Холодный дом.
LXVII. Окончание рассказа Эсфири.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. LXVII. Окончание рассказа Эсфири. (старая орфография)

LXVII. Окончание рассказа Эсфири.

Аккуратно семь счастливых лет я пробыла владетельницей Холодного Дома. Несколько слов, которые остается, прибавить к моему рассказу, будут скоро написаны; и тогда я и неизвестный друг, для которого пишу, разлучимся навсегда. Разлучимся не без приятного воспоминания с моей стороны и, надеюсь, без сожаления с его или с её стороны.

Мою милочку передали мне на руки, и в течение многих недель я от нея не отходила. Младенец, наделавший таких хлопот, родился прежде, чем обложили дерном могилу его отца. Он быль мальчик, и я, мой муж и мой опекун дали ему имя отца.

Помощь, которую ожидала моя милочка, явилась к ней, хотя, по премудрому промыслу, совершенно с другой стороны. Этот младенец был послан на утешение и возстановление здоровья своей матери. Когда я увидела силу слабой маленькой рученки, когда я заметила, до какой степени одно её прикосновение заживляло раны в сердце моей милочки и пробуждало в ней уснувшия надежды, я получила новое понятие и благости и милосердии Отца Небесного.

Они поправлялись; и я начала замечать, что милая моя подруга приходила в мой деревенский садик и гуляла в нем, держа малютку на руках. Я была тогда замужем. Я была счастливейшею из счастливых.

Около этого времени к нам приехал мой опекун и спросил Аду, когда она воротится домой?

-- Оба Холодные Дома твои, душа моя, - сказал он: - но старшему из них в этом отношении должно отдать преимущество. Когда ты и твой милый ребенок достаточно поправитесь, то, пожалуйста, приезжайте и занимайте свой дом.

Ада назвала его своим неоцененным кузеном Джоном.

-- Нет, - сказал он: - теперь я более, чем прежде, должен называться твоим опекуном.

И, действительно, теперь он вполне был опекуном её и её ребенка и имел полное право удержать за собой прежнее имя. Поэтому она назвала его и по сие время называет своим опекуном. Дети не иначе знали его, как под этим именем. Я говорю: дети... ведь и у меня две маленькия дочери.

Трудно поверить, что Чарли (попрежнему круглоглазая и без всяких способностей усвоить грамматическия правила) вышла замуж за мельника в ближайшем соседстве; а между тем, это правда, и даже теперь, взглянув из-за моей конторки, за которой я пишу рано по утру у открытого окна, я вижу самую мельницу, вижу, как она начинает вертеться, Надеюсь, что мельник не избалует Чарли; впрочем, он очень любит ее, а Чарли гордится такой партией, потому что он человек довольно зажиточный и его мельница в сильном ходу. При мысли о моей маленькой горничной, мне кажется, что время оставалось так же неподвижно в течение семи лет, как и эта мельница с полчаса тому назад; в течение этого времени маленькая Умма, сестра Чарли, служит для меня тем же, чем служила для нея Чарли. Что касается Тома, брата Чарли, я, право, не знаю, далеко-ли он зашел в школе по математике, кажется, что до десятичных. Он поступил в ученье к мельнику; очень добрый, застенчивый юноша, постоянно влюбляется в кого-нибудь и постоянно краснеет перед предметом своей любви.

Кадди провела с нами самые последние дни своих праздников; она казалась для меня милее, прежнего; безпрестанно вбегает в дом и выбегает из него, как-будто в жизнь свою она не давала уроков танцования. Теперь Кадди вместо наемного держит свой экипаж и живет от прежнего места двумя милями ближе к центру города. Она трудится неутомимо; её муж (один из превосходнейших мужей) охромел и не может делать многого. Но несмотря на то, она как нельзя более довольна своей судьбой и делает все, что только может сделать, от чистого сердца. Мистер Джеллиби проводит вечера в её новом доме и точно так же прислоняется головой к стене, как и в старом. Я слышала, что мистрисс Джеллиби испытывает величайшее огорчение, вследствие семейных неурядиц; но я полагаю, что это случилось с ней на время. Она потерпела сильную неудачу в Борриобульском проекте; неудача эта произошла вследствие того, что владетель племени Борриобула-Ха хотел продать за ром всех переселенцев - разумеется, тех, которые перенесли губительное влшние климата; впрочем, она довольствуется теперь тем, что получила право заседать в парламенте, и Кадди говорила мне, что эта обязанность сопряжена еще с большею корреспонденциею, чем прежняя. Я почти совсем забыла о маленькой дочери Кадди. Она уже теперь не такая маленькая крошка; но она глуха и нема. Мне кажется что такой матери, как Кадди, не может и быть; в досужные промежутки времени она учит ее тому, что доступно для изучения глухонемой и что может облегчить в некоторой степени несчастие ребенка.

Мне кажется, я никогда не перестану говорить о Кадди, потому что вместе с её именем я вспомнила о Пипи и старом мистере Торвидропе. Пипи служит в таможне, и дела его идут отличнейшим образом. Мистер Торвидроп, в сильной степени апоплектик, все еще продолжает показывать всему городу прекрасную осанку и изящные манеры, попрежнему он не отказывает себе в удовольствиях, и попрежнему Кадди и Принц работают на него. Он постоянно покровительствует Пипи и, как полагают, завещал ему свои любимые французские часы, украшавшие его уборную и не составлявшие его собственности.

При первых сбереженных нами деньгах мы прибавили к нашему миленькому домику маленькую Ворчальную, собственно для моего опекуна; и каждый раз после его посещения мы все более и более старались украшать ее. Я стараюсь описывать все это как можно короче, поточу что с приближением к концу моего рассказа чувство признательности сильнее, и сильнее, наполняет мое сердце, и когда я пишу о нем, постоянно из глаз моих льются слезы.

Теперь я не вижу его, но в ушах моих раздаются слова нашего бедного милого Ричарда, когда он называл его великодушным человеком. В отношении к Аде и её ребенку он самый нежный отец; в отношении ко мне он тот же, чем был прежде, и какое имя я могу прибавить для этого! Он лучший и вернейший друг моего мужа; он любимец наших детей, словом - он предмет глубочайшей любви нашей и уважения. А при всем том, когда я смотрю на него, как на человека, поставленного выше всех других смертных, я так фамильярна с ним, так непринужденна, что, право, иногда удивляюсь самой себе. Я до сих пор удержала за собой прежния свои названия, а он удержал за собой свое; они не забываются даже и тогда, когда во время его посещений я не сажусь на стул подле него. Тетенька Трот, бабушка Дорден, маленькая хозяюшка, - все это так же служит для моего призыва, как и прежде; и я точно так же отвечаю: "что угодно, мой опекун"? как и прежде.

Я не знала, чтобы ветер задувал с востока с тех пор, как опекун мой привел меня к портному и указал на надпись дома, теперь принадлежащого нам. Однажды я заметила ему, что ветер теперь никогда не дует с востока; "да, действительно, никогда, - отвечал он: - с того дня он, кажется, более не существует в той стороне горизонта".

Мне кажется, что моя милочка сделалась еще прекраснее. Печаль, оттенявшая её личико, теперь уже совсем исчезла, повидимому, уничтожила в нем его девическое невинное, выражение и придала ему какую-то особенную, неземную прелесть. Иногда, взглянув на все, в её черном платье, которое она все еще носит, взглянув на нее в то время, когда она учит моего Ричарда, я чувствую тогда... О, как трудно выразить, это чувство! И как оно отрадно! Мне кажется тогда, что она вспоминает меня в своих молитвах.

Я называю его моим Ричардом! Это потому, что, по его словам, у него две мама, и я одна из них.

Мы не богаты деньгами, но, благодаря Бога, живем безбедно, и дом наш, как полная чаша. Я никогда не выхожу из дому с мужем, но слышу, как все его благословляют. Я не вхожу ни в чей чужой дом, но везде слышу, как его хвалят, или вижу эти похвалы в признательных взорах. Я никогда не ложусь спать без уверенности, что в минувший день он облегчил чьи-нибудь страдания или оказал помощь ближнему в час нужды. Я знаю, что те больные, страдания которых могла облегчить одна только смерть, часто и часто, в последния минуты их жизни благословляют его за его терпение и сострадание к ближнему. Разве это не богатство?

меня ради его, точно так, как и я делаю все в жизни ради его.

Дня два тому назад, окончив все приготовления к приему моей милочки, моего опекуна и маленького Ричарда, которые должны были приехать завтра, я сидела на открытом воздухе подле портика, этого незабвенного портика, когда Аллан воротился домой.

-- Моя милая, маленькая хозяюшка, что ты делаешь здесь? - спросил он.

-- Луна сияет так ярко, Аллан, ночь так восхитительна, что я с удовольствием сидела здесь и думала.

-- О чем же ты думала, душа моя? - спросил Аллан.

-- Ну, и что же ты думала о нем, моя трудолюбивая пчелка? - сказал Аллан.

-- Я думала, что если бы и сохранилось то личико, ты бы не мог любить меня больше, чем теперь.

--...Даже и тогда, еслиб оно сохранилось? - повторил Аллан, смеясь.

-- Конечно... даже и тогда.

-- И неужели ты не замечаешь, что теперь ты в тысячу раз милее прежнего?

Я не замечала этого и не могу утвердительно сказать, что замечаю это теперь. Я знаю только, что мои малютки имеют премиленькия личики, что моя милочка красавица, что мой муж очень недурен собой, что мой опекун имеет самое светлое и доброе лицо и, наконец, что все они, как нельзя лучше, могут обойтись и без моей красоты...

КОНЕЦ.