Необычайные приключения Тартарена из Тараскона.
Первый эпизод. В Тарасконе.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Необычайные приключения Тартарена из Тараскона. Первый эпизод. В Тарасконе. (старая орфография)

Необычайные приключения Тартарена из Тараскона. 

Роман Альфонса Доде. 

Альфонс Доде. 

НЕОБЫЧАЙНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ 

ТАРТАРЕНА ИЗ ТАРАСКОНА 

и 

ТАРТАРЕН НА АЛЬПАХ. 

Перевод М. Н. Ремезова. 

ИЗДАНИЕ РЕДАКЦИИ ЖУРНАЛА 

"Русская Мысль". 

МОСКВА. 1888.

ПЕРВЫЙ ЭПИЗОД. 

В Тарасконе. 

I. 

Сад с гигантским боабабом.

Я никогда не забуду моего первого визита Тартарену из Тараскона; с тех пор прошло лет двенадцать или пятнадцать, а я вспоминаю его так живо, будто это вчера было. Неустрашимый Тартарен жил тогда в третьем доме от въезда в город по Авиньонской дороге. То была хорошенькая тарасконская вилла с садом и палисадником, с балконом, с чистыми белыми стенами и зелеными занавесками, а перед её дверью вечно толклась, кувыркалась и прыгала толпа маленьких савойяров. Снаружи дом ничем особенным не выдавался и никому не могло придти в голову, что под его кровлей за простыми белыми стенами живет герой. Но стоило только войти, чтобы понять, кого загнала судьба-злодейка в это более чем скромное жилище. От подвала до чердака - все в нем было геройским, даже сад.

О, в Европе не найти ничего подобного саду Тартарена! Нет в нем ни одного туземного дерева, ни одного европейского цветка, - сплошь все экзотическия растения: каучуковое дерево, тыквенное дерево, хлопчатник, кокосовая пальма, манговое дерево, банан, пальмы, боабаб, смоковницы, кактусы, музы, - совсем Африка, настоящая центральная Африка, тысяч за десять лье от Тараскона. Само собою разумеется, что все это было не в натуральную величину: так, кокосовые пальмы были не крупнее свеклы, а боабаб, гигантский боабаб, рос в горшке из-под резеды; но дело тут не в величине. Для Тараскона хорошо было и это, и городские обыватели, удостоивавшиеся чести полюбоваться тартареновским боабабом в воскресенье, возвращались по домам преисполненными удивления.

Его кабинет, - одна из диковинок города, - находился в глубине сада против боабаба. Представьте себе большую залу, от пола до потолка увешанную ружьями и саблями; тут было оружие всех стран и народов: карабины, винтовки, мушеетоны, корсиканские ножи, каталонские кинжалы, кинжалы-револьверы, ятаганы, кривые малайские ножи, кистени, готтентотския дубины, мексиканския лассо, - и чего-чего только не было. Надо всем этим, как бы для вящого устрашения посетителя, зловещим блеском сверкала звезда из клинков сабель, шпаг, штыков и стволов... Успокоительное впечатление производили, однако же, образцовый порядок и чистота, царившие над всею этою смертоносною коллекцией. Все было прилажено в своему месту, вычищено, вытерто, снабжено ярлыком, точно в аптеке; кое-где виднелись добродушные надписи: 

Отравленные стрелы, - не дотрогивайтесь!

Или: 

Осторожнее, - заряжено!

Не будь этих надписей, кажется, ни за что в мире я не вошел бы сюда.

Посреди кабинета стоял стол, а на нем графинчик рома, кисет с турецким табаком, Путешествия капитана Кука, романы Купера, Густава Эмара, Охотничьи рассказы, Наставления для охоты за медведями, Руководство для охоты с ястребом, для охоты на слонов и т. д. И, наконец, перед столом сидел человек, лет сорока-сорока пяти, небольшого роста, толстый, коренастый, в рубашке и фланелевых кальсонах, краснолицый, с коротко остриженною густою бородой и огненными глазами. В одной руке он держал книгу, другою потрясал в воздухе огромною трубкой с железною крышвой. Он читал какую-то преужасную повесть об Охоте за скальпами и при этом оттопыривал нижнюю губу, делал страшное лицо, сообщавшее мирной фигуре благополучного тарасконского обывателя такой же вид безобидной свирепости, какой имела вся обстановка его дома.

Этот человек и был сам Тартарен, - Тартарен из Тараскона, - неустрашимый, великий, ни с кем несравнимый Тартарен. 

II. 

Общий взгляд на богоспасаемый город Тараскон. - Охота по-фуражкам.

В то время, о котором я вам рассказываю, Тартарен еще не был тем, чем он стал потом, - не был великим Тартареном, популярным на всем юге Франции; однако, уже и в то время он был первым человеком, королем Тараскона. Вот как достиг он своего значения. Прежде всего надо сказать, что в Тарасконе все поголовно охотники. Страсть в охоте можно считать врожденною каждому тарасконцу, развивавшеюся с тех пор, как мифологическое чудовище Тараск свирепствовало в соседних болотах и жители ходили на него облавой. Давненько это было. Теперь же по воскресеньям все население Тараскона, способное носить оружие, облекается в патронташи и ягдташи, забирает ружья, собак всякого вида и наименования и отправляется за город при звуках охотничьих рогов. Вид восхитительный. К несчастию, дичи нет, - хоть шаром покати, ни признака дичи. Как ни глупа дичь, но, в конце-концов, и она сообразила, что тут ей не сдобровать. На пять лье кругом Тараскона все норы, логовища и гнезда давным-давно опустели. Нет, как говорится, ни пера, ни шерстинки. А, между тем, как привлекательны для всякой дичи красивые тарасконские холмы, благоухающие миртами, лавандою и размарином, как соблазнительны расположенные по берегам Роны виноградники с ярко блестящими мускатными гроздьями! Да, все это чертовски заманчиво, не будь тут Тараскона, пользующагося самою дурною славой в мире пернатых, грызунов и хищных. Даже пролетные птицы отметили Тараскон красным крестом на своих маршрутах, и дикия утки, летящия на север и обратно, как-только завидят колокольни города, так начинают кричать во все горло: "Вот Тараскон! Вот Тараскон!" - и сворачивают в сторону, предпочитая сделать крюк.

Короче сказать, по части дичины во всей округе только и есть что один хитрый старый заяц, как м то чудом спасшийся от поголовного избиения и упорно продолжающий укрываться в окрестностях города. Обыватели Тараскона хорошо знают этого зайца; его зовут Известно, что он проживает в поместьи г. Боннара, и, - к слову сказать, - это удвоило и даже утроило стоимость имения. До сих пор никому не удалось подстрелить плутоватого зайца, так что в настоящее время лишь двое или трое самых отчаянных охотников не прекращают своих безплодных покушений на его жизнь. Остальные с сердечным сокрушением махнули на него рукой, и Быстряк давно слывет чуть ли не оборотнем-чертенком, несмотря на то, что тарасконцы далеко не суеверны по природе и едят даже рагу из ласточев, когда им удается заполевать хотя эту безобидную птичку.

Вы в недоумении и хотите сказать: если в Тарасконе так мало дичи, то ради чего же ополчаются тарасконские охотники каждое воспресенье? А вот ради чего: ополчившись, они уходят за два или три лье от города, делятся на маленькия группы по пяти-шести человек, уютно располагаются под тенью дерева или какой-нибудь стены, достают из ягдташей жареную говядину, сырой лук, колбасу и иногда анчоусы и принимаются за бесконечный завтрак, который запивают хорошеньким ронским винцом, располагающим к веселью и песне. Плотно закусивши и основательно выпивши, охотники зовут собак, взводят у ружей курки и начинают охотиться. Охота же, собственно, состоит в том, что каждый снимает с себя фуражку, из всей силы бросает ее вверх и стреляет в "лет" дробью No 5, 6 или 8, смотря по уговору. Попавший большее число раз в фуражку провозглашается королем охоты и в вечеру возвращается в Тараскон триумфатором, с разстрелянною фуражкой на конце ружья, при звуках охотничьих рогов и при неистовом лае собак.

Само собою равумеется, что в городе процветает торговля охотничьими фуражками. Есть даже шапошники, изготовляющие продырявленные и рваные фуражки для плохих стрелков. Но в покупке их заподозрен только аптекарь Безюке. Как хотите, а это неблаговидно!

В охоте по фуражкам у Тартарена не было соперников. Каждое воскресенье он выходил из города в новой фуражке и всякий раз возвращался с лохмотом на конце ствола. Чердак беленького домика с боабабом был завален такими трофеями. За то Тартарен и пользовался особенным уважением и непререкаемым авторитетом среди своих сограждан. К тому же, он был отличным знатоком всех законов и обычаев охоты, он прочел все охотничьи трактаты и руководства по всем видам охоты, начиная с охоты по фуражкам и кончая охотою на бирманского тигра, а потому весь город признавал его безапелляционным судьей в делах, касающихся охоты, и все обыватели обращались в нему за разрешешем охотничьих споров.

Каждый день от трех до четырех часов в лавке оружейника Костевальда, на зеленом кожаном кресле, с трубеою в зубах заседал толстый, важный господин, окруженный шумно спорящею толпой охотников по фуражкам. То был Тартарен из Тараскона, чинящий суд и изрекающий приговоры, - Немврод с Соломоном пополам. 

III. 

Nan! Nan! Nan! - продолжение общого взгляда на богоспасаемый город Тараскон.

Тарасконцы не только страстные охотники, но и не менее страстные любители романсов. Все сантиментальное старье, валяющееся в старом хламе нотных магазинов, живым-живехонько в Тарасконе. Там оно собрано все сполна и блещет ярким разцветом молодости. У каждого семейства есть свой романс и в городе это всем известно. Так, например, известно, что аптекарь Безюке поет:

оружейник Костекальд:

бухгалтер казначейства:

и так далее. Два или три раза в неделю все сходятся друг у друга и распевают друг другу каждый свое. Всего страннее то, конечно, что поется всегда одно и то же и что благополучные тарасконцы не выказывают ни малейшого расположения к каким-либо новшествам или переменам. Романсы и песенки так и переходят из рода в род, от отца к сыну, и никто посторонний не дерзает покуситься на "чужой" романс. Это просто немыслимо; в голову даже не может прйдти Костекальду, напримере, запеть романс Безюке или Безюке - спеть романс Костекальда.

"своего" романса: он пел их все... Да, все!

Только поди-ка, заставь его пропеть что-нибудь, - чорта с два! Ему рано прискучили салонные успехи; тарасконский герой с большим удовольствием погружался в чтение своих охотничьих книг или проводил вечер в клубе и крайне редко соглашался подойти в фортепиано. Он считал музыкальные забавы несовместными с своим достоинством. Иногда, впрочем, когда общество собиралось в аптеке Безюке, он заходил туда как бы невзначай и, после долгих упрашиваний, соглашался пропеть дуэт из Роберта Дьявола с мадам Безюке-матерью. Кто не слыхал этого пения, тот, конечно, ничего подобного и представить себе не может. Если бы я прожил еще сто лет и вспомнил о дуэте в аптеке Безюке, то и тогда, как живой, встал бы передо мною великий Тартарен, - встал бы и торжественным шагом приблизился бы к фортепиано, оперся бы сжатым кулаком на крышку инструмента, усиливаясь придать своему благодушному лицу свирепо-сатанинское выражение Роберта Дьявола. Он подошел, стал в позу, и трепет пробежал по зале; все чувствовали, что имеет совершиться нечто необыкновенное. Мадам Безюке заиграла аккомпанимент и запела:

И тут же тихо прибавила: "Вам, Тартарен". Тартарен вытягивает руку с сжатым кулаком, раздувает ноздри и страшным голосом, отдающимся в фортепиано, произносит три раза: "Non!.. non!... non!...", что, при его чисто-южном выговоре, выходит: "Nan!.. nan!... nan!..." Затем мадам Безюке-мать повторяет еще раз:

"Nan!.. nan!... nan!..." -- ревет Тартарен благим матом. Этим и заканчивался знаменитый дуэт. Как видите, не особенно длинно, но за то столько выражения, такая мимика, что дрожью прохватывало все общество, собиравшееся в аптеке, и, по настоятельному требованию слушателей, Тартарен четыре-пять раз кряду повторял свое: "Nan!... nan!...", потом отирал пот со лба, улыбался дамам, значительно взглядывал на мужчин и, при сознании собственного торжества, уходил в клуб, где с несколько напускною небрежностью говорил: "Я от Безюке... Пристали там, - ну, и не мог отговориться, спел им дуэт из Роберта Дьявола!" Но всего лучше то, что он и сам этому верил. 

IV. 

Они!!!

Благодаря столь разнородным талантам, Тартарен занимал выдающееся положение в городе. Этот необыкновенный человек умел привлечь всех на свою сторону. Армия в Тарасконе была за него. Храбрый капитан Бравида, отставной начальник гарнизонной швальни, говорил про него: "Он молодчина!" А ужь капитану ли не знать в этом толк, после того, как он обшил стольких молодцов!

"Это характер!"

Наконец, и народ был за Тартарена. Его широкия плечи, его походка, голос и неустрашимый вид, его репутация героя, неведомо как сложившаяся, несколько медяков, брошенных им маленьким савойярам, и несколько подзатыльников, данных уличным мальчишкам, сделали из него местного лорда Сеймура, короля тарасконского рынка. Нагрузчики барок на набережной почтительно кланялись Тартарену, когда он в воскресенье вечером возвращался с охоты с обрывком фуражки на конце ствола, подмигивали друг другу, указывая на его плечи и руки, и обменивались такими замечаниями: "Ну, этот за себя постоит!... Ишь мускулы-то - двойные!"

Двойные мускулы! Кроме Тараскона, нигде не услышишь ничего подобного!

И при всем этом, при всех своих многочисленных талантах, несмотря на двойные мускулы, на любовь народа и на лестные отзыви храброго начальника гарнизонной: швальни, Тартарен не был доволен своею судьбой: ему в тягость была жизнь в маленьком городке; он задыхался в нем, - великому человеку было тесно в Тарасконе. Да и на самом деле мог ли он, с своею героическою натурой, с душою пламенной и жаждущей сильных ощущений, - он, мечтающий о битвах, об опасных охотах, о приключениях в пампасах Америки или в песках Африки, об ураганах и тифонах, - мог ли он довольствоваться разстреливаньем фуражек по воскресеньям и разрешением охотничьих споров ежедневно у оружейника Костекальда? Вчуже жаль беднягу великого человека! В конце-концов, тоска способна была заесть его на смерть.

Тщетно искал он забвения среди своих пальм, боабаба и других чудес африканской растительности, напрасно обвешивал стены малайскими ножами и томагауками, напрасно зачитывался романтическими книгами, думая, подобно Дон-Кихоту, силою воображения отогнать от себя безпощадную действительность. Увы, все, что он проделывал, чтобы утолить жажду приключений, только еще больше разжигало ее! Вид окружавшого его смертоносного оружия только дразнил его; все эти ятаганы, стрелы и лассо взывали к нему: "На бой, на бой!..." В ветвях боабаба чудился свист ветра, зовущий в далекия страны и не дающий покоя. А тут еще Густав Эмар и Фенимор Купер...

Сколько раз, в часы послеобеденного чтения, среди воинственных доспехов, Тартарен с диким воплем вскакивал с своего кресла, бросал книгу и схватывал первое попавшееся под руку оружие. Бедняга забывал, что он у себя в Тарасконе, что голова его. обвязана старым фуляровым платком, и ополчался на воображаемого врага.

- Пусть-ка они попробуют сунуться! - орал он, потрясая топором или томагауком.

Они?... Кто они?

Тартарен сам не знал хорошенько. Они! - это были те, что нападают, те, с кем надо биться, - все те и все то, что кусает, что грозит когтями или скальпом, что ревет, кричит, рычит... Они -- это индеец Сиу, пляшущий вокруг привязанного к столбу "белого"... Это - бурый медведь Скалистых гор, это - Туарег пустыни, пират Малайских островов, бандит Абруццких ущелий... Словом, они -- это они!.. а с ними вместе путешествия, воинственные подвиги, страшные привлючения, слава.

Но - увы! - тщетно звал их неустрашимый Тартарен, тщетно вызывал их на бой, - они упорно не показывались. Да и за каким бы чортом понесло их

А Тартарен все ждал и ждал их, особливо по вечерам, направляясь в клуб. 

V. 

По дороге в клуб.

Сборы рыцаря-храмовника на бой с осаждающими его неверными, сборы китайского воина "знамени тигра", сборы команша, идущого на "тропу войны", - все это ничто в сравнении с приготовлениями Тартарена из Тараскона, вооружающагося с головы до ног, чтобы идти в клуб в десятом часу вечера, через час по пробитии зори у гауптвахты. На левую руку он надевал стальную "перчатку - sortie de bal" с острыми концами, в правую брал трость со вкладною шпагой, в левый карман запрятывал кистень, в правый - револьвер_; между жилетом и фуфайкой засовывал малайский вож. Отравленных стрел Тартарен никогда не брал с собою, - скверная это штука, нечестное оружие!

Вооружившись достодолжным образом, он с минуту оставался в тиши своего кабинета, примеривался, как удобнее нанести удар, расправлял руки, потом брал отмычку и важно, не спеша, спокойно проходил через сад. - По английски, по английски! Спокойствие есть истинное мужество. - В конце сада он отпирал тяжелую железную дверь и - раз! - так ее распахивал, что она с глухим звоном ударялась о наружную стену. Вздумай они притаиться за этою дверью, тут им и карачун, - остался бы только мешок с костями. К сожалению, они никогда не прятались за дверью.

Выйдя из сада, Тартарен быстрым, зорким взглядом окидывал улицу вправо и влево, захлопывал дверь, запирал ее накрепко и пускался в путь. На Авиньонской улице - ни кошки: двери заперты, в окнах темно, на улице тоже; лишь кое-где чуть мерцает фонарь, силясь проглянуть сквозь прибрежный туман Роны. Спокойно-величествен подвигается Тартарен во мраке ночи, мерно и звонко отбивая шаг и извлекая искры из мостовой железным наконечником палки. Будь то бульвар, или широкая улица, или переулок, он шел всегда серединою; отличная мира предосторожности, чтобы избежать внезапного нападения и в особенности того, что в Тарасконе выкидывается иногда ночью из окон. Судя по всему этому, не подумайте, однако, что Тартарен трусил. Ничуть не бывало; он просто был осторожен. Лучшим доказательством его неустрашимости служит то обстоятельство, что он ходил в клуб не кратчайшею дорогой, а самою длинной, через весь город, по темным и дрянным переулкам. И все в надежде, что авось-либо из какого нибудь закоулка наскочат на него они. Тут ужь он бы с ними расправился, смею вас в том заверить. Как на смех, ни разу, во всю жизнь ни единого раза Тартарен не встретил ни души живой, ни даже собаки, ни пьяного.

Случались иногда фальшивые тревоги: вдруг послышатся шаги, тихий говор. Тартарен в ту же минуту насторожится, замрет на месте, затаит дыхание, пригнется и приложит ухо к земле, - так делают индийцы. Шаги приближаются, голоса становятся слышнее. Сомненья быть не может!... Они!... Вот сейчас покажутся. Тартарен изготовился, еще миг - и он ринется на них с воинственным криком... и вдруг раздаются благодушные голоса мирных тарасконцев, называющих его по имени:

- Ээ!... Тартарен... Добрый вечер, Тартарен!...

- О, чтоб вас совсем!... - Это аптекарь Безюке с семейством возвращается от Костекальда. - Добрый вечер! Добрый вечер! - ворчит Тартарен и, сердито вскинув палку, устремляется дальше.

их, бросает вызывающий взор в сумрак ночи и гневно шепчет: "Опять никого!... Опять их нет!" Затем доблестный тарасконец входит в клуб и садится за партию безига с отставным начальником гарнизонной швальни. 

VI. 

Два Тартарена. - Достопамятная беседа Тартарена-Кихота с Тартареном-Санхо.

Как же, однако, могло случиться, что при такой страсти к приключениям, при жажде сильных ощущений, при стремлении путешествовать и совершать всякие геройские подвиги, Тартарен никогда не выезжал из Тараскона? Да, вот, подите же! Неустрашимый тарасконец дожил до сорока пяти лет и ни разу в жизни не ночевал вне родного города. Он не был даже в Марселе, что считается как бы обязательным для каждого доброго провансальца при достижении совершеннолетия. Он едва знал Бокер, хотя нельзя сказать, чтобы особенно далеко было от Тараскона до Бокера, - всего мост перейти. На беду, этот проклятый мост так часто сносило бурей, да и длинен он чертовски, выстроен непрочно, а Рона так широка в этом месте, что - ну, как бы это сказать? - Тартарен предпочитал прогулки по твердой земле.

Надо признаться, наконец, что в нашем герое было как бы два разных человека. Читатели уже поняли, конечно, что в великом тарасконце жил дух Дон-Кихота, с рыцарскими порывами, с геройскими идеалами, с увлечением всем романтическим и грандиозным. К несчастию, природа не дала ему тела знаменитого гидальго, - костлявого, сухого тела, мало чувствительного в материальным неудобствам и лишениям, способного проводить двадцать ночей, не снимая рыцарских доспехов, и питаться по нескольку дней горстью риса. Напротив, тело Тартарена было настоящее тело благополучного обывателя, очень жирное, очень увесистое, очень чувственное, изнеженное тело, выхоленное буржуазными вкусами, избалованное домашними удобствами, - пузатенькое тело на коротких ножках безсмертного Санхо-Пансо.

Дон Кихот и Санхо-Пансо в одном человеке! Можете себе представить, как плохо они уживались! Какие ссоры, какие междоусобия должны были происходить между ними! Между двумя Тартаренами - Тартареном Кихотом и Тартареном Санхо - порою происходили достопамятные беседы, достойные пера Лукиана или Сент Эвремона! Тартарен Кихот, в неописуемом азарте от чтения рассказов Густава Эмара, кричит:

"Еду!"

- Шалости! - бурчит Тартарен Санхо, предвидя возможность простуды.

- Ты покроешь себа славой, Тартарен! - восклицает Тартарен-Кихот.

- Покройся-ка лучше фланелевым одеялом, - спокойно советует Тартарен-Санхо.

- О, чудные винтовки! - восторгается Тартарен-Кихот. - О, кинжалы, лассо, томагауки!...

- Умная это штука вязаные жилеты, - невозмутимо разсуждает Тартарен-Санхо. - Хорошая вещь и наколенники из сосновой шерсти, и шапки с наушниками!

- Топор мне! Тажелый, острый топор! - готов крикнуть вне себя Тартарен-Кихот.

- Жанетта! Шоколаду! - кричит, перебивая его, Тартарен-Санхо.

И Жанетта несет превосходный, горячий, ароматный шоколад с анисовыми сухариками. Добродушный смех потрясает лакомое брюшко Тартарена-Санхо и заглушает неистовые вопли Тартарена-Кихота.

Вот почему Тартарен из Тараскона никогда не выезжал из Тараскона. 

VII. 

Европейцы в Шанхае. - Огромное дело. - Татары. - Неужели Тартарен из Тараскона лгун? - Мираж.

Раз, впрочем, Тартарен чуть-чуть не уехал в далекое путешествие. Братья Гарсио Камюс, тарасконские уроженцы, живущие в Шанхае, предложили ему заведывание одною из их тамошних контор. Дело представлялось как раз по нем. Обширная торговля, полк прикащиков под командой, сношения с Россией, Персией, с Азиатскою Турцией, - словом, огромное дело.

В устах Тартарена слова "огромное дело" получали значение чего-то гигантского, необъятного. Помимо этого, конторы Гарсио Камюс имели еще и то преимущество, что подвергались иногда набегам татар. В таких случаях живо запирались двери; все прикащики брались за оружие, поднимался консульский флаг и... пиф паф! из окон в нападающую татарскую орду.

на его стороне, то дело и не могло состояться. Об этом было много толков в городе: поедет ли? откажется ли? Пари, что поедет... держу, что нет. Чуть не междоусобие... В конце-концов, Тартарень не поехал; тем не менее, вся эта история послужила к вящей его славе. Почти побывать в Шанхае, или побывать там на самом деле - это было безразлично для Тартарена. О путешествии Тартарена было столько говорено и так долго говорено, что всем стало казаться, будто он успел побывать в Шанхае и вернуться назад. По вечерам в клубе около Тартарена собиралась толпа знакомых, его разспрашивали про жизнь в Шанхае, про нравы, климат, про опиум, про огромное дело.

Тартарен обо всем имел самые точные сведения и охотно удовлетворял любопытство своих слушателей. Мало-по-малу, с течением времени, он и сам уже не был вполне уверен в том, что в глаза не видал никакого Шанхая, и, в сотый раз повествуя про набег татар, он совершенно натурально говорил: "Я сейчас же вооружаю прикащиков, приказываю поднять консульский флаг и... пиф паф! из окон в татарскую орду". При этом рассказе мурашки пробегали по спинам слушателей.

- После этого ваш Тартарен просто наглый лгун.

- Ничуть не бывало! Тартарен совсем не лгун.

- Позвольте, ведь, он-то сам знал же, что никогда не был в Шанхае?

- Само собою разумеется, знал... Только... Только прошу внимательно выслушать нижеследующее.

Надо раз навсегда установить правильный взгляд на то, что жители севера называют хвастовством и ложью южан. На юге нет лгунов, во всяком случае там лгунов не больше, чем где бы то ни было. Южанин не лжет; он ошибается. Он не всегда говорит правду, но сам он думает, что сказанное им - правда. Сказанная же им неправда не есть, все-таки, ложь, - это своего рода мираж... Да, мираж! Чтобы вполне понять меня, поезжайте на юг, и вы своими глазами увидите. Вы увидите удивительный край, где солнце все переиначивает по-своему, всему придает неестественно-большие размеры. Вы увидите крошечные холмы Прованса, не превышающие Монмартра, и они вам покажутся гигантскими горами; вы посмотрите на Maison Carrée в Ниме, крошечную безделушку, и она вам покажется больше собора Notre-Dame. Вы увидите... Да что там толковать! На юге всего только и есть один единственный лгун, это - южное солнце. На что оно ни кинет свой луч, оно все преувеличивает!... Что такое была Спарта в самое славное время своего могущества? Плохое местечко. Что такое были Афины? На лучший конец - уездный городок. И, однако же, в истории они нам представляются громаднейшими городами. А все южное солнце...

После этого объяснения, надеюсь, вас перестанет удивлять, что солнце, греющее Тараскон, съумело превратить брюкву в боабаб, а человека, чуть не уехавшого в Шанхай, в человека, побывавшого в Шанхае. 

VIII. 

Зверинец Митена. - Африканский лев в Тарасконе. - Потрясающий торжественный момент.

До сих пор мы рассказывали читателю о Тартарене в его скромной доле, когда слава еще не отметила его своим лобзанием и не обвила его головы неувядаемым лавром, мы рассказывали о его героических порывах, нечтах, разочарованиях и надеждах, теперь же перейдем прямо к блестящим страницам его истории и в событиям, долженствовавшим иметь решающее значение в необычайной судьбе этого человека.

Раз вечером у оружейника Костекальда Тартарен объяснял нескольким любителям, как обращаться с только что появившимся в продаже игольчатым ружьем. Вдруг отворяется дверь, вбегает один из охотников по фуражкам и, едва переводя дух, кричит: "Лев!... лев!..." Всеобщее недоумение, ужас, шум, толкотня. Тартарен насаживает на винтовку штыв, Костекальд кидается запирать двери. Все окружают охотника, разспрашивают, требуют подробностей, торопят. Дело оказывается вот в чем: проездом с ярмарки в городе остановился зверинец Митена и расположился в сарае на площади; в зверинце есть удавы, тюлени, крокодилы и великолепный африканский лев.

Африванский лев в Тарасконе! Ничего подобного не видано, не слыхано с основания города. И надо было видеть, как гордо поднимали головы наши охотники по фуражкам, как сияли их лица, как крепко они пожимали друг другу руки в лавке оружейника Костекальда. Впечатление было так сильно, так неожиданно, что никто не мог сказать ни слова, - ни даже сам Тартарен. С побледневшим, нервно вздрагивающим лицом, с игольчаткою в руках он стоял у прилавка, погруженный в глубокую думу. Африканский лев, настоящий лев тут, близко, в двух шагах! Лев... ведь, это что же такое? Это сильнейший и страшнейший из зверей, это царь пустыни, дичь героев, о которой едва осмеливалось мечтать его воображение, - это... это, ведь, первый, пожалуй, между ними, между теми, с кем он так долго, так пламенно и так тщетно жаждал встречи.

Лев, чорт возьми, да еще африканский! У Тартарена захватило дыхание; горячая волна крови прилила к лицу, в глазах вспыхнуло пламя. Судорожным движением он вскинул ружье на плечо и, обращаясь к храброму начальнику гарнизонной швальни, проговорил громовым голосом: "Идем, капитан!"

- Ээ!... Вы... вы ружье-то!... Вы уносите мое игольчатое ружье! - робко заговорил было осторожный Костекальд.

Но Тартарен был уже на улице; за ним гордою поступью выходила из лавки толпа охотников по фуражкам.

Когда они пришли в зверинец, там уже было много публики. Тарасковцы, народ героический, но давно лишенный всяких зрелищ, так и ринулись в балаган. Толстая мадам Митен была в полном удовольствии. В африканском костюме, с хлыстом в голых по локоть руках, украшенных железными браслетами, она встречала посетителей и своими двойными мускулами производила на тарасконцев не меньшее впечатление, чем её пресмыкающиеся и четвероногие пансионеры.

поддались весьма естественному чувству страха, когда увидали известного своею храбростью Тартарена с смертоносным оружием в руках. Должно быть, дело не ладно, если уже он, этот герой... В одно мгновение вся толпа отхлынула от клеток. Дети завопили со страха, дамы бросились к дверям. Аптекарь Безюке совсем ушел, сказавши, что добежит лишь до дому захватить ружье.

Мало-по-малу, однако, вид Тартарена ободрил пугливых. Спокойно, с гордо поднятою головой, неустрашимый Тартарен обошел весь балаган, не посмотревши даже на чан, в котором полоскался тюлень, бросив лишь презрительный взгляд на длинный ящик с дремлющим удавом, и остановился перед клеткою льва.

Потрясающий, торжественный момент! Сошлись лицом в лицу лев тарасконский с африканским львом. С одной стороны, не знающий страха Тартарен, готовый к нападению и отпору с игольчатою винтовкой в руках, с другой - лев, сын африканских пустынь, лениво растянулся на соломе, положивши громадную косматую голову на передния лапы. Оба спокойны и как бы вымеривают друг друга взглядом. И странная вещь: вид ли оружия обезпокоил льва, или он зачуял в новом посетителе страшного врага, зверь, до сих пор смотревший на тарасконцев с величайшим презрением, начал выказывать явные признаки тревоги и гнева. Он начал с того, что фыркнул раза два, потом глухо зарычал, выпустил когти, расправил лапы, наконец, встал, поднял голову, встряхнул желтою гривой, раскрыл свою громадную пасть и грозно заревел на Тартарена.

Крик ужаса был ему ответом. Обезумевшие от страха тарасконцы кинулись к дверям, - женщины, дети, охотники по фуражкам, сам Бравида, храбрый начальник швальни, - все без исключения. Только один, один Тартарен из Тараскона не двинулся с места. Он по-прежнему стоял перед клеткой, спокойный, готовый к нападению и отпору, гордо и презрительно оттопыривши нижнюю губу. Через минуту, когда охотники по фуражкам, несколько ободренные его непоколебимостью и крепостью железной решетки, приблизились к своему вождю, они разслышали его слова:

- Да... это охота!

В этот день Тартарен не сказал больше ни слова.

Странное действие миража.

В этот день Тартарен не сказал больше ни слова; только на грех-то он уже сказал слишком много. На следующий день весь город только и говорил о скором отъезде Тартарера в Алжир на охоту за львами. Вы сами, дорогой читатель, можете по совести засвидетельствовать, что он и не думал говорить ничего подобного; но, знаете, действие миража...

Словом, весь Тараскон толковал об отъезде Тартарена, как о деле решеном. Знакомые, встречаясь в клубе, очень серьезно и с озабоченным видом спрашивали друг друга:

- Слышали новость?

- Что такое? Отъезд Тартарена в Африку? Знаю, давно знаю!

Всех более в городе был удивлен этим неожиданным отъездом сам Тартарен. И, - о, человеческое тщеславие! - вместо того, чтобы просто-напросто ответить, что он никуда не собирается ехать и никогда не думал отправляться в Африку, бедняга Тартарен на предложенный ему в первый раз вопрос о его путешествии ответил уклончивыми недомолвками:

- Ну... то-есть... может быть... оно, конечно...

На следующий раз, несколько освоившись с этою мыслью, он сказал:

- Весьма возможно... и даже вероятно...

В третий не выдержал и ответил:

- Да, это решеное дело!

Наконец, как то вечером в клубе и потом у Koстекальда, подогретый гоголь-моголем, увлеченный выражениями удивления и восторга, опьяненный тем впечатлением, какое производило на всех известие об его поездке, несчастный положительно заявил, что ему прискучила охота по фуражкам и что он в самом непродолжительном времени отправляется стрелять громадных африканских львов.

Это заявление было встречено оглушительными криками "ура!" Затем был опять подан гоголь-моголь, последовали крепкия рукопожатия, поцелуи, процессия с факелами, серенада перед маленьким домиком с боабабом.

под их окнами, он сделал страшную сцену Тартарену-Кихоту, обзывал его полуумным, сумасбродным фантазером, неосторожным и трижды безсмысленным человеком, до мельчайших подробностей высчитывал все возможные и невозможные беды, ожидающия их в этой поездке: кораблекрушения, ревматизмы, горячки. дизентерии, чума, элефантиазис и все прочее.

Напрасно клялся Тартарен-Кихот, обещаясь быть осторожным, тепло одеваться, запастись в дорогу всем необходимым, - Тартарен-Санхо и слушать ничего не хотел. Бедняку уже представлялся его собственный труп разорванным в клочья львами, поглощенным песками пустыни, подобно блаженной памяти Камбизу; Тартарену-Кихоту удалось его немного успокоить лишь тем соображением, что ехать, все-таки, предстоит не сейчас, дело не к спеху, и что, во всяком случае, они еще пока дома.

Да и на самом деле нельзя же так вдруг, без приготовлений, подняться и пуститься в такую далекую экспедицию. Надо предварительно ознакомиться как следует с краем, куда едешь, - человек, ведь, не птица какая-нибудь перелетная.

Тартарен начал с того, что принялся за чтение рассказов знаменитых путешественников по Африке: Монго-Парка, де-Калье, доктора Ливингстона, Ганри Дюверье. Тут наш герой узнал, что смелые путешественники, прежде чем взять в руки страннический посох и пуститься в далекия страны, долго подговлялись переносить всякия лишения: голод, холод, жажду, усиленные переходы. Тартарен решился последовать их примеру и с того же дня стал питаться только вареною водой. Вареною водой называют в Тарасконе хлебную тюрю на воде, вскипяченную с зубком чеснока, с небольшим количеством тимияна и лавровым листком. Диэта, как видите, была довольно серьезная, и бедняга Санхо порядочно-таки морщился.

Тартарен не ограничился одною диэтой и к ней присоединил предписываемые благоразумием упражнения. Так, чтобы привыкнуть к большим переходам, он принял за правило ежедневно утром обходить весь город раз семь или восемь, то скорым шагом, то беглым, прижавши локти к телу и держа во рту два белых камушка, как делали древние. Потом, чтобы освоиться с ночным холодом, туманами, росой, он каждый вечер выходил в сад и пребывал там до десяти-одиннадцати часов, с ружьем в руках, притаившись за боабабом, как бы поджидая зверя.

Наконец, во все время, пока зверинец Митена пробыл в Тарасконе, охотники по фуражкам, засидевшиеся у Костекальда, проходя через площадь, видали в сумраке ночи, как какой-то таинственный человек прохаживался взад и вперед позади балагана. То был Тартарен: он приучался безтрепетно слышать рычание и рев льва в ночной темноте. 

X. 

Перед отъездом.

Пока Тартарен таким образом подготовлялся в опасной экспедиции, внимание Тараскона было сосредоточено на нем. Все другие интересы отошли на задний план. Охота по фуражкам кое-как влачила жалкое существование; романсы были почти забыты. В аптеве Безюке давно уже не открывалось фортепиано; на нем, поднявши кверху ножки, сохли шпанския мухи. Все как бы замерло в ожидании отъезда Тартарена. За то надо было видеть его успехи в гостиных. Его всюду приглашали наперерыв, его заманивали, отбивали друг у друга, похищали, перехватывали на дороге. Дамы только о том и мечтали, как бы добиться чести пройтись под руку с Тартареном по зверинцу и там, перед клеткою льва, разспросить его об охоте за этими страшными зверями, узнать от него самого, куда надо целить, во скольких шагах стрелять, часто ли бывают несчастные случаи и т. под.

Тартарен рассказывал и объяснял все, что угодно. Он прочел Жюля Жерара и так превосходно знал все подробности охоты за львами, как будто сам бывал на ней несчетное число раз. Его рассказы отличались необыкновенною увлекательностью. В особенности же любепытно было его послушать после обеда у председателя суда Ладвеза или у храброго капитана Бравиды, отставного начальника гарнизонной швальни, когда подавался кофе. Стулья теснились в одному концу стола и Тартарен принимался повествовать о своих будущих охотах.

Опершись на стол и склонившись головою к чашке душистого мокко, наш герой взволнованным голосом рассказывал обо всех опасностях, ожидающих его среди африканских пустынь. Он говорил о том, как в темную, безлунную ночь приходится сторожить зверя; он живо описывал страшные болота, убивающия своими миазмами, реки, отравленные падающими в них листьями олеандров, горные снега и зной тропического солнца, массы скорпионов и тучи саранчи; он знакомил слушателей с образом жизни и повадками громадных африканских львов, давал ясное понятие о их необычайной силе и кровожадности. Увлеченный собственным повествованием, он вскакивал из-за стола, делал прыжок на середину залы, изображая в лицах льва и подражая его страшному голосу... вдруг выстрел нарезного карабина: паф! паф!... свист разрывной пули - фшшь!... Тартарен жестикулирует, рычит, ревет, опрокидывает стулья...

Лица слушателей бледны. Мужчины переглядываются, значительно покачивая головами; дамы закрывают глаза и слегка вскрикивают; старики воинственно потрясают своими палками. Из соседней комнаты несутся вопли рано заснувших детей, в ужасе вскакивающих с постелей от львиного рыкания и выстрелов смелого охотника.

Тартарен необыкновенно живо рассказывал, а уезжать... пока лишь только собирался. 

XI. 

На шпагах, господа, на шпагах не угодно ли?... Только не на шпильках!...

месяца, а охотник за львами не трогался с места. Весьма возможно, впрочем, что наивный герой, под влиянием миража, совершенно искренно воображал, будто побывал уже в Африке. Быть-может, от постоянного повторения рассказов о будущих охотах ему самому эти охоты представлялись уже чем то пережитым в действительности, подобно тому, как он воображал, что приказывал поднять консульский флаг в Шанхае и отражал набеги татар.

На беду, тарасконцы не поддались наэтот разъдействию миража. Когда, по прошествии трех месяцев, в городе заметили, что сборы в путь нисколько не подвигаются вперед, между обывателями начался ропот.

- Повторение истории с поездкою в Шанхай! - сказал, улыбаясь, Костекальд.

В городе подхватили слова оружейника; вера в Тартарена была подорвана. Всех безпощаднее оказались наиболее доверчивые и трусливые, - люди, подобные Безюке, которого крупная блоха способна была обратить в бегство. В клубе, на гулянье, в обществе эти господа подходили к Тартарену и с ехидною улыбкой спрашивали:

- Так как же, когда выезжаете?

досуга, сочинил на местном провансальском наречии шутливую песенку, имевшую большой успех. В ней говорилось о некоем великом охотнике, по фамилии Жерве, страшное ружье которого должно было истребить всех до единого львов в Африке. С сожалению, это проклятое ружье имело очень скверную особенность: его постоянно заряжали, а оно никогда не стреляло, - on le chargeait toujours, il ne partait jamais: "Il ne partait jamais", - понимаете ехидный намек?...

Пелось это, конечно, издали, так как у Тартарена были "двойные мускулы", но, все-таки, пелось... а давно ли, кажется... О, непостоянство тарасконских обывателей!

Великий муж делал вид, что ничего не замечает, ничего не слышит и не понимает. На самом же деле эта ядовитая шутка огорчала его до глубины души; он сознавал, что Тараскон ускользает из его рук, и это причиняло ему тяжелые страдания. Несмотря на страдания и огорчения, Тартарен по-прежнему улыбался и продолжал вести свою мирную жизнь, как ни в чем не бывало. Только изредка он не выдерживал роли; маска беззаботного добродушия спадала с его лица и, вместо смеха, на нем явно видны были негодование и печаль.

Так, раз маленькие савойяры пели под его окном: ûsioù de mestre Gervaï; голоса негодных ребятишек достигли до ушей бедного великого человека, подбривавшого в то время бороду. Тартарен носил бороду, но когда она уже слишком разросталась, он подстригал ее и подбривал на щеках.

Вот тут-то окно распахнулось, в нем появился Тартарен в одной сорочке, с головой, повязанной платком, с намыленною бородой, и, потрясая бритвой, крикнул громовым голосом:

- На шпагах, господа, на шпагах не угодно ли?... Только не на шпильках!...

Прекрасные слова, достойные быть занесенными на страницы истории; одно лишь жаль, что они были обращены к маленьким карапузикам, кое-как чистившим сапоги прохожим и решительно неспособным еще держать в руках шпаги. 

XII. 

Среди всеобщей измены одно только военное сословие осталось верным Тартарену. Храбрый капитан Бравида, отставной начальник гарнизонной швальни, продолжал относиться в нему с прежним уважением: "Он молодчина!" - упорно, несмотря ни на что, повторял доблестный воин, и уже, конечно, его мнение имело неизмеримо более веса, чем слова какого нибудь аптекаря Безюке. Во все время капитан ни разу не намекнул на поездку в Африку; но когда говор об этом принял крайне неприятное направление, он решился заговорить.

Несчастный Тартарев сидел в своем кабинете один, погруженный в невеселые думы. Огворилась дверь и вошел капитан, - важен, торжественен, застегнут по уши, в черных перчатвах.

- Тартарен, - проговорил он тоном, не допускавшим возражения, - Тартарен, надо ехать!

Он стоял в темном четыреугольнике двери, строгий и непреклонный, как долг. Капитан сказал только три слова: "Тартарен, надо ехать!" - и Тартарен понял. Он поднялся с кресла, бледный, как полотно_; потом подошел в капитану, крепко пожал ему руку и со слезами в голосе, хотя и не без стоической твердости, проговорил:

- Я поеду, Бравида!

И он сдержал слово, только... не тотчас же. Надо же было приготовить все необходимое для дальняго путешествия и для опасной охоты.

Цервым делом он заказал два чемодана из толстой кожи с медными дощечуами на крышках, на которых была вырезана надпись: 

Тартарен из Тараскона. 

Исполнение заказа заняло немало времени. Таставену он заказал великолепный альбом для записывания путевых впечатлений; охота - охотой, но, ведь, нельзя же путешествовать и уже ни о чем не думать, кроме охоты. Затем он выписал из Марсели приличный запас питательных консервов, пемикан в плитках для бульона, палатку - tente-abri, новой конструкции, раскладывающуюся и складывающуюся в одну минуту, охотничьи сапоги, два зонтика, ватер-пруф, синия очки с боковыми сетками. Кроме того, аптекарь Безюке составил для него походную аптечку.

Бедный, бедный Тартарен! Все это он делал и припасал не для себя, а единственно ради того, чтобы всякими предосторожностями и самим заботливым вниманием успокоить Тартарена-Санхо, ни на минуту не перестававшого злобствовать и бушевать с тех пор, как отъезд был окончательно решен. 

XIII. 

Отъезд.

Наконец, настал торжественный, приснопамятный день. С разсвета весь Тараскон был на ногах. Авиньонская улица и охрестности домика с боабабом были заиружены народом. Любопытные теснились у окон, на крышах домов, влезали на деревья. Тут были лодочники с Рони, носильщики, мальчишки, торговцы и рабочие, дамы местного общества, швеи, ткачихи тафты, члены клуба, - словом, весь город. Да не один только город: с той стороны реки пришли жители Бокера, собрались из округи огородники, приехали виноделы на своих сытых мулах, разукрашенных лентами; толпы пешого и конного народа, шум, говор, звон бубенцов, яркие наряды. Все спешили, толкались, теснились перед домом Тартарена посмотреть, как милейший г. Тартарен поедет убивать львов в к турке.

Алжир, Африка, Греция, Персия, Турция, - все это представляется тарасконцам какою-то неведомою, баснословною страной и носит одно название Туречины, где живет

В толпе с озабоченным видом и гордою осанкой сновали взад и вперед охотники по фуражкам, сознававшие, что и на них отражается некоторый луч славы, готовый обвить своим ореолом голову их предводителя.

Перед домом стояли две большие телеги. В отворявшуюся от времени до времени калитку можно было видеть нескольких человек, важно прохаживавшихся по саду. Носильщики вытаскивали из дома чемоданы, ящики, мешки и укладывали их на подводы. При появлении каждого тюка в толпе пробегал трепет, слышались названия выносимых предметов: "Это походная палатка... А вот консервы... аптека... ящик с оружием... другой..." Охотники по фуражкам давали нужные разъяснения.

Вдруг около десяти часов толпа усиленно заволновалась. Калитка растворилась настежь.

- Сам, сам идет! - послышались возгласы.

Когда он показался на пороге, двойной крик недоумения огласил улицу.

- Турка!

- В очках!

Отправляясь в Алжир, Тартарен счел действительно нужным облечься в алжирский костюм. Белые, широкия панталоны пузырями, куртка с металлическими пуговицами в обтяжку, необычайной ширины красный пояс, открытая шея, бритая голова, а на голове громадная красная феска с длиннейшею синею кистью. При этом по тяжелому штуцеру на каждом плече, огромный охотничий нож за поясем, патронташ на животе поверх пояса, сбоку револьвер в кожаном чехле. В таком убранстве предстал он перед изумленною толпой... Виноват, я забыл очки: невиданной величины синия очки до некоторой степени смягчали через-чур свирепый вид нашего героя.

Знаменитый муж улыбнулся; раскланяться он не мог, - ружья мешали. К тому же, он знал теперь цену популярности; быть может, в глубине души он проклинал своих безжалостных соотечественников, вынуждавших его ехать, чорт знает куда и чорт знает зачем, покинуть свой уютный угол, беленький домик, любимый садик. Только он никому и виду не показал.

Спокойный и гордый, хотя и бледный немного, он вышел на улицу, осмотрел подводы, все ли хорошо уложено, и твердым шагом пошел к железнодорожной станции, даже не оглянувшись на домик с боабабом. За ним шел храбрый капитан гарнизонной швальни, председатель суда Ладвез, оружейник Koстекальд и все охотники по фуражкам; потом ехали подводы, за ними народ.

У вокзала его встретил начальник станции, старый алжирец тридцатого года, и крепко, горячо пожал ему руку. Курьерский поезд из Парижа в Марсель еще не приходил. Тартарен с ближайшими спутниками вошел в вокзал. Начальник станции приказал запереть двери во избежание давки на платформе.

Минут пятнадцать Тартарен прохаживался по зале, окруженный охотниками по фуражкам. Он говорил о своем путешествии, о предстоящей охоте, обещал присылать львиные шкуры. На них записывались, как на кадриль царицы бала.

собою впечатление тихой грусти и сожалений. У охотников по фуражкам выступали слезы на глазах; в душе иных, Ладвеза, например, и аитекаря Безюке, шевельнулось чувство раскаяния. Кое-кто плакал, отвернувшись в угол; а с улицы неслись клики народа:

- Да здравствует Тартарен!

Но вот прозвонил колокольчик, глухо прогремел поезд, раздался свист локомотива.

- Кому в Марсель, пожалуйте в вагоны!

- Прощай, Тартарен!... Прощайте! Adieu, Tartarin!...

которые чуть не померли со страху при виде этого необыкновеннат человека, с голови до ног вооруженного штуцерами, револьверами и ножами. 

XIV. 

Марсель. - Море.

1 декабря 186* года, в полдень, при ярком, веселом свете зимняго провансальского солнца, изумленвне марсельцы увидали выходящого из дебаркадера железной дороги турку, да такого какого никто еще не видывал; а ужь их ли мало бывает в Марсели! Нужно ли говорить, что приезжий турка был никто иной, как Тартарен, знаменитый Тартарен из Тараскона! Сопровождаемый своими чемоданами, ящиками с оружиемь, аптекой, консервами, он направился в гавани на пристань пароходной компании Туаш, откуда пакетбот Зуав должен был отвезти его за море.

которую он видел в первый раз в жизни. Все окружающее казалось ему волшебным сном, да и сам он себе представлялся моряком Синбадом, зашедшим в один из сказочных городов Тысячи одной ночи. Перед ним теснился целый лес мачт и рей, развевались флаги всех наций; суда всех воэможных величин и форм толпились у набережных, едва оставляя кое-где клочок блестящей воды. Кругом крики и говор на всех язывах мира. Суета, непонятная брань, смех, целый полк таможенных, тысячи носильщиков, подвод и лошадей. А там, дальше, магазины, лавки, прокопченные бараки, в которых матросы варили свой обед, продавцы трубок, обезьян и попугаев, торговцы канатами, парусным полотном, всяким старьем, начиная с медных пушек и огромних золоченых фонарей и кончая ржавыми блоками, ломаными якорями и подзорными трубами времен Жана Барта и Дюгей-Труэна. Груды всевозможных товаров: шелк и каменный уголь, яруса бревен и свинца в чушках, шерсть, хлопок, сахар, сукно, бочки спирта, сахарный тростник. На хлебной пристани разгружаются, сортируются и развозятся миллионы пудов золотистого зерна. А еще дальше доки с поваленными на бок огромными кораблями, с которых соскабливают приставшие к ним водоросли, оглушительный стук топоров и молотов, запах кипящей смолы... Иногда между мачтами выдавалась прогалина и глазам Тартарена представлялся вход в гавань. Он видел, как приходили и отходили суда: щеголеватый английский фрегат направляется в Мальту под командой чопорных офицеров в желтых перчатках; большой марсельский бриг тяжело отваливает среди невообразимого крика и ругательств; на его рубке толстый капитан в сюртуке и шелковой шляпе отдает команду по-провансальски. Одни корабли быстро на всех парусах убегали в синюю даль моря, другие тихо и осторожно подходили к порту, словно вынырнувши из этой неведомой дали, залитой лучами солнца. И над всем этим нескончаемый шум и гам, грохоть колес, крики матросов, песни, свистки пароходов, бой барабанов и звуки труб, несущиеся с форта St.-Jean, звон на церковных колокольнях. Дыханье морского ветра подхватывает все эти звуки, весь шум людской суеты, подхватывает их, уродует во что-то невообразимое, смешивает с своим собственным голосом и превращает в какую-то дикую, грандиозную мелодию, зовущую, манящую в безпредельную даль, - туда, куда она сама несется, в простор широкого моря, к чужим берегам.

Под звуки этой дивной мелодии неустрашимый Тартарен из Тараскона вступил на корабл и отплыл в страну львов.