюртука (у него не было пальто), побежал по Корнгиллю, скользя вслед за рядом мальчиков по замерзшим лужам и празднуя таким образом канун Рождества. Затем он со всех ног побежал домой к Кэмден-Тауну, за неимением свечки, играть в жмурки со своими детьми.

Скрудж отобедал в мрачном трактире, куда имел обыкновение ходить, прочел все газеты и, посвятив остальную часть вечера наслаждению в сообществе своих банкирских книг, отправился спать.

Он занимал квартиру, принадлежавшую некогда его покойному компаньону. Ото был ряд мрачных комнат в огромном доме, стоявшем в самом конце маленького двора, где ему было вовсе неудобно. Казалось, что этот дом, играя, в юности, в прятки с другими домами, зашел на этот двор и потом не знал уже, как оттуда выйти. Теперь же он был настолько стар и мрачен, что никто, кроме Скруджа, не жил в нем. Остальные комнаты были отданы в наем под конторы. Двор был так темен, что даже Скрудж, которому знаком был каждый его камень, принужден был итти ощупью. Густой туман висел над мрачными, старыми воротами.

Теперь читателю необходимо обратить внимание на молоток у двери и заметить, что в нем не было положительно ничего необыкновенного, кроме разве того, что он был очень велик. Еще несомненно то, что Скрудж видел его каждое утро и каждый вечер с тех пор, как жил в этом доме. Заметьте притом, что у Скруджа воображение было развито менее, чем у кого-либо в лондонском Сити, не исключая даже городской думы и гласных (оговорка очень смелая).

Помните также, что в продолжение семи лет Скрудж ни разу не подумал о Марлее, кроме разве того, что перед вечером сказал посетившим его господам, что Марлей умер семь лет тому назад. Взяв все это в соображение, пусть кто-нибудь объяснит мне, каким образом, вложив ключ в замок, Скрудж ясно увидел в молотке не молоток, а лицо Марлея, хотя молоток ни мало не изменился. Не смотря на окружавшую темноту, лицо было освещено каким-то слабым светом, похожим на свет, распространяемый гнилушкой в темноте. Лицо не было ни сердитое, ни злое и смотрело на Скруджа так же спокойно, как Марлей при жизни имел обыкновение смотреть на него сквозь очки, ушки которых охватывали его голову. Волоса Марлея как-то странно шевелились, точно колеблемые дыханием или теплым воздухом. Глаза, широко раскрытые и совершенно неподвижные, и мертвенная бледность делали его страшным; но ужас этот навевался как-то вопреки выражению лица Марлея и, казалось, как-бы без его ведома.

Как только Скрудж начал пристально вглядываться в это явление, оно исчезло, и молоток, оказался опять молотком.

выпустил из рук, смело повернул его, вошел и зажег свечку. Но прежде, чем запереть дверь, он остановился в нерешимости, затем осторожно заглянул за дверь, как будто ожидая, что его испугает вид торчащей в двери косички парика Марлея. Но на двери ничего не было, кроме винтов и гаек, которыми держался молоток. Скрудж произнес "вздор" и с шумом захлопнул дверь.

Звук от этого шума раздался но всему дому, как раскат грома. Его повторило эхо каждой комнаты наверху и каждого боченка в погребе винного торговца внизу. Но Скрудж был, не таков, чтобы пугаться эхо. Он запер дверь на ключ, прошел через переднюю и тихо поднялся по лестнице, поправляя сальную свечку щипцами.

Часто говорится, что можно проехать шестерней по хорошей старинной лестнице или сквозь пробелы незрелого парламентского акта; я же говорю, что по лестнице Скруджа можно было, буквально, пронести поперек погребальные дроги, т. е. дышлом, обращенным к стене, и дверцами к перилам. Лестница была так широка, что вы сделали бы это совершенно свободно, и еще осталось бы место. Поэтому-то, может быть, и показалось Скруджу, что перед ним, в полумраке, движутся по лестнице сами собою громадные дроги. Полдюжины газовых уличных фонарей не могли бы достаточно осветить эту лестницу. Поэтому вы можете себе представить, что при свете сальной свечки на лестнице было довольно темно.

Но Скрудж пошел наверх, не обращая на это никакого внимания. Темнота - вещь дешевая, и Скрудж любил ее, а потому он совершенно спокойно продолжал свой путь. Но прежде, чем запереть за собою тяжелую дверь, он прошелся по своей комнате, посматривая, все ли в порядке. Побудила его к тому память о только что виденном лице.

Все было в обычном виде: и кабинет, и спальня, и кладовая. Никого не было под столом, никого под диваном; в камине тлел слабый огонь; чашка и ложка были приготовлены; кастрюлька с теплым питьем стояла на каминной заслонке, на случай, еслиб Скрудж чувствовал небольшую простуду. Никого не было под кроватью, никого в шкафу, никого даже в халате, который как-то подозрительно висел на стене. В кладовой стояли на своем обыкновенном месте: старая решетка, старые сапоги, две корзины для рыбы, умывальник на трех ложках и кочерга.

Оставшись совершенно доволен своим осмотром, Скрудж заперся на замок, - даже повернул ключ два раза, чего не делывал прежде.

Обезпечив себя таким образом от неожиданного нападения, он снял с себя галстух, надел халат, туфли, ночной колпак и сел к огню, принять свое теплое питье.

Огонь был очень мал для такой холодной ночи. Скрудж принужден был сесть очень близко к огню, даже нагнуться над ним, чтобы извлечь малейшее ощущение тепла от такой горсточки углей.

Камин был очень старый, поставленный очень давно каким-то голландским купцом; он весь был выложен странными голландскими изразцами, с пестрыми рисунками из священного писания. Тут были Каины и Авели, дочери Фараона, ангелы, спускавшиеся на облаках, похожих на перины, Авраамы, Валтасары, апостолы, пускавшиеся в море в душегубках, - словом, сотни лиц могли обратить на себя внимание Скруджа. И все это вдруг заменилось лицом Марлея, умершого семь лет тому назад. Еслибы каждый изразец был совершенно чист и мог отразить на своей поверхности картину из несвязных мыслей Скруджа, то каждый изразец представил бы портрет старого Марлея.

-- Какой вздор! сказал Скрудж и прошелся по комнате.

Походивши немного, он опять сел. Откинув голову на спинку стула, он нечаянно взглянул на колокольчик, висевший в комнате и давно уже не употреблявшийся. Этот колокольчик был некогда проведен из комнаты верхняго этажа, для какой-то цели, давно забытой. И вдруг, к неописанному удивлению и невольному ужасу Скруджа, этот колокольчик стал качаться. Сперва он качался очень медленно, не издавая почти звука, но потом громко зазвонил, и ему стали вторить все колокольчики в доме. Этот звон продолжался с полминуты - может быть, с минуту, - но Скруджу это время показалось целым часом.

Затем все колокольчики разом смолкли.

Тогда в самом низу, в подвале дома, послышалось какое-то бряцанье, точно кто нибудь тащил тяжелую цепь по боченкам в погребе винного торговца. Скрудж вспомнил тогда, что ему говорили, будто духи, которые являются людям на земле, всегда тащат за собою цепи. Потом дверь погреба отворилась с страшным треском, и Скрудж услыхал то же бряцанье, но более явственное, в нижнем этаже, затем то же бряцанье по лестнице и наконец у самой двери своей комнаты.

-- И все-таки вздор! сказал Скрудж. Не хочу этому верить!

Однако он переменился в лице, когда привидение, не останавливаясь, прошло сквозь дверь, вошло в комнату и предстало перед ним. При входе его потухавшее пламя запрыгало, как бы желая воскликнуть: "Я его знаю; это тень Марлея!", и опять померкло.

То была, действительно, фигура Марлея, в его парике, обыкновенном камзоле, узких панталонах и длинных сапогах, кисточки которых шевелились так же, как косичка, полы сюртука и волосы на голове. Цепь, которую Марлей тащил за собою, была прикреплена к его талии; она была очень длинна и извивалась как хвост; она состояла (как Скрудж хорошо заметил) из денежных ящиков, ключей, замков, из конторских книг, из актов и тяжелых мешков с деньгами. Все это было сделано из стали. Тело привидения было так прозрачно, что Скрудж, смотря на него спереди, сквозь камзол, мог видеть его две задния пуговки.

Скруджу часто приходилось прежде слышать, что у Марлея нет сердца; но он этому не верил до сих пор, да и теперь не верил. Он внимательно разсматривал привидение насквозь и видел, что оно стояло прямо перед ним; он чувствовал на себе холодящее действие его мертвенно-холодных глаз; он разсмотрел даже из какой материи был сделан платок, который связывал Марлею голову и подбородок и которого Скрудж прежде не заметил. И все-таки он не верил и боролся со своими внешними чувствами.

-- Ну-с, сказал Скрудж холодно и резко, чего вы желаете от меня?

-- Очень многого, отвечало привидение.

То был голос Марлея, - никакого сомнения.

-- Кто вы такой?

-- Спросите лучше, каков я был?

-- При жизни я был вашим компаньоном, Яковом Марлеем.

-- Не можете ли... вы... присесть? спросил Скрудж. подозрительно поглядывая на привидение.

-- Могу.

-- Так садитесь.

Скрудж сделал этот вопрос потому, что не знал, обладает ли такое прозрачное привидение способностью сидеть, и чувствовал, что если оно ответит отрицательно, то объяснение будет очень неудобно. Но привидение уселось совершенно свободно по другую сторону камина.

-- Вы не верите в меня? заметило привидение.

-- Не верю, отвечал Скрудж.

-- Какое желали бы вы иметь доказательство в моей действительности, кроме свидетельства ваших собственных глаз?

-- Не знаю, отвечал Скрудж.

-- Почему вы не верите своим глазам?

-- Потому что иногда самая ничтожная вещь влияет на наши внешния чувства. Легкое разстройство желудка делает их неверными, и они нас тогда обманывают. Вы, может быть, в действительности не что иное, как непереваренный в желудке кусок говядины, корка от сыра или недопеченый картофель; в вас, я думаю, более неудобосваримого, чем серьезного.

Скрудж не имел привычки острить и в эту минуту был вовсе не в шутливом расположении духа. По правде сказать, он старался шутить, чтобы развлечь себя и прогнать страх, которым голос привидения пронимал его до мозга костей.

Он чувствовал, что сидеть молча и смотреть в неподвижные стеклянные глаза будет, для него гибелью. Притом привидение было окружено какой-то адской атмосферой. Скрудж не мог ее чувствовать, но она сказывалась потому, что, хотя провидение сидело совершенно неподвижно, однако, волосы, кисточки на сапогах и полы сюртука колебались, точно от струи теплого воздуха, выходящого из печи.

-- Видите-ли вы эту зубочистку? спросил Скрудж, возвращаясь к разговору и желая отвратить от себя хоть на мгновение пристальный взор привидения.

-- Вижу, отвечало привидение.

-- Но вы не смотрите на нее, заметил Скрудж.

-- И все-таки вижу, возразило привидение.

-- Ну, так мне стоит, продолжал Скрудж, проглотить ее, чтобы затем до конца жизни меня преследовал целый легион духов, измышленных собственной моей фантазией. Вздор, я вам говорю, вздор!

Услышав это, привидение издало такой страшный и печальный крик и с таким ужасным шумом потрясло своею цепью, что Скрудж должен был схватиться за стул, чтобы не упасть в обморок; но страх его достиг крайняго предела, когда привидение сняло повязку со своей головы, как-будто ему было жарко в комнате.

При этом нижняя челюсть Марлея упала ему на грудь.

Скрудж опустился на колени и закрыл лицо руками.

-- О, человек с земным умом, веришь-ли ты в меня теперь? спросил дух.

-- Верю, ответил Скрудж. Я принужден верить. Но зачем духи являются на землю, и зачем они приходят ко мне?

-- О, Скрудж! сказало привидение, от всякого человека требуется, чтобы душа его не оставалась замкнута, чтоб она была в постоянном общении с его ближними, принимала всегда участие в других, - и если душа не исполнила этого своего предназначения при жизни, то обречена выполнить его по смерти. Она осуждена бродить по свету и видеть - о, горе мне! - видеть то, в чем не может принять участия, видеть тех, с кем при жизни она могла бы делиться и счастье которых было в её руках.

Привидение опять застонало, потрясло цепью и стало ломать свои прозрачные руки.

-- Вы скованы, сказал Скрудж дрожащим голосом. Отчего? Скажите мне.

-- Я ношу ту цепь, которую сковал себе при жизни, отвечал дух; я сам постепенно прибавлял к ней звено за звеном, аршин за аршином; надел ее на себя и ношу по своей воле. Неужели тебе кажется странным её состав?

Скрудж дрожал все более и более.

-- Или, может быть, ты желаешь знать, продолжал дух, вес и длину той цепи, которую ты сам носишь? Она была такой же тяжести и такой же длины, как моя, семь лет тому назад. С тех пор ты много над нею работал, и она вышла очень тяжела.

Скрудж посмотрел на пол, как-бы желая увидеть себя окруженным пятидесятью или шестидесятью саженями железной цепи, но не увидел ничего.

-- Яков, начал он умоляющим голосом, старый Яков Марлей, скажи мне еще что нибудь. Успокой меня, Яков.

-- Мне нечем тебя успокоить, Эбенезер Скрудж, возразил дух. Успокоение нисходит из других сфер, приносится иными посланными и дается другого сорта людям. Я даже не могу тебе сказать всего, что бы хотел. Мне дозволено очень немного говорить с тобою. Я нигде не могу останавливаться, нигде не могу отдыхать и мешкать. Моя душа при жизни никогда не переступала за порог нашей конторы, - слушай меня внимательно, - никогда не выходила за узкие пределы нашей разменной ямы, и потому мне предстоит много тяжелых путешествий.

Скрудж в раздумье заложил руки в карманы (он это делал всегда, когда задумывался) и, не подымаясь с колен и не открывая глаз, стал обдумывать то, что говорило ему привидение.

-- Однако, ты совершаешь эти путешествия, должно быть, очень медленно, заметил Скрудж, как бы деловым, но вместе с тем смиренным и почтительным тоном.

-- Медленно! воскликнул Марлей.

-- Ты уже семь лет как умер, сказал тихо Скрудж, и все время путешествуешь?

-- Да, все время, отвечал дух; и мне нет ни отдыха, ни покоя; меня вечно грызет раскаяние.

-- Ты скоро двигаешься? спросил Скрудж.

-- На крыльях ветра, отвечал дух.

-- Так ты облетел, должно быть, громадные пространства в эти семь лет? заметил Скрудж.

Вместо ответа, привидение опять застонало и потрясло свою цепь, зловещее бряцанье которой раздалось в ночной тишине с таким ужасным шумом, что полиция могла бы справедливо вознегодовать на нарушение общественного спокойствия квартала.

чем осуществится добро, которого ты можешь достигнуть своими усилиями. Не знаешь ты, что всякая христианская душа, желающая делать добро в своем скромном кружке, найдет жизнь свою слишком короткой для той пользы, которую могла бы принести. Не знаешь ты, что никакое раскаяние не может загладить целой жизни, потраченной даром. И я этого не знал! Да, таков я был!

-- Деловым! воскликнуло привидение, ломая руки. Дело мое было человечество, дело мое было общее блого, любовь, сострадание, терпимость, благотворительность - все это было моим делом! Торговые-же обороты мои были только каплею в том океане дел, которые были предназначены мне.

С этими словами привидение протянуло к Скруджу цепь с таким отчаянием, как-будто она одна была причиною всех его страданий, и снова отбросило ее с шумом на пол.

-- В это время года, продолжало привидение, я страдаю более всего. О, зачем я ходил между своими ближними с закрытыми глазами; зачем ни разу не поднял этих глаз к той звезде, которая привела волхвов к бедному жилищу! Разве мало здесь бедных жилищ, к которым мог привести меня её свет!

-- Слушай меня! воскликнуло привидение. Я скоро должен буду тебя оставить.

-- Я буду слушать, отвечал Скрудж. Только умоляю тебя, Яков, не проводи предо мной таких картин, не будь так цветист.

-- Я не имею права объяснять тебе, почему я сегодня явился к тебе в видимой форме. Но скажу тебе, что часто, очень часто я невидимо сиживал около тебя.

Скруджу не было никакого удовольствия слышать это; он вздрогнул и отер пот с своего лица.

-- Ты всегда был моим добрым другом, отвечал Скрудж; благодарю тебя.

-- Тебя посетят три духа, закончило привидение.

У Скруджа был такой жалкий вид, как у привидения, когда у него повисла челюсть.

-- Разве в этом заключаются та возможность и надежда, о которых ты говорил, Яков?

-- Я думаю что этого мне бы не хотелось.

-- Без их посещения, отвечало привидение ты не можешь избежать моей участи. Ожидай-же первого из них завтра, когда пробьет час ночи.

-- Нельзя-ли мне принять их всех разом и на том покончить, Яков? намекнул Скрудж.

-- Ожидай второго в следующую ночь, в то же самое время. Третий придет в третью ночь, с последним ударом полночи. Меня ты больше не увидишь; но для твоего же собственного блага помни все, что произошло между нами.

Тогда он осмелился поднять глаза и увидел своего сверхъестественного посетителя стоящим прямо против него с навернутою на руке цепью. Оно стало отступать от Скруджа, и при каждом шаге его окно понемногу отворялось, так что когда призрак подошел к самому окну, оно уже было широко раскрыто.

Привидение кивнуло Скруджу подойти, что он и сделал; но на разстоянии двух шагов оно сделало ему знак не приближаться более. Скрудж остановился, не столько из послушания, как от удивления и страха, потому что в эту минуту он услышал какие-то неясные звуки, носившиеся в воздухе. То был какой-то плач горя, раскаяния и самообвинения. Привидение, прислушавшись к раздававшимся звукам, присоединило к ним и свой плач и медленно уплыло в холодную темную ночь.

Он увидел массу привидений, быстро двигавшихся в воздухе и жалобно стонавших. На каждом из них была цепь, подобная цепи Марлея. Некоторые из них (очень, впрочем, немногия) были скованы вместе (вероятно, преступные члены разных кабинетов); ни одно не было свободно. Многия из этих теней были при жизни лично знакомы Скруджу. Он был даже дружен с одним старым привидением в белом жилете, к ноге которого был прикован громадный железный сундук. Оно отчаянно плакало, тщетно пытаясь придти на помощь бедной женщине с ребенком, сидевшей внизу, на пороге двери. Ясно было, что страдание всех теней происходило оттого, что оне хотели помочь несчастным людям, а между тем навеки потеряли возможность к тому.

тишина, как в пору возвращения Скруджа домой. Он быстро запер окно и стал осматривать дверь, через которую вошла тень Марлея. Дверь была заперта на замок, как он ее сам раньше запер, и задвижка была цела. Скрудж хотел было сказать "вздор", но остановился на первом звуке.

Между тем, от испытанного-ли волнения, от дневной-ли работы, оттого-ли, что он заглянул в загробный мир, от тоскливого-ли разговора с-ъ привидением, или, наконец, от поздняго часа ночи, - Скрудж почувствовал сильную потребность в отдыхе, подошел к постели, бросился в нее, не раздеваясь, и тотчас-же заснул.