Холодный дом.
LXIV. Рассказ Эсфири,

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. LXIV. Рассказ Эсфири, (старая орфография)

LXIV. Разсказ Эсфири,

Вскоре после разговора моего с опекуном, однажды утром он вручил мне запечатанный конверт и сказал: "Это на следующий месяц, душа моя". В конверте заключалось двести фунтов стерлингов.

Теперь я весьма поспешно приступила к таким приготовлениям, которые считала необходимыми. Соображаясь в покупках со вкусом моего опекуна, который, без сомнения, я знала очень хорошо, я приводила в порядок мой гардероб так, чтоб угодить ему, и надеялась, что вполне успею в этом.

Из слов моего опекуна, когда мы раз говорили об этом, я заключила, что свадьба не состоится ранее открытия заседаний в Верховном Суде, наступления которых мы ожидали, и я от души радовалась, что событие это совершится в то время, когда положение Ричарда и Ады несколько улучшится.

Время заседаний приближалось весьма быстро, когда опекун мой был отозван за город и отправился в Йоркшэр по делам мистера Вудкорта. Он еще раньше говорил мне, что его присутствие там будет необходимо. Однажды вечером, я только что пришла домой от моей подруги и, задумавшись, сидела среди всех моих обновок, когда мне подали письмо от моего опекуна. Он просил меня приехать в провинцию, наказывая, в каком дилижансе взято для меня место и в какое время поутру я должна выехать из города. В приписке говорилось, что я оставлю Аду только на несколько часов.

Я никак не разсчитывала на путешествие в такое время, впрочем приготовилась к нему в полчаса и на другое утро рано отправилась в путь. Я ехала целый день и целый день старалась отгадать, к чему я нужна была в такой дали: то я думала для этой цели, то для другой, и всегда была далеко, далеко от истины.

Была уже ночь, когда путешествие мое кончилось, и я увидела, что на станции ждал меня мой опекун. Это было для меня величайшей отрадой, ибо к вечеру я начала бояться (тем более, что письмо было весьма коротенькое) за его здоровье. Однакож, он был здоров, как только можно быть, и когда увидела его светлое лицо, я тотчас же подумала, что он верно предполагал сделать еще какое нибудь доброе дело. Чтоб сказать это, не требовалось особенной проницательности; я знала, что уж одно его присутствие в том месте непременно должно ознаменоваться каким нибудь благодетельным поступком.

Нас ожидал ужин в гостинице, и когда мы остались одни за столом, он сказал:

-- Моя маленькая хозяюшка верно любопытствует узнать, зачем я ее выписал сюда?

-- Да, опекун, - отвечала я: - не считая себя за Фатиму, а вас за Синюю Бороду, любопытно было бы знать зачем?

-- Чтобы упрочить спокойствие твоего сна, душа моя, - отвечал он весело: - я не хочу откладывать до завтра. Я очень желал выразить Вудкорту, так или иначе, мою признательность за его человеколюбивые чувства к бедному несчастному Джо, за его неоцененные услуги моим молодым кузинам и за его привязанность ко всем вам. Когда было решено, что он должен устроиться здесь, мне пришло в голову попросить его принять от нас скромный, но удобный уголок, где бы мог он отдыхать при своих занятиях. Поэтому я приказал отыскать такое местечко; его нашли на весьма выгодных условиях и по приезде сюда я приводил его в порядок и старался сделать его обитаемым. Когда мне донесли, что все готово, и когда третьяго дня я прошел по дому, я увидел, что не имею опытности и предусмотрительности хорошей домоправительницы, чтоб убедиться, все. ли устроено так, как должно быть, я послал, к самой лучшей маленькой домоправительнице какую только можно достать, чтоб она приехала сюда и подала мне свой совет и мнение. И вот она здесь, - сказал мой опекун: - и смеется вместе и плачет!

Действительно я смеялась и плакала, потому что он был так мил, так добр, так великодушен. Я старалась высказать ему, что я думала о нем; но не могла выговорить ни слова.

-- Тс! тс! - сказал мой опекун. - Ты придаешь этому, моя маленькая хозяюшка, слишком большое значение. Зачем ты плачешь, бабушка Дорден, зачем ты плачешь?

-- Это от избытка удовольствия, мой дорогой; сердце мое переполнено благодарностью.

-- Ну, хорошо, хорояю, - сказал он. - Я в восторге, что ты одобряешь мое распоряжение. Я полагал, что ты одобришь его. Я хотел этим сделать приятный сюрприз для маленькой владетельницы Холодного Дома.

Я поцеловала его и отерла слезы.

-- Теперь я знаю все! - сказала я. - Я давно уже видела это на вашем лице.

-- Нет; в самом деле, моя милая? - сказал он. - А я и не знал, что бабушка Дорден умеет читать по лицу!

Он был так очаровательно рад, что я не могла не подражать ему; мне даже сделалось стыдно, что я не подражала ему в этом с самого начала. Ложась спать, я плакала. Я должна признаться, что я плакала; но полагаю, что плакала от удовольствия, хотя в этом не совсем была уверена. Каждое слово в письме я повторила два раза.

Наступило чудное летнее утро. После завтрака мы отправились осмотреть дом, об устройстве которого я должна была выразить свое мнение. Мы вошли в цветочный садик через калитку, от которой ключ находился в руках моего опекуна, и первый предмет, приятно поразивший меня, были куртники и цветы, разбитые и посаженные совершенно так, как это было дома.

-- Заметь, моя милая, - сказал мой опекун, остановясь и с пленительным выражением в лице наблюдая мои взгляды: - зная, что кроме твоего плана ни под каким видом не может быть лучше, я занял его для этого садика.

В полном восхищении я не могла высказать, до какой степени все было прекрасно, а между тем, когда и увидела все это, в душе моей пробудилось одно тайное сомнение. Я думала, будет ли Вудкорт счастливее от этого? Не лучше ли было бы для его спокойствия, еслиб все предметы, окружающие его, не напоминали ему обо мне? Я знала, что он все еще нежно любил меня и потому постоянно бы и с грустию думал о своей потере. Я не хотела, чтобы он совсем забыл меня; быть может, он бы не в состоянии быль забыть меня и без этих пособий для его памяти; но мой путь был легче его, и я могла бы примириться даже с мыслью, что он забудет меня, лишь бы только был от этого счастливее.

-- Теперь, маленькая хозяюшка, - сказал мой опекун, в котором я никогда еще не замечала такой гордости и радости как теперь, когда он показывал мне все эти вещи и замечал мое восхищение и похвалы: - теперь остается только показать название этого дома.

-- Дитя мое, - сказал он: - пойдем, и ты увидишь.

Он повел меня к портику, которого до этой поры избегал, и перед выходом остановился.

-- Милое дитя мое, неужели ты не можешь отгадать это название?

-- Нет! - сказала я.

Мы вышли из дому; он указал мне на портик, и я прочитала на нем надпись: "Холодный Дом".

Он отвела, меня под тень на скамейку, сел подле меня и, взяв мою руку, сказал:

-- Милая, добрая моя Эсфирь, в том, что было между нами, я, мне кажется, только заботился о твоем счастии. Когда я написал письмо, ответ на которое ты лично принесла ко мне (при этом он улыбнулся), я имел тогда в виду мое собственное счастие, но в то же время и твое. Мог ли я, совершенно при других обстоятельствах, возобновить старинную мечту, которой предавался, когда ты была еще очень молода, - сделать тебя женой своей, - мне не нужно спрашивать самого себя. Я, однако же, возобновил ее, написал письмо, и ты принесла мне свой ответ. Следишь ли ты за моими словами, дитя мое?

Я сильно трепетала, но не проронила ни одного его слова. В то время, как я пристально смотрела на него, и когда яркие лучи солнца, смягчаемые тенью листьев, падали на его открытую голову, мне казалось, что я видела перед собой существо неземное.

-- Слушай меня, дитя моя. Теперь моя очередь говорить. Когда именно я начал сомневаться в том, что действительно ли мое предложение может осчастливить тебя, до этого нет нужды. Но когда Вудкорт вернулся домой, тогда все мои сомнения разсеялись.

Я обняла его и, склонив голову к нему на грудь, заплакала.

-- Так, так, дитя мое! Лежи здесь спокойно и доверчиво, - сказал он, нежно прижимая меня к себе. - Я твой опекун и теперь твой отец. Покойся на груди моей доверчиво!

Спокойно как тихий шелест листьев, отрадно как светлый летний день, лучезарно и благотворно как солнечный свет, он продолжал:

-- Пойми меня, мой добрый друг. Я не сомневался, что, при твоей почтительности и преданности, ты была бы довольна и счастлива со мной; но я увидел, с кем бы ты была счастливее. Нисколько не удивительно, что я проник его тайну в то время, как бабушка Дорден оставалась в совершенном неведении карательно её. Я долго пользовался откровенностью Аллана Вудкорта, между тем как он до вчерашняго дня, и то за несколько часов до твоего приезда, не знал моих намерений и планов. Впрочем, я не хотел, чтобы прекраснейший образ моей Эсфири был навсегда утрачен; я не хотел, чтобы хотя одна крошка добродетелей моей милой питомицы осталась незамеченною и лишена была должного возмездия; я не допустил бы ее страдать в фамилии Морган-ап-Керриг, нет, ни за вес золота из всех гор Валлиса!

Он остановился, чтоб поцеловать меня в голову, и я снова заплакала. Я чувствовала, как будто восторг, пробуждаемый в душе моей похвалами, был тяжел для меня.

-- Перестань, маленькая хозяюшка! Не плачь, этот день должен быт днем радости. Я ждал этого дня месяцы и месяцы. Мне остается сказать тетеньке Трот еще несколько слов. Решившись не бросать ни одного атома из достоинства моей Эсфири, я пригласил мистрисс Вудкорт на тайное совещание. "Послушайте, сударыня - сказал я, - я ясно замечаю и вдобавок знаю наверное, что ваш сын любит мою питомицу. Я уверен также, что моя питомица любит вашего сына; но она готова пожертвовать своей любовью чувству долга и признательности, и пожертвует ею так вполне, так совершенно, так религиозно, что вы бы никогда не заметили этого, хотя и следите за ней день и ночь". И потом я рассказал ей всю нашу историю, нашу общую, твою и мою. "После этого, сударыня - сказал я - не угодно ли вам приехать к нам и пожить с нами. Приезжайте и смотрите за моим дитятей с часу на час; замечайте все, что можно заметить против её родословной, а эти замечания по вашему мнению будут состоять в том-то и том-то (я ведь не люблю много церемониться); и когда вы хорошенько обдумаете этот предмет, тогда скажите мне, что значит в деле любви старинное происхождение". Но надобно отдать честь её старой валлийской крови, моя милая! - вскричал мой опекун с энтузиазмом: - я полагаю, что сердце, которое, она одушевляет, бьется так же горячо и с такою же любовью к бабушке Дорден, как и мое!

Он тихо поднял мою голову и в то время, как я прильнула к нему, поцеловал меня раз с своей прежнею отеческой нежностью, еще раз и еще. О, как ясно понимала я теперь его манеру, с которой он как будто защищал меня, и которой-я так долго не могла понять!

-- Еще одно и последнее слово. Когда Аллан Вудкорт говорил с тобой, моя милая, он говорил с моего ведома и согласия; но я отнюдь не ободрял его, потому что эти сюрпризы должны были служить для меня величайшей наградой, и мне было бы жаль разстаться хотя с малейшей её частичкой. Он должен был придти ко мне и сказать все, что происходило, и он сделал это. Милая моя, добрая Эсфирь, Аллан Вудкорт стоил подле твоего отца, когда он лежал мертвый, стоял подле твоей матери... Вот и Холодный Дом перед тобой. Сегодня я передаю этот дом его маленькой владетельнице, и, перед Богом! сегодня самый светлый день во всей моей жизни!

Он встал и приподнял меня. Мы уже были не одне. Мой муж, я называю его этим именем вот уже ровно семь счастливых лет, стоял подле меня.

-- Алдан, - сказал мой опекун: - прими от меня добровольный дар, лучшую жену, какую когда либо имел человек. Что еще больше могу я сказать как только то, что ты ее заслуживаешь! Прими вместе с ней и этот маленький дом, который она тебе приносит. Ты знаешь, Аллан, что она сделает из него; ты знаешь, что она сделала из его тезки. Позвольте мне иногда полюбоваться в нем вашим счастием. И чем же я жертвую? Ничем, ничем.

Он еще раз поцеловал меня, и когда снова заговорил со мной, в глазах его, стояли слезы:

-- Эсфирь, мое неоцененное дитя, после столь многих лет, ведь и это некоторым образом похоже на разлуку. Я знаю, что моя ошибка не обошлась тебе без слез. Прости твоему старому опекуну, позволь ему занимать в твоем сердце прежнее место и вычеркни его поступок из твоей памяти. Аллан, прими это милое создание!

Он выдвинулся вперед из-под зелени древесных листьев, остановился озаренный солнечным светом, и обернулся к нам с веселым лицом.

-- Я буду, - сказал он: - от времени до времени навешать вас. Западный ветер, маленькая хозяюшка, чисто западный! Пожалуйста больше меня не благодарить. Я прибегну опять к моим холостым привычкам, и если кто нибудь не уважит этого предостережения, я убегу и никогда не ворочусь!

предстояло вступить во владение нашим домом, это зависело от Ричарда и Ады.

На другой день мы втроем возвращались домой. По приезде в город, Аллан прямо отправился повидаться с Ричардом и сообщить нашу радость ему и моей милочке. Несмотря на позднюю пору, я тоже хотела идти к ней на несколько минут, но я разсудила за лучшее сходить прежде домой с моим опекуном, приготовить чай для него и занять подле него мое место; мне не хотелось и думать о том, чтоб оно так скоро опустело.

Дома мы узнали, что какой-то молодой человек в течение того дня три раза заходил к нам и хотел видеться со мной, и когда при третьем разе ему сказали, что моего возвращения ожидают не раньше десяти часов, он дал слово побывать около этого времени. При каждом разе он оставлял свою карточку с налинсью: "мистер Гуппи".

Так как весьма натурально я начала угадывать цель этих посещений, и так как воспоминания о посетителе всегда соединяли с собою что-нибудь смешное, то я и теперь засмеялась насчет мистера Гуппи и рассказала моему опекуну о его прежнем предложении и последующем затем отказе.

-- Ну, так, - сказал мой опекун: - нам непременно нужно принять этого героя.

Отданы были приказания принять мистера Гуппи, а вслед затем он и пожаловал.

Он сконфузился, увидев моего опекуна, но скоро поправился и сказал:

-- Как ваше здоровье, сэр?

-- Как вы поживаете, сэр? - возразил мой опекун.

-- Благодарю вас, сэр; я совершенно здоров, - отвечал мистер Гуппи. - Позвольте мне отрекомендовать вам мою матушку, из Олд-Стрит-Роада, и моего короткого приятеля мистера Вивля. Вернее сказать, мой приятель только слывет под именем Вивля, но настоящее его имя Джоблинг.

Мой опекун попросил их садиться, и они разселись.

-- Тони, - сказал мистер Гуппи, обращаясь к приятелю, после неловкого молчания. - Не угодно ли начать объяснение?

-- Начинай сам, - отвечаль приятель довольно резко.

-- Извольте видеть, мистер Джорндис, - начал мистер Гуппи, к величайшему удовольствию его матери, которое она обнаруживала, сильно толкая локтем мистера Джоблнгга и подмигивая мне самым настойчивым образом: - я полагал, что увижу мисс Соммерсон одну и совсем не приготовился к вашему потаенному присутствию. Впрочем, я полагаю, мисс Соммерсон сообщила вам, что между нами происходили уже некоторые объяснения.

-- Да, - отвечал мой опекун, улыбаясь: - мисс Соммерсон объяснялась со мной по этому предмету.

-- Чрез это обстоятельство, - сказал мистер Гуппи: - изложение дела становится легче. Сэр, я кончил свой термин в конторе Кенджа и Карбоя и, мне кажется, кончил совершенно удовлетворительно. Я включен теперь, разумеется, после надлежащого испытания, от которого другой, право, сбесится или сойдет с ума, в список присяжных стряпчих и получил на это звание форменный аттестат; не угодно ли вам взглянуть на него?

-- Благодарю вас, мистер Гуппи, - отвечал мой опекун: - я совершенно уверен, что аттестат ваш написан по форме.

Вследствие этого мистер Гуппи останавливается вынимать что-то из кармана и продолжает:

-- Я не имею своего капитала, но моя матушка пользуется небольшим состоянием, в виде пенсии. (При этом матушка мистера Гуппи закинула голову свою назад, как будто никогда подобное замечание сынка не доставляло ей такого удовольствия, поднесла к губам носовой платок и еще раз как-то странно мигнула мне). Кроме этого капитала найдется еще несколько фунтов стерлингов на непредвидимые расходы по хозяйственной части.

-- Да, это весьма недурно, - заметил мой опекун.

-- У меня есть кой-какие родственники, - продолжал мистер Гуппи: - они проживают в окрестностях Валкот-сквера. Поэтому я нанял в тех местах домик, который, по мнению моих друзей, неслыханно дешев (поземельная такса ничтожная, да к этому еще выговорено пользование некоторыми удобствами); я и намерен устроиться в этом домике.

Матушка мистера Гуппи начала чрезвычайно странно раскачивать головой во все стороны и еще страннее улыбаться всякому, кто только имел удовольствие обратить на нее свое внимание.

приятеля Джоблннга, который, я полагаю, знает меня с детского возраста.

И мистер Гуппи бросил на него умильный взгляд.

Мистер Джоблинг подтвердил это шарканьем ног.

-- Мистер Джоблинг будет помогать мне в качестве писца и будет жит у меня в доме, - сказал мистер Гуппи. - Моя матушка так же будет жить с нами в одном доме, как только кончится срок найма её дома в Олд-Стрит-Роаде; а вследствие этого недостатка в обществе мы не будем ощущать. Мой приятель Джоблинг имеет аристократический вкус и наклонности, и кроме того, будучи знаком со всеми действиями и происшествиями в высших слоях общества, чрезмерно поощряет меня к предприятию, которое я имею удовольствие излагать пред вами.

Мистер Джоблинг сказал: "справедливо", и отодвинулся немного от локтя матушки мистера Гуппи.

-- Итак, к делу! Нет никакой необходимости упоминать вам, сэр, как человеку, который пользуется доверием и откровенностью мисс Соммерсон, - сказал мистер Гуппи: - (матушка, я бы желал, чтоб вы сидели поспокойнее) нет никакой необходимости упоминать, сэр, что пленительный образ мисс Соммерсон был некогда глубоко впечатлен в моем сердце, и что я имел счастье предлагать ей мою руку.

-- Слышал и об этом, слышал, - сказал мой опекун.

-- Обстоятельства, - продолжал мистер Гуппи: - устранять которые я не имел возможности, ослабили на некоторое время впечатления того пленительного образа. При этом случае поведение мисс Соммерсон было в высшей степени благородно, и могу даже, прибавить, в высшей степени великодушно.

Мой опекун погладил меня по плечу и, повидимому, все это его очень забавляло.

-- Теперь, сэр, - сказал мистер Гуппи морально я приведен в такое состояние, что имею непреодолимое желание ответить взаимностью на это великодушное поведение. Я желаю доказать мисс Соммерсон, что могу достичь такой высоты, какой, быть может, она не в состоянии себе представить. Я нахожу, что пленительный образ, который, как я воображал, уже изгладился из моего сердца, сохранился в нем неизменно. Его влияние надо мною по сие время еще непреодолимо, и, покоряясь ему, я хочу забыть обстоятельства, устранить которые я не имел возможности, и повторить мисс Соммерсон те предложения, которые имел честь делать при первом случае. Я предлагаю мисс Соммерсон принять дом в Валькот-сквере, мое адвокатское занятие, и меня самого.

-- Да, действительно, это весьма великодушно, сэр, - заметил мой опекун.

-- Точно так, сэр, - отвечал мистер Гуппи чистосердечно: - мое желание заключается в том, чтобы быть великодушным. Не думаю, что, делая мисс Соммерсон такое предложение, я сколько нибудь унижаю себя. Но все же тут есть обстоятельства, которые можно бы, кажется, принять взамен за все мои маленькия уступки и такими образом подвести итог верно и безобидно с той и другой стороны.

всякого благополучия.

-- О! - сказал мистер Гуппи, побледнев. - Как же я должен понимать это, сэр: - за согласие, за отказ, или за отсрочку?

-- За решительный отказ, если вам угодно, - отвечал мой опекун.

Мистер Гуппи недоверчиво взглянул на своего приятеля, потом на мать, которая вся превратилась в гнев, потом на пол и наконец на потолок.

-- В самом деле? - сказал он, - Послушай, Джоблинг, если ты действительно друг, каким ты выставляешь себя, то мне кажется, ты бы мог вывести мою мать из комнаты и не позволить ей оставаться ни минуты там, где ей не нужно быть.

-- Убирайтесь вы сами вон, - вскричала она моему опекуну: - что вы думаете о себе? Разве мой сын не стоит вас? Вы бы постыдились самих себя. Убирайтесь вон отсюда!

-- Послушайте, прекрасная леди, - отвечал мой опекун: - совсем несообразно с здравым разсудком просить меня убираться вон из моей квартиры.

-- А мне какое дело! - кричала мистрисс Гуппи. - Убирайтесь вон отсюда! Если мы не хороши для вас, так ищите себе других лучше нас. Убирайтесь вон, я говорю, и ищите других!

Быстрая перемена в обращении мистрисс Гуппи и переход из смешного тона в тон оскорбительный были для меня совершенно неожиданны.

-- Что же вы думаете? - кричала она: - чего же вы ждете здесь?

-- Матушка, - прервал её сын, постоянно держась впереди её и отталкивая ее плечом своим, в то время, как она с угрожающим видом покушалась броситься на моего опекуна: - матушка, замолчите ли вы?

-- Нет, Вильям, - отвечала она: - не хочу молчать! Не замолчу, пока они не уберутся отсюда!

нотою выше; она непременно требовала, чтобы мы убирались вон и искали других лучше их, а главнее всего, чтоб мы убирались вон.