Холодный дом.
LXV. Вступление в свет.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. LXV. Вступление в свет. (старая орфография)

LXV. Вступление в свет.

Заседания начались, и мой опекун получил от мистера Кенджа уведомление, что тяжба будет в докладе через два дня. Имея хотя и слабую надежду на вновь открытое духовное завещание, я безпокоилась насчет окончания тяжбы и в назначенный день условилась с Алланом идти в суд. Ричард быль чрезвычайно взволнован и до такой степени слаб, хотя болезнь его все еще была только душевная, что подруга моя в особенности теперь нуждалась в утешении. Впрочем она не совсем еще покидала надежды на помощь, которая должна была явиться к ней с окончанием тяжбы и не падала духом.

Заседания происходили в Вестминстере. Тяжба разсматривалась в этом месте, быть может, уже сотни раз, но я никак не могла, усвоить идею, что и на этот раз разсмотрение её приведет к какому нибудь результату. Мы вышли из дому тотчас после завтрака, чтобы во время поспеть в Вестминстер Голл, и шли по многолюдным улицам (так приятно и так странно это казалось мне!) одни.

В то время, как мы подвигались вперед, составляя планы, что бы нам сделать для Ричарда и Ады, я услышала., что меня кто-то кликал: "Эсфирь! Моя милая Эсфирь! Эсфирь!" Я оглянулась и увидела, что это была Кадди Джеллиби. Высунув свою голову из маленькой кареты, которую она нанимала, чтоб ездить к своим ученицам (так много их было у нея теперь), как будто она хотела обнять меня за сто шагов. Я написала ей обо всем, что опекун мой сделал, но не имела ни минуты времени съездить и повидаться с ней. Разумеется, мы вернулись назад. Признательная Кадди была в таком восторге, с таким удовольствием вспоминала о вечере, когда принесла мне букет цветов, такое сильное имела расположение сжимать мое лицо (шляпку и все другое) между своими руками, и вообще поступала с такой изступленной радостью, называя меня таким множеством милых имен и уверяя Аллана, что я и Бог знает какое сделала для нея благодеяние, что я принуждена была сесть к ней в карету и успокоить ее, позволив ей говорить и делать, что ей угодно. Аллан оставался у окна кареты, был доволен не менее Кадди; а я была довольнее их обоих. Наконец к крайнему своему удивлению я вышла из кареты, смеясь, раскрасневшись, в измятом платье и смотрела на Кадди, которая в свою очередь смотрела на нас, пока карета не скрылась из виду.

Через это мы опоздали на четверг часа, и когда подошли к Вестминстер-Голлу, мы узнали, что заседание уже началось. Хуже того, мы увидели такое необыкновенное стечение народа в Верховном Суде, что весь зал набит был битком, и мы не могли ни видеть, ни слышать, что происходило в нем. Казалось, что там говорилось что-то смешное, потому что от времени то времени раздавался громкий хохот и крик: "молчание!" Казалось, что там происходило что то интересное, потому что каждый старался протискаться ближе к членам присутствия. Казалось, что там происходило что-то очень забавное для адвокатов, потому что, когда несколько молодых присяжных, в париках и в мантиях, вышли из зала, и когда один из них начал рассказывать своим товарищам о том, что делалось внутри, все они засунули руки в карманы и, как говорится, помирали со смеху.

Мы спросили стоявшого подле нас джентльмена, какое дело разсматривается в заседании? Он отвечал, что тяжба Джорндис и Джорндис. Мы спросили его, не знает ли он, что там делается по этой тяжбе? Он отвечал, что не знает; да и никто не знает; однако сколько он мог разслушать, так тяжба кончилась.

-- Кончилась только на сегодня? - спросили мы

-- Нет, - отвечал он: - кончилась совсем.

-- Кончилась совсем!

Услышан этот ничем необъяснимый ответ, мы взглянули друг на друга, теряясь в недоумении. Возможно ли, что духовное завещание так скоро разъяснило все дело, и что Ричард и Ада так скоро разбогатеют? О, еслиб это была правда! Но увы, как далеко было наше предположение от истины!

Недоумение наше было непродолжительно. Заседание вскоре кончилось, и народ потоком хлынул из зала. Следы недавняго смеха оставались еще на лице каждого и, казалось, что все выходили не из храма правосудия, но из театра, где только что кончили смешной водевиль или представление фокусника. Мы стояли в стороне, надеясь встретить в толпе знакомое лицо; между тем из зала начали выносить огромные кипы бумаг, кипы в мешках, кипы, слишком громадные, чтоб поместить их в какой нибудь мешок, массы бумаги всех возможных видов и неимеющих никакого вида - массы, под тяжестью которых гнулись носильщики, бросали их на время на тротуар и уходили за другими кипами. Даже и носильщики смеялись. Мы взглянули на бумаги и, заметив на них везде слова Джорндис и Джорндис, спросили человека, который находился среди них и, повидимому, принадлежал к числу присяжных, неужели правда, что тяжба решена окончательно?

-- Да, - отвечал он: - кончилась таки совсем! и разразился хохотом.

При этом ответе, мы увидели мистера Кенджа. Он выходил из зала и с видом самодовольствия слушал мистера Вольза, который был весьма равнодушен и нес свой мешок. Мистер Вольз первый заметил нас.

-- Вот и мисс Соммерсон здесь, - сказал он: - и мистер Вудкорт.

-- В самом деле, да, действительно, - сказал мистер Кендж, приподнимая шляпу вежливо до утонченности. - Как ваше здоровье? Очень рад вас видеть. Мистера Джорндиса нет здесь?

-- Нет. Он никогда не бывает здесь, напомнила я ему.

-- Да, да, - отвечает мистер Кендж. - И прекрасно сделал, что не был здесь сегодня, в противном случае, его, смею ли я сказать в отсутствие моего доброго друга? - его неподражаемо странное мнение, быть может, еще бы сильнее укоренилось в нем; правда, без всякого сомнения, могло бы укорениться.

-- Скажите, пожалуйста, что было сделано сегодня? - спросил Аллан.

-- Что вы изволите сказать? - спросил мистер Кендж с необычайной вежливостью.

-- Что было сделано сегодня?

-- Что было сделано, - повторил мистер Кендж. - Совершенно так. Да. Немного было сделано, весьма немного. Нам сделали шах и мат, мы получили внезапный толчок.

-- Значит, духовное завещание оказалось дельным документом? - спросил Аллан: - Пожалуйста, объясните нам это.

-- Я бы сделал для вас это удовольствие, еслиб мог, - сказал мистер Кендж: - но это невозможно, решительно невозможно.

-- Решительно невозможно, - решил мистер Вольз, как будто его глухой беззвучный голос служил отголоском слов мистера Кенджа.

что это была знаменитая тяжба, это была затянутая тяжба, это была запутанная тяжба. Тяжба Джорндис и Джорндис весьма прилично названа была монументом адвокатской практики.

-- И, разумеется, она стоила величайшого терпения, - сказал Аллан.

-- Вот это кстати; очень кстати, сэр, - отвечал мистер Кендж, подавляя смет, - Очень кстати! Извольте еще заметить, мистер Вудкорт, (принимая на себя серьезный вид), что при многочисленных затруднениях, случайных издержках, мастерских увертках и формах делопроизводства в этой знаменитой тяжбе, на нее истрачены были труды, способности, красноречие, познание и ум, мистер Вудкорт, высокий ум. В течение многих и многих лет тяжбе Джорндис и Джорндис приносились в жертву, так сказать, первейшие цветы нашего сословия и, смею прибавить, лучшие, спелые осенние плоды. Если публика имеет пользу от этого великого сословия, и если это сословие служит украшением государства, то за тяжбу Джорндись и Джорндис должно заплатить, сэр, или наличными деньгами или недвижимым имуществом.

-- Мистер Кендж, - сказал Аллан; повидимому, он понял все в один момент. - Извините меня, мы не имеем свободного времени. Неужели я так понимаю, что все спорное наследство должно употребиться на издержки за делопроизводство?

-- Гм! Мне кажется, что так, - отвечает мистер Кендж. - Мистер Вольз, как вы скажете?

-- Мне кажется, что так, - повторил мистер Вольз.

-- И что таким образом тяжба сама собой уничтожится?

-- Вероятно, - отвечал мистер Кендж. - Мистер Вольз?

-- Вероятно, - повторил Вольз.

-- Милый друг мой, - прошептал Аллан: - это окончательно убьет Ричарда!

На лице его выражалось столько опасений, он знал Ричарда так хорошо, и я так давно замечала постепенное разрушение бедного брата моего, что слова моей милочки, высказанные мне в полноте её любви, и тревожимой мрачным предчувствием, звучали в ушах моих, как погребальный звон.

-- Быть может, вы хотите видеть мистера Карстона, - сказал мистер Вольз, идя за нами: - так вы найдете его в зале. Я оставил его так отдохнуть немного. Добрый день, сэр! Добрый день, мисс Соммерсон!

В то время, как он, завязывая свой мешок, чтобы с ним вместе догнать мистера Кенджа, сладкоречивого присутствия которого он боялся, повидимому, лишиться, он бросил на меня медленно пожирающий взгляд, втянул в себя глоток воздуха, как будто вместе с этим он проглотил последний кусок своего клиента, и его черная застегнутая, отталкивающая от себя фигура скрылась в небольшую дверь в отдаленном конце зала.

-- Душа моя, - сказал Аллан: - оставь мне Ричарда. Иди домой с этим известием и потом возвращайся к Аде.

Я не позволила ему нанять карету для меня, но умоляла его немедленно идти к Ричарду и предоставить мне одной исполнит его приказания. Поспешив домой, я застала моего опекуна и рассказала ему постепенно, с какими новостями я воротилась.

-- Маленькая хозяюшка, - сказал он совершенно спокойно: - окончания тяжбы, на каких бы то ни было условиях, я постепенно ждал, как величайшого благословения. Но мои бедные молодые кузены!

Мы говорили о них все утро и разсуждали о том, что можно для них сделать. После обеда мой опекун пошел со мною на подворье Сэймонда и остался у дверей. Я поднялась наверх. Милочка моя, услыхав мои шаги, вышла в маленький корридор и бросилась ко мне на шею; впрочем, она скоро успокоилась и сказала, что Ричард спрашивал меня несколько раз. По её словам Аллан отыскал его в углу сада, сидящого как мраморная статуя. Выведенный из этого оцепенения, он начала, говорить с большим изступлением, как будто перед ним был судья. Хлынувшая из гортани кровь остановила его, и Аллан привез его домой.

Когда я вошла, Ричард лежал на софе в закрытыми глазами. На столе находились лекарства; комната была выветрена, сторы спущены и вообще приняты были все меры для его спокойствия. Аллан стоял у него в изголовьи и наблюдал за ним с серьезным лицом. Лицо Ричарда, казалось мне, лишено было всякого цвета, и только теперь, в первый еще раз, я увидела, до какой степени он был изнурен. Впрочем, он казался прекраснее, чем я видела его в течение многих дней.

Я молча села подле него. Он открыл глаза и слабым голосом, но с прежней улыбкой, сказал мне:

-- Бабушка Дорден, поцелуй меня, моя милая!

Для меня было приятно и в некоторой степени удивительно, что Ричард при слабом своем положении был весел и говорил о будущем. Предназначенный брак ваш, - говорил он, - так радовал его, что он не находил слов выразит своей радости. Мой муж для него и для Ады был гением хранителем, и он благословлял обоих нас и желала нам счастия, какое только жизнь могла нам доставить. Я чувствовала, как будто сердце мое разрывалось на части, когда он взял руку моего мужа и положил к себе на грудь.

Мы говорили о будущем так много, как только можно, и он несколько раз повторял, что должен присутствовать на моей свадьбе, если только позволят ему силы. Но во всяком случае Ада поможет ему, - говорил он. "Поможет, поможет, неоцененный Ричард!" И когда моя милочка говорила эти слова, лицо её озарилось надеждой, она была чудно прекрасна! О, я предвидела, что ожидало ее и чего она ожидала!

Ему не позволялось говорить слишком много, и потому, когда он молчал, мы тоже молчали. Сидя подле него, я показывала вид, что работала для Ады; я это делала потому, что он любил шутить над моею деятельностью. Ада облокотилась на его подушку и поддерживала его голову в своей руке. Он часто находился в забытьи и при каждом пробуждении первыми словами его было: "Где Вудкорт?"

Наступил вечер. Приподняв глаза, я увидела, что в маленькой гостиной стоял мой опекун.

-- Кто там, бабушка Дорден? - спросил меня Ричард.

Я взглядом попросила совета Аллана, и он кивнул мне головой, наклонился к Ричарду и сказал ему. Мой опекун, увидев, что происходило, в один момент подошель ко мне, и положил свою руку на руку Ричарда.

-- О, сэр, - сказал Ричард: - вы добрый человек, вы человек великодушный!

И в первый раз залился слезами. Опекун мой, живая картина великодушного человека, сел на мое место, продолжая держать Ричарда за руку.

-- Любезный Рик, - сказал он: - тучи разсеялись, и теперь для нас все ясно. Мы теперь можем видеть. До этого Рик, мы более или менее блуждали в потемках. Но, что делать, прошедшого не переделаешь! Как ты себя чувствуешь?

-- Я очень слаб, сэр; но надеюсь, что я окрепну. Я начинаю вступать в свет.

-- Да, истинно так; вот это верно сказано! - воскликнул мой опекун.

-- Теперь я не так начну вступать в него, как вступал прежде, - сказал Ричард с грустной улыбкой. - Теперь я выучил хороший урок. Он был труден, это правда: но будьте уверены, что я его выучил.

-- Хорошо, хорошо, - сказал мой опекун утешающим тоном: - я верю, мой милый, верю, верю!

-- Только перед вами, - продолжал Ричард: - я думал о том, что ничего в мире так не желал бы я видеть, как их дом, то есть дом бабушки Дорден и Вудкорта. Еслиб для меня была возможность переехать туда, когда силы мои начнут во мне возстановляться, я чувствую, что там бы я поправился скорее, чем во всяком другом месте.

Как ты думаешь?

Ричард улыбнулся и поднял руку, чтоб дотронуться до Аллана, который стоял у него в головах.

-- Я ничего не говорю об Аде, - говорил Ричард: - нo я думаю и думал о ней очень много. Взгляните на нее! Душа моя, моя бедная Ада! Она склоняется над этой подушкой в то время, когда сама нуждается в покое!

Он сжал ее в своих объятиях, и никто из нас не смел нарушить торжественного молчания. Наконец, он отпустил ее. Ада взглянула на нас, взглянула на небо и, судя по движениям губ её, она читала молитву.

-- Когда я приеду в Холодный Дом, - сказал Ричард: - мне придется рассказать вам многое, сэр, а вам многое мне показать. Ведь вы не откажете мне в этом?

-- Благодарю вас; я узнаю вас во всем, во всем. Мне говорили, как вы устроили его, ни на волос не отступая от вкуса и привычек нашей милой Эсфири. Я побываю также и в старом Холодном Доме.

-- Да, я надеюсь, Рик, что ты и туда заглянешь. Теперь я одинокий человек, и посещение близких моему сердцу я приму за милость. Приму за милость, душа моя! - повторил он Аде, нежно перебирая её золотистые кудри и приложив один локон к губам. (Мне кажется, он в душе давал себе клятву лелеять ее, если она останется одна).

-- Все это было ни более, ни менее, как тревожный сон, - сказал Ричард, крепко сжав обе руки моего опекуна.

-- Ни больше, ни меньше, Рик, ни больше, ни меньше.

-- Разумеется, Рик. Ведь я тоже ни больше, ни меньше, как другой мечтатель.

-- Да, я начинаю вступать в свет! - сказал Ричард, и глаза его сделались чисты и светлы.

Мой муж придвинулся к Аде, и я увидела, как он торжественно приподнял руку для предостережения моего опекуна.

-- Когда я удалюсь из этого места, когда я снова буду находиться в той отрадной стране, где протекла моя юность, где я буду иметь достаточно сил, чтоб рассказать, чем Ада была для меня, где я буду в состоянии вспоминать о моих заблуждениях и моей слепоте, где я стану приготовлять себя быть руководителем моего будущого младенца? О, когда я удалюсь отсюда? - сказал Ричард.

-- Ада, друг мой, душа моя!

Он хотел приподняться. Аллан поднял его настолько, чтоб она могла держать его на своей груди: только этого и хотел Ричард.

-- Я не прав перед тобой, мой ангел; я погубил тебя. Я упал, как тяжелая тень, на твой светлый путь, я вовлек тебя в нищету и бедствия, я разсеял на ветер все твои средства к существованию. Простишь ли ты мне все это, моя Ада, прежде, чем я вступлю в свет?

Улыбка озаряла лицо его в то время, как Ада наклонилась поцеловать его. Он тихо опустил свое лицо на грудь Ады, крепко сжал ее в своих объятиях и, с одним прощальным вздохом, вступил в свет... но, не в этот свет. О, нет! Он переселился в другой лучший мир, где нет ни скорби, ни разлуки!