Холодный дом.
LXVI. В Линкольншэйре.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. LXVI. В Линкольншэйре. (старая орфография)

LXVI. В Линкольншэйре.

В эти дни, исполненные множества перемен, мрачное безмолвие тяготеет над всем Чесни-Воулдом, как тяготеет оно и над некоторой частью фамильной истории. Пронеслась молва, будто сэр Лэйстер платил любителям поговорить большие деньги за то, чтобы они молчали; впрочем, это одна только молва, слабая и ничем не подтверждаемая, молва, которая, при первом порыве своем принять огромные размеры, совершенно замолкала. Известно за достоверное, что прах прекрасной леди Дэдлок покоится в великолепном мавзолее, сооруженном в парке, вершина которого прикрывается густыми ветвями вековых деревьев, и где в течение ночи голоса сов оглашают весь парк; но откуда прекрасная леди принесена была домой и положена между отголосками этого одинокого места, и какою смертью умерла она - это непроницаемая тайна. Некоторые из её старинных подруг, большею частью находящихся среди разрумяненных прелестниц с костлявыми шеями, прелестниц, утративших свою красоту и начинающих кокетничать с угрюмой смертью, иногда поговаривали, играя своими огромными веерами, что для них весьма удивительно, почему Дэдлоки, покоившиеся в том же мавзолее, не возстанут против такого неприятного сообщества. Впрочем, отшедшие Дэдлоки принимают это весьма спокойно и вовсе не думают возставать против этого.

Между кустами папоротника в глубоком овраге и по извилистой дорожке, обсаженной группами деревьев, часто раздается звук лошадиных подков, направляющийся к этому одинокому месту. И там можно видеть, как сэр Лэйстер, больной, согбенный и почти слепой, едет верхом с высоким статным мужчиной, который постоянно держит его лошадь под уздцы. Когда он подъезжает к этому месту, лошадь сэра Лэйстера останавливается без всякого принуждения перед дверями мавзолея, и сэр Лэйстер, скинув шляпу, остается на несколько минут безмолвным и потом возвращается домой той же дорогой.

В одном из сторожевых домиков в парке, в том самом домике, который виден из окон господского домика, и в котором когда-то во время осенняго разлива вод в Линкольншэйре, миледи любовалась ребенком сторожа, в этом домике помещается высокий и статный мужчина, отставной кавалерист. По стенам развешены некоторые из его прежних оружий, содержать которые в ослепительном блеске составляет источник особенного удовольствия для маленького хромоногого человечка, постоянно обретающагося на конюшнях. Деятелен этот маленький человечек; он безпрестанно полирует медные бляхи на дверях шорного сарая, полирует стремена, мундштуки, гайки и пряжки на сбруе, и вообще все, что требует полировки; словом, он ведет свою жизнь в постоянном трении. Косматый и уродливый человечек, имеющий большое сходство с старой собакой неопределенной породы, собакой, которая на своем веку перепробовала безчисленное множество различных толчков. Кличка ей - Филь!

делают весьма немногие, потому что в настоящее время в господском доме заметен сильный недостаток в обществе) отношение обоих их к сэру Лэйстеру и отношение сэра Лэйстера к ним. Среди лета, в хорошую погоду к ним являются гости, и тогда между деревьями парка частенько показывается серенький плащ и старый зонтик; тогда можно видеть, как две молоденькия девочки играют и резвятся в различных частях парка, и как из дверей домика кавалериста вылетает табачный дым из двух трубок и сливается с благоуханием вечерняго воздуха; тогда внутри сторожевого домика раздаются мелодические звуки флейты и громкий одушевленный разговор о британских гренадерах; и в то время, как сумерки вечерние начнут переходить в ночные тени, можно видеть две фигуры, расхаживающия взад и вперед, и слышать, как одна из них грубым и неизменяемым голосом произносит от времени до времени: "Я никогда не сознавался в этом перед старой бабенкой. Надобно соблюдать дисциплину".

из числа этих ухищрений самое действительное заключается в том, что она сжимает в своих розовых губах жемчужное ожерелье.

Кузены как-то обегают Чесни-Воулд в его унынии, но впрочем, являются в него на несколько дней во время сезона псовой охоты, и тогда на полях раздаются ружейные выстрелы, и несколько разсеянных загонщиков и егерей ждут в назначенных местах двух-трех кузенов с повешенными носами. Изнуренный кузен, еще более изнуренный унынием места, впадает от скуки в ужасное настроение духа, стонет, в часы бездействия, под подушками софы и утверждает, что это "'дская т'рьма, р'клятая ссылка".

Единственным в своем роде и величайшим развлечением для Волюмнии в этом совершенно изменившемся уголке Британии служат события, редкия и отделенные друг от друга громадными промежутками, события, когда потребуется сделать что-нибудь для округа или для поместья, и когда это делается в виде публичного бала. Тогда эта накрахмаленная сильфида отправляется, с восторгом и пол прикрытием свиты своего кузена, в старинное, полуистлевшее зало публичных собраний, отстоящее от Чесни-Воулда мил на пятнадцать, в зало, которое в течение трехсот шестидесяти четырех дней и ночей каждого простого года представляет собою что-то в роде антиподной кладовой, заваленной опрокинутыми вверх ногами столами и стульями. Тогда-то она начинает пленять сердца своим снисходительным обхождением, своею девственной развязностью, своими милыми прыжками. Тогда-то она, эта идиллическая пастушка, вертится, кружится и носится в лабиринте танцев, пастушки являются перед ней с чаем, с лимонадом, с сандвичами и с подобострастием. Тогда-то она становится по очереди, то мила, то жестока, то величава и недоступна, то снисходительна и ласкова и вообще пленительно-кокетлива и своенравна. Тогда открывается замечательный род параллели между ею и небольшими хрустальными канделябрами минувшого века, украшающими зало собрания; все они, с своими тоненькими стойками, с тоненькими серьгами, с своими обнаженными выпуклостями без всякого украшения и с своим призменным блеском, все они кажутся Волюмниями.

В прочих отношениях линкольншэйрская жизнь для Волюмнии все равно, что жизнь в пустом громадном доме среди деревьев, которые вздыхают, ломают себе руки, склоняют головы и льют слезы на окна с монотонным унынием. Все равно, что жизнь в великолепном лабиринте, который скорее можно назвать собственностью старинной фамилии, населенною отголосками, которые при каждом звуке вылетают из могил, скрывающих в себе отшедших владетелей, и разносятся по всему зданию, скорее так, нежели собственностью старинной фамилии, населенною живыми созданиями и фамильными портретами. Все равно, что жизнь среди безчисленного множества никем не посещаемых корридоров и лестниц, где редко кто решится сделать несколько шагов без провожатого, где старая дева испускает произвольный визг, когда обсыпается в камине нагоревшая зола, повторяет этот визг во всякое время дня и во все времена года, делается жертвою тоски и уныния, отказывается от своих обязанностей и уезжает.