Рождественская песнь в прозе.
Глава III. Второй из трех духов.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Рождественская песнь в прозе. Глава III. Второй из трех духов. (старая орфография)

Глава III.
Второй из трех духов.

Проснувшись среди невероятно сильного храпа и сидя на постели, Скрудж стал приводить в порядок свои мысли. Не было никакой нужды напоминать ему, что колокол должен был опять пробить час.

Он чувствовал, что был приведен в сознание как-раз во-время, для свидания со вторым духом, посланным Яковом Марлеем. Он стал наблюдать за пологом постели, чтобы увидеть, которую его часть отдернет новый дух, но, почувствовав в этот сидячем положении холод, сам отдернул полог и, снова улегшись, стал внимательно наблюдать. Ему хотелось, при появлении духа, окликнуть его, не быть застигнутым врасплох и не испугаться.

Так-называемые сильные умы, гордящиеся тем, что они во всех обстоятельствах сохраняют присутствие духа и ловко умеют вывернуться из них, такие господа выражают обыкновенно невероятные способности на подвиги словами: мы-де на все способны, начиная от игры в орел и решетку и кончая убийством. А между этими двумя крайностями лежит, без сомнении, обширный ряд поступков и действий.

Не дерзая говорить так же резко о Скрудже, я однако-же прошу вас верить, что он был приготовлен встретить в жизни много странных и необыкновенных явлений и что едвали существовала в свете вещь, которая могла бы его удивить, начиная с ребенка и кончая носорогом.

Впрочем, хотя он был приготовлен ко всему, но на деле вовсе не был готов к тому, чтобы пред ним не произошло ровно ничего; следовательно, когда колокол пробил час и никто не являлся, им овладел сильный страх. Прошло пять минут, десять минут, четверть часа - ничто не являлось. Все это время Скрудж лежал в постели, которая, с той минуты, как пробил час, сделалась как бы фокусом или центром сияния красноватого света, устремившагося на нее откуда-то целым потоком. Этот свет был гораздо страшнее и безпокоил Скруджа больше, чем целая дюжина духов, так как он не мог догадаться, что значит этот свет и какая его цель; Скрудж опасался даже, не представляет ли он собою в эту минуту интересного субъекта внезапного самовозгорания, - не имея даже утешения знать это и чувствовать.

Наконец он начал думать, как вы и я подумали бы с самого начала (ведь всегда та особа, которая не находится в известном затруднении, знает, как следует поступить, и непременно сделала бы то, что было нужно), - и так, он начат думать, что источник и причина этого света должны быть в соседней комнате, откуда действительно и врывался свет, как оказалось по оглядке. Сделав это открытие, Скрудж тихо встал с постели и, шлепая туфлями, направился к двери.

В ту минуту, как он брался за ручку, странный голос назвал его по имени и попросил войти. Скрудж вошел.

Комната была, без сомнения, его собственная; но она очень переменилась; стены и потолок были до того убраны свежею зеленью, что комната походила на рощу, во всех углах которой горели ярко-красные ягоды. Блестящие листья остролистника, омелы и плюща отражали свет, как-будто тут было собрано столько же маленьких зеркал; в камине был такой сильный огонь, какого этот темный окаменелый очаг не видал уже много лет, - с тех пор как Скрудж и Марлей поселились в доме.

На полу были высоко навалены, в виде трона, индейки, гуси, дичь, куры, колбасы, большие куски мяса, поросята, длинные гирлянды сосисок, мясные пироги, пломпуддинги, боченки с устрицами, горячие каштаны, краснощекие яблоки, сочные апельсины, сладкия груши, огромные сладкие пироги и чаши с кипящим пуншем; все это наполняло комнату чудесным запахом. Удобно поместившись на этом ложе, сидел красивый, веселый атлет, очень привлекательный на вид; в руке у него был горящий факел, который он держал высоко над головой, освещая Скруджа в ту минуту, как тот выглянул из-за двери.

-- Войди! воскликнул атлет; войди и познакомься со мною.

Скрудж робко вошел и наклонил голову пред духом. Он уже не был прежним упрямым Скруджем, и хотя взор духа был очень светел и ласков, однако, Скруджу не хотелось с ним встретиться.

-- Я дух нынешняго Рождества, сказал атлет; посмотри на меня!

Скрудж почтительно повиновался. Дух был одет в простую зеленую мантию, опушенную белым мехом. Она была накинута на него очень свободно, так что широкая грудь его была открыта, как-будто не желая скрываться под чем-нибудь искусственным. Ноги духа, выставлявшияся из-под широких складок мантии, были также голы. На голове у него был венок из зимней зелени, украшенный там и сям сверкающими льдинками. Темнокаштановые локоны его были длинны и распущены по плечам; его доброе лицо было открыто, глаза блестели, голос был весел. Вообще, он весь дышал радостью и непринужденностью. У пояса его висели очень старинные ножны, съеденные наполовину ржавчиной, и без шпаги.

-- Ты никогда не видел подобных мне? воскликнул дух.

-- Никогда, отвечал Скрудж.

-- Никогда не гулял с младшими членами нашего семейства, т. е. со старшими моими братьями? Я ведь самый младший.

-- Не думаю, чтобы гулял когда-нибудь с ними, сказал Скрудж; кажется нет. А у вас много братьев, дух?

-- Это ужасное семейство; какие должны быть расходы...

Дух Рождества встал.

-- Дух, сказал Скрудж покорным голосом, веди меня, куда хочешь. В прошлую ночь я шел против воли, и данный мне урок теперь действует на меня. Если и ты намерен сегодня учить меня, то я хочу воспользоваться твоим уроком.

-- Прикоснись к моему платью.

Струдж крепко ухватился за него. В тот же миг исчезли и зелень, и ягоды, и индейки, и гуси, и дичь, и куры, и колбасы, и говядина, и сосиски, и устрицы, и пироги, и пуддинги, и фрукты, и пунш. Исчезли также комната, огонь, яркий свет; исчез ночной мрак, и они очутились на улицах города в Рождественское утро. Холод был сильный, и люди сгребали снег с тротуаров перед своими домами и с крыш, производя этим шумную, но веселую и приятную музыку; мальчишкам-же, бегавшим по улице, было наслаждение видеть, как снег валился с крыш, разсыпаясь в виде мятели.

Фасады домов казались мрачными, а окна еще мрачнее в сравнении с гладкой, белой снежной скатертью на крышах и менее белой на земле, где последний выпавший снег был изборожден тяжелыми колесами телег и фур; борозды эти перекрещивались сотнями; где сходились большие улицы, оне образовали очень запутанную систему каналов, которую трудно было проследить в густой желтой грязи и замерзшей воде. Небо смотрело пасмурно, и маленькия улицы были наполнены сырым и холодным туманом, тяжелые частицы которого падали в виде настоящого ливня из сажи как будто бы все печи Великобритании разом затопили и пылали полным огнем. {Известно, что атмосфера Лондона полна копоти.} Хотя ни город, ни погода не представляли ничего особенно веселого, однакоже, воздух оглашался таким весельем, какого не могли бы дать ни теплый летний воздух, ни яркое летнее солнце.

Люди, сгребавшие снег с крыш, весело перекликались друг с другом и перебрасывались снежными комками, смеясь от души, если попадали в цель, и не менее смеясь, когда давали промахи. Курятные лавки были еще наполовину отперты, а фруктовые блестели полною роскошью. Тут было множество больших, круглых и пузатых корзин с прекрасными каштанами, похожих на жилеты добродушных стариков, развалившихся перед дверьми и, казалось, падавших на улицу от избытка апоплексического богатства. Тут был рыжий, огромный испанский лук, похожий своею толщиною и жиром на испанского монаха. Он как будто делал глазки проходящим девушкам, бросая в то же время скромные и умильные взгляды на висевшую омелу {В Англии существуешь обычай вешать на Рождество ветки омелы над дверьми, и если мужчине удастся поставить под такую ветку девушку, то он имеет право ее поцеловать.}. Груши и яблоки были сложены в виде больших разноцветных пирамид. На самых видных местах благотворительные лавочники выставили спелые виноградные гроздья, для того, чтобы при взгляде на них у прохожих могли даром течь слюньки. Груды орехов, в своей зеленой, мшистой оболочке, напоминали о прогулках по лесам, где так приятно тонут ноги в засохших листьях. Апельсины, такие желтые и сочные, сами, казалось, упрашивали, чтобы их завернули в бумажные пакеты, унесли домой и съели после обеда. Даже серебряные и золотые рыбки, поставленные в стеклянных сосудах, посреди фруктов, не смотря на то, что принадлежали к породе с холодной кровью, казалось, чувствовали, что происходит нечто необыкновенное, и в каком-то безстрастном волнении, открывая рот, постоянно оплывали свой маленький мир.

А лавки с колониальными товарами! Оне были, почти все, еще закрыты; только в некоторых были сняты одна или две ставни; - но какое зрелище представляли оне даже сквозь эти немногия окна!

Чашки весов падали безпрестанно с веселым звуком на выручку; тонкия бичевки быстро развертывались с катушки; жестянки с шумом двигались во все стороны, как-будто руками фокусника; смешанные ароматы кофе и чая приятно щекотали обоняние. Виноград был так хорош, миндаль до того сверкал своею белизною, палки корицы были так длинны и прямы, прочия пряности так вкусны, засахаренные фрукты так хорошо приготовлены и так обильно посыпаны сахаром, что могли потрясти самого хладнокровного зрителя.

Но не в этом дело. Дело также не в том, что винные ягоды были сочны и мясисты, что французския сливы были уложены в разукрашенных коробках, наконец, что все было так вкусно и красиво в своем рождественском убранстве. Дело в том, покупатели, в ожидании многообещающого праздника, до того торопились и суетились, что наталкивались, напирали друг на друга в дверях, до треска корзин или забывали свои покупки на выручке, бегом возвращались за ними и, вообще, делали много неловкостей и ошибок, но в самом веселом расположении духа. А хозяин лавки и его прикащики были так вежливы и добродушны, что полированные сердца {Пряжки в виде сердца.} из меди, которыми они застегивали свои передники на спине, казались их собственными сердцами, которые они носили на виду для того, чтобы все их видели и чтобы рождественския галки {Английское простонародье называет галчатами подростков и девушек.} могли клевать их, если им это угодно.

Но вскоре раздался благовест, сзывавший добрых людей в церковь, и по улицам повалила толпа народа в лучших праздничных платьях и с самыми веселыми лицами. В то же самое время, из сотни боковых улиц и узких переулков, высыпало множество людей, которые несли свои обеды в пекарни. Вид этих бедных людей, повидимому, готовившихся пировать, очень интересовал духа, и он, вместе со Скруджем, остановился у порога одной пекарни. По мере того, как бедные люди проносили свои обеды мимо духа, он снимал крышки с блюд и кропил яства чем-то из своего факела. Это был совершенно необыкновенный факел: когда некоторые из проходивших, столкнувшись в дверях, начинали ссориться и в это время дух ронял на них несколько капель со своего факела, к ним тотчас же возвращалось хорошее расположение духа, и они говорили, что стыдно ссориться в день Рождества. И действительно стыдно.

Благовест смолк, и пекарни закрылись; но следы всех этих обедов и их приготовления остались в виде пятен от растаявшого снега над каждой печкой булочника; тротуары дымились, как-будто и камни варили себе обед.

-- Разве то, что ты вспрыскиваешь из своего факела, имеет особенный вкус? спросил Скрудж.

-- Имеет: мой собственный вкус.

-- Придается-ли он всякому обеду в этот день?

-- Всякому, за который садятся добрые люди; обеду бедных людей в особенности.

-- Почему-же их обеду в особенности?

-- Потому что они больше всего в нем нуждаются.

самым невинным образом.

-- Я желал бы? воскликнул дух,

-- Ты хочешь лишить их возможности обедать каждый седьмой день недели, - пожалуй, единственный день, когда они, можно сказать, обедают. Разве ты этого не хочешь?

-- Я хочу? воскликнул дух.

-- Ведь ты же требуешь, чтобы эти места были закрыты по воскресеньям. А это приводит к тому же.

-- Я требую? опять воскликнул дух.

-- Извини меня, если я ошибаюсь; по это было сделано от твоего имени или, по крайней мере, от имени твоего семейства, сказал Скрудж.

-- На земле есть люди, возразил дух, которые чванятся знакомством с нами и от нашего имени совершают все свои деяния, исполненные страстей, гордости, недоброжелательства, ненависти, зависти, ханжества и эгоизма; но эти люди настолько же чужды нам, как еслибы они не родились на свет. Помни это и вини их, а не нас.

Скрудж обещал помнить, и они, попрежнему невидимо, продолжали свой путь и достигли предместий города.

Дух обладал необыкновенною способностью (которую Скрудж заметил еще в дверях пекарни): не смотря на свой исполинский рост, приноравливаться ко всякому месту; он стоял, так же легко и свободно под низкой кровлей, как и в высоком зале.

Может быть, удовольствие, которое испытывал добрый дух, показывая эту способность, или, просто, его любящее, великодушное сердце и расположение к бедным людям, привели его к жилищу писца Скруджа, и дух направился прямо туда, вместе со Скруджем, который держался за его платье. На пороге дух остановился, улыбнулся, благословил жилище Боба Крэчита и окропил несколькими каплями из своего факела. Подумайте только! Боб получал всего пятнадцать шиллингов в неделю, и, не смотря на это, дух настоящого Рождества благословил его небольшую квартирку.

Госпожа Крэчит, жена Крэчита, была одета очень бедно, в платье, два раза вывернутое, но украшена лентами, которые дешевы и за шесть пенсов придают нарядный вид. Она встала и с помощью Белинды Крэчит, своей второй дочери, также украшенной лентами, накрыла стол скатертью, между тем как Петр Крэчит пробовал вилкою, сварился ли картофель. На Петре были чудовищных размеров воротники (собственность Боба, которую он, в честь праздника, передал во владение своему сыну и наследнику); концы этих воротников попадали Петру в рот, но он радовался своему изящному наряду и жаждал удовольствия показать его в фешенебельных парках. Два младшие Крэчита - мальчик и девочка - с шумим вбежали в комнату, крича, что они сквозь двери пекарни слышали запах гуся и узнали в нем своего собственного гуся. Наслаждаясь сладостными мечтами о соусе с яблоками и луком, они начали скакать вокруг стола, восхваляя до небес Петра Крэчита, между тем как тот (далеко не гордый, не смотря на то, что воротник почти душил его) раздувал огонь, пока картофель не вскипел; тогда, громко ударив в крышку кастрюли, он возвестил, что картофель пора вынуть и очистить.

-- Что это так долго нет вашего отца и вашего брата.

-- Тайни Тима? произнесла госпожа Крэчит. Да и Марта пришла в прошлое Рождество лишь получасом раньше.

-- Марта здесь, матушка! сказала молодая девушка, войдя в комнату.

-- Вот Марта, матушка! кричали два младшие Крэчиты. Ура! Марта, какой там гусь!

-- Что это ты как поздно пришла сегодня, моя дорогая? спросила госпожа Крэчит, целуя Марту десятки раз и с нежною заботливостью снимая с нея платок и шляпу.

-- Нам нужно было ночью окончить много работы, матушка, отвечала девушка, а сегодня все убрать.

-- Хорошо, блого ты пришла! Садись, дорогая моя, у огня и согрейся. Благослови тебя Господь!

-- Нет, нет! Отец идет! закричали младшие Крэчиты, которые были разом повсюду. Спрячься, Марта, спрячься!

Тима, ибо, увы, Тайни Тим носил костыль, и ножки его были заделаны в железные лубки.

-- Где-же Марта? воскликнул Боб Крэчит, осматриваясь кругом.

-- Не пришла, отвечала госпожа Крэчит.

-- Не пришла! произнес Боб, падая духом. Он был очень весел, когда вошел, потому что всю дорогу из церкви служил лошадью Тайни Тиму и прискакал с ним как кровный скакун. Теперь-же он вдруг сделался грустным и повторил: она не пришла в день Рождества.

Марта не любила видеть его грустным, даже ради шутки, она выбежала из-за двери шкафа и бросилась к нему в объятья, между тем как молодые Крэчиты схватили Тайни Тима и понесли его в прачешную для того, чтобы он послушал, как там пуддинг поет в котле.

Когда Боб нацеловался с дочерью, а госпожа Крэчит достаточно посмеялась над его легковерием, она спросила его:

-- А как вел себя Тайни Тим?

-- Как золотой мальчик, отвечал Боб: даже лучше. Он, сидя часто один, привык задумываться, и ему приходят иногда в голову самые странные вещи. Возвращаясь домой, он висказал мне надежду, что его заметили в церкви, потому что он калека, и что приятно напомнить всем в день Рождества о Том, Кто заставлял хромых ходить и слепых видеть.

Голос Боба дрожал, когда он говорил это, и задрожал еще более при уверении отца, что Тайни Тим растет и становится сильным и здоровым.

Боб не успел ничего более прибавить, потому что послышались частые удары костыля о пол, и Тайни Тим, в сопровождении брата и сестры, вошел в комнату и уселся на свою скамеечку у огня. Тогда Боб, заворотив обшлага своих рукавов (как будто их можно было еще больше износить), налил в кружку джину, положил туда лимон и, замешавши это питье, поставил его на очаг, вскипеть. А Петр и вездесущие два молодые Крэчиты отправились за гусем, которого они вскоре и принесли в торжественном шествии.

Гусь произвел такое волнение, как-будто он самая редкая птица, - пернатое существо, перед которым и черный лебедь самое обыкновенное явление; и вправду, в этом доме гусь являлся очень редко. Госпожа Крэчит заправила соус, который уже кипел в кастрюльке; Петр стал с необыкновенною энергиею растирать картофель; Белинда посыпала яблочный соус сахаром; Марта вытирала горячия тарелки; Боб посадил Тайни Тима рядом с собою на углу стола; два молодые Крэчиты поставили стулья всем, не забыв и самих себя, и, усевшись на свои места, всунули себе ложки в рот, чтобы он не просил гуся, пока не дойдет до них очередь. Наконец блюда были поставлены на место, и Боб произнес молитву. За молитвой последовало томительное молчание, пока госпожа Крэчит, медленно осмотревши ножик, приготовилась погрузить его в грудь гуся. Но когда она приступила к этой операции и из груди гуся полезла давно-ожидаемая начинка, вокруг стола поднялся шопот восхищения. Даже Тайни Тим, возбужденный двумя молодыми Крэчитами, забил об стол ножиком и слабым голосом прокричал: ура!

Никогда не было такого гуся! Боб сказал, что он не поверит, чтобы когда-нибудь жарили такого гуся. Нежность, аромат, величина и дешевизна гуся были предметами общого удивления. С прибавкою яблочного соуса и тертого картофеля он сам составлял совершенно достаточный обед для целого семейства; и действительно, - как с большим удовольствием заметила госпожа Крэчит (при виде одного маленького кусочка кости на блюде), - они еще не съели его всего. Однакоже каждый был сыт, а младшие Крэчиты были запачканы начинкой до самых бровей. Когда Бэлинда переменила тарелки, госпожа Крэчит вышла из комнаты одна (она не могла бы вынести свидетелей), вышла затем, чтобы вынуть пуддинг и принести его. Предположите, что он недоварен! Предположите, что он сломался, когда его вынимали из котла! Предположите, что в то время, когда все семейство наслаждалось гусем, кто-нибудь перелез через стену задняго двора и украл пуддинг; это такое предположение, от которого два младшие Крэчита уже побледнели как полотно, действительно предположив всевозможные ужасы.

Но, вот, сколько пару! значит, пуддинг вынут из котла; затем запах, какой бывает в день стирки: пуддинг вывернут из салфетки, в которой варился. Наконец, разнесся такой запах, какой может быть, если рядом с трактиром помещается пирожная, а за ней живет прачка: значит, идет сам пуддинг! Через полминуты вошла госпожа Крэчит, раскрасневшаяся, но с торжествующей улыбкой на губах и неся в руках пуддинг: круглый, крепкий, точно пестрое пушечное ядро, облитый четвертью пинты горящей водки и украшенный на верхушке рождественскою зеленью.

О, какой чудесный пуддинг! Боб Крэчит сказал очень серьезно, что пуддинг представляет собою величайший успех, достигнутый госпожею Крэчит с тех пор, как он, Боб, на ней женился. Госпожа Крэчит говорит, что теперь у нея отлегло от сердца, потому что, признаться, она сомневалась-таки на счет количества муки. Каждый нашел, что сказать, но никто не сказал и не подумал даже, что этот пуддинг очень мал, для такой большой семьи. Каждый из Крэчитов покраснел бы от подобной мысли.

Наконец, обед был кончен, скатерть снята, очаг выметен и затоплен. Когда попробовавши питье, готовившееся в кружке, все нашли его очень вкусным, - на стол были поставлены яблоки и апельсины, а на огонь брошена полная лопатка каштанов. Все семейство уселось у камина. У самого локтя Боба Крэчита стояла вся фамильная стеклянная посуда: два бокала и кружка без ручки. Но они также хорошо вместили в себе горячее питье, как золотые кубки. Боб весело стал наполнять их, между тем как каштаны с шумом шипели и трещали на огне, и провозгласил:

-- Дорогие мои, дай Бог нам радостного Рождества! Да благословит нас Бог!

Все семейство в один голос повторило его слова, а Тайни Тим после всех произнес:

-- Да будет над каждым из нас благословение Бога, его любовь и благодать.

Он сидел очень близко возле отца. Боб с любовию держал его маленькую сухую ручку, как-будто хотел удержать его при себе и боялся, чтобы Тайни Тима не отняли у него.

-- Дух, сказал Скрудж с выражением участия, которого он до сих пор никогда не обнаруживал: скажи мне, будет-ли жить Тайни Тим?

-- Нет, нет, воскликнул Скрудж. О нет, добрый дух скажи, что он будет пощажен.

-- Если эти тени не изменятся в будущем, повторил дух, никто из моего семейства уже не увидит его здесь. Но что-же такое? Пускай умирает: он этим уменьшит излишек народонаселения.

Скрудж наклонил голову, услыхав свои собственные слова, приводимые духом; им овладели раскаяние и грусть.

-- Человек! произнес дух; если у тебя человеческое сердце, а не камень, не повторяй этих злых, фальшивых, глупых общих мест, пока ты не узнаешь, что такое излишек народонаселения и где он находится. Тебе-ли решать, кому жить и кому умирать? В глазах Бога ты, может быть, менее достоин жить, нежели миллионы таких бледных детей. О, Боже мой! Слышать, как букашка на листке говорит, что живут чрезчур много её голодных братьев в пыли!

Скрудж, услыхав этот упрек духа, склонил голову и, дрожа, устремил свои глаза вниз. Но он быстро поднял их, услыхав свое имя.

-- За здоровье мистера Скруджа! провозгласил Боб. Пью за здоровье господина Скруджа, которому мы обязаны этим пиром.

-- Которому мы обязаны этим праздником? воскликнула госпожа Крэчит, краснея от волнения; я бы желала, чтоб он был здесь. Я бы высказала ему свое мнение о нем. Пусть-бы он его скушал с аппетитом.

-- Милая моя, остановил ее Боб: перед детьми! в день Рождества!

-- Конечно, только в такой великий праздник и может случиться, чтобы кто пил за здоровье такого отвратительного, скупого, злого, безчувственного человека, как мистер Скрудж. Ты, Роберт, знаешь, каков он. Никто этого не знает лучше тебя, мой бедный.

-- Милая моя, кротко ответил Боб: сегодня Рождество!

-- Я буду пить за его здоровье ради тебя и ради дня, но не ради его самого, сказала мистрисс Крэчит и затем провозгласила: долгой жизни ему! Радостного Рождества и счастливого нового года! Он, без сомнения, будет очень весел и очень счастлив!

За матерью выпили тост и дети. То было первое их действие, совершенное без сердечного увлечения. Тайни Тим выпил после всех, но не ценил этого тоста ни во что. Скрудж был страшилищем всего семейства. Одно его имя навлекло темную тень, которая не разсеялась в продолжение целых пяти минут.

Когда-же тень прошла, все сделались еще веселее, от одной мысли, что покончили с несчастным Скруджем.

Боб сказал, что имеет в виду место для Петра, которое, если он его получит, будет приносить целых пять шиллингов и шесть пенсов в неделю. Два молодые Крэчиты громко захохотали при мысли, что Петр будет деловым человеком. Сам-же Петр задумчиво поглядывал из-за воротничков на огонь, как-бы размышляя о том, куда он поместит на проценты свои деньги, когда сделается обладателем такого огромного дохода.

Марта, которая была только еще в ученье у модистки, рассказала о том, какого рода работу она исполнила, сколько часов работала за один присест и как долго она намерена завтра спать, так как ей позволено на следующий день остаться дома. Она рассказала также о том, как она, несколько дней тому назад, видела графиню и лорда и что лорд был почти одного роста с Петром. При этих словах Петр так высоко выдернул свои воротнички, что они совсем закрыли его голову. Во время этой беседы каштаны и кружка с питьем ходили кругом, а от времени до времени Тайни Тим пел песню о ребенке, заблудившимся посреди леса в снегу. У Тайни Тима был маленький жалостный голосок; но он пел очень хорошо.

Во всем этом празднике не было ничего великолепного. Семейство Крэчитов было отнюдь не блистательно. Одеты были они не хорошо: башмаки их далеко не были непромокаемы; платья их были изношены, а Петр, вероятно, был хорошо знаком с помещением кассы ссуд. Но Крэчиты были счастливы, благодарны Богу и за малое, дарованное им. были довольны друг другом и временем, которое провели вместе. Когда они уже исчезали перед взорами Скруджа, то казались еще счастливее при свете факела, которым дух благословил их на прощанье. Скрудж до последней минуты пристально смотрел на них и в особенности на Тайни Тима.

Между тем стало темно, и пошел сильный снег. Когда Скрудж и дух проходили по улицам, блеск трещавших огней в кухнях, в гостиных и во всякого рода комнатах был великолепен. Тут дрожащее пламя освещало приготовления к уютному обеду; тарелки грелись на огне, а тяжелые красные занавесы готовы были спуститься, чтобы оградить комнату от холода и темноты. Там все дети семейства выбегали на улицу встречать своих замужних сестер, братьев, кузенов, дядей, теток, чтобы первыми приветствовать их. Здесь обрисовывались на шторах тени собравшихся гостей, а там кучка красивых девушек, закутанных с ног до головы и весело разговаривавших, быстро переходила в какой-нибудь соседний дом, и горе тому холостяку, который увидит, как оне, разрумяненные холодом и весельем, покажутся у него в дверях.

Судя по числу людей, бывших на улицах и отправлявшихся провести вечер в дружном кружке, вы подумали-бы, что дома не осталось никого и некому принять гостей. Но, напротив, каждый дом ожидал гостей, и в каждом доме ярко и весело пылали камины. О, как дух радовался всему! Он посылал каждому дому свои благословения. Его широкая грудь, его сильная, могучая длань были для всех открыты; светлая, безобидная радость разливалась на всем его пути и повсюду, куда достигали его взоры. Все были веселы, все радовались. Даже фонарщик, одетый в праздничное платье, как-будто собирался провести вечер где-нибудь в гостях, и громко засмеялся, проходя мимо духа, хотя знал, что кроме Рождества и фонарей у него нет других товарищей.

Дух вел Скруджа, не предупреждая его о том, куда они идут, и вдруг они очутились посреди мрачного и пустынного болота, на котором были нагромождены чудовищные массы камней, придававшия всей местности вид кладбища великанов. Вода просачивалась везде, где хотела, или просачивалась-бы, если-бы не сковал ее мороз; ничто не росло здесь, кроме мха, терновника и жесткой травы. На западе после захода солнца оставалась только огненная полоса, которая, подобно мрачному глазу, оглянула эту пустыню и затем, жмурясь все больше и больше, исчезла, наконец, в густом мраке темной ночи.

-- Здесь живут рудокопы, работающие в недрах земли, отвечал дух. Но они знают меня. Смотри!

В окне одной лачуги показался свет, и дух со Скруджем быстро направились к ней. Они прошли сквозь сложенную из камня и глины стену и увидели веселое общество, собравшееся вокруг пылающого огня. Оно состояло из старого-старого мужчины и такой-же женщины, их детей с детьми и внуками; все были одеты в лучшия праздничные платья. Старик, голос которого редко осиливал завывания ветра в окружающей пустыне, пел рождественскую песнь; то была очень старая песнь, сложенная в то время, когда старик был еще мальчиком. От времени до времени все, хором, подхватывали эту песнь и каждый раз, как раздавались голоса окружающих, старик становился весел и голос его делался громче, и каждый раз, как хор смолкал, поникал и старик.

Дух оставался здесь недолго. Он велел Скруджу взяться за его платье и направился... Куда? Не к морю же? Именно к морю. Скрудж оглянулся и к ужасу своему увидел за собою конец земли и страшный ряд скал. Слух его был оглушен громовым шумом воды, волны которой летели одна на другую, с ревом врываясь в пробитые ими пещеры, как-будто желая подкопать землю.

В нескольких милях от берега, на мрачной гряде подводных скал, о которые круглый год ударяли и разбивались кипучия волны, стоял одинокий маяк. На его подножии висели громадные массы морской травы, и морския птицы, как-будто рожденные ветром, подобно тому, как морская трава рождена водою, стаями летали вокруг, то поднимаясь вверх, то опускаясь, подобно волнам, которых оне на лету касались своими крыльями.

Но даже и здесь два человека, смотревшие за маяком, развели огонь, который, сквозь окно в толстой каменной стене, бросал яркий луч света на страшное море. Протягивая через деревянный стол свои жесткия руки, они, со стаканами грога, пожелали друг другу радостного Рождества, и старший из них, лицо которого было все обветрено суровой погодой, как бывает испорчена на старом корабле фигура, прикрепляемая к носовой части, затянул громкую песню, похожую на завывание бури.

Дух снова пустился в путь над темным и мрачным морем, удаляясь, как он сказал Скруджу, от всякого берега, пока они не спустились на какой-то корабль. Они приближались к рулевым, к вахтенным на баке, к офицерам на вахте; все эти темные фигуры казались привидениями на своих постах, но каждый из них напевал в полголоса рождественскую песнь или думал о Рождестве, или, наконец, тихим голосом передавал своему соседу какое-нибудь воспоминание о прошедшем Рождестве, связанное с надеждами на скорое возвращение домой. И каждому человеку на корабле, из бодрствовавших и спавших, добрых и злых, - каждому случилось в этот день, чаще нежели во всякий другой в году, сказать доброе слово своему ближнему, и у каждого была своя доля праздника; каждый вспоминал дорогих его сердцу, теперь далеких от него, и знал, что в этот день они с любовью вспоминают о нем.

Когда Скрудж, внимательно вслушиваясь в завывания ветра, думал о том, как торжественно и странно двигаться во мраке над неведомой пучиной, тайны которой глубоки как смерть, слух его вдруг поразил громкий задушевный хохот. Еще больше поразило его, когда он узнал в этом хохоте голос своего племянника и сам очутился в светлой сухой комнате. Дух, улыбаясь, стоял возле Скруджа и дружелюбно смотрел на племянника.

-- Ха, ха, смеялся племянник Скруджа; ха, ха, ха!

Если вам случалось, что невероятно, знать человека, который бы смеялся более от души, чем племянник Скруджа, то я могу только сказать, что желал бы знать этого человека. Прошу вас познакомить меня с ним, и я охотно буду его приятелем.

В то время, когда племянник Скруджа хохотал, держась за бока и с самыми ужасными гримасами, жена его также от души хохотала, и собравшиеся у них друзья вторили им также громко и весело: Ха, ха, ха! Ха, ха, ха!

-- Он сказал, что Рождество - вздор! воскликнул наконец племянник Скруджа, и еще сам верит этому.

-- Тем больший для него стыд, Фред! проговорила с негодованием его жена. - Славные существа женщины: оне ничего не делают вполовину, а все принимают к сердцу.

Жена племянника была очень, очень хорошенькая женщина. Славное личико имело самое наивное выражение; маленький розовый ротик был, казалось, создан для поцелуев, и его, без сомнения, часто целовали; когда она смеялась, то маленькия ямочки на её подбородке сливались в одну; а другой пары таких блестящих и ясных глаз я никогда не видывал. Вообще, в ней было что-то вызывающее, и подстрекающее, но в то же время каждый остался бы ею совершенно доволен. Ручаюсь!

-- Я уверена, что он очень богат, Фред, проговорила его жена: по крайней мере, ты всегда говорил мне это.

-- Что-же толку в его богатстве, моя милая, отвечал племянник Скруджа: оно не приносит ему никакой пользы; он не делает из него никакого добра; он даже себе не доставляет никаких удобств, даже не тешится мыслью, - ха, ха, ха! - что богатство его достанется когда-нибудь нам.

-- Я его терпеть не могу, проговорила жена, а за нею повторили то же и прочия дамы.

-- А я нисколько, возразил племянник Скруджа: мне жаль его; я не мог бы, еслиб и хотел, сердиться на него. Кто страдает от дурного характера? Всегда он же. Например, он вбил

-- Я, напротив, думаю, что теряет очень хороший обед, прервала его жена. Все присутствующие выразили то же мнение, а они имели право судить компетентно, так-как только-что отобедали и теперь, при свете ламп, собрались за десертом у камина.

-- Я очень рад слышать это, сказал племянник Скруджа, потому что не очень-то доверяю искусству молодых хозяек. Что скажете вы, Топпер?

Топпер, верно, загляделся-было на одну из сестер племянницы Скруджа, почему и ответил, что холостяк есть несчастный отверженный, не имеющий права выражать своего мнения по этому вопросу. При этом сестра племянницы Скруджа, - полненькая девушка, в кружевной пелеринке (а не та, что с розами) - покраснела.

-- Продолжай, Фред, воскликнула племянница Скруджа, хлопая в ладоши; ты никогда не кончаешь того, что начал говорить! Такой, право, странный!

примеру хозяина.

-- Я только хотел сказать, выговорил наконец племянник Скруджа, что упорством своим быть с нами в ссоре и не желать вместе повеселиться он лишает себя нескольких приятных минут, которые не принесли-бы ему вреда. Я уверен, что он теряет более веселое общество, чем найдет наедине со своими мыслями в сырой конторе или в своих пыльных комнатах. Я намерен приглашать его каждый год, как-бы он это ни принял, потому что мне жаль его.

Теперь настала очередь всему обществу смеяться над ним за его надежду поколебать Скруджа, но, по своему добродушию и не очень обращая внимания на то, над чем они смеются, он еще старался подстрекнуть их веселость и пустил бутылку вкруг стола.

После чая они занялись музыкой и пением. Семья была музыкальная, и они отлично исполнили несколько хоров, в особенности Топпер, который мог петь самым густым басом, причем жилы на его лбу нисколько не раздувались и лицо его не краснело. Жена племянника Скруджа играла хорошо на арфе и, между прочим, сыграла маленькую арию, очень простенькую (насвистывать которую вы могли бы научиться в две минуты), которую имела обыкновение петь и девочка, приезжавшая в школу за Скруджем, как о том напомнил ему дух прошедшого Рождества.

Когда раздались звуки этой арии, Скрудж вспомнил все, что показывал ему дух, и сердце его все больше и больше смягчалось. Скрудж подумал, что еслибы он мог, много лет тому назад, часто слышать эту песенку, то устроил бы свою жизнь совершенно счастливо и теперь не было-бы надобности прибегать к вызыванию из мертвых Якова Марлея.

сам ребенком.

Впрочем, сначала общество стало еще играть в жмурки; и я так же мало верю, чтобы глаза Топпера были действительно закрыты платком, как тому, что они были у него в сапогах. Я подозреваю, что щелочка под платком была условлена между Топпером и племянником Скруджа, и что дух настоящого Рождества знал это.

Способ, которым Топпер бегал за полненькой сестрой в кружевной манишке, был оскорблением человеческой доверчивости. Куда она, туда бросался и он, - опрокидывая каминный прибор, прыгая через стулья, наталкиваясь на фортепиано, путаясь в занавесах. Он всегда знал, где находилась полненькая сестра, и не хотел ловить никого другого. Еслибы нарочно (как некоторые делали) натолкнулись на него, то он сделал бы притворное усилие поймать вас, что было бы оскорблением вашему разуму, и тотчас-же бросился бы по направлению к полненькой сестре. Она часто кричала, что это нечестно, и действительно это было нечестно. Но, когда он ее наконец поймал, когда, не смотря на её быстрое порхание мимо него, он загнал ее в угол, из которого не было никакого исхода, тогда поведение его было еще хуже. Его притворство, будто он не узнает её, уверение, что необходимо дотронуться до её головного убора, и затем притязание, что для полнейшого удостоверения в её личности непременно нужно коснуться известного кольца на пальце и цепочки на шее, - все это было нечестно, чудовищно! Без сомнения, она высказала Топперу свое мнение об этом, когда они так тихо разговаривали потом наедине за занавесами и уже другой бегал с завязанными глазами.

Хозяйка дома не принимала участия в игре в жмурки; ее усадили удобно в большое кресло, со скамеечкой под ногами, в уютном углу, причем дух и Скрудж близко стояли возле нея. Но она приняла участие в игре в фанты и в игре "как вы его любите?" Она превосходно умела находить возможность любить на все буквы алфавита. Также в игре "как, когда и где?" она была очень ловка и, к тайному удовольствию племянника Скруджа, далеко превзошла своих сестер, хотя и оне были догадливые девушки, как мог-бы сказать вам Топпер. Здесь было собрано человек двадцать, молодых и старых, и все играли. Скрудж также принимал участие в игре, сильно интересуясь всем тем, что происходило вокруг него; он совершенно забывал, что голос его не мог доходить до слуха, и часто высказывал громко свои догадки. Он очень часто отгадывал совершенно верно, потому что самая лучшая острая иголка не могла быть проницательнее Скруджа, хотя он и старался казаться грубым и тупым.

Дух был очень доволен, видя Скруджа в таком настроении, и посмотрел на него с таким снисхождением, что Скрудж, словно мальчик, попросил у духа позволения остаться, пока гости не разъедутся. Но дух на это не согласился.

То была игра в "да и нет". Племянник Скруджа должен был загадать что-нибудь, а остальные отгадывать то, что он загадал, между тем, как он мог отвечать на их вопросы не иначе, как словами: "да" или "нет". Из ответов на многочисленные вопросы, посыпавшиеся на племянника, оказалось, что им загадан живой зверь, неприятный, дикий, иногда ворчащий, иногда хрюкающий, иногда говорящий, живущий в Лондоне, ходящий по улицам, что его не водят напоказ, что он не живет в зверинце и не предназначен на убой, что этот зверь - не лошадь, не осел, не корова, не бык, не тигр, не собака, не свинья, не кошка, не медведь. При каждом новом вопросе племянник разражался хохотом, и ему было до того невыразимо смешно, что он принужден был встать с дивана и топать ногами.

Наконец, полненькая сестра, разразившись таким-же хохотом, воскликнула:

-- Я отгадала! Я знаю, что это такое, Фред! я знаю, что это такое!

-- Ну что? спросил Фред.

Она угадала и тем вызвала общий восторг, хотя некоторые и заметили, что на вопрос - "не медведь-ли?" следовало-бы ответить - "да" и что отрицательного ответа на этот вопрос было достаточно, чтобы отвлечь мысль от господина Скруджа, хотя-бы играющие и думали о нем.

-- Он достаточно повеселил нас, сказал Фред, и было неблагодарно не выпить за его здоровье. Вот стакан глинтвейна под рукой, и я провозглашаю тост за здоровье дяди Скруджа!

-- Отлично! За здоровье дяди Скруджа! воскликнули все.

-- Каков-бы он ни был, дай Бог ему веселого Рождества и счастливого нового года, сказал племянник Скруджа. Он не хотел принять от меня этого пожелания, во все-же пускай оно исполнится. За здоровье дяди Скруджа!

последним словом племянника, и Скрудж вместе с духом были уже опять в дороге..

Они летали очень далеко; видели многое, посетили множество домов, и каждое их посещение приносило счастие. Дух останавливался у постелей больных, и больные развеселялись; изгнанникам казалось, что они близко к своему дому; дух Рождества посещал людей, поставленных в трудную борьбу с судьбою... и к ним возвращались надежда и силы; когда дух подходил к бедняку, последнему казалось, что он богат. В богадельнях, больницах, в тюрьме, во всяком притоне бедствия и нищеты, где только человек не запирал дверей и не преграждал доступа духу, повсюду он вносил свои благословения и раскрывал пред Скруджем тайные причины и значение всех этих печалей и бедствий.

То была длинная ночь, если только была лишь одна, ночь; но Скрудж сомневался в этом, потому что все праздники Рождества, казалось, были заключены в период, который он провел вместе с духом. Странно было еще то, что хотя Скрудж нисколько не изменялся в лице, дух заметно становился все старше и старше.

Скрудж заметил эту перемену, но ниразу не упомянул о ней, пока они не вышли с одного детского праздника и Скрудж, бросив взор на духа, не увидел, что волосы его совсем поседели.

-- Разве жизнь духов так коротка? спросил Скрудж.

-- Сегодня ночью! воскликнул Скрудж.

-- Да, сегодня в полночь. И время это близко. Слушай!

В эту минуту куранты пробили три четверти двенадцатого.

-- Прости мне мой вопрос, сказал Скрудж, пристально смотря на платье духа; под твоим одеянием я вижу что-то странное и непринадлежащее тебе. Что это такое? Нога или коготь?

Из складок его платья вышло двое детей, - несчастных, оборванных, ужасных. Они упали на колени, цепляясь за полы его платья.

-- О, человек, смотри; смотри, смотри сюда вниз! воскликнул дух.

То были мальчик и девочка, - желтые, худые, оборванные, сморщенные, дикие, грубые, хотя в их уничижении сказывалось что-то пресмыкающееся. Вместо того, чтобы прекрасная юность округлила их формы и окрасила их самыми свежими красками, жесткая, костлявая рука, как бы рука времени, смяла, обезцветила и сморщила их. В их юных чертах, вместо доброго, ангельского выражения, виднелось что-то зловещее, демоническое, угрожающее. Никакое падение, никакое развращение человечества, в какой бы то ни было степени, не могло создать уродов, хотя-бы на половину столь отвратительных и ужасных, как эти.

Скрудж отступил, бледный от ужаса. Он пытался сказать, что они красивые дети, но слова эти скорее задушили бы его, чем приняли участие в такой громадной, невероятной лжи.

-- Дух, это твои дети?

-- То дети людей, произнес дух, смотря на них вниз; они цепляются за меня, взывая против своих отцов. Мальчика этого зовут Невежество, а девочку - Берегись их обоих и всего, что им сродно; но больше всего страшись первого, потому что, я вижу, на челе его уже написан приговор: "Проклятие".... если только приговор этот не будет смыт с его чела. Дух простер руку по направлению к Лондону и воскликнул: Посмей отрицать этот приговор! Клевещи на тех, кто дерзает указать его тебе! Или признай его для твоих злодейских целей партий и поступай еще хуже. Но берегись конца!

-- Разве у них нет никакого приюта? спросил Скрудж.

-- Разве нет тюрем? ответил дух, повторяя в последний раз его собственные слова. Разве нет рабочих домов?

Колокол пробил двенадцать.

с головы до ног и приближавшееся к нему подобно стелящемуся по земле, туману.