Сверчок за очагом.
Глава III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Сверчок за очагом. Глава III. (старая орфография)

Глава III.

Голландские часы, висевшие в углу, пробили десять, когда извощик сел у своего очага. Он был так озабочен и так печален, что, казалось испугал кукушку, которая, прокуковав, как можно скорее, десять раз, нырнула в мавританский дворец и захлопнула за собою дверь, как будто необыкновенное зрелище, которое она увидела, слишком ее поразило.

Если бы маленький косарь был вооружен самой острой косой и, при каждом ударе часов, проникал этою косою в сердце извощика, то и тогда он не мог-бы так изранить это сердца, как это сделала Крошка.

Это сердце было так полно любви к ней, так тесно связано с её сердцем безчисленными нитями самых светлых воспоминаний, нитями, которые укреплялись долго, с каждым днем, её привлекательными качествами; это сердце было так нежно и глубоко проникнуто чувством; притом это сердце было до того открыто и правдиво, до того способно к добру и далеко от зла, что не могло проникнуться вдруг чувствами негодования и мести; в нем было только место для сохранения образа его разбитого идола.

Но в то время, когда Джон размышлял о своем очаге, перед которым он сидел, очаге, теперь холодном и мрачном. - другия, более грозные мысли мало-по-малу стали подыматься в нем, как бурный ветер среди ночи. Незнакомец был под его кровлей, - три шага отделяли Джона от двери комнаты, в которой он спал. Один удар, - и дверь была-бы настеж... "Вы можете убить прежде, чем сами почувствуете это", сказал Тэкльтон. Но разве можно это назвать убийством, если он даст негодяю время схватиться с ним в рукопашную. Ведь тот моложе его.

Эта была опасная мысль при том мрачном настроении, в котором находился Джон. Это была мысль, подстрекавшая его к ужасному поступку, к мести, которая превратила бы их веселый дом в место проклятия. Этот мирный, тихий дом обратится в проклятое, нечистое место, мимо которого одинокие прохожие будут проходить со страхом и в котором сквозь разрушенные окна, при слабом свете луны, робкие будут видеть борющияся тени и в бурную погоду слышать дикие крики.

Он моложе Джона! Да, да, это какой-нибудь любовник, пленивший её сердце, которое он никогда не сумел тронуть. Какой-нибудь любовник, избранный ею в юности; любовник о котором она думала и мечтала, по ком она тосковала, когда Джон воображал, что она так счастлива с ним. О, какое мучение думать об этом!

Крошка была наверху вместе с ребенком и укладывала его спать. Джон сидел еще задумчиво перед камином, когда она сошла, близко подошла к нему и села на свою скамеечку у его ног; но он не слышал этого: до того пытка его была велика, до того горе делало его чуждым всего окружавшого. Он заметил ее только тогда, когда она положила свою руку на его руку и посмотрела ему прямо в лицо.

С удивлением? Нет. Это неожиданно поразило его, и он должен был еще раз посмотреть на нее, чтобы убедиться в этом. Нет, не с удивлением, но с любопытным и вопрошающим взором. Сначала этот взор имел озабоченное и серьезное выражение; потом изменился в странную, дикую, страшную улыбку, которая показывала, что она угадала его мысли; наконец, она наклонила свою голову и закрыла лицо руками. Хотя Джон никогда не решился-бы причинить ей ничего дурного, так как его сердце было далеко от всякого недоброго движения, но в эту минуту он был не в силах видеть ее сидящею у его ног на скамеечке, за которой он прежде видел ее такою веселою и невинною, когда он с любовью и гордостью любовался ею. Когда она встала и, рыдая, вышла из комнаты, он почувствовал облегчение: ему было легче видеть пустым место возле себя, нежели выносить её присутствие, так дорогое прежде. В эту минуту присутствие её было для него тяжелее всего, потому что напоминало ему о том, как рушилось его счастье и как порвались великия узы, которые привязывали его к жизни.

Чем более он думал об этом и чем более чувствовал, что для него лучше было-бы видеть ее мертвою вместе с их маленьким ребенком на её груди, тем сильнее поднимался в нем гнев против его, злодея. Он оглянулся кругом себя, отыскивая какое-нибудь оружие.

На стене висело ружье. Он снял его сделал два шага по направлению к комнате, где спал приезжий. Он знал что ружье заряжено. Смутная мысль, что он вправе застрелить этого человека, как дикого зверя, вдруг явилась в его уме, стала рости и наконец, как страшный демон, овладела им безраздельно, прогоняя все другия, более кроткия мысли.

Нет, я не то хотел сказать. Она не прогнала этих мыслей, но как-то вдруг преобразила их в непреодолимую жажду мести, не дававшую Джону покоя, обращавшую любовь в ненависть, кротость - в слепую ярость. Образ её, - печальный и покорный, но все еще взывающий к его любви и милосердию, - не покидал его мыслей; но этот-же образ толкал Джона к двери; он заставлял его поднять ружье к плечу, приложить палец к курку; он кричал ему: "убей его... в его постели!"

Джон обернул ружье, чтобы взломать дверь прикладом; он уже держал его поднятым на воздухе; но вместе с тем в мыслях его было какое-то смутное желание закричать: "беги, Бога ради, беги... спасайся чрез окно!.."

Вдруг огонь, который, было, погас и только тлел в камине, ярко разгорелся, и сверчок зачирикал.

Никакой звук, никакой человеческий голос, даже её голос, не могли так тронуть и смягчить Джона. Снова послышались ему её искренния слова, когда она говорила о своей любви к этому самому сверчку; снова предстало пред Джоном её серьезное лицо, когда она произносила эти слова; снова прозвучал её милый голос (о, что это был за голос, какая музыка у домашняго очага честного человека!); этот голос снова вызвал в Джоне его лучшия чувства и желания.

Он отошел от двери, как лунатик, пробужденный от ужасного сна, и опустил ружье у стены. Затем, закрыв лицо руками, он сел опять против огня. Слезы хлынули из глаз, и ему стало легче.

Сверчок вышел на середину комнаты и принял волшебный вид.

"Я люблю его", говорил волшебный голос, повторяя то, что Джон хорошо помнил; "люблю за то, что много раз я слушала его и каждый раз его невинное пение возбуждало во мне много мыслей".

-- Она говорила так! воскликнул извощик. Совершенно так!

"Это был счастливый дом, Джон, и я люблю сверчка ради него".

-- О, да Бог свидетель, что это был счастливый дом; она всегда делала его счастливым до нынешняго дня.

"Она такая милая, кроткая, такая хозяйка, такая веселая, деятельная и добрая", говорил голос.

-- Иначе я не мог-бы ее любить так, как любил, возразил извощик.

"Как люблю", поправил его голос.

-- Как любил, повторил извощик, но не твердым звуком. Его дрожавший голос не подчинялся его воле и хотел говорить по-своему, за себя и за него.

Волшебное явление подняло руку и произнесло: "Именем твоего собственного очага"...

-- Очага, который она обезчестила, прервал извощик.

"Очага, который она, и еще как часто, делала счастливым и веселым", возразил сверчок: "очага, который без нея был бы не что иное, как несколько камней, кирпичей и ржавых брусьев, но который чрез нее стал алтарем твоего дома; алтарем, на который ты, откинув все мелкия страсти, себялюбие и заботы, приносил доверчивость, искренность, спокойствие духа и великодушие - жертву, дым которой, из этого простого камина, возносился к небу более благоуханным, чем все драгоценные фимиамы, которые жгутся пред алтарями всех пышных храмов этого света. Именем этого очага, именем этого мирного святилища, окруженного дорогими тебе воспоминаниями, именем твоего собственного, родного очага, заклинаю тебя, - выслушай ее! Слушай меня! Слушай все, что говорит тебе языком твоего очага и твоего дома!"

-- И говорит за нее? спросил извощик.

"Все, что говорит языком твоего очага и твоего дома, должно говорить за нее", возразил сверчок, "потому что оно говорит истину!"

И между тем, как извощик, опустив голову на руки, продолжал думать, образ Крошки стал возле него и, сверхъестественною силой, подсказывал ему его мысли, представляя их пред ним как-бы в зеркале или какой-то далекой картине.

Но образ этот был не один. Отовсюду: из камней очага, из камина, из часов, из трубки, из чайника и колыбели; с пола, со стен, с потолка, с лестницы; из повозки на дворе, из буфета в комнате, из всякой хозяйственной утвари; из каждой вещи и каждого места, с которыми так близко связались в уме её мужа воспоминания о Крошке, - отовсюду явилось множество волшебниц. Оне не стояли неподвижно около Джона, как сверчок, но быстро двигались в разных направлениях. Оне воздавали честь образу Крошки. Оне дергали Джона за полы, указывая ему на этот образ. Собираясь вокруг этого образа, оне обнимали его и бросали цветы к его ногам; оне пробовали увенчать его красивую голову своими маленькими ручками. Оне всячески показывали, что любят и поклоняются образу Крошки, и говорили, что нет на свете ни одного гадкого, злого существа, которое могло бы похвастаться тем, что знает ее... оне, оне одне, её веселые и верные подруги, - оне только знают, чего она стоит.

Все мысли Джона были направлены на её образ, и этот образ был постоянно пред ним.

Она сидела тут, прилежно работая, и пела. Что за веселая, счастливая, прилежная, маленькая Крошка! Все волшебные фигуры разом повернулись к Джону и, как-бы одним концентрированным взглядом, говорили ему: "Это ли легкомысленная жена, которую ты оплакиваешь?"

За дверьми послышались веселые звуки музыки, шумной болтовни и смеха. Толпа веселой молодежи, между которой были Мэ Фильдинг и еще около двадцати хорошеньких девушек, ворвались в комнату. Крошка была красивее их всех и так же молода. Эта молодежь пришла пригласить ее присоединиться к их обществу: они собирались танцовать. Из всех ног ножки Крошки были самые подходящия для танцев. Но Крошка улыбнулась, покачала головой и указала им на свою стряпню на очаге и на стол, уже накрытый, с таким выражением торжествующого равнодушия к их удовольствиям, которое делало ее еще прелестнее. Она весело распростилась с ними, и между тем, как молодые люди (которые надеялись быть её кавалерами) удалялись один за другим, она каждому кивала головою с таким комическим равнодушием, которого было-бы достаточно, чтобы заставить их тотчас же отправиться топиться, если-бы они были её обожателями; а они не могли не быть более или менее её обожателями. Однако же равнодушие вовсе не было свойством её характера. О, нет! Потому что в ту же минуту в дверях показался известный извощик. И, Боже, как она его приветствовала!

Опять волшебные фигуры разом повернулись к Джону и, казалось, говорили: "Это ли жена, которая тебя покинула?"

Тень упала на зеркало, или на картину (назовите, как хотите): большая тень незнакомца в том виде, в каком он впервые стоял под их кровлей. Эта тень покрыла всю поверхность зеркала или картины и согнала все прочие образы. Но проворные волшебницы работали, как быстрые пчелки, над тем, чтобы стереть эту тень. И Крошка опять показалась на картине, - светлая и прекрасная попрежнему: она качала своего ребенка в колыбели и нежно пела ему, положив свою голову на плечо человека, двойник которого сидел задумчиво перед очагом.

Хотя тень незнакомца и падала иногда на зеркало, - ясная, большая, отчетливая, - но она уже не так затемняла поверхность. Каждый раз, как показывалась эта тень, волшебницы разом вскрикивали от изумления и с необыкновенною быстротою работали своими маленькими ручками и ножками, чтобы стереть ее. И когда оне находили опять образ Крошки, оне радовались и показывали его Джону светлым и прекрасным.

Оне никогда не показывали Крошку иначе, как прекрасной и светлой, потому что оне - духи домашняго очага, для которых ложь не существовала; поэтому Крошка и не могла быть для этих домашних духов ничем иным, как деятельным, лучезарным, милым созданием, которое было и светом, и солнцем в доме извощика.

Волшебницы показывали ему Крошку с ребенком на руках, болтающую среди кучки старых и мудрых матерей и притворяющуюся, что и она также необыкновенно старая мать. Она степенно опиралась на руку своего мужа, стараясь (она, эта едва сложившаяся женщина!), стараясь уверить всех, что она покинула все мирския суеты и что для нея вовсе не новость быть матерью. И тут же волшебницы показывали ее, смеющуюся над неловкостью извощика, выдергивающую ему воротник рубашки, чтобы он имел вид щеголя, и вертящуюся вокруг комнаты, чтобы научить его танцовать.

Волшебницы еще больше обращались к нему и еще пристальнее смотрели на него, когда оне показывали Крошку вместе со слепою девушкою, потому что хотя Крошка и вносила с собою повсюду веселость и оживление, но в доме Калеба Племмера была особенно весела и оживленна. Любовь слепой девушки, её доверие к Крошке, деликатность с которою последняя умела отстранять от себя всякую благодарность, ловкость, с которой она умела наполнить полезною работою каждую минуту своего посещения в этом доме (она действительно работала там очень сильно, хотя делала вид, что это для нея день отдыха и праздник); её щедрые приношения известных лакомств, как-то: телятины, пирога с вядчиною и бутылок пива; её веселое личико, показывающееся в дверях, чтобы проститься; необыкновенное выражение во всем её существе, от хорошеньких ножек до маковки, говорящее об её участии в этом празднике, о том, что она необходимое в нем действующее лицо, без которого этот праздник не мог-бы осуществиться, - все это необыкновенно радовало волшебниц, и оне любили Крошку за все это. Оне еще раз посмотрели на Джона с вызывающим выражением и, казалось, говорили, между тем как некоторые из них вошли в складки её платья и ласкали ее: "Это-ли жена, которая обманула твое доверие?"

Много раз, в продолжение этой долгой, полной дум, ночи, волшебницы показывали Крошку, сидящею на своей любимой скамеечке с опущенной головою и с лицом, закрытым руками, - так; как он видел ее в последний раз. И когда волшебницы показывали ее в этом положении, оне.не обращались к нему, не смотрели на него, но собирались вокруг нея, утешали, целовали ее, спешили выказать ей сочувствие и совершенно забывали о нем.

Таким образом ночь прошла. Месяц скрылся, звезды стали гаснуть; наступил зимний день, и взошло солнце. Извощик продолжал сидеть, задумавшись, перед камином. Он просидел тут целую ночь, с лицом, закрытым руками. Всю ночь чирикал верный сверчок. Всю ночь слушал Джон этот голос. Всю ночь хлопотали над ним волшебницы домашняго очага. Всю ночь образ Крошки был чист и безупречен, кроме тех минут, когда показывалась на зеркале известная тень.

Когда сделалось совершенно светло, Джон встал, умылся и оделся. Он не мог приняться за свои обыкновенные веселые утренния занятия, у него не хватало духа, - да впрочем и не нужно было, - так как это был день свадьбы Тэкльтона, то Джон распорядился, чтобы на этот день его заменил другой в поездке. Он прежде думал, что весело пойдет в церковь вместе с Крошкой. Но... конец всем подобным планам! Этот день был также днем их свадьбы. О, как он мало думал, что будет такой конец такому счастливому году!

Извощик ожидал, что Тэкльтон посетит его рано утром; он не ошибся. Не успел Джон двух раз пройтись по двору перед своею дверью, как увидел одноколку продавца игрушек, ехавшую по дороге. Когда экипаж приблизился, извощик заметил, что Тэкльтон уже щегольски нарядился к свадьбе и украсил голову своей лошади цветами и лентами.

Лошадь была гораздо больше похожа на жениха, нежели Тэкльтон, полузакрытый глаз которого имел выражение еще более неприятное, чем когда-либо. Но извощик не обратил на это никакого внимания. Мысли его имели совершенно другое направление.

-- Джон Перибингль, сказал Тэкльтон тоном сожаления, мой добрый друг, как чувствуете вы себя сегодня утром?

-- Я плохо провел ночь, господин Тэкльтон, ответил извощик, качая головой, потому что ум мой был очень смущен. Но все это прошло! Не желаете ли вы мне уделить с полчаса времени? Мне нужно переговорит с вами наедине.

-- Я нарочно для этого и приехал, ответил Тэкльтон, слезая с экипажа. Не безпокойтесь о лошади. Я надену возжи на этот столб, и если вы дадите ей охапку сена, лошадь будет стоять совершенно смирно.

Извощик принес из конюшни сено, положил его перед лошадью, и они вошли в дом.

-- Венчание будет не раньше двенадцати, я думаю? спросил Джон.

-- Нет, ответил Тэкльтон: времени у меня вполне достаточно, вполне.

Когда они вошли в кухню, Тилли Слобои стучалась в дверь к незнакомцу. Она приложила к замочной скважине один красный глаз (она проплакала всю ночь, потому что хозяйка её плакала), стучала очень громко и имела испуганный вид.

-- Например, никто меня не слышит, говорила Тилли, осматриваясь кругом. Надеюсь, что никто не ушел и не умер, например.

Мисс Слобои произнесла эти филантропическия слова, продолжая стучать в дверь, по совершенно безуспешно.

-- Постучаться разве мне? сказал Тэкльтон: это любопытно!

Тэкльтон пришел на помощь к Тилли Слобои; но он стучал, стучал и также не получил ни малейшого ответа. Тогда он дотронулся до ручки двери; она подалась совершенно свободно, и он сперва заглянул за дверь, потом посмотрел, наконец вошел в комнату; но скоро выбежал из нея.

-- Джон Перибингль, сказал Тэкльтон ему на ухо, надеюсь, что... что не случилось ночью... ничего безразсудного?

Извощик быстро обернулся к нему.

-- Его там нет, сказал Тэкльтон, и окно отперто настеж. Я не видел никаких следов (конечно, комната почти в уровень с садом), но я боялся, не было ли ночью какой-нибудь свалки. А?

Он почти совсем закрыл свой выразительный глаз, который был пристально устремлен на Джона, и так искривил свое лицо и всю свою фигуру на подобие пробочника, как-будто хотел вытянуть из Джона истину, как пробку из бутылки.

-- Успокойтесь, сказал извощик. Вчера вечером он вошел невредимым в эту комнату, и никто с тех пор не входил в нее. Он ушел по собственной своей воле; и я сам охотно ушел бы из дому, чтобы, переходя от дома к дому, просить милостыню, если бы можно было этим изменить прошлое и сделать так, как-будто он никогда не приходил к нам. Но он был и ушел, и я отделался от него.

-- О! он, можно сказать, легко отделался, сказал Тэкльтон, садясь на стул.

Извощик не обратил никакого внимания на эту насмешку; он также сел и закрыл лицо рукою на некоторое время, перед тем, как начать говорить.

-- Вчера вечером, начал он наконец, вы показали мне, как моя жена, которую я люблю, - тайно...

-- И нежно, добавил Тэкльтон.

-- Принимала участие в маскировании этого человека и дала ему возможность видеться с нею наедине. Я думаю, что нет зрелища, которое бы я созерцал охотнее, чем это, и мне всего неприятнее, что именно вы показали мне это.

-- Я признаюсь, что всегда имел подозрения, сказал Тэкльтон, и я знаю, что именно поэтому я был неприятным гостем в этом доме.

-- Но так как вы показали мне это, продолжал извощик, не обращая никакого внимания на его слова, и так как вы видели ее, мою жену, жену которую я люблю... (его голос, взгляд и движения становились тверже и решительнее при этих словах, - очевидное доказательство, что он стремился к решительной цели), так как вы видели ее в неблагоприятном для нея свете, то справедливость требует, чтобы вы посмотрели моими глазами, чтобы вы заглянули в мою душу и узнали бы мое мнение на этот счет, потому что оно теперь определенное, сказал извощик, смотря на него внимательно: и ничто уже не может поколебать его.

Тэкльтон пробормотал несколько общих слов о том, что он согласен в необходимости отмстить тем или другим образом, но его смутили манеры его собеседника. Как ни были оне просты и неутонченны, оне носили на себе какой-то отпечаток достоинства и благородства, которые были выражением великодушной и честной души этого человека.

-- Я простой и грубый человек, продолжал Джон, и мало чем могу зарекомендовать себя. Я не умен, как вы знаете очень хорошо; я не молод. Я любил свою маленькую Крошку, потому что я видел ее еще ребенком, и она росла на моих глазах в доме своего отца; я любил ее, потому что знал, какое она сокровище, потому что она много, много лет была моею жизнью. Есть много мужчин, с которыми я не могу сравняться, но вряд-ли кто-нибудь из них мог бы любить мою Крошку так, как я полюбил ее.

Он замолчал и стал потихоньку бить ногою об пол; затем он продолжал:

-- Я часто думал, что хотя и не стою её, однако же могу быть хорошим для нея мужем и лучше другого оценю её достоинства; таким образом я примирился сам с собою и стал думать, что нам будет возможно и пожениться. И кончилось тем, что мы обвенчались.

-- Гм! произнес Тэкльтон, значительно кивнув головою.

-- Я изучил себя; я приобрел опытность в самом себе; я знал, как сильно любил ее и как я был-бы счастлив, продолжал извощик. Но я недостаточно (я чувствую это теперь), я недостаточно думал о ней; я не принял в соображение её характера.

-- Вы лучше не перебивайте меня заметил сердито извощик, пока не поймете всего; а вы еще далеки от этого. Если вчера я был в состоянии одним ударом убить того человека, кто осмелился-бы произнести одно слово против нея, то и сегодня я готов такому человеку, будь он мне брат родной, раздавить голову ногою.

Продавец игрушек посмотрел на него с недоумением. Джон продолжал более мягким тоном:

-- Принял-ли я в соображение, что в её года и при её красоте я взял ее от молодых подруг, от тех кружков, которых она была украшением, в которых она была самою блестящею звездой, что я оторвал ее от всего этого, чтобы запереть в мой скучный дом и дать ей в товарищи только свою тяжелую и скучную особу? Подумал-ли я о том, как мало я подходил под её веселый прав и насколько должен показаться скучным её быстрому уму, такой неповоротливый человек, как я? Подумал-ли я, что вовсе не было достоинством с моей стороны любить ее, когда всякий, кто ее знает, должен ее любить? Нет, я об этом вовсе не думал. Я воспользовался её веселым нравом, её, сердцем, исполненным надежд на будущее, и женился на ней. Я желал-бы, чтобы я этого никогда не сделал!.. Не для моего блага, а для её.

Продавец игрушек смотрел на него, не моргнув; даже его полузакрытый глаз был теперь широко раскрыт.

-- Да благословит ее Господь, продолжал извощик, за то, что она постоянно старалась скрыть это от меня и быть всегда веселою. Да простит мне Господь, что я, своим тяжелым умом, не разгадал всего этого раньше! Бедное дитя! Бедная Крошка! И как я мог не разгадать этого, я, который видел, как глаза её наполнялись слезами при вести о каком-нибудь неравном браке, подобном нашему!.. я, который видел сто раз, как тайна эта высказывалась на её дрожащих губах, и не подозревал ничего до прошлого вечера! Бедная девочка! Как я мог надеяться, что она когда-нибудь полюбит меня! Как я мог верить, что она меня сильно любит!

-- Она выставляла свою любовь напоказ, сказал Тэкльтон. Она так выставляла ее напоказ, что это и послужило поводом к моим подозрениям.

Тут он провозгласил превосходство Мэ Фильдинг, которая никаким образом не делала вида, что сильно любит его.

-- Она старалась, начал опять бедный извощик с большим волнением, чем он высказывал до сих пор: я только теперь начинаю понимать, как горячо она старалась быть моей верной и преданной женою. Как она была добра; как много она сделала; какое сильное и честное сердце у нея; в этом свидетельствует счастие, которое я испытал под этой кровлею. Это прошлое счастье поддержит и будет утешать меня, когда я останусь здесь один.

-- Здесь один? спросил Тэкльтон. А! так вы не намерены оставить это происшествие без последствий?

-- Я намерен, ответил извощик, я намерен сделать, для нея лучшее и вознаградить ее, насколько у меня хватит сил. Я могу освободить ее от тягости неравного брака и от борьбы, которую она испытывала, скрывая свое несчастие. Она будет пользоваться такою свободой, какую я только в состоянии ей дать.

-- Вознаградить ее! воскликнул Тэкльтон, крутя руками свои длинные уши. Я, должно быть, ошибся: вы конечно, не то хотели сказать.

Извощик схватил продавца игрушек за шиворот и встряхнув его, как тросточку, сказал:

-- Слушайте и смотрите, понимайте меня, как следует. Слушайте меня. Ясно ли я говорю?

-- Очень ясно, конечно, ответил Тэкльтон.

-- И как человек, который убежден в том, что говорит?

-- Да, конечно, вы говорите, как-будто убеждены в этом.

-- Я просидел всю прошлую ночь у этого очага, воскликнул извощик: на том самом месте, на котором она так часто сидела возле меня и смотрела своим ласковым взором в мое лицо. Я вспомнил, день за днем, всю её жизнь. Она стояла перед моими глазами, как бы на смотру. И, клянусь своею душою, она невинна, если существует Бог, чтобы судить невинных и виновных!

Добрый сверчок! Честные духи домашняго очага!

-- Меня покинули и гнев, и недоверие продолжал извощик, и осталось одно только горе. В один несчастный день вернулся прежний возлюбленный, более подходящий под её вкус и лета, нежели я; - возлюбленный, которого она, быть может, покинула против своей воли, ради меня. В один несчастный день он явился неожиданно; она, желая иметь время, чтобы обдумать, как поступить, сделалась участницей в его обмане. Вчера вечером она имела с ним свидание, которое мы видели. Это дурно. Но во всем остальном она невинна, если только существует истина на земле.

-- Так пусть она уйдет с Богом, продолжал извощик: пусть она уйдет с моими благословениями за те многие счастливые часы, которые она мне дала, и с моим прощением за ту боль, которую мне причинила. Пусть она уйдет и обретет то душевное спокойствие, которого я желаю ей; она никогда не возненавидит меня. Она больше будет любить меня, когда я не буду стоять поперек её дороги, когда станет для нея легче та цепь, которою я оковал ее. Сегодня годовщина того дня, в который я взял ее из её дома, так мало думая об её счастьи. Сегодня она вернется туда, и я не буду больше тревожить ее. Её отец и мать приедут сегодня сюда (мы условились провести вместе этот день), и они увезут ее с собою. Я могу положиться на нее, где бы она ни была, она уйдет от меня незапятнанная, и я уверен, что и жить будет такою же. Когда я умру (я могу умереть когда она будет еще молода: я утратил много сил в продолжение нескольких часов), она увидит, что я помнил и любил ее до конца. Вот конец тому, что вы показали мне. Теперь все прошло!

-- О, нет Джон, не прошло. Не говори, что все прошло. Я слышала твои благородные слова, я не могла уйти тайком и притворяться, что не слышала того, что так тронуло и наполнило меня глубокой благодарностью. Не говори, что все прошло, пока часы пробьют еще раз!

Крошка вошла в кухню вскоре после Текльтона и все время время была там. Она ни разу не посмотрела на Текльтона; её взоры были все время устремлены на мужа. Но она не подходила близко к нему; напротив, старалась оставить между мужем и собою возможно большее разстояние, и, хотя она говорила очень горячо и серьезно, однако же она и тогда не приблизилась к нему. Какая разница с прежней Крошкой!

-- Ни одна человеческая рука не может заставить время пробить те часы, которые прошли для меня, возразил извощик со слабою улыбкою. Но пускай будет так, если ты этого хочешь, моя милая. Часы скоро пробьют. Это пустое. Я желал бы угодить тебе в более трудном случае, чем этот.

-- Ну! пробормотал Тэкльтон, я должен отправиться, потому что когда еще пробьют часы, я должен буду быть на дороге к церкви. Прощайте, Джон Перибингль! Я очень жалею, что буду лишен вашего общества. Очень жалею об этом лишении и об его причине!

-- Я говорил ясно? спросил извощик, провожая его.

-- О, совершенно ясно!

-- И вы будете помнить то, что я говорил?

-- А! если вы заставляете меня принять к сведению ваши слова, сказал Тэкльтон взяв предварительно предосторожность сесть в экипаж, то я должен вам сказать, что они были для меня так неожиданны, что вряд ли я их забуду.

-- Тем лучше для нас обоих, заметил извощик. Прощайте. Желаю вам счастья!

-- Я желал бы вам пожелать того же, сказал Тэкльтон.. Но так как я этого не могу, то благодарю вас. Между нами (как и прежде я вам говорил), я не думаю, что в своей брачной жизни буду менее счастлив оттого, что Мэ не была слишком предупредительна ко мне и что она не выказывала мне много любви. Прощайте! Берегите себя!

Извощик стоял и смотрел ему вслед, пока уехавший не стал казаться в отдалении меньше тех цветов, которыми была украшена голова лошади; затем, глубоко вздохнув, Джон стал бродить, как разбитый человек, между группою вязов, стоявших невдалеке; ему не хотелось возвращаться домой, пока часы не начнут бить.

Его маленькая жена, оставшись наедине, стала сильно плакать; но часто она осушала свои слезы и останавливалась, чтобы сказать себе, как он добр, какой он славный человек; а раз или два она даже смеялась таким душевным, торжествующим и несвязным смехом (продолжая все-таки плакать), что приводила Тилли в ужас.

-- О-о! пожалуйста, не плачьте, говорила Тилли. Этого достаточно, чтобы убить и похоронить ребенка таким образом; пожалуйста!

-- Будете ли вы приносить его иногда к отцу, Тилли, спрашивала ее хозяйка, утирая слезы, когда мне нельзя будет жить и я вернусь в свой прежний дом?

-- О-о, пожалуйста, воскликнула Тилли. Она опрокинула свою голову назад и завыла (в эту минуту она была очень похожа на Боксера). О-о! пожалуйста, не делайте этого! О-о! что это все сделали со всеми, что всех сделали несчастными, о-о-о-о!

С этими словами мягкосердечная Слобои подняла такой ужасный вой, который непременно разбудил бы ребенка и испугал-бы его так, что с ним случилось бы что-нибудь очень серьезное (конвульсии, вероятно), если бы она не увидела в эту минуту Калеба Племмера, который входил в комнату, ведя свою дочь за руку. Это привело ее в чувство приличия, и она стояла несколько минут молча с открытым ртом; затем она побежала к кровати, в которой спал ребенок, и стала выпрыгивать на полу что-то в роде пляски Святого Витта, закутывая вместе с тем свою голову в постельное белье, и находя, повидимому, облегчение в таких необыкновенных движениях.

-- Мэри! вы не на свадьбе? спросила Берта.

-- Я ей сказал, сударыня, что вы не отправитесь на свадьбу, прошептал Калеб. Я столько слышал вчера вечером, но, да благословит вас Господь, сказал маленький человек, взяв ее за обе руки: я не обращаю никакого внимания на то, что они говорят; я не верю им; я многого не стою, но позволю растерзать себя на мелкие куски, прежде чем поверю одному слову, сказанному против вас.

-- Берта не могла остаться сегодня утром, сказал Калеб. Она, я знаю, боялась услышать колокольный звон и не могла решиться быть так близко к ним в день их свадьбы. Так мы во-время вышли и отправились к вам.

Помолчав немного, Калеб продолжал:

-- Я все время думал о том, что сделал. Я столько упрекал себя в горе, которое причинил ей, что сбился наконец с толку и не знал, что принять. И, вот, я пришел к такому заключению, что лучше будет сказать ей всю правду, если вы не откажете остаться несколько минут с нами. Вы останетесь с нами несколько минут, сударыня? спросил он, дрожа с ног до головы. Я не знаю, какое это произведет на нее действие; не знаю, что она станет думать обо мне; не знаю, будет ли она еще, после того, любить своего бедного отца. Но для нея лучше, чтобы она узнала правду, и я должен был переносить последствия, которые заслужил.

-- Мэри, где ваша рука? спросила Берта. А, вот она, здесь! Она с улыбкой приложила руку Крошки к своим губам, затем взяла ее за руку и продолжала: Вчера вечером я слышала, как они шептались и обвиняли вас в чем-то. Но они были неправы?

Жена извощика молчала. Калеб ответил за нее.

-- Да, они были неправы.

-- Я это знаю! воскликнула Берта с торжеством: я им сказала это, я не хотела слышать ни одного слова! Ее обвинять взаправду! Тут она сжала ей руку в своих руках и приложила свою щеку к её щеке. Нет! Я не до того слепа, чтобы этому поверить!

Отец её стал по другую её сторону, между тем как Крошка оставалась на своем месте, держа ее за руку.

-- Я всех вас знаю, продолжала Берта: лучше знаю, нежели вы думаете. Но я никого не знаю, так хорошо, как ее, - даже тебя, отец. Вокруг меня наполовину нет ничего такого верного и истинного, как она. Еслибы зрение могло возвратиться мне вдруг и никто из окружающих не произнес бы ни одного слова, я могла бы узнать ее среди толпы. Сестра моя!

-- Берта, моя милая, сказал Калеб, у меня что-то лежит на душе - что я хочу высказать тебе, пока мы здесь одни втроем. Будь снисходительна, слушая меня! Я должен сделать тебе признание, моя голубушка.

-- Признание, отец?

-- Я отступил от истины и погубил самого себя, мое дитя, сказал Калеб с выражением, достойным жалости. Я отступил от истины, желая сделать тебе добро, а поступил с тобою жестоко!

Она обернула к нему свое удивленное лицо и повторила: "жестоко! "

-- Он слишком строго осуждает себя, Берта, сказала Крошка, Вы сами сейчас скажете это, вы первая скажете ему это.

-- Он жесток ко мне! воскликнула Берта с улыбкой недоверия на лице.

-- Я был жесток, не сознавая этого, сказал Калеб. Я не подозревал этого до вчерашняго дня. Милая моя, слепая дочка, выслушай меня и прости меня! Мир, в котором ты живешь, моя душечка, не таков, каким ты представляешь его себе. Глаза, которым ты доверяла, обманули тебя!

Её удивленное лицо было все-таки обращено к нему, но она отступила от него и прижалась к своему другу.

-- Твой путь в жизни был тяжел, моя бедная, сказал Калеб, и я хотел его смягчить. Я переделал предметы, я изменил характеры людей, я выдумал многое, чего никогда не было, для того, чтобы сделать тебя счастливее. Я скрывал от тебя, я обманывал тебя, да простит меня Бог! Я окружил тебя мечтами.

-- Между тем я изменил и их, ответил Калеб умоляющим голосом. Есть одна особа, которую ты знаешь, моя голубка...

-- О, отец! зачем ты говоришь, что я знаю? сказала она тоном горького упрека. Что и кого знаю? Я, неимеющая руководителя, я, несчастная, слепая девушка!

В отчаянии она протянула руки вперед, как-будто ощупывала перед собою путь; затем опустила их с самым унылым и отчаянным видом.

-- Человек, который женится сегодня, сказал Калеб, суров, скуп и зол; он много лет был жестоким нашим с тобою хозяином. Его лицо так же отвратительно, как и характер. Оно холодно и безчувственно. Ни в чем он не похож на ту картину, которую я тебе нарисовал о нем, мое дитя, ни в чем.

-- О, зачем, воскликнула слепая девушка, как-бы в невыносимых муках: зачем ты это сделал? Зачем ты так переполнил мое сердце, чтобы затем притти, как смерть, и вырвать из него то, что я люблю? О, Боже, как я слепа! как я безпомощна и одинока!

Её несчастный отец склонил голову и под тяжестью раскаяния и горя ничего не ответил.

Но она не долго находилась в таком порыве отчаяния, как зачирикал сверчок, никому неслышно, кроме нея; но невесело зачирикал он, а тихо, слабо и грустно, так грустно, что глаза её наполнились слезами; и когда образ, который всю ночь находился перед извощиком, стал за нею и указал ей на отца, то слезы у нея потекли ручьем.

Она яснее стала слышать голос сверчка и знала, несмотря на свою слепоту, что этот самый образ парит над её отцом.

-- Мэри, сказала слепая девушка, скажите мне, каков он на самом деле?

-- Это бедный дом, Берта, очень бедный и голый. Вряд ли он вынесет и ветер, и дождь одну зиму. Он так же мало защищен от непогоды, Берта, продолжала Крошка тихим, но внятным голосом, как ваш бедный отец в своем пальто, сшитом из мешечного холста.

Слепая девушка, сильно взволнованная, встала и отвела в сторону маленькую жену извощика.

-- Эти подарки, которые я так берегла, которые почти всегда являлись по моему желанию, спросила она дрожащим голосом: от кого они шли? Вы присылали их мне?

-- Нет.

-- Кто же?

Крошка видела, что она уже узнала, от кого шли подарки, и потому не отвечала. Слепая девушка закрыла лицо руками, но уже совсем иным образом.

-- Милая Мэри, еще минутку, - одну минутку. Говорите тихо. Я знаю, что вы правдивы. Вы не захотели-бы теперь обманывать меня, не правда-ли?

-- Нет, Берта; конечно, нет.

-- Да, я уверена, что вы не захотели-бы того. Вы слишком жалеете меня, чтобы это сделать. Мэри, посмотрите через комнату, на то место, где мы стояли, туда, где находится мой отец, мой сострадательный и любящий отец, и скажите мне, что вы видите.

-- Я вижу, отвечала хорошо понимавшая ее Крошка, я вижу старого человека, сидящого на стуле, облокотившагося на его спинку и положившого свою голову на руку, с таким выражением, как-будто он ждет, чтобы дочь его утешила.

-- Он старый человек, измученный работою и заботами. Он худ, уныл, задумчив и покрыт сединами. Я вижу его теперь отчаянным, согбенным и удрученным под тягостью своих печалей. Но, Берта, я часто видела прежде, как он твердо боролся с горем и нуждой для одной великой святой цели. И я почитаю его седины и благословляю его.

Слепая девушка устремилась к отцу, бросилась перед ним на колени и, приложив его седую голову к своей груди, воскликнула:

-- Зрение возвращено мне! Я была слепа, а теперь открыла глаза! Я его не знала до сих пор! Подумать, что я могла бы умереть, ни разу не увидав своего отца таким, каким он есть на самом деле, - своего отца, который так любил меня!

Калеб был так взволнован, что не находил слов.

-- Нет ни одного такого прекрасного лица в мире, воскликнула слепая девушка, держа его в своих объятиях, которое я желала бы любить так нежно и так преданно, как это лицо! Чем отец старее, седее и несчастнее, тем он мне дороже. Пускай не говорят больше, что я слепа. Нет ни одной морщины у него на лбу, ни одного седого волоса на голове, которые я забыла-бы в своих молитвах и благодарениях к Богу.

Калеб старался произнести: "Моя Берта!"

-- И в своей слепоте, продолжала девушка, лаская его с необыкновенной любовью, я поверила ему, что он совсем иной! И день за днем, сидя около него, я и не думала о том, что он так постоянно думает обо мне!

-- Твой щеголь-отец, в синем пальто, исчез, Берта, произнес бедный Калеб.

-- Ничего не исчезло, ответила она: ничего, дорогой мой отец! Все здесь, все - в тебе. Отец, которого я сильно любила; отец, которого я недостаточно любила и которого я не знала; благодетель, которого я первого научилась почитать и любить, потому что он был так добр ко мне, - все здесь, все в тебе. Ничего не умерло для меня. Душа всего, что было мне дорого, - здесь, здесь, в удрученном лице и в седых волосах. И я больше не слепа, отец!

Во время этого разговора все внимание Крошки было обращено на отца и дочь; но теперь, взглянув на маленького косаря перед мавританским дворцом, она увидела, что осталось только несколько минут до того, как часы начнут бить, и сделалась, вдруг, очень взволнована.

-- Отец, проговорила Берта, заикаясь, Мэри...

-- Что, милая? ответил Калеб. Она здесь.

-- Она не изменилась? Ты никогда ничего не говорил мне неверного про нее?

-- Может быть, я и сделал-бы это, ответил Калеб, если бы мог изобразит ее лучшею, нежели она есть. Но если бы я изменил ее, то должен-бы был изменить к худшему. Ничто не может усовершенствовать ее, Берта.

Хотя слепая девушка и была уверена в ответе, когда предложила свой вопрос, но нельзя описать того восторга и торжества, с какими она стала обнимать и целовать Крошку.

-- Однако же, сказала Крошка, много может случиться перемен, которых вы и не ожидаете; много перемен к лучшему, на радость многим из нас. Если произойдут такия перемены, которые очень тронули-бы вас, то вы не поражайтесь ими очень. Что это, - звук колес слышен на дороге? У вас тонкий слух, Берта; что это - экипаж?

-- Да, это звук экипажа, и он едет очень скоро.

-- Я... я... я знаю, что у вас тонкий слух, сказала Крошка, приложив руку к своему сердцу и говоря очень быстро, очевидно, для того, чтобы скрыть его биение: потому что я часто замечала это и потому что вчера вечером вы так скоро узнали шаги того незнакомца. Хотя я не знаю, почему, но я очень хорошо-помню, что вы спросили: "чьи это шаги" и обратили на эти шаги больше внимания, нежели на какие-нибудь другие. Как я только-что сказала, в мире происходят большие перемены, очень большие перемены, и мы должны приготовить себя к тому, чтобы никакая неожиданность не могла нас поразить.

Калеб не мог понять, что это значит, а он заметил, что Крошка обращается к нему настолько-же, как и к его дочери. Он с удивлением видел, как, она была взволнована и возбуждена до того, что едва могла дышать, и схватилась за стул, чтобы не упасть.

не правда-ли? А теперь!..

Она испустила крик самого неудержимого восторга, побежала к Калебу и закрыла ему глаза рукою, между тем, как, в комнату ворвался молодой человек и, подкинув свою шапку на воздух, бросился к ним.

-- Кончено? спросила Крошка.

-- Кончено!

-- Счастливо?

-- Счастливо!

-- Узнаете-ли вы этот голос, милый Калеб? Слыхали-ли вы когда-нибудь подобный голос? спросила Крошка.

-- Если-бы мой мальчик в золотой Южной Америке был жив... сказал Калеб, дрожа всем телом.

-- Он жив! воскликнула Крошка, отнимая от его глаз свои руки и в восторге хлопая в ладоши. Смотрите на него, смотрите, какой он молодец! Ваш собственный дорогой сын! Ваш собственный, дорогой, любящий брат, Берта, в живых!

Честь и слава маленькому существу за её восторги. Честь и слава её слезам и смеху, когда они все трое упали друг другу в объятия. Честь и слава той сердечности, с которою она встретила загорелого моряка с темными волосами, падающими ему на плечи; когда она, нисколько не отвернув своего розового ротика, напротив, позволила, ему охотно поцеловать и прижать ее к бьющемуся сердцу.

с радости.

В эту минуту вошел извощик - и отступил назад от неожиданности встретить у себя такое большое общество.

-- Смотрите, Джон, воскликнул Калеб, вне себя от радости, смотрите сюда! Мой собственный мальчик из золотой Южной Америки! Мой собственный сын! Тот, кого вы сами снарядили и отправили! Тот, кому вы были всегда истинным другом.

Извощик подошел, чтобы пожать ему руку, но некоторые черты его лица напомнили ему глухого человека в повозке, и он спросил:

-- Эдуард! Вы-ли это были?

-- Этот человек был я, ответил Эдуард.

-- И вы могли, переодевшись, пробраться в дом вашего старого друга? возразил извощик. Когда-то существовал честный мальчик (сколько лет прошло с тех пор, Калеб, как мы слышали, что он умер!), который никогда не сделал-бы этого.

-- Когда-то был у меня великодушный друг, даже скорее отец, чем друг, сказал Эдуард, который никогда не осудил-бы меня, да и никого другого, не выслушав предварительно. Вы были тогда друг, и потому я убежден, что вы выслушаете меня теперь.

Бросив безпокойный взгляд на Крошку, которая стояла в отдалении, извощик сказал:

-- Вы должны знать, что, когда еще мальчиком я уехал отсюда, начал Эдуард, я был влюблен и любим взаимно. Она была очень молоденькая девушка, которая, может быть (вы скажете, пожалуй), не знала еще собственного своего сердца. Но я знал свое сердце и питал к ней страсть.

-- Вы! воскликнул извощик, вы!

-- Да, я положительно питал к ней страсть, возразил Эдуард, и она отвечала мне взаимностью. Я всегда с тех пор думал, что и она меня любит, а теперь я в этом убежден.

-- Боже милостивый! воскликнул извощик; это хуже всего!

она изменила мне, что она забыла меня и отдалась другому, более богатому человеку. В душе моей не было ни одного упрека ей, но я желал ее видеть и лично убедиться в том, что верны дошедшие до меня слухи. Я надеялся, что она была принуждена к этому, против своего желания, - слабое утешение, но все-таки утешение, и потому я приехал сюда. А для того, чтобы узнать истину, полную истину, лично наблюдая без препятствий и без моего личного влияния на нее (если оно могло быть), я переоделся, - вы знаете, как, и ожидал среди дороги, - вы знаете, где. Вы не имели никакого подозрения насчет меня, так-же, как и она (он указал на Крошку), пока, я стоя у камина, не шепнул ей на ухо и она чуть не выдала меня.

-- Но, когда она узнала, что Эдуард жив и возвратился, подхватила Крошка, рыдая; когда она узнала его намерение, то посоветовала ему строго сохранить спою тайну, потому что его старый друг Джон Перибингль слишком откровенен от природы и слишком неловок во всяких хитростях (потому что он вообще неловкий человек, чтобы сохранить про себя какую нибудь тайну), говорила Крошка, и смеясь, и плача. И когда она, т. е. я, Джон, продолжала маленькая женщина: рассказала ему все, и как его возлюбленная считала его умершим, и как мать убедила ее наконец вступить в брак, который эта безумная старушка считала выгодным; и когда она, т. е. опять я, Джон, сказала, что они еще не обвенчаны (хотя и близки к тому) и что с её стороны этот брак был-бы ничем иным, как жертвою, потому что она вовсе не любила его; и когда он почти с ума сошел от радости, тогда она, т. е. опять я, Джон, сказала, что будет посредником между ними, как она часто делала это и в прежние годы, Джон, и что она разспросит его возлюбленную и убедится в том, что все, что она, т. е. опять я, Джон, говорит и думает, совершенно верно. И это было верно, Джон! И они были сведены! И они обвенчались час тому назад, Джон! И вот молодая! А Грефф и Тэкльтон может умереть холостяком! И я счастливая маленькая женщина; Мэ, да благословит вас Господь!

Кстати (если так можно сказать), вы знаете, что Крошка, вообще, очаровательная маленькая женщина; но никогда она не была так очаровательна, как в эту минуту восторга. Никогда не было таких искренних и горячих поздравлений, какие она делала себе и молодой.

него.

-- Нет, Джон, нет! Выслушай все! Не люби меня, Джон, пока ты не услышишь каждое слово из того, что я хочу тебе сказать. Не хорошо было с моей стороны иметь от тебя секрет, Джон. Мне это очень горько. Я не думала, чтобы тут было что нибудь дурное, пока вчера вечером я не пришла и не села на свою скамеечку. Но когда я увидела, по выражению твоего лица, что ты видел меня в галлерее вместе с Эдуардом, и когда я угадала, что ты думал, то я почувствовала, как поступила безразсудно и скверно. Но, Джон, милый Джон, как мог ты... как мог ты это подумать!

Бедная маленькая женщина! как она опять зарыдала! Джону Перибинглю хотелось схватить ее в свои объятия; по она ему не позволила.

-- Нет, пожалуйста, не люби меня еще, Джон, еще на долгое время! Если, милый мой, я была огорчена, услыхав об этом браке, то это потому, что я помнила, как Мэ и Эдуард любили друг друга, и знала, что её сердце далеко от Тэкльтона. Ты веришь теперь этому, Джон, веришь-ли?

Джон опять устремился было к ней, но она опять остановила его.

так сильно и потому, что мне так приятно видеть твои манеры, что я не хотела бы, чтобы ты изменился, если бы даже ты должен был завтра сделаться королем.

-- Браво! воскликнул Калеб с необыкновенною живостью. Таково и мое мнение.

-- И когда я говорю о людях зрелых лет и степенных, Джон, и утверждаю, что мы составляем смешную, хромающую в разные стороны пару, так это потому, что я такая безумная женщина, Джон; все это по той же причине, по которой я люблю иногда представлять из себя зрелую мать семейства и т. п.; все это делаю я, смеха ради.

Она увидела, что он опять подходит к ней, и опять остановила его, но чуть-чуть не опоздала на этот раз.

-- Нет, не люби меня еще минуты две, пожалуйста, Джон! Я оставила к концу то, что более всего желала тебе сказать. Милый мой, добрый, великодушный Джон, когда мы говорили в тот вечер о сверчке, я хотела тебе сказать, что сначала я не любила тебя так нежно, как теперь; что, когда я в первый раз вступила в этот дом, я боялась, что, по своей молодости, не научусь так любить тебя, как я этого надеялась и желала. Но, милый Джон, с каждым днем и часом я все больше и больше любила тебя, и если бы я могла полюбить тебя больше, нежели я люблю тебя теперь, то я это сделала бы после тех благородных слов, которые я слышала сегодня утром. Но всю любовь свою (а её очень много, Джон) я давно отдала тебе, так как ты этого достоин, и больше не могу дать. Теперь, мой милый муж, прижми меня опять к своему сердцу! Этот дом - мой дом, Джон, и ты никогда, никогда не думай о том, чтобы отослать меня в другой дом!

задушевная сцена, какую вы когда-либо увидите в жизни.

Вы можете себе представить, в каком восхищении был извощик, а Крошка ему в этом не уступала. Все были в восторге, не исключая и мисс Слобои, которая от радости проливала обильные слезы и, желая, чтобы её молодая ноша также приняла участие в общих поздравлениях, подносила ребенка каждому и каждой, как какой-нибудь напиток.

Вдруг послышался опять шум колес за дверьми и кто-то объявил, что Герфф и Текльтон вернулся. Вскоре явился этот достойный господин с очень взволнованным и красным лицом.

-- Чорт возьми, что это такое, Джон Перибингль! воскликнул Тэкльтон. Случилось, должно быть, какое-нибудь недоразумение. Я условился с госпожою Тэкльтон, что мы встретимся в церкви, а я клянусь, что встретил ее едущей по дороге сюда. А! вот и она. Извините меня, сударь; я не имею удовольствия вас знать, но прошу вас покорнейше сделать мне одолжение уступить мне эту молодую особу, так как на ней лежит сегодня особенное обязательство.

-- Я не могу вам уступить ее, отвечал Эдуард; я и подумать не могу о том, чтобы это сделать.

-- Я хочу сказать, что я прощаю вам все, потому, что вы очень разсержены и потому, что я сегодня так же глух к грубым речам, как вчера был глух ко всяким речам, ответил Эдуард с улыбкою.

Какой взгляд бросил на него Тэкльтон, и как он задрожал!

-- Мне очень жаль, продолжал Эдуард, держа Мэ за руку и выставляя её четвертый палец, что эта молодая особа не может отправиться с вами в церковь; но так как она уже была там сегодня, то поэтому вы, может быть, и извините ее.

Текльтон пристально посмотрел на её четвертый палец, затем вынул из кармана жилета сверточек из серебряной бумаги (с кольцом, вероятно) и обратился к Тилли:

-- Прежнее обязательство - очень старое, уверяю вас - помешало моей жене сдержать свое обещание относительно вас, сказал Эдуард.

-- Г. Тэкльтон отдаст мне справедливость и признает, что я ему честно открыла это обязательство и часто ему говорила, что никогда его не забуду, сказала Мэ, краснея.

-- О конечно! сказал Тэкльтон; это совершенно верно. Это совершенно так. Так вы, поэтому, госпожа Племмер теперь?

-- Совершенно так, ответил Эдуард.

-- Благодарю вас.

-- Госпожа Перибингль, сказал Тэкльтон, обращаясь внезапно к Крошке, которая стояла возле своего мужа. Я виноват. Вы никогда не были очень добры ко мне, но я виноват перед вами. Вы думали лучше, нежели я. Джон Перибингль, я виноват. Вы меня понимаете; этого довольно. Все, милостивые государыни и государи, случилось совершенно справедливо и вполне хорошо. Прощайте!

С этими словами он удалился и за дверьми остановился только для того, чтобы снять с головы своей лошади цветы и ленты и ударить ее ногою в бок как-бы для того, чтобы дать ей понять, что в делах его случилась закорючка.

Теперь оставалось приняться за серьезное дело, именно отпраздновать этот день так, чтобы он навсегда оставил след в календаре праздников и пиров Перибинглей. Поэтому Крошка принялась за работу, чтобы заготовить такой пир, который покрыл-бы безсмертной славой её дом и её хозяйство. В одну минуту её полненькия ручки были погружены до локтей в муку, и пальто извощика было все в белых пятнах, потому что каждый раз, как он проходил мимо нея, она останавливала его, чтобы поцеловать. Этот добряк мыл зелень, чистил репу, ломал тарелки, опрокидывал полные горшки с водою на огонь и вообще старался быть всячески полезным; между тем как две настоящия кухарки, приглашенные на скорую руку откуда-то по соседству, бегали взад и вперед, толкались на всех порогах, во всех углах, и все натыкались на Тилли Слобои и на ребенка, куда-бы кто ни пошел. Ни разу в своей жизни Тилли не выказывала такой живости. Её вездесущность была темою общого удивления. В двадцать пять минут третьяго она была в корридоре настоящим камнем преткновения для проходящих; ровно в половине третьяго она была уже в кухне, стоя, как капкан, на дороге у всех; в тридцать пять минут третьяго, она, как западня, была уже на чердаке. Голова ребенка при этом была пробным камнем всякой материи всех трех царств: животного, растительного и ископаемого; не было ни одной вещи, употребленной в этот день, которая не свела-бы с нею тесного знакомства.

дочь. Когда экспедиция отыскала ее, она сначала ничего не хотела слышать и говорила безчисленное число раз, что она только и жила для этого дня и затем может сказать только: "Теперь несите меня в могилу", что было совершенною безсмыслицей, так как она не была мертва и даже вовсе не была близка к смерти. Затем она впала в состояние ужасающого спокойствия и заметила, что когда случился несчастный переворот в торговле индиго, она предвидела, что в продолжение всей своей жизни ей придется выносить всякого рода оскорбления и поношения; что она нисколько не удивлена тому, что случилось, и просит их не безпокоиться о ней, потому что - что она такое? О, Боже мой! никто, нуль, - и чтобы они забыли об её существовании и продолжали свой путь в жизни без нея. От этого горького саркастического тона она перешла в сердитый тон и произнесла замечательное выражение, что и червь подымает голову, когда его давят. После этого она перешла в нежный тон сожаления и сказала, что если бы они только доверились ей, то сколько советов она могла-бы им дать. Экспедиция воспользовалась этим кризисом в её чувствах и обняла ее. И вскоре после этого госпожа уже надела свои перчатки и была на дороге к дому Джона Перибингля, одетая как следует благородной даме, с бумажным узелком, приколотым к кушаку и содержавшим величавый чепчик, почти такой-же большой и жесткий, как митра.

Затем ожидали отца и мать Крошки, которые запоздали; много безпокоились о них, много смотрели на дорогу в ожидании их, причем госпожа Фильдинг смотрела всегда не в ту сторону и положительно по невозможному даже направлению; когда-же ей говорили это, то она отвечала: "Надеюсь, что я могу себе: позволить смотреть, куда мне угодно".

Наконец явилась толстенькая, маленькая парочка, пошатываясь самым уютным и комфортабельным образом, очевидно свойственным семейству Крошки. Сидя рядом, Крошка и её мать поражали своим удивительным сходством.

Затем мать Крошки должна была возобновить свое знакомство с матерью Мэ. Последняя продолжала держать себя приличной и величавой дамой, а Крошкина мать никак себя не держала, кроме как на своих деятельных маленьких ножках. А старый Крошка (я и забыл, что это не имя отца Крошки, ну да ничего) вел себя очень свободно с госпожею Фильдинг: при первой-же встрече он пожал ей руку, не придал никакого значения чепчику, считая его ничем иным, как смесью крахмала и кисеи, и не принял никакого участия в сетованиях о торговле индиго, говоря, что этому теперь уж не поможешь. В заключение госпожа Фильдинг выразила такое мнение о нем, что он добродушный человек, но, воля ваша, грубоват.

Я не хотел-бы, ни за какие деньги, забыть о Крошке (будь мое благословение на её светлом челе), одетой в свое свадебное платье и занятой ролью хозяйки дома, - так-же, как и доброго извощика, веселого и румяного, сидевшого на конце стола, ни свежого, загорелого моряка с его прекрасной женою, - одним словом, никого из всех присутствовавших. Что касается обеда, то и его нельзя забыть: такой он был веселый и сытный; а забыть наполненные до краев стаканы, из которых они пили за здоровье новобрачных, было-бы и того хуже.

Когда же он окончил последний куплет, случилось вдруг самое неожиданное происшествие.

Кто-то постучался в дверь, и тотчас, не попросив позволения, в комнату вошел, шатаясь, человек с чем-то тяжелым на голове. Поставив это что-то на самую середину стола, между орехами и яблоками, он сказал:

-- Г. Тэкльтон просил кланяться и сказать, что так как пирог этот ему вовсе не нужен, то вы, может быть, скушаете его.

С этими словами он удалился.

как она положительно знает, позеленели все девицы в одном пансионе. Но её подозрение было отвергнуто громкими восклицаниями, и Мэ принялась с большим торжеством и удовольствием разрезать пирог.

Никто еще не успел попробовать пирога, как опять кто-то постучался в дверь, и тот же человек явился снова с большим, обернутым в серую бумагу пакетом под мышкою.

-- Г. Тэкльтон просил кланяться и прислал несколько игрушек для ребенка. Оне не уродливы.

После чего он опять удалился. Едва-ли все общество могло бы найти слова для выражения своего удивления, если бы оно даже имело время искать их. Но только что посланный запер за собою дверь, как послышался еще стук, в комнату вошел сам Тэкльтон и, держа шляпу в руках, обратился к Крошке со следующими словами:

-- Госпожа Перибингль! я виноват и огорчен. Я более огорчен теперь, нежели был сегодня утром. Я имел время обдумать все. Джон Перибингль! у меня жесткая натура, но она не может не смягчиться более или менее при встрече лицом к лицу с таким человеком, как вы, Калеб! Эта маленькая нянька, сама не сознавая того, сделала мне намек, нить которого я отыскал. Я краснею при мысли, как мне было бы легко привязать к себе вас и вашу дочь, и при сознании, что за несчастный идиот я был, когда считал ее идиоткой. Друзья, дом мой очень пуст сегодня; на моем шестке нет даже ни одного сверчка; я их всех передавил. Будьте великодушны ко мне, позвольте мне присоединиться к вашему веселому обществу.

изменить его.

-- Джон, ты не отошлешь меня сегодня вечером домой, а? шепнула Крошка своему мужу.

А как он был близок к тому, чтобы это сделать!

Одного только живого существа не доставало, чтобы общество было в полном составе. Но вот и оно явилось, мучимое жаждою от быстрого бега, и стало употреблять безнадежные усилия, чтобы всунуть голову в узкий кувшин. Боксер отправился утром вместе с повозкою, но недовольный отсутствием своего хозяина, был страшно непокорен тому, кто заменял его. Когда они остановились в одном трактире, на половине дороги, Боксер стал вертеться вокруг лошади, напрасно стараясь возбудить ее к мятежному поступку: не спросясь, вернуться домой; видя свою неудачу, он вошел в комнату и печально улегся против огня. Но вдруг, уступая внезапному убеждению, что человек заменявший Джона в его поездках, есть чистейшая глупость и что этого человека надо бросить, он вскочил и побежал домой.

Вечером были танцы. Я не стал бы упоминать о них, если бы не имел причины думать, что эти танцы были крайне оригинальны и вовсе не обыкновенны. Вот каким странным образом они были составлены.

танцы; кстати и арфа Берты была здесь, и Берта так на ней играла, как редко вы кого услышите. Крошка (хитрая Крошка, когда она хотела притворяться) сказала, что её время для танцев прошло; я думаю, что она это сказала потому, что извощик курил свою трубку и ей лучше хотелось сидеть около него. Госпожа Фильдинг не могла, конечно, после этого не сказать, что и её время для танцев прошло, и все сказали то же самое, кроме Мэ; Мэ была готова танцовать.

Итак, Мэ и Эдуард встали, среди громких рукоплесканий, чтобы танцовать, между тем как Берта заиграла самую веселую арию.

Но, если вы мне поверите, они не протанцовали и пяти минут, как вдруг извощик бросил в сторону трубку, схватил Крошку за талию, вышел на середину комнаты и пустился танцовать, то на цыпочках, то на каблуках, с самою удивительною живостью. Как только Тэкльтон увидел это, то проскользнул к госпоже Фильдинг, взял ее за талию и присоединился к хороводу. Как только увидел это старый Крошка. то живо вскочил с места и увлек госпожу Крошку в самую середину танцев. Как только увидел это Калеб, то тотчас же схватил Тилли Слобои за обе руки и последовал общему примеру. А мисс Слобои была крепко убеждена в том, что главная задача танцев состоит в том, чтобы прыгать как можно выше и толкаться как можно больше с другими танцующими.

Слушайте! Как весело сверчок вторит музыке своим оживленным: чирк, чирк, чирк! и как чайник гудит!

Но что это такое! В то время, как я еще слушаю их и обернулся к Крошке, чтобы еще раз взглянуть на маленькое существо, которое так нравится мне, она и прочее общество исчезли в воздухе, и я остался один. Сверчок чирикает на шестке; на полу лежит сломанная детская игрушка и ничего больше.