Рождественская песнь в прозе.
Глава II. Первый из трех духов.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Рождественская песнь в прозе. Глава II. Первый из трех духов. (старая орфография)

Глава II.
Первый из трех духов.

Когда Скрудж проснулся, было так темно, что он, сидя в постели, едва мог отличать прозрачные окна от непрозрачных стен своей комнаты. Стараясь своими проницательными глазами разсмотреть что-нибудь в темноте, он услыхал бой курантов соседней церкви; они пробили четыре четверти; тогда он стал прислушиваться, чтобы узнать час.

К великому его удивлению, тяжелый колокол пробил шесть, затем продолжал семь, восемь, и так до двенадцати, и остановился. Двенадцать! Ведь был уже третий час, когда он лег спать. Часы не верны! Должно быть, ледяная сосулька попала в механизм. Двенадцать!

Он прижал пружину своих часов с репетиром, чтобы поверить нелепые куранты; но и частый бой репетира показал двенадцать и остановился.

-- Невероятно, сказал Скрудж, чтобы я проспал целый день и часть следующей ночи. Не может быть также, чтобы что-нибудь случилось с солнцем и что теперь двенадцать часов дня.

Последняя мысль так встревожила его, что он вскочил с постели и ощупью направился к окну. Желая увидеть что-нибудь, он должен был рукавом своего халата стереть лед с окна, но и тогда увидел очень мало. Он узнал только, что было еще очень туманно и чрезвычайно холодно, что на улице не было никакого движения, не только шума и волнения, которые несомненно были бы очень сильны, еслибы ночь победила день и навсегда воцарилась на земле. Это разсуждение было для Скруджа очень успокоительно, потому что еслибы не было больше счета дней, то фраза денежных документов, которые так ценил Скрудж: "три дня по предъявлении сего должен такой-то уплатить г. Эбенезеру Скруджу или кому он прикажет" и т. д., - фраза эта сделалась бы таким же пустым обезпечением, как гарантия Соединенных Штатов.

Скрудж лег опять в постель и стал думать, думать и не мог ни до чего додуматься. Чем более он думал, тем более путался, а чем более старался не думать, тем более думал.

Мысль о тени Марлея крайне тревожила Скруджа. Каждый раз, как после долгого обсуждения он решал, что все это был только сон, его мысль, как спущенная пружина, принимала прежнее направление и ставила тот же открытый вопрос: был-ли то сон, или нет?

Скрудж лежал в таком состоянии до тех пор, когда куранты пробили еще три четверти: тогда он вдруг вспомнил, что привидение предупредило его о новом посещении, когда пробьет час. Он решил не спать, пока не пройдет час; и так-как заснуть было ему так-же трудно, как попасть в царствие небесное, то это решение казалось самым благоразумным с его стороны.

Четверть часа длилась так долго, что Скрудж не раз был убежден, что он незаметно заснул и прослышал бой часа. Наконец он услыхал бой.

"Динг-донг!"

-- Четверть, считал Скрудж.

"Динг-донг!"

-- Половина.

"Динг-донг!"

-- Три четверти.

"Динг-донг!"

-- Час, и ничего нет! воскликнул торжествующий Скрудж.

Но он произнес это прежде, нежели пробил сам час, и только теперь колокол прозвучал глубоким, густым, мрачным звуком: час. В то же мгновение в комнату ворвался свет, и полог у Скруджевой постели был отдернут. Полог постели был отдернут, говорю вам, чьей-то рукой, и именно не та часть, которая была у ног или за спиной Скруджа, а та, которая была против его лица. Итак, полог был отдернут. Скрудж вскочил и в полулежачем положении встретился лицом к лицу с потревожившим его неземным посетителем. Последний стоял так же близко к нему, как я теперь к вам, а я в вашей мысли нахожусь в эту минуту у самого вашего локтя.

глаз и уменьшала до размеров ребенка. Волосы, падавшие ему на плечи, были белы как у старика. между тем, как на его свежем, точно у ребенка, лице не было ни одной морщинки. Руки его были очень длинны и мускулисты и, казалось, обладали необычайной силой. Оне были голы, также как и логи; по последния были чрезвычайно нежны. На нем была надета туника чистейшей белизны, опоясанная ярко-блестящим поясом. Он держал в руке ветку вечнозеленого зимняго растения, а платье его было украшено летними цветами. Но наиболее странно было то, что от его головы распространялась вверх яркая полоса света, которая делала все это видимым. Поэтому-то, в свои мрачные минуты, он, как видно, употреблял вместо шляпы большой гасильник, который и держал теперь под мышкой.

Но когда Скрудж посмотрел еще пристальнее, то и это свойство оказалось не самым странным в явившемся существе. Как пояс его блестел и сверкал то в одной части, то в другой, и казавшееся светлым одну минуту делалось темным в другую, так и вся фигура существа была ясна частями и менялась в очертаниях. То это было существо с одною рукою, то с одною ногою, то вдруг с двадцатью ногами; то было это просто две ноги без головы, то голова без туловища, и при всех этих изменениях нельзя было заметить даже самых очертаний разных частей тела, - так оне быстро исчезали во мраке. И вдруг, к удивлению Скруджа, видение стало опять самим собою: ясным и светлым, как прежде.

-- Не тот-ли вы дух, милостивый государь, о посещении которого я предупрежден? спросил Скрудж.

-- Тот самый.

Голос был мягок и нежен, но, удивительная вещь, звучал тихо, как-будто дух находился на некотором разстоянии, а не так близко к Скруджу.

-- Кто вы, и что вы такое? спросил Скрудж.

-- Я дух прошедшого Рождества.

-- Давно прошедшого? полюбопытствовал Скрудж, присматриваясь к крошечному существу.

-- Нет, вашего последняго Рождества.

Скруджу - хотя он сам не сознавал, почему - очень хотелось видеть духа в шляпе, и потому он попросил его накрыться.

-- Что! воскликнул дух, неужели ты желал бы так скоро уничтожить человеческими руками тот свет, который я распространяю. Разве мало того, что ты один из тех, страсти которых создали эту шапку и которые заставляют меня носить ее, опустивши до самых бровей, в течение целого ряда годов.

Скрудж почтительно отрицал всякое желание обидеть духа и сказал, что он не помнит, чтобы когда-нибудь в своей жизни имел намерение надеть на него шапку. Затем он взял на себя смелость спросить, какое дело привело к нему духа.

-- Твое благополучие, отвечал последний.

Скрудж выразил свою благодарность, но не мог не подумать при этом, что ночь непрерванного сна была бы сообразнее с этою целью. Должно быть, дух угадал, о чем думал Скрудж, и потому тотчас-же сказал.

-- Высказывай свои возражения, но обдумывай.

Дух протянул свою сильную руку и ласково дотронулся до Скруджа.

-- Вставай и пойдем со мною.

Напрасно было бы Скруджу доказывать, что ни погода, ни время не благоприятствовали прогулкам; что постель была тепла, а термометр стоял гораздо ниже пуля; что сам он был одет очень легко (на нем были только туфли, халат и ночной колпак) и что он страдал в это время простудой. Высказывать все это было бы напрасно, потому что сжиманию руки духа, хотя и нежному, как пожимание женской руки, нельзя было противиться. Скрудж встал, но, видя, что дух направляется к окну, он с умоляющим видом ухватился за его платье и воскликнул:

-- Я смертный и могу упасть!

-- Дай мне дотронуться до твоего сердца, сказал дух, положив ему руку на грудь, и мое прикосновение поддержит тебя не только в этом, но и в других делах.

За этими словами они прошли сквозь стену и очутились на проселочной дороге, по обеим сторонам которой тянулись поля. Город совершенно исчез, и не оставалось ни малейшого признака его. Исчезли также и темнота, и туман; был ясный, холодный, зимний день, и земля была покрыта снегом.

Скрудж осмотрелся и, всплеснув руками, воскликнул:

Дух ласково посмотрел на него. Его нежное прикосновение, хотя очень легкое и мгновенное, казалось, продолжало действовать на чувство старого человека.

Скруджу чудились в воздухе тысячи запахов, с которыми связывались тысячи давно-давно забытых дум, надежд, радостей и забот.

-- Губы твои дрожат, заметил дух; а что это такое на твоей щеке?

Скрудж пробормотал, заикаясь, что это прыщ, и просил духа вести его, куда захочет.

-- Ты помнишь дорогу? спросило привидение.

-- Помню-ли я ее? воскликнул с жаром Скрудж; я мог бы итти по ней с завязанными глазами.

-- Странно, что ты в продолжение стольких лет не вспоминал о ней, заметило привидение. Пойдем!

Они пошли по дороге. Скрудж узнавал каждые ворота, каждый столб, каждое дерево. На некотором разстоянии показался маленький городок со своими мостом, церковью и извивающейся рекой. Несколько косматых лошаденок бежали мелкой рысцей, и мальчики, ехавшие на них верхом, перекликались с другими мальчиками, ехавшими в деревенских одноколках и повозках, которыми правили фермеры. Дети были чрезвычайно веселы и, перекликаясь, до того наполняли широкия поля радостными кликами, что, слушая их, хохотал и самый воздух.

-- Это только тени того, что когда-то существовало, сказал дух; они не видят и не слышат нас.

Веселые путешественники приближались, и Скрудж узнавал каждого из них и каждого называл по имени. Почему он безгранично радовался, видя их, почему холодные глаза заблестели и сердце забилось, почему доставляло ему удовольствие слышать, как они желали друг другу веселого Рождества, когда разставались на перекрестках? Что было в Рождестве радостного для Скруджа? Прочь мысль о радостном Рождестве! Когда приносило оно ему добро?

-- Школа еще не совсем опустела, сказал дух. Там до сих пор сидит одинокий мальчик, оставленный своими близкими.

Скрудж сказал, что он это знает, и заплакал.

Они свернули с дороги на хорошо знакомую Скруджу тропинку и подошли к темному кирпичному строению, над крышей которого возвышалась небольшая башенка с колоколом и флюгером. Это был большой дом, совершенно запущенный. Стены больших служб, стоявших без употребления, были сыры и покрыты плесенью, окна разбиты, ворота развалились, в конюшнях гуляли и кудахтали куры; сараи и навесы заросли травой. Не лучше того сохранился дом и внутри. Из мрачной передней можно было заглянуть, через отворенные двери, в комнаты и видеть, как оне были велики, бедно меблированы и холодны.. Какой-то сырой земляной запах, носившийся в воздухе, холод и пустота невольно наводили на мысль, что тут встают очень рано и очень мало едят.

Дух и Скрудж прошли через переднюю и остановились у двери в самую заднюю часть дома. Дверь отворилась перед ними и обнаружила длинную, голую, мрачную комнату, которая казалась еще пустее от длинных рядов простых сосновых скамеек и пюпитров. За одним из них сидел у слабого огня одинокий ребенок и читал. Скрудж сел на скамейку и заплакал, при виде своего собственного бедного я, забытого как всегда в то время.

Малейшее эхо в доме, писк и возня мышей за штукатуркой, звук от капель воды, падавших с оттаивавшей водокачалки, шелест безлистых ветвей старого тополя, скрип качаемой ветром двери пустой кладовой, всякий треск огня действовали на сердце Скруджа смягчающим образом и разстраивали его до слез.

Дух прикоснулся к руке Скруджа и указал ему на его младшее я, углубившееся в чтение. Вдруг за окном предстал пред ними совершенно ясно человек в иностранном костюме; из-за кушака его торчал топор, и человек этот держал за узду осла, нагруженного дровами.

-- Да ведь это Али-Баба! воскликнул Скрудж в восторге. Это добрый, старый, честный Али-Баба! Да, да, я знаю. - Однажды в Рождество, когда Скрудж, еще ребенком, был оставлен один, точно также представился ему в первый раз Али-Баба {Действующее лицо в одной сказке "Тысячи и Одной Ночи".}. Бедный мальчик! - А вот идет и Валентин, продолжал Скрудж, и его дикий брат Орсон; вот и они! А вот также... как его имя?... того, который спящим был оставлен у ворот Дамаска? Вот и слуга султана, которого гений поставил вверх ногами. Вот он стоит на голове! И поделом ему, я очень рад: с какой стати было ему жениться на принцессе!

Как удивились бы деловые друзья Скруджа, еслибы увидели его разгоряченное и взволнованное лицо и услыхали, на какие предметы он тратит всю серьезность своего характера и каким голосом он говорит: не то смеясь, не то плача.

-- А вот и попугай! воскликнул Скрудж. Зеленые крылья, желтый хвост и что-то в роде салата, растущого на голове; он самый и есть. "Бедный Робин Крузоэ", говорил он, когда Робинзон вернулся домой после путешествия вокруг острова, "бедный Робин Крузоэ! где ты был, Робин Крузоэ?" Робинзон думал, что он видит это во сне, но он не спал; это был попугай, вы знаете. Вот идет и Пятница; он бежит к бухте, спасая свою жизнь, и ему кажется, будто догоняют его и кричат: "Эй, держи его!"

Затем, быстро переменив тон, что было совершенно чуждо обыкновенному характеру Скруджа, он сказал, жалея самого себя: "Бедный мальчик!" и опять заплакал.

-- Я бы желал... пробормотал он, вытерши слезы обшлагом своего рукава, засовывая руку в карман и оглядываясь кругом; но теперь уже поздно.

-- Ничего, отвечал Скрудж, ничего; в прошлую ночь один мальчик пел у моих дверей рождественскую песнь; мне бы хотелось дать ему что-нибудь.

На лице духа показалась задумчивая улыбка; он сделал движение рукою и сказал: "Посмотрим другое Рождество".

При этих словах прежний маленький Скрудж сделался больше, а комната стала немножко темнее и еще грязнее. Двери покосило, окна потрескались, штукатурка осыпалась с потолка и обнажила решетины. Каким образом это случилось, - Скрудж знал не лучше вас; он знал только, что это было совершенно верно и что все случилось так. И вот, опять он здесь один, когда все мальчики отправились домой на веселые праздники.

Он теперь не читал, но в отчаянии ходил взад и вперед по комнате. Скрудж посмотрел на духа, и, мрачно покачав головой, боязливо взглянул по направлению к двери. Она отворилась, и маленькая девочка, гораздо моложе мальчика, вбежала в комнату, бросилась ему на шею и, крепко целуя его, говорила: "Милый, милый брат!"

-- Я приехала за тобою, милый брат, продолжала девочка, хлопая своими худенькими рученками и от души смеясь; я приехала за тобою, чтобы отвезти тебя домой, домой, домой!

-- Домой, маленькая Фанни? спросил удивленный мальчик..

-- Да, отвечала сияющая от радости девочка, - домой, совсем и навсегда. Отец стал такой добрый, что дома совершенный рай. Он так ласково говорил со мною один вечер, когда я шла спать, что я не побоялась спросить его еще раз, можешь-ли ты вернуться домой. Он ответил, что можешь, и послал меня в карете за тобою. Ты будешь мужчиною, продолжала девочка, широко раскрывая глаза, и никогда больше не вернешься сюда; но сперва мы проведем все праздники вместе и будем веселиться больше всех на свете.

-- А ты стала совершенно взрослой женщиной, моя крошка! воскликнул мальчик.

Она захлопала в ладоши, смеялась и старалась дотронуться до его головы; но для этого она была слишком мала; она хохотала и становилась на цыпочки, чтобы обнять его. Затем, со своею детскою поспешностью, она стала тащить его к двери; он же был вовсе не прочь следовать за нею.

Страшный голос закричал внизу: "Принесите чемодан мистера Скруджа", и во дворе показался сам школьный учитель, который смотрел на своего ученика с суровым снисхождением и привел его в страшное смущение, пожав ему руку. Затем учитель провел детей в холодную, прехолодную гостиную, - совершенный колодезь, где карты на стенах и небесные и земные глобусы на окнах были покрыты сыростью, как лаком. Здесь он достал графин какого-то удивительно легкого вина и кусок удивительно-тяжелого пирога и угостил детей этими лакомствами; вместе с тем он послал худощавую служанку предложить стакан чего-нибудь кучеру, который отвечал, что он благодарит господина, но что если ему хотят подать что-нибудь из той самой бочки, из которой он пробовал раньше, то он не будет пить. Чемодан молодого Скруджа был уже привязан наверху кареты, и дети поспешили проститься со школьным учителем; они сели в карету и быстро покатили по извилистым дорожкам сада, сбивая колесами иней и снег с лавровых кустов, окаймлявших узкия дорожки.

-- Она была всегда нежным созданием, которое могло увянуть от дуновения малейшого ветерка, заметил дух; но у нея было доброе сердце.

-- О, да! воскликнул Скрудж, ты прав; я не стану этого отрицать, - Боже меня сохрани!

-- Она была замужем, когда умерла, и от нея остались, кажется, дети, сказал дух.

-- Один ребенок, отвечал Скрудж.

-- Правда. Твой племянник.

Скруджу сделалось неловко, и он коротко ответил. "Да".

Дух и Скрудж покинули школу и в тот-же миг очутились в многолюдных улицах города, по которым сновали взад и вперед тени прохожих, а тени телег и карет мелькали и толпились, перебивая друг у друга дорогу; словом, дух и Скрудж очутились среди живой деятельности и шума большого города. По убранству лавок ясно было видно, что и тут празднуется Рождество; только теперь уже был вечер, и улицы были освещены.

Дух остановился у двери конторы оптового магазина и спросил Скруджа, знает-ли он ее.

-- Знаю ли я ее! воскликнул Скрудж; ведь я был здесь в ученье.

Они вошли. При виде старого господина в парике, сидевшого за таким высоким пюпитромь, что если бы старик был двумя дюймами выше ростом, то ударился бы головой о потолок, Скрудж пришел в большое волнение и воскликнул:

-- Как! это старый Фецвиг! Дай Бог ему здоровья! Фецвиг жив!

веселым голосом:

-- Эй, сюда, Эбенезер, Дик!

Прежний Скрудж, уже молодым человеком, вбежал в комнату со своим товарищем.

-- Ведь это Дик Вилькинс! сказал Скрудж духу. Боже мой, да, это он; он был очень привязан ко мне. Бедный Дик! милый, добрый!

-- Ну, ну, дети мои, сказал Фецвиг, довольно работать! Сегодня канун Рождества, Дик; да, Рождества, Эбенезер. Чтоб ставни были заперты в одно мгновение ока!

Вы не можете себе представить, с какою быстротою они принялись за дело. Раз, два, три, - они выбежали на улицу со ставнями; четыре, пять, шесть, - ставни были уже на месте; семь, восемь, девять, - болты были задвинуты и замкнуты, и, запыхавшись, как скаковые лошади, молодые люди были уже дома, прежде нежели вы могли бы насчитать до двенадцати.

-- Теперь, дети, закричал старый Фецвиг, с необыкновенною ловкостью соскочивши со своего высокого табурета, уберите-ка все это, и чтобы было как можно просторнее. Скорее, Дик! Живо, Эбенезер!

Убрать все! Да не было ничего на свете, чего бы они не захотели или не могли убрать под наблюдением старика Фецвига. Уборка была окончена в минуту. Все, что стояло в комнате. было унесено, пол выметен и вымыт, лампы заправлены, камин затоплен, и контора обратилась в бальный зал, такой уютный, теплый, сухой и светлый, какого только можно желать в зимнюю ночь.

Вошел скрипач с нотами, уселся за высокий пюпитр и стал издавать невероятные, раздирающие звуки. Вошла госпожа Фецвиг, вся особа которой была ничто иное, как добродушная улыбка. Вошли три девицы Фецвиг, свеженькия и прелестные. Вошли за ними шесть молодых ухаживателей, сердца которых были сокрушены молодыми девушками. Вошли все молодые люди и женщины, служившие в доме. Вошла горничная со своим двоюродным братом, булочником. Вошла кухарка с молочником, близким приятелем её брата. Вошел мальчик, которого пред тем привели с улицы, подозревая, что хозяин недостаточно накормил его. Мальчик прятался за девочку, которая жила по той же улице через дом, и уши которой свидетельствовали о том, что хозяйка порядком надрала их. Все они вошли один за другим, - одни застенчиво, другие бойко, некоторые грациозно, некоторые неловко, одни толкаясь, другие пробиваясь; по как бы. то ни было и кто бы то ни был, все вошли. Все они, в двадцать пар, пустились в танцы, выступая попарно вперед и держа дам за обе руки, потом отступая назад и поочередно чрез пару в разные стороны; затем они образовали кольцо, которое двигалось кругом, кругом, с разными видоизменениями в группах. Потом вновь образовались ряды; первая пара начинала фигуры, все новые, когда проходила очередь задней пары; затем танцевало по нескольку пар, и наконец все задния пары вместе, так что между ними уже побыло ни одной передней, которая могла бы руководить остальными и поправить путаницу, наступившую под конец танцев. Тут старик Фецвиг захлопал в ладоши, чтобы остановить наконец танцы, и закричал: "Отлично!". Скрипач погрузил свое разгоряченное лицо в кружку с портером, приготовленную нарочно для него. Но вскоре опять показалось его лицо, и он, пренебрегая отдыхом, снова начал играть, хотя танцующих еще не было на месте, и притом играл с такою энергиею, как будто прежнего скрипача, истомленного до полусмерти, вынесли на носилках домой, а это был совершенно свежий музыкант, решившийся победить своего предшественника или погибнуть.

Опять танцовали; потом играли в фанты и снова танцевали. Потом было подано угощение: тут были и сладкий пирог, и глинтвейн, и большой кусок холодного жаркого и большой кусок холодной вареной говядины, и пироги с говядиной, и пиво в изобилии. Но главный эффект вечера был после жаркого и говядины, когда скрипач подал сигнал к экоссезу (хитрая каналья, не забудьте! такой человек, который знал свое дело лучше, чем мы могли бы ему подсказать). Итак, когда он заиграл экоссез, старик Фецвиг с госпожею Фецвиг выступили на середину залы и стали танцевать, - притом еще в первой паре. И им предстоял немалый труд, потому что приходилось дирижировать двадцатью-тремя или четырьмя парами, и все таким народом, с которым неудобно шутить, который хотел, во что бы то ни стало, танцовать, а вовсе не прохаживаться. Но если бы их было вдвое - да что - вчетверо больше, то и тогда старик Фецвиг не уступил бы им, как и госпожа Фецвиг. Что же касается до нея, то она во всех отношениях была достойна своего кавалера. Если это не достаточно высокая похвала, то укажите мне высшую и я употреблю ее. Икры Фецвига, одетые в шелковые чулки, светились как луна и сверкали во время танца во всех концах комнаты. Вы положительно не могли бы указать, где они очутятся в следующую минуту. Исполнивши весь танец до конца, Фецвиг так лихо подскочил, перебирая ногами, что, казалось, будто ими замигал, и, не пошатнувшись, он стал опять на ноги, как вкопанный.

Когда пробило одиннадцать, бал прекратился. Господин и госпожа Фецвиг стали по обеим сторонам дверей и, пожимая руки каждому и каждой, кто проходил, желали всем весело провести Рождество. Когда все удалились и остались только оба наши ученика, хозяева таким же образом простились и с ними двумя. Смолкли веселые голоса, и молодые люди отправились в заднюю комнату спать.

В продолжение всего этого времени Скрудж был вне себя. Сердце и душа его были на месте происшествия. Он узнавал каждую вещь, вспоминал обо всем, радовался всему и находился в сильном волнении. Только теперь, когда веселые лица двух учеников отвернулись от него, он вспомнил о духе и почувствовал, что последний пристально смотрит на него и что свет ярко горит на его голове.

-- Какие пустяки наполняют благодарностью этих глупых людей! сказал дух.

-- Пустяки? вопросительно воскликнул Скрудж.

Дух указал ему на двух учеников, восхвалявших от всего сердца Фецвига, и велел Скруджу слушать. Скрудж повиновался.

-- Ну что, разве не пустяки? спросил дух. Он истратил немного вашего бренного металла; три или четыре фунта, не более. Разве это так много, чтобы заслужить такую похвалу?

-- Не в том дело, отвечал Скрудж, говоря своим прежним, а не теперешним тоном. Не в том дело, дух. Он обладает силой делать вас счастливыми или несчастными; делать ваше служение легким или тягостным: обратить его в удовольствие или в мучение. Если ты скажешь, что сила эта заключается в словах и во взгляде, вещах таких легких и незначительных, что нельзя сложить их и подвести им итог, так что же? То счастье, которое он доставляет, стоит целого состояния.

Скрудж почувствовал на себе взгляд духа и остановился.

-- В чем дело? спросил дух.

-- Ничего особенного, отвечал Скрудж.

-- Мне кажется, что ты о чем-то думал, настаивал дух.

-- Нет, сказал Скрудж, ничего. Я только желал бы сказать несколько слов своему писцу. Вот и все.

-- Времени осталось у меня мало. Скорее!

Эти слова не относились ни к Скруджу, ни к кому-другому, кого бы он мог видеть; но они немедленно произвели свое действие. Опять Скрудж увидел своего прежнего я. Теперь он был старше, - молодым человеком в цвете лет. Лицо его еще не поражало резкими и грубыми чертами его позднейших лет, но уже носило в себе признаки заботь и скупости. В глазах его было какое-то безпокойное, алчное выражение, которое обнаруживало, какого рода страсть пустила в нем корни и должна была разрастись до огромных размеров.

Прежний Скрудж был не один: возле него сидела красивая молодая девушка в трауре; глаза её были наполнены слезами, которые блестели при свете, распространяемом привидением.

-- Ничего, говорила она тихим, нежным голосом; да и для вас все равно: другой идол заменил меня, и если он может веселить и поддерживать вас, как я старалась бы это делать, то у меня нет серьезной причины горевать.

-- Какой идол заменил вас? спросил Скрудж.

-- Золотой.

-- Таково требование света, сказал он. Свет ни к чему так строго не относится, как к бедности, в то же время прикидываясь строго осуждающим погоню за богатством.

-- Вы слишком боитесь света, кротко возразила она. Все ваши прочия надежды поглотила одна: избегнуть низкого упрека света. Я видела, как все ваши благороднейшия стремления понемногу поглощались вашей главной страстью - наживой, которая совсем завладела вами. Разве не так?

-- Так что же? возразил он; что за беда, что я стал умнее? Из-за этого я не изменился в отношении к вам.

Она покачала головой.

-- Разве я изменился?

-- Договор наш стар. Он был заключен тогда, когда мы оба были бедны и согласны довольствоваться своею бедностью до тех пор, пока наше состояние не улучшится терпеливым и честным трудом. Тогда вы были другим человеком. Да, вы изменились.

-- Тогда я был еще мальчиком, отвечал он нетерпеливым тоном.

-- Ваши собственные чувства говорят вам, что вы были не тем, что вы теперь; я же не изменилась ни в чем. И то, что обещало нам счастие, когда мы оба сердцем и душою составляли одно существо, теперь предвещает горе, так как мы стали людьми совершенно различными. Я не стану вам рассказывать, как часто и с какой болью в сердце я об этом думала. Достаточно того, что я думала об этом и могу теперь возвратить вам свободу.

-- Разве я когда-нибудь добивался её?

-- Словами, - нет, никогда.

-- Чем же?

вы теперь приобрести мою любовь? О, нет!

Он, казалось, соглашался против своей воли с таким предположением, но сделал над собою усилие и сказал:

-- Вы думаете, что нет.

что вы выбрали бы безприданную девушку, - вы, который, говоря с нею откровенно, взвешивали все прибылью; или, если бы вы изменивши на минуту своему руководящему правилу, выбрали ее, разве я не знаю, что за этим последовали бы раскаяние и сожаление. Я это знаю и потому возвращаю вам свободу, с сердцем, переполненным любви к тому, чем вы были прежде.

Он хотел что-то сказать; но она, отвернувшись от него, продолжала:

-- Может быть (воспоминание о том, что прошло, дает мне эту надежду) - может быть, вы будете горевать об этом, но очень, очень короткое время, а затем с удовольствием отгоните от себя всякое воспоминание о происшедшем, как о безвыгодном сне, от которого вы счастливо отделались пробуждением. Дай Бог, чтобы вы были счастливы в той жизни, которую себе избрали!

Она вышла, и они разстались.

-- Дух, воскликнул Скрудж, не показывай мне ничего больше! Веди меня домой! К чему тебе наслаждаться моим мучением.

-- Не нужно больше! воскликнул Скрудж; я не хочу ее видеть. Не показывай мне больше ничего.

Но неумолимый дух схватил его обеими руками и заставил смотреть.

Они очутились в другом месте и в другой комнате, - комнате не очень большой и не великолепной, во чрезвычайно уютной. Около камина сидела прелестная молодая девушка, до того похожая на ту, которую Скрудж только что видел, что он был убежден, что эта та же самая. Но скоро он убедился, что последняя была дочь первой: он увидел и прежнюю, которая теперь стала почтенной и прекрасной матерью семейства. Она сидела против своей дочери. - Шум в этой комнате был оглушительный: тут было так много детей, что Скрудж, в своем волнении, не мог их сосчитать; - притом же про них нельзя было сказать словами поэмы: "их было сорок детей, которые вели себя так тихо, как один ребенок"; напротив, - каждый из детей вел себя как сорок вместе. Из этого выходила невероятная суматоха, но она никого, казалось, не безпокоила; напротив, мать и дочь от души смеялись и радовались детскому веселью. Последняя даже вмешалась в игры и стала целью безжалостного нападения èo стороны малышей-разбойников. Чего бы я не дал, чтобы и мне быть одним из них, хотя я никогда не мог бы быть таким грубым! Ни за какие блага в мире не смял бы я этих кос, не сорвал бы маленького башмачка с хорошенькой ножки. Что же касается того, чтобы обнять девушку за талию, как делали это они, - смелый молодой народ, - я не мог бы этого сделать; я бы ожидал, что в наказание за это, рука моя останется согнутой и никогда больше не выпрямится. И все-таки я бы очень желал, признаюсь, коснуться её губ; говорить с нею, чтобы видеть, как она их открывает; смотреть на ресницы её опущенных глаз, не заставляя ее краснеть; распустить её волосы, маленькая прядь которых была бы для меня безценным подарком; словом, я хотел бы иметь хоть малейшую часть привилегий ребенка, и вместе с тем быть мужчиною, чтобы сознавать их цену.

Но вдруг послышался стук в дверь; тогда молодой народ так стремительно бросился по направлению к ней, что увлек за собою и молодую девушку, которая, смеясь и поправляя свой истерзанный костюм, очутилась в центре сияющей и буйной толпы, подоспевшей как раз во время, чтобы встретить отца, который возвращался домой в сопровождении человека, нагруженного игрушками и подарками на Рождество. Тогда-то начались настоящие крики, толкотня; беззащитный носильщик претерпел самое жестокое нападение; дети наставили вокруг него стулья, чтобы взбираться по ним, как по лестницам, отбирали у носильщика пакеты, завернутые в серую бумагу, лазили в его карманы и, ограбив его совсем, бросились к отцу, повисли у него на шее, хлопали его по спине, болтали своими ножонками, ударяя о его ноги, и все это с неотразимыми ласками. Затем последовали крики удивления и восторга при развертываньи каждого пакета. Но вот кто-то вскрикнул от ужаса при виде того, как самый маленький ребенок положил в рот игрушечную сковороду, и от опасения, что он проглотил индюка, наклеенного на деревянной тарелочке; за этим последовало успокоение, как как тревога оказалась напрасной. Нет способа описать всю радость, благодарность и восторг детей. Это продолжалось до тех пор, когда дети вышли из гостинной и отправились в верхний этаж; там они легли спать, и все утихло.

отцом и быть весенним лучом в суровой зиме его жизни, у него навернулись на глазах слезы.

-- Белла, сказал муж, обращаясь с улыбкой к своей жене: я видел сегодня одного из твоих старых друзей.

-- Кого же?

-- Отгадай.

-- Как же я могу отгадать!

-- А, знаю, знаю: мистера Скруджа!

-- Да, мистера Скруджа. Я проходил мимо его конторы, и так как ставни не были заперты, а у него был огонь, то я увидел его. Я слышал, что компанион его лежит при смерти; и он сидел один, - совершенно один в целом свете, я думаю...

-- Дух, сказал Скрудж надорванным голосом, уведи меня отсюда.

Он повернулся к духу и, видя, что тот пристально смотрит на него и что лицо его состоит из странного сочетания всех лиц, которые он ему показывал до сих пор, Скрудж стал бороться с ним.

-- Оставь меня, повторял он. Веди меня домой; не посещай меня больше.

Во время борьбы, - если это только можно назвать борьбою, когда дух, без всякого видимого сопротивления, не чувствовал, казалось, нападений своего противника, - Скрудж заметил, что свет духа горит очень сильно и ярко, и инстинктивно сознавая, что с этим светом связано влияние духа на него, Скруджа, он схватил гасильник и быстрым движением надел его на голову привидения.

Дух совершенно изсчез под гасильником; но, несмотря на то, что Скрудж прижимал гасильник изо всех сил, он не мог погасить света, который распространялся из-под гасильника по всей комнате.

до своей постели и лечь на нее, как погрузился в тяжелый сон.