Холодный дом.
XXXIII. Незваные гости.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. XXXIII. Незваные гости. (старая орфография)

XXXIII. Незваные гости.

Два джентльмена с весьма обтертыми обшлагами и пуговицами, джентльмены, которые присутствовали при последнем следствии в гостинице Солнца, снова появляются в этой части города с изумительной быстротой (впрочем, быстроте этой много способствует деятельный и умный приходский староста) и по всем правилам снимают допросы, снуют взад и вперед из отдаленной комнаты гостиницы Солнца и пишут ненасытными своими маленькими перьями на глянцевитой бумаге. Они заносят в свои протоколы волнение и возбуждение, в котором находился весь квартал переулка Чансри в прошедшую полночь, и в которое он поставлен был самым тревожным и ужасным событием. Они выставляют на вид то обстоятельство, неподверженное никакому сомнению, стоит только вспомнить о нем, каким образом несколько времени тому назад в народе произведено было грустное впечатление загадочным смертным случаем от излишняго приема опиума в первом этаже магазина морских принадлежностей, тряпья, бутылок и прочого хламу, принадлежащого весьма эксцентричному, невоздержному и престарелому человеку, по имени Круку; каким образом, по весьма замечательному стечению обстоятельств, этого Крука приводили к допросу, производимому, стоит только припомнить, в той же самой гостинице Солнца, весьма добропорядочной гостинице, непосредственно прилегающей к тому дому, по которому производится настоящее следствие и принадлежащей высокопочитаемому мистеру Джемсу Джорджу Богзби. Они описывают с величайшими подробностями, каким образом в течение нескольких часов вчерашняго вечера жителями Подворья замечен был весьма необыкновенный запах, - Подворья, в котором случилось трагическое происшествие, составляющее предмет их описания, - и что этот запах одно время был так силен, что мистер Свильз, комический певец, ангажированный мистером Д. Д. Богзби, лично доложил нашему летописцу, что он сообщил мисс Мелвильсон, девице с некоторыми претензиями на музыкальные таланты, также ангажированной мистером Богзби на квартеты гармонических собраний или митингов в гостинице Солнца, под управлением самого мистера Богзби, он (мистер Свильз) лично докладывал, что смрадное состояние атмосферы произвело весьма неблагоприятное влияние на его голос; при этом он употреблял шуточное выражение, "что он похож был на восковую куклу с разинутым ртом, из которого не вылетало ни одной музыкальной ноты". Таким образом рассказ мистера Свильза вполне был подтвержден двумя почтенными замужними дамами, живущими на том же Подворье и известными с прекрасной стороны под именами мистрисс Пайпер и мистрисс Перкинс; обе оне заметили смрадные испарения и полагали, что эти испарения выходили из дома, занимаемого Круком, несчастным покойником. Все это и многое другое два джентльмена, связанные в этой печальной катастрофе необыкновенным согласием и дружелюбием, записывают на месте; между тем как ребятишки со всего Подворья (в эту минуту только что выскочившие из своих постелей) целым роем собрались под окном отдельной комнаты в гостинице Солнца и любуются маковками джентльменов, занимающихся производством следствия.

Все население Подворья, от старого до малого, не спит в эту ночь и ничего не делает, как только кутает головы себе, говорит о доме, которого вторично постигло такое страшное несчастье, и поглядывает на него с суеверным страхом. Мисс Фляйт была вынесена из её комнаты с большим риском, как будто дом объят был пламенем, и получила на ночь помещение в гостинице Солнца. В гостинице Солнца не гасят огней, не запирают дверей в течение всей ночи, потому что всякого рода общественное возбуждение служит источником выгод для нея и заставляет всех жителей Подворья ежеминутно искать в ней мирного убежища. Ближайший погреб потерял свое значение, лишь только началось судебное следствие. Едва только разносчик пива и других подобных жидкостей услыхал о происшествии, как засучил рукава по самые плечи и сказал: "нашему брату будет славная работа!" В первые минуты всеобщей суеты, молодой Пайпер бросился к пожарным инструментам и с триумфом возвратился во весь галоп на вершине Феникса, удерживая это баснословное животное из всех сил, среди шлемов и пылающих факелов. Один шлем остается назади для предупреждения всякого рода безпорядков; он медленно прохаживается взад и вперед около дома, вместе с одним из двух полисменов, назначенных для той же цели. Этому трио каждый житель Подворья, имеющий в кармане лишних шесть пенсов, выказывает гостеприимство в виде какой-нибудь согревающей жидкости.

Мистер Вивль и его друг мистер Гуппи находятся в гостинице Солнца и имеют полное право распоряжаться всем, что заключает в себе гостиница, если только они будут оставаться в ней.

-- Теперь не время разсуждать о деньгах, - говорит мистер Богзби, хотя он и поглядывает на них довольно алчно за своей конторкой. - Сделайте одолжение, приказывайте, джентльмены, подписывайте ваши имена на что вам угодно, все будет подано.

После такого предложения два джентльмена, в особенности мистер Вивль, подписывают имена свои на такое множество предметов, что в течение времени они находятся в затруднении подписать свое имя с достаточною ясностью, хотя все еще продолжают рассказывать новым посетителям отрывки из страшной катастрофы, которой были очевидцами, продолжают сообщать о том, что они говорили, что они думали, и что они видели. Между тем тот или другой из полисменов частенько подходит к двери и, распахнув ее во всю длину руки, смотрит из глубины ночного мрака. Не потому, что он имеет какие-нибудь подозрения, но затем, чтобы узнать, что поделывается внутри гостиницы.

Ночь продолжает совершать свое тяжелое течение; она видит, что все Подворье бодрствует в необыкновенные часы, видит, как оно угощается или угощает и вообще ведет себя подобно подворью, неожиданно получившему богатое наследство. Ночь, наконец, отступает медленными шагами, и фонарщик ходит с своей лесенкой по окраине тротуара и, как какой-нибудь палач, срубает маленькия головки газового света, употреблявшия усилия уменьшить мрак ночи. Наконец, так или иначе, наступает и день.

И наступивший день усматривает, даже своим тусклым лондонским оком, что Подворье не смыкало глаз во всю ночь. Он усматривает это обстоятельство по сонным лицам, повисшим над столами, по ногам, растянутым по полу вместо постелей; даже кирпичная и известковая физиономия самого подворья кажется бледною и утомленною. И вот просыпаются соседния улицы, слух о происшествии долетает до них, полуодетые жители толпами спешат навести надлежащия справки; двум полисменам и помощнику их в шлеме (на наружности которых ночь не оставила, впрочем, такого впечатления, какое заметно на наружности Подворья) предстоит употребить много усилий, чтобы удержать дверь на заперти.

-- Боже мой, джентльмены! - говорит мистер Снагзби, подходя к дому Крука. - Правду ли я слышу?

-- Конечно правду, - отвечает полисмен. - Правду, вот и все тут. Проходите дальше, отправляйтесь.

-- Да помилуйте, джентльмены, - говорит мистер Снагзби, довольно решительно оттесняемый назад: - не дальше как вчера вечером, около одиннадцати, я стоял у этих дверей и разговаривал с молодым человеком, который квартирует здесь.

-- В самом деле? - возражает полисмен: - Ну, так этого молодого человека вы можете найти вон за теми дверями. Я вам говорю, разойдитесь, чего вы тут не видали.

-- Надеюсь, с ним ничего не сделалось худого? - спрашивает мистер Снагзби.

-- Худого? Нет. Что ему сделается худого.

Мистер Снагзби, не имея никакой возможности отвечать на это, и вообще на что бы то ни было, в сильном волнении отправляется в гостиницу Солнца и находит там мистера Вивля за чаем и тостом, с выражением на лице потухавшого возбуждения и с потухавшей трубкой.

-- И мистер Гуппи здесь! - замечает мистер Снагзби. - О, Боже мой, Боже мой! Какое во всем этом проглядывает страшное стечение обстоятельств! И моя, моя...

Сила речи мистера Снагзби покидает его при составе слов "моя маленькая хозяюшка", потому что в этот момент он видит, что эта оскорбленная женщина входит в гостиницу Солнца и становится перед пивным боченком, устремив на мужа своего пытливые взоры, как призрак-обвинитель; мистер Снагзби видит это и становится нем.

-- Милая моя, - говорит мистер Снагзби, когда язык его несколько поразвязался: - не хочешь ли ты чего-нибудь? Немножко... не придавая этому слишком важного значения... немножко рому с апельсинным соком?

-- Нет, - отвечает мистрисс Снагзби.

-- Душа моя, ты знаешь этих двух джентльменов?

-- Знаю! - отвечает мистрисс Снагзби и, суровым взглядом признавая присутствие их, продолжает пристально смотреть на мистера Снагзби.

-- Душа моя, зачем ты так сурово смотришь на меня! Ради Бога не смотри.

-- Я не могу располагать моими взорами, - говорит мистрисс Снагзби: - да если бы и могла, то не хочу.

Мистер Снагзби, прокашлянув в руку в знак покорности, присоединяет:

-- В самом деле вы не хотите, душа моя? - и углубляется в раздумье.

После того, он еще раз кашляет, в знак того, что он находится в затруднительном положении.

-- Это ужасная тайна, душа моя! - говорит он, все еще обнаруживая душевное безпокойство под влиянием пристального взора мистрисс Снагзби.

-- Вот как, - возражает мистрисс Снагзби, качая головой: - это ужасная тайна!

-- Милый друг мой, - говорит мистер Снагзби плачевным тоном: - ради Бога, не говори со мной с таким жестоким выражением, не гляди на меня так пристально! Я прошу, я умоляю тебя не делать этого! Боже мой! Ты как будто полагаешь, друг мой, что я намерен произвесть в ком-нибудь самовозгорание?

-- Не знаю, что тебе сказать на это, - отвечает мистрисс Снагзби.

И в самом деле, при беглом взгляде на несчастное положение своего супруга, мистрисс Снагзби совершенно "не знает, что ему сказать на это".

Он не приготовился положительно отвергать, что вовсе не участвовал в ночном происшествии. А между тем ему известно, что он запутан в какую-то тайну, и что его, весьма вероятно, запутают, совершенно без его ведома, в это происшествие. Дрожащей рукой он отирает лицо носовым платком и едва переводит дух.

-- Жизнь моя, - говорит несчастный поставщик канцелярских принадлежностей: - еслиб ты имела какие-нибудь положительные причины не говорить со мной, зачем же, принимая в соображение всю предусмотрительность во всех твоих поступках, зачем же ты пришла в эти винные погреба до завтрака?

-- А зачем ты пришел сюда? - спрашивает мистрисс Снагзби.

-- Душа моя, собственно затем, чтобы узнать всю истину несчастного случая, жертвою которого сделался почтенный человек... Он погиб от самовозгорания.

Мистер Снагзби делает паузу, чтоб заглушит тяжелый стон.

-- Узнав это, я рассказал бы тебе все, душа моя, за нашим скромным завтраком.

-- Уж я думаю, рассказал бы! Скажите, мистер Снагзби, вы от меня ничего не скрываете?

-- Ни-че-то, моя мил..

-- Мне было бы приятно, - говорит мистрисс Снагзби, продолжая наблюдать возраставшее, в нем смущение, с жестокой и злобной улыбкой: - мне было бы приятно, еслиб вы проводили меня домой. А полагаю, мистер Снагзби, вы будете там безопаснее, чем во всяком другом месте.

-- Душа моя, я не знаю, право, почему это так; но во всяком случае я готов идти.

Мистер Снагзби, окинув буфет отчаянным взором, желает мистеру Вивлю и мистеру Гуппи доброго утра, просит принять привет, что видит их в добром здоровье, и провожает мистрисс Снагзби из гостиницы Солнца.

Снагзби в сохранении пристального взгляда. Душевные страдания его так велики, что он начинает предаваться неясным, неопределенным идеям, касательно предания себя в руки правосудия: пусть оно оправдает и успокоит его, если он невинен, пусть покажет со всею строгостью закона, если он виновен.

Мистер Вивль и мистер Гуппи, окончив свой завтрак, идут прогуляться в лиикольнинском сквере и выпустить столько черной паутины из своих голов, сколько позволить непродолжительная прогулка.

-- Послушай, Тони, лучше теперешняго случая не может представиться, - говорит мистер Гупни, обошед в мрачномь расположении духа четыре стороны сквера: - лучше этого случая не может представиться, чтоб обменяться парой слов насчет того обстоятельства, которое мы должны, нисколько не медля, окончательно уразуметь.

-- Я тебе вот что скажу, Вильям Гуппи! - отвечает мистер Вивль, осматривая своего приятеля с ног до головы глазами, залитыми кровью: - если это обстоятельство касается заговора, то, пожалуйста, не трудись упоминать о нем. С'ъ меня уж и того довольно, что было; больше этого я не желаю. Пожалуй, чего доброго, этак ты и сам загоришься, или взлетишь на воздух с треском.

Этот гадательный феномен до такой степени не нравится мистеру Гуипи, что он отвечает на него убеждающим тоном и дрожащим голосом:

-- Тони, я полагаю, что происшествия вчерашней ночи послужат для тебя уроком, чтоб ты на всю свою жизнь не быль пристрастным к самому себе.

На это мистер Вивль возражает:

-- Вильям, я полагаю, что они послужат для тебя уроком не делать заговоров во всю свою жизнь.

-- Кто делает заговоры? - спрашивает мистер Гуппи.

-- Кто? ты!

-- Нет, не я!

-- Нет, ты!

-- Кто тебе сказал?

-- Я тебе говорю.

-- О, в самом деле?

-- Да, в самом деле.

И оба приятеля, приведенные в разгоряченное состояние, снова начинают молча прогуливаться по скверу, чтоб поостынуть.

-- Тони, - говорит, наконец, мистер Гуппи: - еслиб ты выслушивал своего приятеля, вместо того, чтоб нападать на него, ты бы никогда не делал промахов. Но характер у тебя черезчур вспыльчивый, и ты весьма не разсудителен. Владей собою, Тони, все, что только может очаровать взор...

-- О, к чорту твои очарования! - восклицает мистер Вивль, весьма редко прерывая своего приятеля. - Говори мне дело, вот и все тут!

Замечая, что его приятель находится в таком угрюмом и прозаическом настроении духа, мистер Гуппи хотел только выразить более прекрасные чувства души своей тоном оскорбленного человека, и в этом тоне он продолжает:

-- Тони, когда я говорю, что есть одно обстоятельство, по которому мы должны согласиться друг с другом, то я говорю, не имея ни малейшого помышления на заговор, как бы он ни был невинен. Ты знаком несколько с законами, следовательно, знаешь, что для всякого следствия предварительно назначаются вопросные пункты, на которые должны отвечать свидетели. Скажи теперь, желательно или нет, чтоб мы условились друг с другом, касательно ответов на вопросные пункты, по поводу смерти этого несчастного старого Mo... старого джентльмена.

Мистер Гуппи намерен был сказать старого Могола, по полагает, что слово джентльмен лучше идет к делу.

-- Ответы, которые мы должны будем представить следственной коммиссии. Вот они, - и мистер Гуппи начинает откладывать их на пальцы: - что мы знаем о его привычках, когда мы его видели в последний раз, в каком он положении находился тогда, открытие, которое мы сделали, и как мы его сделали.

-- Да, - говорит мистер Вивл. - Какие же ответы-то будут?

-- Мы сделали открытие, вследствие его, этого в своем роде эксцентричного человека, вследствие его приглашения придти к нему в полночь, чтобы поучить его чтению и письму, что делал ты неоднократно, потому что старик не умел ни читать, ни писать. Я проводил вечер у тебя, был позван вниз... и так далее. Вероятно, судьи будут вникать только в обстоятельства, касающияся смерти покойного, поэтому нет никакой необходимости распространиться в ответах; я полагаю, ты согласен со мной?

-- Нет никакой необходимости, - отвечает мистер Вивль - полагаю, что нет.

-- Теперь ты согласен, что в этом нет и тени заговора! - говорит мистер Гуппи.

-- Нет, - отвечает его друг: - если есть что-нибудь в роде того, я беру назад свое замечание.

-- Теперь вот что, Тони, - говорит мистер Гуппи, снова взяв его за руку и продолжая гулять по скверу медленным шагом: - мне бы хотелось знать, по приятельски, подумал ли ты о тех выгодах, которые представляются тебе, если ты останешься жить в этом месте?

-- Что ты хочешь сказать этим? - говорит Тони, остановясь.

-- Подумал ли ты о множестве выгод, которые представляются тебе, если ты останешься жить в этом месте? - повторяет мистер Гуппи, продолжая прогулку.

-- В каком месте? В этом, - указывая по направлению к магазину старого тряпья и всякого хламу.

Мистер Гуппи кивает головой.

-- Да я не соглашусь и ночи провести там, какие бы ты ни сделал мне предложения, - говорит мистер Вивль, дико озираясь крутом.

-- Ты так думаешь, Тони?

-- Чего тут думать? Я тебе говорю это утвердительно, - отвечает мистер Вивль.

-- Значит возможность, или вероятность, я не иначе считаю это, как вероятность, не иметь ни малейшого препятствия к овладению имуществом, не так давно принадлежавшим одинокому старику, который, повидимому, в целом мире не имеет ни одного родственника, и уверенность разузнать, какие сокровища накопил этот старик, значит они вовсе не прельщают тебя? - говорит мистер Гуппи, кусая себе ногти с аппетитом, возбуждаемым чувством досады.

-- Разумеется, нет. Ну, возможно ли говорить с таким хладнокровием о том, чтобы я жил там? - восклицает мистер Вивль с негодованием. - Отравляйся сам и живи в том доме, если хочешь!

-- О! Я, Тони! - говорит мистер Гуппи ласковым тоном. - Я никогда, не жил там, да мне и не достать квартиры в том доме, между тем как ты уже имеешь ее.

-- Не угодно ли, я с удовольствием уступлю тесе ее, - возражает его друг. - Пожалуйста, можешь расположиться в ней совершенно как дома.

-- Значит, если я понимаю тебя, Тони, - говорит мистер Гуппи: - ты решительно отказываешься от всего?

В то время, как они разговаривают, к скверу приближается наемная карета, на козлах которой высокая шляпа становится видимой для всего народа. Внутри кареты и, следовательно, совершенно закрыто от толпы, хотя весьма видно для двух приятелей, потому что карета останавливается почти у самых ног их, сидят достопочтеннейшие мистер и мистриссь Смолвид и прелестная внучка их Юдифь. В приехавшей партии заметна какая-то поспешность и волнение; и в то время, как высокая шляпа, украшающая голову мистера Смолвида-младшого, спуская с козел, мистер Смолвид-старший высовывает голову из окна и кричит мистеру Гуппи:

-- Здравствуйте, сэр! Как вы поживаете!

-- Удивительно, что могло привлечь сюда Чика и его фамилию в такую раннюю пору! - говорит мистер Гуппи, кивая головой своему знакомцу.

-- Милостивый государь, - кричит дедушка Смолвид: - сделайте мне одолжение! Будьте так добры с вашим приятелем, перенесите, меня в здешнюю гостиницу, между тем как Барт с сестрой перетащат свою бабушку! Пожалуйста, не откажите старику!

Мистер Гуппи смотрят на своего приятеля и повторяет в виде вопроса: "в ближайшую гостиницу?" И они приготовляются нести почтенный груз в гостиницу Солнца.

-- Вот тебе плата! - говорит дряхлый старик, обращаясь к извозчику с отвратительной гримасой и грозя ему своим костлявым, безсильным кулаком. - Да смотри! если ты попросишь у меня хоть одну пенни на водку, я отправлю тебя в полицию. Любезные молодые люди, ради Бога, несите меня полегче. Позвольте мне обнять вас: я не сдавлю ваши шеи более того, сколько позволяют мои силы. О, Боже мой!.. о Господи!... о мои кости!

Слава Богу, что гостиница Солнца недалеко, потому что мистер Вивль представляет из себя олицетворенную апоплексию, не совершив еще и половины дороги. Как бы то ни было, без дальнейшого преувеличения признаков апоплексии, кроме разве звуков, выражаемых при поднятии несоразмерной с силами тяжести и необыкновенной испарины, он исполняет обязанность носильщика, и благосклонный престарелый джентльмен благополучно доставляется, по его собственному желанию, в отдельную комнату гостиницы Солнца.

-- О Господи! произносит мистер Смолвид, с трудом переводя дух и озираясь кругом из своего кресла: - о кости мои, о моя спина! Уф, как тяжело и больно! Садись ты, старая ведьма, отвратительный негодный попугай. Садись!

Этот легонький привет, назначенный для мистрисс Смолвид, был высказан вследствие какой-то странной способности со стороны той несчастной старой леди - способности, но которой каждый раз, когда она становится на ноги, то начинает перебирать ими и сообщать движение неодушевленным предметам, так что подобное положение старушки всегда сопровождается таким стуком, бряичаньом и звяканьем, какое только и можно услышать на шабаше старых ведьм. Вероятно, ослабление нервов столько же способствует к таким проделкам, как и всякое другое безсильное намерение в бедной старухе. В настоящем же случае эти две причины находятся в такой близкой связи с виндзорским креслом, верным товарищем кресла, в которое посажен мистер Смолвид, что она только тогда и избавляется от них, когда внук и внучка усаживают ее на место, между тем как дражайший супруг расточает на нее, с необычайной беглостью, любимый эпитет "вороны с свиною головою" и повторяет его безчисленное множество раз.

-- Милостивый государь, - говорит дедушка Смолвид, обращаясь к мистеру Гуппи: - говорят, здесь случилось несчастие. Слышали ли вы, или ваш приятель о нем?

-- Слышали ли мы о нем! Да мы сами открыли его!

-- Вы открыли его! Вы вдвоем открыли его! Слышишь, Барт, они открыли его!

Два открытеля, выпуча глаза, смотрят на Смолвидов, которые отвечают им тем же.

-- Друзья мои, - визжит мистер Смолвид, вытягивая вперед обе руки: - я обязан вам тысячами благодарностей за то, что вы приняли на себя грустную обязанность открытия пепла от брата мистрисс Смолвид.

-- Кого, кого? - говорит мистер Гуппи.

-- Родного брата мистрисс Смолвид, её единственного родственника. Мы не были с ним в таких отношениях, чтобы стоило оплакивать его потерю; да, впрочем, с ним и не было возможности быть в хороших отношениях. Он, правду сказать, не жаловал нас. Это был человек эксцентричный, весьма эксцентричный. Если он оставил духовное завещание (в чем я крайне сомневаюсь), так делать нечего, по необходимости надо сблизиться с ним. Я приехал сюда взглянуть на его пожитки: их нужно опечатать, нужно передать в руки правосудия. Я приехал сюда, - повторяет дедушка Смолвид, загребая к себе воздух всеми десятью пальцами: - взглянуть на его имущество.

-- Я думаю, Смол, - говорит безутешный мистер Гуппи: - ты бы мог сказать мне, что покойный старик был тебе дядя.

-- Вы вели себя так скрытно около него, что, я думаю, вам нравилось, если я вел себя точно так же, - отвечает эта старая птица с скрытно засверкавшими глазами. - Кроме того, я не очень гордился таким дядей.

-- Кроме того вам нет никакого дела, гордился ли он или нет, - говорит Юдифь также с скрытно засверкавшими глазами.

-- Он в жизни своей ни разу не видел меня и потому не знал меня, - замечает Смол: - и, право, я не знаю, к чему бы я стал рекомендовать его вам.

в руках моего стряпчого. Мистер Толкинхорн из Линкольнинских Полей... отсюда сейчас через дорогу... так добр, что согласился быть моим ходатаем; я вам скажу это такой человек, что и трава-то не растет у него под ногами. Крук был единственным братом мистрисс Смолвид: у нея не было родственников, кроме Крука и у Крука не было родственников, кроме мистрисс Смолвид. Я говорю о твоем брате... адская ты этакая трещотка!.. которому было семьдесят шесть лет.

Мистрисс Смолвид немедленно начинает трясти головой и пищать:

-- Семьдесят шесть фунтов стерлингов, семь шиллингов и шесть пенсов! Семьдесят шесть тысяч мешков с деньгами! Семьдесят шесть тысяч миллионов пачек ассигнаций.

-- Дайте мне, пожалуйста, оловянную кружку! - восклицает изступленный супруг, озираясь крутом и не находя вблизи себя ничего метательного. - Ради Бога, подайте, кто нибудь плевальницу, дайте мне что-нибудь твердое и разрушительное, швырнуть в эту ведьму! Ах ты яга-баба, адская фурия, кошка, собака, ведьма!

При этом мистер Смолвид, доведенный до крайних пределов собственного своего красноречия, бросает, за неимением другого орудия, Юдифью в её бабушку, толкнув эту юную деву в престарелую леди с такой силой, какою мог вооружиться, и потом безсильный падает в кресло и превращается в груду платья.

Потрясите меня и позовите полисменов, которые стоят у дверей соседняго дома, пусть они дадут мне объяснение об имуществе. Мой стряпчий будет здесь сию минуту, чтоб взять это имущество под свое покровительство. Ссылка или галеры ожидают того, кто осмелится прикоснуться к имуществу!

В то время как его почтительные внучата выпрямляют его и совершают над ним обыкновенный подкрепляющий процесс, посредством взбалтыванья и обминанья, он продолжает повторять последнее слово, как отдаленное эхо: "к имуществу! имущество! к имуществу!"

Мистер Вивль и мистер Гуппи смотрят друг на друга, первый как человек, совершенно отказавшийся от какого-то важного предприятия, последний с унылым лицом, как человек, в душе которого все еще кроются какие-то неопределенные ожидания. Но видно по всему, что интересам мистера Смолвида нет возможности сопротивляться. Приходит писец мистера Толкинхорна из его оффициальной конторы и объявляет полиции, что мистер Толкинхорн отвечает за законные притязания ближайших родственников покойного и что в свое время будут составлены и представлены формальные акты и документы на право наследства. Мистер Смолвид, в подтверждение своего первенства, немедленно получает позволение совершить сантиментальное путешествие в выморочный дом и в опустелую комнату мисс Фляйт, где он кажется отвратительной хищной птицей, вновь прибавленной к собранию птиц мисс Фляйт.

Весть о прибытии нежданного наследника быстро разносится по всему Подворью, приносит существенную пользу гостинице Солнца и поддерживает в жителях бодрость духа. Мистрисс Пайпер и мистрисс Перкинс считают несчастием для молодого человека, если Крук и в самом деле не оставил духовного завещания, и полагают, что ему непременно следует сделать хорошенький подарок из имущества покойного. Молодой Пайпер и молодой Перкинс, как члены того юношеского кружка, который служит ужасом для проходящих по переулку Чансри, лазают на помпу, заглядывают в окна, и дикий визг и крик не прерывается в течение целого дня над бренными останками покойника. Маленький Свильз и мисс Мелвильсон вступают в приятный разговор с своими патронами, вполне сознавая, что эти необыкновенные происшествия уничтожают всякую преграду между людьми, посвященными в таинства пения и непосвященными. Мистер Богзби выставляет объявление, что "по случаю печального события на Подворье Кука, в Гармоническом Обществе буду петь в течение недели национальную арию "Царь Смерти" с полным хором, и присовокупляет, что "Джемс Джордж Богзби принужден сделать это удовольствие публике, несмотря, что оно сопряжено будет с излишними издержками, по поводу желания, единодушно выраженного в гостинице значительным числом почтенных особ и в воспоминание грустного события, возбудившого всеобщее сожаление". Об одном только обстоятельстве, имеющем связь с покойником, сильно безпокоится Подворье Кука, и именно, что неужели выдумка насчет гроба в полный рост человека должна обратиться в действительность, хотя в гробь придется положить весьма немного. Но когда гробовщик объявил в гостинице Солнца, что ему приказано сооружать гроб ровно в шесть футов, всеобщее безпокойство совершенно прекращается и жители Подворья единогласно объявляют, что поведение мистера Смолвида делает ему величайшую честь.

Событие, возбуждающее такое сильное любопытство, проникло даже, за пределы Подворья и очень далеко. Ученые люди и философы приезжают взглянуть на сгоревший труп, доктора выходят из карет на ближайшем перекрестке с тою же целью, и между ними завязывается такой удивительный диспут касательно воспламеняющихся газов и фосфористого водорода, какого Подворье Кука никогда не воображало услышать. Некоторые из этих авторитетов (без сомнения заслуживающих полного доверия) утверждают с негодоваинем, что покойному не следовало бы умирать так, как им объяснено; они ссылаются на других авторитетов и на исследования смертных случаев, перечисленных в шестом томе "Философических трудов", а также на довольно известную всем книгу о судебной медицине в Англии, и кроме того на случай в Италии с синьорой Корнелией Бауди, описанный со всеми подробностями некиим Биянчини, Веронским врачем, который написал несколько ученых сочинений, и о котором упоминается в современных ему сочинениях, как о человеке, имеющем проблески здравого смысла; ссылаются на показания гг. Фодере и Море, двух несноснейших французов, которые изследовать этот предмет, и, наконец, на неоспоримое показание monsieur Леката, знаменитого в свое время хирурга, который имел неделикатность жить в доме, где произошел подобный случай, и даже представить описание об этом: но все же они считают поступок мистера Крука, при его переселении из этого мира такой неслыханной дорогой, не допускающим никакого оправдания и лично оскорбительным. Чем менее Подворье понимает эти речи, тем более, оне нравятся ему; самое же высшее удовольствие оно извлекает из запасов гостиницы Солнца. Но вот является художник по поручению какой нибудь политипажной газеты с подготовленным первым планом и фигурами, годными для какой угодно картины, начиная от кораблекрушения у Корнвалисских берегов до военного смотра в Гэйд Парке и до манчестерского митинга; он входит в собственную комнату мистрисс Перкинс, вечно незабвенную комнату, набрасывает на подмалевок дом мистера Крука, в размерах, чуть-чуть не подходящих к натуральной величине; и в самом деле, величина его так громадна, как будто он хотел представить на своей картине "Храм смерти". Точно также, когда ему позволили взглянуть в дверь заповедной комнаты, он изображает этот аппартамент, соразмерно с картиной, в три-четверти мили в длину и пятьдесят ярдов в вышину. Подворье очаровано таким произведением. Во все это время два вышепомянутые джентльмена заглядывают в двери каждого дома, участвуют в философских диспутах, являются всюду, прислушиваются к каждому и кончают обыкновенно тем, что собираются в отдельную комнату гостиницы Солнца, принимаются за свои ненасытные перья и пишут на лощеной бумаге.

Наконец, приходит следственный судья с своими приказными, совершенно как и в предшествовавшем случае, с тою только разницею, что судья считает это дело выходящим из обыкновенного порядка вещей и частным образом говорить своей собратии, что "Соседний домь должно быть обречен несчастиям, должно быть уж ему судьбою так назначено; впрочем, мало ли бывает тайн на свете, которых мы не в состоянии объяснить". После этого на сцену действия является гроб ровно в шесть футов и приводит всех в восхищение.

Во всех этих происшествиях мистер Гуппи принимает такое слабое участие, что он движется как и всякое другое частное лицо. Он может поглядывать на таинственный дом только снаружи, и он видит, к крайнему своему прискорбию, как мистер Смолвид запираеть двери на тяжелые замки, и вместе в тем окончательно убеждается, что в этом доме для него теперь все заперто. Но прежде чем все эти действия приходят к концу, и именно, не раньше следующого вечера после катастрофы, мистер Гуппи считает необходимым сообщить кое-что миледи Дэдлок.

Вследствие этого, с унылым духом и с тем сознанием своей вины, которое страх и безсонница породили в нем, а гостиница Солнца увеличила, молодой человек, по имени Гуппи, является в столичный дом миледи около семи часов вечера и просит аудиенции. Меркурий отвечает, что она отъезжает на обед. Разве мистер Гуппи не видит, что ее ждет карета? Да, он видит это, но все. же непременно хочет видеть миледи.

"дать пинка молодому человеку", но касательно его приема он получил положительные наставления. Поэтому он угрюмо сообщает молодому человеку, что ему должно войти в библиотеку, и отправляясь доложить о нем, оставляет его в обширной комнате, не слишком ярко освещенной.

Мистер Гуппи посматривает вглубь по всем направлениям и везде видит что-то в роде обугленного и покрытого пепломь полена. Но вот он слышит шелест платья. Неужели это...? Нет, это не призрак, но прекраснейшая женщина в великолепном наряде.

-- Простите меня великодушно, миледи, - говорит мистер Гуппи, запинаясь и в величайшем унынии: - я выбрал весьма неудобное время...

-- Я вам сказала, что вы можете приходить сюда во всякое время.

Миледи берет стул и так же пристально смотрит на мистера Гуппи, как и в первый раз.

-- Садитесь.

-- Я не знаю, миледи... цель моего прихода так незначительна, что я не смею садиться и удерживать вас; я... я не достал тех писем, о которых имел честь недавно говорит вам.

-- Неужели вы за тем только и пришли, чтобь сказать мне это.

Мистер Гуппи, кроме уныния, неудачи в ожиданиях и безпокойства, поставлен еще в более затруднительное положение роскошью и красотой её наружности. Миледи вполне знает, какое влияние производит её наружность; она слишком долго изучала ее, чтоб не уметь воспользоваться всеми её выгодами. В то время, как она спокойно и холодно смотрит на мистера Гуппи, он не только сознается внутренно, что ему нет никакой возможности проникнуть в её мысли, но что он с каждой минутой более и более отдаляется от нея.

Она не станет говорить, это ясно; поэтому он должен говорить.

-- Короче сказать, миледи, - говорит мистер Гуппи, как вор, медленно сознающийся в своем преступлении: - человек, от которого я надеялся получить эти письма, внезапно кончил свою жизнь, и... и...

Он останавливается. Леди Дэдлок спокойно досказывает его мысль:

Мистер Гуппи не сказал бы на это - нет, хотя бы и мог, точно так, как он не может скрыть действительности.

-- Я думаю так, миледи.

Неужели он не замечает в её лице и искры душевного облегчения? Нет, ему бы не заметить этого даже и тогда если бы наружное спокойствие миледи не смущало его.

Он произносит несколько несвязных слов в знак извинения за свою неудачу.

Мистер Гуппи думает, что ему больше нечего сказать.

-- Уверены ли вы, что вам больше, нечего сказать? Я вас предупреждаю, это последний случай говорить со мной.

Мистер Гуппи совершенно уверен. И действительно в настоящее время он ничего не имеет и не желает сказать ни под каким видом.

-- Довольно. Я не требую ваших извинений. Доброго вечера желаю вам!

Но в этом же доме и в то же самое время случайно присутствует старый человек, по имени Толкинхорн. Этот старый человек спокойным шагом подходит к библиотеке, кладет руку на дверную ручку, входит и останавливается лицом к лицу с молодым человеком, который только что выходил из комнаты.

Один взгляд между старым человеком и миледи, и опущенный до этого веер поднимается. В один момент проявляется подозрение сильное и резкое. Еще момент, и все закрыто.

-- Извините, леди Дэдлок, тысячу раз извините меня. Меня удивляет, что я застаю вас здесь в такое время. Я думал, что здесь нет ни души. Извините, извините!

-- Ничего, я здоров, - говорить адвокат, смотря на него из-под нахмуренных бровей, и он смотрит так, чтобы не делать повторения, это не такой человек. - Вы верно из конторы Кэнджа и Карбоя?

-- Из конторы Кэнджа и Карбоя, мистер Толкинхорн, меня зовут Гуппи, сэр.

-- Да, да. Благодарю вас, мистер Гуппи, я, слава Богу, здоров, благодарю вас.

-- Приятно это слышать, сэр. Но нельзя допустить, чтобы вы были совершенно здоровы, вследствие ваших многотрудных занятий.

Мистер Гуппи с тем же раболепием выходит из дверей. Мистер Толкинхорн, такая мишура в своей старинной, ржавой, черной одежде в сравнении с пышным нарядом леди Дэдлок, провожает ее с лестницы в карету. Он возвращается, потирая себе подбородок, и потирает его часто и сильно в течение вечера.