Холодный дом.
XLV. Доверие.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. XLV. Доверие. (старая орфография)

XLV. Доверие.

Однажды утром, когда, весело брянча ключами, во время прогулки с красавицей моей в саду, я случайно взглянула на дом и увидела входящую в него длинную худощавую тень, которая была похожа на мистера Вольза. Ада только что перед этим говорила мне о своих надеждах, что жар Ричарда к разрешению запутанной тяжбы авось либо остынет, собственно потому, что он так ревностно занимался этой тяжбой, и потому, чтоб не навеять уныние на мою подругу, которая находилась в приятном расположении духа, я ничего не сказала о тени мистера Вольза.

Вслед затем показалась в саду Чарли. Она бойко бежала к нам между кустами, по извилистым дорожкам, и была так румяна, хороша и мила, что ее скорее можно было принять за одну из нимф Флоры, чем за мою горничную.

-- Сделайте одолжение, мисс, - сказала она: - пожалуйте домой поговорить с мистером Джорндисом.

Замечательна была в Чарли одна особенность, что когда ее посылали передать что-нибудь словесно, она всегда начинала передавать лишь только завидит, на каком бы то ни было разстоянии то лицо, к которому относилось поручение. Поэтому я увидела, что Чарли просила меня "пожаловать домой и поговорить с мистером Джорндисом" за долго прежде, чем я могла слышать ее. Я когда слова её достигали моего слуха, она произносила их так бегло, что у нея захватывало дух.

Я сказала Аде, что сейчас вернусь назад, и по дороге спросила Чарли: "не было ли с мистером Джорндисом какого нибудь джентльмена?" На это Чарли, которой способ выражаться правильно, признаюсь к стыду моему, не делал чести моим воспитательным способностям, отвечала: "Да, мисс, он приезжал сюда с мистером Ричардом".

Мне кажется не могло быть такого полного контраста, как между моим опекуном и мистером Вользом. Я застала их смотревшими друг на друга через стол; один из них такой открытый, другой такой скрытный; один такой плечистый и статный, другой такой тоненький и согбенный; один высказывал то, что хотелось ему высказать, таким звучным голосом; другой, так сказать, выцеживал из себя слова, холодно, принужденно, по рыбьему, так что, право, я от роду не видывала двух людей, которые были так противоположны друг другу во всех отношениях.

-- Ты знаешь мистера Вольза, душа моя, - сказал мой опекун не слишком ласково.

Мистер Вольз, по обыкновению, в перчатках и застегнутый до самого подбородка, привстал и потом снова сел, точь в точь как сидел он подле Ричарда в кабриолете. Не имея Ричарда подле себя, чтоб смотреть на него, он смотрел прямо перед собой в пространство.

-- Мистер Вольз, - сказал мой опекун, посматривая на его черную фигуру, как на какую-нибудь зловещую птицу: - привез к нам весьма неприятное известие о нашем несчастнейшем Рике.

И он сделал довольно сильное ударение на слове "несчастнейшем", как будто несчастье Рика проистекало из его связи с мистером Вользом.

Я села между ними; мистер Вольз оставался неподвижным, исключая только, когда он тайком дотрогивался черной перчаткой до одного из красных прыщей, разсеянных но его желтому лицу.

-- И так как ты, душа моя, и Рик, к особенному счастью вашему, находитесь в дружеских отношениях, я бы желал, - сказал мой опекун: - знать твое мнение. Будьте так добры, мистер Вольз, разскажите еще раз!

-- Я говорю, мисс Соммерсон, как законный советник мистера Карстона; я говорил, что по моим соображениям мистер Карстон находится в весьма затруднительном положении... не столько в отношении суммы денег, сколько от тех особенных и нетерпящих отлагательства обязательств, которые мистер Карстон принял на себя, и не имеет средств очистить их. Я отстранял от мистера Карстона много маленьких неприятностей, но и отстранению бывают свои границы, и мы их достигли. Я уже несколько раз прибегал к своему собственному кошельку, чтобь избавить его от этих неприятностей, но вместе с тем необходимость принуждает меня справиться, получу ли я за это надлежащее возмездие, потому что я не выдаю себя за капиталиста, имею на своем попечении отца в долине Тонтон, и ко всему этому стараюсь оставить маленькую независимость моим трем дочерям. Я опасаюсь, что эти обстоятельства будут продолжаться для мистера Карстона до тех пор, пока он не выйдет в отставку, тем более в настоящее время, когда ему предстоит отправиться с полком за границу; и вот об этом я счел за нужное довести до сведения его ближайших родственников.

Мистер Вольз пристально смотревший на меня в продолжение этой сечи, снова, предался молчанию, которого можно сказать, он вовсе не прерывал, до такой степени был незвучен его голос, и снова устремил свои взоры в пространство.

-- Представь себе бедняка, без всяких средств выпутаться из затруднительного положения, - сказал мне мой опекун. - Но что же я могу сделать для него? Ты ведь знаешь его, Эсфирь. Теперь он не примет от меня помощи. Предположить ее, намекнуть на нее, это значит довести его до последней крайности.

При этом мистер Вольз опять обратился ко мне.

-- Замечание мистера Джорндиса, мисс, весьма справедливо. - Нет сомнения, что предложение помощи только увеличит затруднение. Я не вижу, чтобы можно было сделать что-нибудь. Я не говорю, что должно сделать что-нибудь. Решительно нет. С уверенностью, что мой приезд останется в тайне, я приехал сюда собственно затем, чтоб вести дела свои открыто, чтобы впоследствии не сказали, что я вел их скрытно. Мое единственное желание заключается в том, чтобы всегда таким образом вести свои дела. Я хочу оставить по себе доброе имя. Еслиб я искал каких нибудь выгод от мистера Карстона, меня бы не было здесь. Вам должно быть известно, какие непреодолимые препятствия поставил бы он к моему приезду сюда. Этот приезд не имеет ничего общого с моей профессией. Это никому не вменяется в обязанность. Я принимаю в положении мистера Карстона участие, как член общества, как отец... и как сын, - прибавил мистер Вольз, повидимому, совсем забывший об этом обстоятельстве.

Нам казалось, что мистер Вольз, стараясь отклонить от себя всякую ответственность за положение Ричарда, говорил нам, ни более, ни менее, как истину. Я только и могла придумать, что мне нужно съездить в Диль, где находился тогда Ричард, и попробовать, нельзя ли будет устранить худшее. Не советуясь с мистером Вользом по этому предмету, я отозвала моего опекуна в сторону, чтоб сделать ему это предложение, между тем, как мистер Вольз величаво подошел к камину и начал греть свои погребальные перчатки.

Трудность путешествия представляла непосредственное препятствие к этому со стороны моего опекуна, но так как другого препятствия к тому не предвиделось, и так как я вызывалась на это с особенным удовольствием, то получила согласие без дальнейших возражений. Нам оставалось только отделаться от мистера Вольза.

-- Решено, сэр, - сказал мой опекун. - Мисс Соммерсон переговорит с мистером Карстоном, и надобно надеяться, что его положение еще поправится. Позвольте приказать подать вам завтрак; я полагаю, сэр, это совсем нелишнее после поездка,

Вольз, протягивая свой длинный рукав, что бы удержать руку моего опекуна, которая взялась за звонок: - мне ничего не нужно Благодарю вас, сэр... ни кусочка. Пищеварение мое страшно разстроено. Если я съем что-нибудь тяжелое в это время дня, то не знаю, какие будут последствия. Разъяснив все дело, сэр, я могу теперь с вашего позволения разстаться с вами.

-- Я бы желал, чтоб разставшись с вами, мы навсегда развязались с известной вам тяжбой, - сказал мой опекун с заметною горечью.

Мистер Вольз, которого все платье было так густо окрашено в черную краску, что перед камином от него отделялись испарения, разливая по комнате весьма неприятный запах, мистер Вольз слегка наклонил голову сначала на бок, потом впереди и медленно покачал ею.

-- Мы, которых все честолюбие заключается в том, чтобы на нас смотрели как на людей респектабельных, можем только приложить свои усилия. Мы и прилагаем их, сэр. По крайней мере я с своей стороны прилагаю, и желаю, чтобы о нашей братьи думали как об одном, так и о всех. Вы не забудете, мисс, сделать мне одолжение, не упоминать, при свидании с мистером Марстоном, о моем посещении.

Я сказала, что постараюсь исполнить это.

-- Точно так, мисс. Желаю вам доброго дня, мисс, и вам, мистер Джорндис.

Мистер Вольз прикоснулся своей мертвой перчаткой, действительно мертвой, потом что в ней, казалось, совсем не было пальцев, сначала к моим пальцам, потом к пальцам моего опекуна, и вынес из комнаты свою длинную тощую тень. Я представляла себе эту тень снаружи дилижанса, проезжавшую мимо прелестных сельских видов до самого Лондона и оледенившую посеянные семена в тех местах, где она скользила.

Без сомнения необходимо было сказать Аде, куда я отъезжала и зачем, и без сомнения, это обезпокоило ее и огорчило. Впрочем, она была слишком верна Ричарду, чтобы сказать на это что-нибудь; она могла только сожалеть о Ричарде и извинять его. Любя его пламенно, моя милая, преданная милочка написала длинное письмо, которое я должна была доставить ему.

Чарли предстояло быть моей спутницей, хотя, право, я ни в ком не нуждалась и охотно бы оставила ее дома. В тот же вечер мы все отправились в Лондон, взяли место в почтовой карете, и в то время, как мы, по обыкновению, ложились спать, Чарли и я катились ко взморью, вместе с письмами в кентское графство.

Для нашей дороги предстояло, в ту пору, употребить целую ночь, но в карете нас было только двое, и потому ночь не показалась нам слишком скучною. Я провела ее точно также, как проводят и другие в подобных обстоятельствах. В одно время путешествие мое подавало мне много надежд, в другое оно казалось совершенно безнадежным. То я думала, что сделаю что-нибудь хорошее, то удивлялась, каким образом могла я допустить подобное предположение. То поездка казалась мне самою благоразумнейшею вещью в мире, то казалась мне самою безразсуднейшею. В каком положении застану я Ричарда, что стану говорить ему и что он мне станет говорить, занимало мои мысли по очереди с этими двумя противоположными чувствами; колеса напевали в течение всей ночи самую однообразную песню.

Наконец мы въехали в узкия улицы Диля, которые при сыром туманном утре казались весьма мрачными. Длинный плоский мыс, с его маленькими, неправильными домиками, кирпичными и деревянными, с его разставленными по берегам шпилями, с большими лодками, с навесами, с высокими травами и пространными песчаными пустырями, поросшими травой и камышем, представлял собой такой скучный и унылый вид, какого я нигде еще не видела. Море волновалось под густым белым туманом; и ни в чем больше не заметно было движения, за исключением только нескольких канатных работников, с пеньковой пряжей, обвитой вокруг их, как будто им наскучил настоящий образ жизни, и они решились обратить себя в морской такелаж.

Но когда мы вошли в теплую комнату в прекрасной гостинице и сели за ранний завтрак (теперь уже слишком поздно было думать о сне), Диль начал принимать более веселый вид. Наша комнатка была похожа на корабельную каютку, и это восхищало мою Чарли. Мало по малу туман начал подниматься, как какое нибудь покрывало, и нам открылось множество кораблей, о близости которых мы не подозревали. Право, я ужь и не знаю, какое множество стояло их на рейде. Некоторые из этих кораблей были большой величины, и один из них огромный ост-индский, только что прибывший из плавания; и когда солнце засияло сквозь разорванные облака, покрывая темную синеву моря серебристыми пятнами, перемежающийся свет и тень на кораблях, шум на шлюпках, которые сновали как птицы от кораблей к берегу и от берега к кораблям, общая жизнь и движение на них и повсюду вокруг них, представляли восхитительную картину.

Огромный ост-индский корабль более всего привлекал к себе наше внимание, потому что он в эту ночь пришел с моря. Он окружен был шлюпками; и нам говорили, как радовалась на нем вся команда, что ей скоро должно перебраться на берег. Чарли любопытствовала узнать все подробности о плавании, о жарах в Индии, о змеях и тиграх; и так как она приобретала подобные сведения быстрее, чем сведения из грамматики, то я рассказала ей все, что знала об этих предметах. Между прочим, я рассказала ей, как люди в подобных вояжах иногда терпели кораблекрушения и их выбрасывало на скалы, откуда спасались они чрез мужество и человеколюбие одного из своих спутников. И когда Чарли спросила меня, как это бывает, я рассказала ей все, что мы узнали о подобном случае дома.

Я думала послать Ричарду записку, уведомить его, где я находилась, но потом сочла за лучшее отправиться к нему без приготовления. Он жил в казармах, и я немного усумнилась, возможно ли будет отыскать его; однако, мы отправились на рекогносцировку. Заглянув в ворота казарменного двора, мы увидели, что там, в такую раннюю пору дня все было спокойно; и я спросила у сержанта, стоявшого на ступеньках гауптвахты, квартиру Ричарда. Он отрядил солдата показать мне, и тот повел нас по какой-то пустой лестнице, постучался суставами пальцев в дверь и оставил нас.

-- Ну, что там! - вскричал Ричард внутри комнаты.

Я оставила Чарли в маленьком корридоре и, отворив дверь в половину, сказала:

-- Могу ли я войти, Ричард? Ведь это только бабушка Дорден.

Он что-то писал. По всему полу разбросаны были в страшном безпорядке платья, жестяные коробки, сапоги, книги, щетки и чемоданы. Он был полуодет в обыкновенном платье, но не в форме, его волосы были не причесаны, и сам он казался таким же, странным, как и его комната. Все это я увидела уже не ранее, как после его радушного привета, и после того, как села подле него, потому что он был удивлен, услышав мой голос, и в один момент схватил меня в свои объятия. Милый Ричард! Со мною он всегда быль одинаков, всегда, даже... бедный, бедный Ричард! Даже до последней минуты своей жизни он не иначе встречал меня, как с своей детской, веселой, безпечной манерой!

-- Праведное небо, наша милая хозяюшка, - сказал он: - да как она сюда попала! Кто бы мог думать увидеть ее здесь! Не случилось ли чего? Здорова ли Ада?

-- Слава Богу! Она милее, чем когда нибудь, Ричард!

-- Вот что! - (сказал он, откидываясь к спинке своего стула. - Бедная моя кузина! Я сейчас писал к вам письмо, Эсфирь!

-- Вы употребили, Ричард, столько труда написать все это, и неужели мне нельзя прочитать, что вы написали? - спросила я.

-- О, душа моя, - отвечал он с отчаянным жестом: - вы можете читать его во всей этой комнате. Здесь для меня все кончено.

Я кротко упрашивала его не предаваться унынию. Я сказала ему, что случайно услышала о его затруднительном положении и нарочно приехала посоветоваться с ним, что можно сделать лучшого.

-- Вот это по вашему, Эсфирь, но безполезно, и потому не по вашему! - сказал он с грустной улыбкой. - Сегодня я отправляюсь в отпуск, через час меня бы не было здесь; я еду в отпуск для того, чтоб порешить с этой службой. Что делать, прошедшого не воротишь! И эта карьера идет по стопам предыдущих. Не доставало мне побывать в духовном звании, чтоб перепробовать все профессии.

-- Ричард, - возразила я: - неужели это так безнадежно?

-- Совершенно безнадежно. В настоящее время я так близок к позору, что даже те, которые имеют власть надо мною, охотнее согласились бы жить без меня, нежели со мною. И они правы. Не принимая в разсчет долги, должников и тому подобные неприятные задержки, я не способен даже и к этому занятию. Все заботы, весь ум, все сердце, вся душа посвящены одному предмету. Пока еще не лопнул этот пузырь, - сказал он, разрывая письмо на мелкия клочки и угрюмо бросая их на пол: - каким образом мне можно уехать заграницу? Меня следовало послать за границу, но каким образом мог бы я уехать? Могу ли я, при всем моем знании этого дела, доверять даже Вользу, не оставаясь свидетелем его поступков?

Мне кажется, он угадывал по лицу моему, что я намерена была сказать, но он схватил мою руку, которую я опустила на его руку, и слегка приложил ее к моим губам, не давая мне возможности продолжать.

-- Нет, бабушка Дорден! Я запрещаю говорить вам о двух предметах, я должен запретить их. Первый - это Джон Джорндись. Второй - вы сами знаете. Назовите это сумасшествием, а я все-таки скажу вам, что не могу преодолеть себя и не могу быть здравомыслящим. Но это не такая вещь: это для меня единственный предмет, единственная цель, к которой я стремлюсь. Я очень жалею, что меня принуждали сворачивать с моей дороги на многия другия. Умно было бы покинуть ее теперь, после всего времени, после всех безпокойств и огорчений, которыми я пожертвовал для нея! О, конечно, очень, очень умно. Это было бы даже весьма приятно для некоторых; но от меня этого не будет.

Он был в таком расположении духа, в котором я считала за лучшее не увеличивать его решимости (еслиб только что-нибудь могло увеличить ее) моими возражениями. Я вынула письмо Ады и вручила ему.

-- Вы позволите мне прочитать его теперь? - спросил он.

Когда я сказала ему "да", он положил письмо на стол, и склонив голову к руке, начал читать. Прочитав несколько строк, он облокотился на стол обеими руками и положил на них голову, чтобы скрыть от меня свое лицо. Спустя еще немного, он встал, как будто свет был нехорош для него, и подошел к окну. Он кончал там чтение, обернувшись ко мне спиной: и наконец кончив и сложив его, он простоял еще несколько минут с письмом в руках. Когда он вернулся к своему стулу, я видела в глазах его слезы.

-- Вероятно, Эсфирь, вы знаете, о чем она пишет здесь?

Он произнес это нежным голосом и в заключение вопроса поцеловал письмо.

-- Знаю, Ричард.

-- Предлагает мне, - продолжал он, топнув погой в пол: - маленькое наследство, которое на-днях получит, аккуратно на такую сумму, какую я промотал, и просит, и умоляет меня принять его, расплатиться с долгами и остаться на службе.

-- Я знаю, что ваше благополучие, Ричард, составляет самое искреннее её желание, - сказала я. - Но, мой милый Ричард, вы знаете, какое благородное сердце у Ады!

-- Я уверен в этом. Я... я... лучше, если бы я не жил.

Он снова подошел к окну и, приложив к нему руку, склонил на нее свою голову. Мне больно было видеть его; я думала, что он сделается еще печальнее, и потому оставалась безмолвною. Моя опытность была еще весьма ограничена. Я вовсе не думала, что после этого душевного волнения, в нем пробудится новое чувство оскорбления.

-- Это-то и есть сердце, которое тот же самый Джон Джорндис, - иначе он и не должен упоминаться между нами, как под этим названием, решился отчудить от меня, - сказал он с негодованием. - И эта прелестная девочка делает мне предложение из-под крыши того же самого Джона Джорндиса, с согласия и одобрения того же самого Джорндиса; она делает это предложение, как новое средство подкупить меня.

-- Ричард, - вскричала я, поспешно вставая со стула: - я не хочу слышать таких позорных слов!

И действительно, я в первый разь в жизни разсердилась на него; впрочем, гнев мой был минутный. Когда я увидела, что его молодое, но истомленное лицо смотрело на меня, как будто он сожалеет, что быль так опрометчив, я положила руку к нему на плечо и сказала:

Он начал обвинять себя; признавался мне с самим искренним чистосердечием в своей несправедливости и просил у меня тысячу извинений. Я смеялась над этим и вместе с тем дрожала всем телом, потому что гнев мой сильно меня взволновал.

-- Принять это предложение, милая моя Эсфирь, - сказал он, садясь подле меня и снова обращаясь к нашему разговору: - еще раз прошу, прошу простить меня; я сильно огорчен - принять этот подарок, нет нужды говорить вам, я не могу, эти невозможно. Кроме того, еслиб я показал вам некоторые письма и бумаги, они бы убедили вас, что здесь для меня все кончилось. Поверьте мне, я навсегда разстаюсь с красным мундиром. Среди всех моих затруднений и замешательств меня утешает убеждение, что, гоняясь за своими интересами, я вместе с тем гоняюсь и за интересами Ады. Вольз прикладывает свое плечо к рычагу, и не может, слава Богу, подвинуть его для меня, не подвинув для Ады.

Пылкия надежды его пробуждались в нем, одушевляли черты лица его, но, несмотря на то, самое лицо его казалось для меня печальнее прежнего.

себя в положении, к которому я но способен, которое не интересует меня, которое утомляет меня! Нет! Оно должно быть посвящено тому, что обещает лучшее возмездие, его должно употребить там, где открывается для нея более верный план на выигрыш. Ради Бога, за меня не безпокойтесь! А меня на уме теперь один только предмет; я и Вольз постараемся его разработать. Я не буду без средств. Свободный от служебных занятий, я буду иметь возможность помириться с некоторыми ничтожными ростовщиками, которые ни о чем больше не услышат теперь, как о возобновлении обязательств, так говорит Вольз. Во всяком случае, баланс будет на моей стороне. Ну, довольно об этом. Вы, Эсфирь, свезете от меня письмо к Аде; и как вы, так и она должны более других надеяться на перемену моего счастия и не думать, моя милая, что я совершенно пропавший человек.

Я не стану повторять того, что говорила Ричарду. Я знаю, что это было скучно, и никто не подумает, чтобы это было умно, одно только скажу, что я говорила с ним от чистого сердца. Он слушал меня терпеливо и внимательно; но я видела, что в настоящее время было бы безполезно убеждать его. Я видела также и испытала при этом самом свидании всю справедливость замечания моего опекуна, что еще опаснее и даже пагубнее прибегать к убеждениям, нежели оставить его в том положении, в каком он находился.

Поэтому я принуждена была наконец спросить Ричарда, может ли он убедить меня, что с его военным поприщем все кончилось, как он выражался, и что это не было с его стороны обыкновенным желанием перемены? Нисколько не колеблясь, он показал мне переписку, по которой очевидно было, что его отставка была устроена. Из его слов я узнала, что мистер Вольз имел копии с этих бумаг, и что он решительно во всем с ним советовался. Узнав все это, получив письмо к Аде и сделавшись нечаянно спутницей Ричарда в Лондон, я ничего не сделала хорошого, съездив в Диль. Сознаваясь в этом самой себе с стесненным сердцем, я сказала, что пойду теперь в гостиницу и буду ждать его прихода. Накинув шинель, он проводил меня до ворот, и я с Чарли пошла по набережной.

Там в одном месте было большое стечение народа, который окружал морских офицеров, только что выступивших на берег из шлюпки, и который с особенным участием разспрашивал моряков. Я сказала Чарли, что эта шлюпка должна быть с ост-индского корабля, и мы остановились посмотреть.

Моряки тихо отходили от набережной. Они весело разговаривали друг с другом и с народом, толпившимся вокруг их, и посматривали во все стороны, как будто каждый предмет радовал и приветствовал их с возвращением на родину.

И я побежала так скоро, что маленькая моя горничная была крайне изумлена.

Я только тогда подумала, к чему я так тороплюсь, когда мы очутились в нашей каютке, и когда успели перевести дух. В одном из загорелых лиц я узнала мистера Вудкорта, и боялась, что в свою очередь и он узнал меня. Мне очень не хотелось, чтобы он увидел мою изменившуюся наружность. Встреча наша была неожиданная, и твердость духа совершенно покинула меня.

Но я знала, что это нехорошо, и потому сказала себе: "Милая моя, нет никакой причины, да и не может быть никакой, почему наружность твоя должна быть для тебя теперь хуже, чем она была во всякое другое время. Чем ты была в течение последняго месяца, то же ты и сегодня, нисколько ни хуже, ни лучше. Это не похоже на твою решимость: пробуди ее в себе, Эсфирь, пробуди!"

От скорой ходьбы я вся дрожала и сначала не имела возможности успокоить себя; однако, мне сделалось лучше, и я была очень рада этому.

для меня гораздо было бы легче, еслиб я уехала неузнанною, но я решилась не делать этого. "Нет, душа моя, нехорошо. Нет, нет и нет!"

Я развязала ленты моей шляпки и вполовину открыла вуаль, то есть, вернее сказать, я вполовину опустила его, но это все равно, и написав на карточке, случайно находившейся при мне, что нахожусь вместе с Ричардом Карстоном здесь, послала ее к мистеру Вудкорту. Он пришел немедленно. Я выразила ему свою радость, что мне представился случай поздравить его в числе первых с благополучным возвращением в Англию, и при этом я заметила, что он сожалел обо мне.

-- Вы потерпели крушение, мистер Вудкорт, и едва не погибли, - сказала я: - но мы не смеем назвать несчастием обстоятельство, доставившее вам возможность оказать столько пользы и столько неустрашимости. Мы прочитали о вашем подвиге с искренним участием. Первые сведения о нем я получила от вашей старинной пациентки, бедной мисс Фляйт, вскоре после того, как я оправилась от тяжкой болезни.

-- Ах, от маленькой мисс Фляйт! - сказал он. - Ну что, она живет попрежнему?

-- Во всех отношениях.

-- Её признательность к вам, мистер Вудкорт, очаровательна. Это самое доброе, благородное, преданное создание, сколько я имею причины думать.

-- Вы... вы нашли ее такою? - отвечал он. - Я... мне это весьма приятна.

-- Уверяю вас, - сказала я: - я была так глубоко тронута её сочувствием ко мне и непритворным удовольствием, которое она обнаружила мне при нашем свидании.

-- Я была очень нездорова.

-- Однако, вы совсем поправились?

-- Я совсем поправилась как в здоровье, так в веселом расположении духа, - сказала я. - Вы знаете, как добр мой опекун и какую счастливую жизнь мы ведем, так что я за все должна быть благодарна и ничего больше не желать в мире.

Я чувствовала, как будто он имел гораздо большее сострадание ко мне, нежели я сама имела к себе. Это сострадание одушевляло меня новой бодростью и новым спокойствием, необходимыми, чтоб успокоить его. Я говорила с ним о его вояже и возвращении в отечество, о его будущих планах и его вероятном вторичном отплытии в Индию. Он отвечал, что в последнем предположении он сомневается. Счастие и там неблагоприятствовало ему. Он выехал из отечества в качестве корабельного врача и воротился с тем же. В то время, как мы таким образом разговаривали, и когда я радовалась своему убеждению, что облегчила (если только можно употребить подобное выражение) удар, который предстоял ему от встречи со мной, вошел Ричард. Он узнал внизу, кто был со мной, и они встретились друг с другом с искренним удовольствием.

часто посматривал ему в лицо, как будто замечал в нем оттенки, которые производили на него неприятное впечатление, и не раз обращал взор свои на меня, как будто спрашивая меня, знала ли я истинное положение его дел. Между тем Ричард сохранял свое пылкое и приятное настроение духа и вполне выказывал удовольствие, что видит еще раз мистера Вудкорта, которого всегда любил.

Ричард предложил ехать в Лондон всем вместе, но так как мистер Вудкорт должен был остаться на корабле на некоторое время, то и не мог составить нам компании. Он, однакоже, отобедал с нами очень рано и сделался вполне похож на того мистера Вудкорта, каким я привыкла его видеть. так что я еще спокойнее начала думать о том, что умела смягчит его сожаление. Но на Ричарда он не мог смотреть спокойно. Когда карета наша была почти готова, и Ричард пошел уложить в нее свой багаж, мистер Вудкорт заговорил со мной о нем.

Я несовсем считала себя вправе рассказать ему всю его историю; но все же я сослалась в нескольких словах на его отчуждение от мистера Джорндиса и на то обстоятельство, что он совершенно запутал себя в злополучную тяжбу. Мистир Вудкорт слушал меня с вниманием и выражал сожаление.

-- Я заметила, что вы очень пристально следите за ним, - сказала я. - Как вы думаете, очень он переменился?

-- Очень, - отвечал он, покачав головой.

-- Перемену эту, - сказал мистер Вудкорт: - я замечаю не с том, чтобы он помолодел или постарел, сделался тоньше или толще, бледнее или румянее - нет! - я замечаю ее в его каком-то странном пыражении лица. Я никогда не видывал такого замечательного выражения в молодом человеке. Нельзя сказать, чтобь это было душевное безпокойство или истома; скорее это вместе то и другое, и кроме того какое-то несозрелое отчаяние.

-- Однако, вы не думаете, что он болен?

-- Нет. Он, как видно, имеет крепкое телосложение.

-- Что он не может быть спокоен духом, мы имеем слишком много причин знать это основательно, - продолжала я. - Мистер Вудкорт, вы поедете в Лондон?

-- Ни в чем Ричард так не нуждается, как в друге. Он всегда любил вас, сделайте милость, навестите его по приезде в Лондон. Сделайте милость, помогите ему, по возможности, нашими добрыми советами. Вы не знаете, какая бы это была величайшая услуга. Вы представить себе не можете, как Ада, мистерь Джорндис и даже я, как мы бы стали благодарить вас, мистерь Вудкорт!

-- Мисс Соммерсон, - сказал он, еще более растроганный, чем с самого начала: - клянусь небом, я буду для него истинным другом. Я приму это как особое доверие ко мне, и это доверие будет для меня священное!

-- Да благословит вас небо! - сказала я, и глаза мои быстро наливались слезами, но я не безпокоилась об этом, потому что слезы эти были не за меня. - Ада любит его... мы все любим его; но Ада любит так, как никто из нас не может. Я передам ей ваши слова. Благодарю и благословляю вас за нее!

С окончанием нашего беглого разговора вошел Ричард и подал мне руку проводить меня до кареты.

-- Встретиться? - отвечал Вудкорт: - Помилуй, да у меня теперь, кроме тебя, нет друзей в Лондоне! Где я отыщу тебя?

-- Я еще должен нанять где нибудь квартиру, - сказал он, задумавшись: - ну, да положим хоть в квартире Вольза, на подворье Сэймонда!

-- Хорошо! Я увижусь с тобой при первой возможности.

Они дружески пожали руки друг другу. Когда я села в карету, когда Ричард все еще стоял на улице, мистер Вудкорт положил свою руку на плечо Ричарду и взглянул на меня. Я поняла его и в знак признательности махнула ему рукой.

возможность посетить сцены, где протекала их жизнь. Мне приятно было, что меня нежно вспоминали, слегка сожалели о мне и несовсем еще забыли.