Необычайные приключения Тартарена из Тараскона.
Второй эпизод. У турки.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Необычайные приключения Тартарена из Тараскона. Второй эпизод. У турки. (старая орфография)

ВТОРОЙ ЭПИЗОД. 

У турки. 

I. 

Переезд. - Пять различных положений фески. - Вечер. - Спасите!

Я бы желал быть живописцем, любезный читатель, - желал бы быть великим живописцем, - чтоб изобразить на картине различные положения, которые принимала красная феска Тартарена в течение трех дней его переезда из Франции в Алжир. Я показал бы вам ее, при отходе пакетбота Зуав, на палубе, во всем её величии, осеняющею геройскую голову тарасконца. Потом изобразил бы ее при выходе в море, хогда начало "покачивать", - я показал бы ее трепещущею, изумленною и как бы уже предчувствующею нечто недоброе. Затем, по мере удаления от берега, я передал бы вам, как, в попытках противустоять разыгравшимся волнам, красная феска тревожно топырилась на голове смелого путника, как её синяя кисть отчаянно билась под напором крепчавшого ветра. Положение четвертое: шесть часов вечера, в виду Корсиканского берега, несчастная феска склоняется над сеткой у борта и безпомощно заглядывает в пучины морския. Наконец, пятое и последнее положение: нечто измятое, безформенное и жалкое лежит комом в маленькой каюте, похожей на ящик коммода, - все та же гордая красная феска, но уже надвинутая на уши и ничем не отличающаяся от самого обыкновенного ночного колпака, прикрывающого бледное лицо, искаженное страданиями.

Ах, если бы тарасконцы могли видеть, в каком несчастном положении лежал их герой в этом комнодном ящике, если бы они слышали его жалобные, прерывающиеся стоны, - как бы раскаялись они в том, что заставили храброго Тартарена ехать за море. Правдивость историка вынуждает меня сказать, что бедный турка был необыкновенно жалок. Застигнутый врасплох злодейкою морскою болезнью, несчастный не догадался даже снять свой алжирский пояс и освободиться от своего арсенала. Огромная рукоятка охотничьяго ножа немилосердно давила ему грудь, револьвер увечил бок; а тут еще, как бы совсем уже доконать его, не перестает бушевать и ругаться Тартарен-Санхо.

- По делом тебе, сумасшедший!... Говорил я тебе, предупреждал, - так нет, хочу, ишь, видеть Африку!.. Вот тебе Африка!... Что, хороша твоя Африка?

К довершению всех неприятностей, из общей каюты доносились до несчастного веселые голоса других пассажиров, их смех, пение, звон посуды. На Зуаве собралось, точно на зло, многочисленное и очень веселое общество; тут былд офицеры алжирских полков, дамы марсельского Аль-касара, певицы и актеры, богатый мусульманин, возвращающийся из Мекки, какой-то албанский князь, не перестававший кутить и играть в карты. Никто из них не страдал морскою болезнью; все только и знали, что попивали шампанское с тодстым весельчаком капитаном, у которого одна жена была в Марсели, а другая в Алжире. Тартарен посылал их во всем чертям. Их беззаботная веселость усугубляла его страдания.

Наконец, после полудня третьяго дня на палубе послышалось необыкновенное движение, которое вывело нашего героя из его полузабытья. Прозвонил колокол, забегали матросы.

- Машина, отдай!... Машина, задний ход!... Машина, вперед! - кричал хриплый голос капитана.

- Машина, стоп! - Сильный толчок, и все смолкло. Пакетбот тихо и мерно покачивался из стороны в сторону. Эта странная тишина привела в ужас Тартарена.

- Спасите!... Тонем!... - завопил он не своим голосом, - откуда вдруг и силы взялись, - вскочил с койки и бросился на палубу во всем своем вооружении. 

II. 

Тонуть никто не думал. Пакетбот остановился, потоку что вошел в гавань, в прекрасный, глубоководный, но почти совершенно пустынный порт. Маленькие белые домики белого Алжира, теснясь друг к другу, сбегают с холма к морю под ярко-синим небом. Тартарен ненного оправился от своего страха, залюбовался на пейзаж и заслушался албанского князя, стоявшого рядом с ник и называвшого разные кварталы города: Касбах, верхний город, улицу Баб-Ацуна. Очень милый человек этот албанский князь, очень благовоспитанный, отлично знакомый с Алжиром и, к тому же, бойко говорит по-арабски. Тартарен порешил сойтись с ним поближе. Вдруг за сетку вдоль борта хватаются снаружи несколько десятков черных рук. Почти тотчас же высовывается шаршавая черная рожа, за ней другая, третья, и не успел Тартарен рта открыть, как палуба была захвачена сотней пиратов, черных, желтых, оливковых... всех цветов... почти голых, губастых, отвратительных, ужасных.

Тартарен знал их, этих пиратов. Это они, то-есть те самые они, которых он так долго и так напрасно поджидал по ночам в Тарасконе. Наконец-то они явились воочию. В первое мгновение он не мог пошевелиться от изумления. Но когда пираты бросились на багаж, сорвали прикрывавший его брезент и принялись за разграбление корабля, тогда герой воспрянул, выхватил свой охотничий нож и кинулся на разбойников с криком: "Бей их! Руби!"

- Ques асо? Что тут такое? Что с вами? - спрашивал капитан Барбасу, выходя на палабу.

- А, капитан!... Скорей, вооружите ваших матросов...

- Это для чего же, позвольте увнать?

- Да разве же вы не видите?

- Ничего я не вижу...

- Как?... А пираты... разбойники...

Капитан Барбасу так и обалдел. В эту минуту здоровенный негр бежал мимо, унося походную аптеку нашего героя.

- Стой, злодей!... Вот я тебя... - заревел Тартарен и бросился за ним с ножом в руке.

Барбасу словил его, так сказать, на лету и схватил за пояс.

- Да перестаньте вы, чортова кукла!... Это не разбойники... Пиратов данным-давно нет. Это носильщики.

- Носильщики!...

- Конечно, носильщики, - багаж вот на берег доставляют. Вложите ваш тесак в ножны, дайте сюда ваш билет и идите за этим негром. Он честный малый, доставит вас на берег и проводить в гостиницу, если хотите.

Несколько сконфуженный, Тартарен отдал билет и, следом за негром, спустился в лодку, подпрыгивавшую у трапа. В ней уже были сложены все его пожитки: чемоданы, ящики с оружием, с консервами, аптека и прочее; а так как ими была занята вся лодка, то а не приходилось ожидать других пассажиров. Негр забрался на ящиви и уселся, как обезьяна, охвативши руками колена; другой негр взялся за весла. Оба смотрели на Тартарена и смеялись, скаля блестящие зубы.

как голенище, носильщиков, нисколько не похожих на добродушных тарасконских носильщиков. Через пять минут лодка пристала к набережной, Тартарен вышел на ту самую варварийскую землю, где триста лет тому назад галерный каторжник, Михаил Сервантес, под ударами алжирских бичей обдумывал свой чудный роман, прославивший на весь мир имя Дон-Кихота и обезсмертивший автора. 

III. 

Обращение к Сервантесу. - В Алжире. - Где турка? - Нет турки. - Разочарование.

О, Сервантес Сааверда! Если справедливо верование, будто души великих людей охотно посещают те места, где оне провели часть своей земной жизни, как должен был возликовать твой дух, когда вступил на африканский берег Тартарен из Тараскона, этот удивительный тип француза-южанина, воплотивший в себе обоих героев твоей чудной книги, Дон-Кихота и Санхо-Пансо.

День был жаркий. На залитой солнцем набережной прохаживалось пять или шесть таможенных, несколько алжирцев поджидали новостей из Франции, небольшая кучка арабов сидела, поджавши ноги и покуривая длинные трубки, мальтийские матросы вытаскивали сети, в которых прыгали и сверкали серебристою чешуей тысячи сардинок. Но едва успел Тартарен ступить на землю, как вид набережной моментально изменился. Точно из земли повыскакали толпы каких-то диких народов и бросились на приезжого. Огромные, голые арабы, едва прикрытые шерстяными одеялами, мавританские ребятишки в лохмотьях, негры, тунисцы, магонцы, мзабиты, трактирные гарсоны в белых фартуках, - все с криком и воплями хватали его за рукава и панталоны, вырывали друг у друга его багаж, один тащил консервы, другой аптеку... В невообразимой сутолоке каждый выкрикивал название отеля, одно невероятнее другого.

Оглушенный этим гамом, несчастный Тартарен совсем растерялся, бегал, кричал, ругался, отмахивался руками, бросался в догонку за своими пожитками, не знал что делать и на каком языке говорить с этими варварами, - и по-французски пробовал, и по-провансальски, и, наконец, по-латыни, как умел, разумеется, - все напрасно; никто его не слушал.К счастью, какой-то человек, одетый в мундир с желтым воротником, вмешался в эту свалку и большою палкой разогнал оборванцев. Это был местный полицейский. Он очень вежливо предложил Тартарену остановиться в "Европейской гостинице" и передал его со всем багажом тамошним посыльным.

С первых шагов в Алжире Тартарен только глазами хлопал от удивления. Он воображал увидать восточный город. волшебный, сказочный, нечто среднее между Константинополем и Занзибаром, и очутился в настоящем Тарасконе. Кофейные, рестораны, широкия улицы, четырех-этажные дома, маленькая площадь, на которой полковые музыканты разыгрывают оффенбаховския польки, мужчины сидят за столиками, пьют пиво и закусывают пирожным, дамы в европейских костюмах, несколько кокоток и офицеров, безчисленное множество офицеров. Турки - ни одного, ни одного, кроме самого Тартарена. Ему даже стало как будто не по себе, когда пришлось переходить площадь. Все смотрят на него, даже музыканты перестали играть, и оффенбаховская полька оборвалась на каком-то ноющем бемоле.

С ружьями на плечах, с револьвером на боку, грозный и величественный, как Робинзон Крузое Тартарен важно прошел сквозь толпу любопытных; но силы его оставили, как только он вошел в гостиницу. Отъезд из Тараскона, Марсельский порт, мучительный переезд, албанский князь, пираты, - все спуталось и смешалось в его утомленной голове. Пришлось его внести в номер, снять с него оружие, раздеть и уложить в постель. Кто-то советовал даже послать за доктором. Но герой наш, едва добрался до подушки, захрапел так громко и раскатисто, что хозяин гостиницы счел врачебную помощь излишнею, и все тихо удалились из комнаты. 

IV. 

Первая охота за львами.

Три часа пробило на городских часах, когда Тартарен проснулся. Он проспал весь вечер, всю ночь и даже добрую половину следующого дня; надо и то сказать, что ему-таки изрядно досталось в предшествовавшие трое суток. Первое, что пришло в голову героя, как он только открыл глаза, было: "вот я и в стране львов!" И что же? Не солгу перед читателем, при мысли о львах, о том, что львы тут, близехонько, в двух шагах, так сказать, под боком, и что как-никак, а придется с ними лицом к лицу переведаться, бррр!... мороз так и пробежал по телу, и Тартарен с головой закутался в одеяло. Однако, веселый блеск дня, яркие потоки солнечных лучей, заливавших комнату, живительный морской ветерок, врывавшийся в открытое окно, вкусный завтрак и бутылка доброго вина быстро вернули ему прежнее геройство.

- За львами! За львами! - крикнул он, бодро вскакивая с постели.

Он составил уже такой план действия: выйти из города, не говоря никому ни слова, углубиться в пустыню, дождаться ночи, засесть в подходящем месте и в первого проходящого льва - бац-бац! - поутру вернуться в гостиницу, принять восторженные поздравления алжирцев и послать тележку за убитым зверем. Тартарен наскоро оделся, вооружился всеми охотничьими доспехами, навьючил на спину палатку-зонтик и вышел на улицу. Там, чтобы не возбудить ни в ком подозрения относительно своих намерений, он никого не стал спрашивать про дорогу, а повернул направо, прошел до конца аркад Баб-Ацуна, из-под которых, точно пауки из темных углов, выглядывали из своих лавок алжирские жиды, прошел мимо театра, миновал предместье и зашагал по пыльной дороге, ведущей на Мустафу.

Дорога была сплошь запружена оинибусами, фиакрами, шарабанами, войсковыми фургонами, возами сена, отрядами африканских стрелков, вереницами крошечных осликов, негритянками, продающими лепешки, обозами эльзасских переселенцев, солдатами в красных плащах. Все это двигалось, пестрело, шумело, пело, в трубы трубило под непроглядными облаками пыли, между двумя рядами дрянных бараков, грязных кабаков, битком набитых солдатами, вонючих лавчонок мясников и живодеров.

"Вот так Восток!... Нечего сказать, хорош Восток! Эка врут-то про него!" ^- раздумывал Тартарен. Правда, тут уже попадался кое-где турка, только и турки было без сравнения меньше, чем в Марсели.

И вдруг верблюд... настоящий, великолепный верблюд выступает с важно вытянутою шеей, точно индейский петух. У нашего героя даже сердце замерло: если уже стали встречаться верблюды, - стало быть, недалеко и львы. И на самом деле, через несколько минут показалась целая компания охотников за львами.

- Ах, канальи! - ворчал герой Тараскона, пропуская их мимо себя. - Вот канальи-то! Ходить на льва толпой, да еще с собаками!

Тартарен никак не мог себе представить, что в Алжире можно за чем-нибудь охотиться, помимо львов. А, между тем, встретившиеся ему охотники выглядели добродушнейшими купцами, покончившими свои торговые дела; да и самый способ охоты за львами с собаками и с ягдташами через плечо показался настолько странным тарасконцу, что он решился заговорить с одним из этих господ.

- Можно поздравить, охота была удачна?

- Так себе, недурна, - ответил охотник, с недоумением оглядывая солидное вооружение тарасконского воина.

- Убили?

- Конечно... и порядочно-таки... вот посмотрите, - и алжирский охотник указал на ягдташ, набитый кроликами и бекасами.

- Как? Вы их в ягдташ?

- А то куда же?

- Так, стало быть... совсемь маленькие...

- Да всякие, и маленькие, и большие...

И охотник быстро зашагал догонять товарищей. Тартарен так и остался в недоумении. Но после минутного раздумья он порешил:

- Э, просто шутник какой-то... ничего они ровно не убили, - и пошел своею дорогой.

Строения стали редеть, реже встречались и прохожие. Наступали сумерки. Тартарен шел еще с полчаса и, наконец, остановился. Была уже ночь, темная, безлунная ночь под небом, усеянным звездами. На дороге ни души. Несмотря на это, наш герой разсудил, что львы, все-таки, не дилижансы и по большим дорогам не ходят. Он пустился в сторону полем. На каждом шагу канавы, терновник, какие-то кусты. Он все шел вперед, потом вдруг остановился.

V. 

Бац! Бац!

Кругом была дикая пустыня, заросшая странными растениями Востока, похожими на злых, ощетинившихся зверей. При неясном блеске звезд от них ложились во все стороны какие-то фантастическия тени. Справа виднелась сумрачная масса горы, - Атласа, быть может! Слева доносился шум невидимого моря. Настоящая пустыня, истинное раздолье для хищных зверей.

Тартарен положил одно ружье перед собою, другое вэял в обе руки, стал на одно колено и начал ждать. Прождал час, прождал два... ничего! Тогда он припомнил из прочитанных им рассказов знаменитых истребителей львов, что они всегда брали с собой на охоту маленького козленка, привязывали его в нескольких шагах и дергали веревочкой за ногу, чтобы заставить кричать. За неимением козленка, наш тарасконец попробовал сам поблеять по козлиному: мя-а-а!... мя-а-а!... - сперва потихоньку; в глубине души он, все-таки, побаивался, как бы лев и вправду не услыхал его. Потом, видя, что на его голос никто не идет, он заблеял погромче: ме-е-е!... ме-е-е!... - не действует. Тогда, выведенный из терпения, он заревел уже во весь голос: мя!... мя!... мя!... - да так громко, что ему мог бы позавидовать и бык средней величины.

Вдруг перед ним точно из земли выросло что-то такое черное, огромное. Он замолк. А то огромное нагибалось, нюхало землю, подпрыгивало, быстро исчезало в темноте и опять появлялось. Не оставалось никакого сомнения в том, что это лев. Можно было ясно различить его четыре лапы, почти всю фигуру и большие, блестящие в темноте глаза. Тартарен приложился, спустил курок, другой... Бац!... бац!... Готово. Прыжок назад - и охотник замер на месте с обнаженным охотничьим ножом в руке. Страшный вой раздался в ответ на выстрелы Тартарена.

- Ловко угодил! - крикнул храбрый тарасконец, готовый встретить зверя ударом ножа.

Выстрел действительно угодил ловко, и зверь скрылся, продолжая выть. Но охотник не тронулся с места; он ждал самку... как описано в книгах. К сожалению, самка не пришла. Прождавши еще часа два, Тартарен почувствовал порядочную усталость. Земля была сыра, ночная свежесть и морской ветерок давали себя чувствовать.

- Теперь можно и соснуть до утра, - разсудил охотник и, во избежание ревматизма, принялся за раскладывание своей ручной палатки.

Только тут вышел неожиданный казус: палатка оказалась так хитро устроенной, так хитро, что разложить ее не было никакой возможности. Как он не бился, как ни кряхтел, ничего не выходило и палатка не раскрывалась. Такие зонты иногда попадаются, что, как на смех, в сильный дождь-то ни за что их и не раскроешь. Измученный Тартарен бросил палатку на землю и улегся на нее, ругаясь самою отборною провансальскою бранью.

Тра-ля-ля... Тра-ля-ля-ля!...

- Quès асо? Что такое? - проговорил Тартарен съпросонья.

В казарме Мустафы трубили зорю. Охотник за львами протирал глаза в крайнем недоумении. Где он? Где вчерашняя дикая пустыня? Знаете ли, читатель, где он был? На грядах артишок, между грядами цветной капусты с одной стороны и свеклы - с другой. Его пустыня была засажена овощами. А тут же близехонько, на зеленых холмах верхней Мустафы, белели хорошенькия алжирския виллы, облитые розовым светом наступающого утра, - ни дать, ни взять окрестности Марсели с их хорошенькими дачками. Мирный и со всем буржуазный вид огородов до крайности удивил и разсердил нашего бедного героя.

- С ума, должно быть, сошли эти люди, - разсуждал он сам с собою, - нашли где сажать артишоки, когда тут львы бродят! Ведь, не во сне же мне все приснилось... Лев был здесь... вот и явное доказательство.

Явным доказательством служили кровавые следы убежавшого зверя. С благоразумною осторожностью, держа наготове револьвер, неустрашимый Тартарен направился по следам и вышел на небольшой участок земли, засеянный овсом. Овес помят, лужа крови, а в луже крови с широкою раной в голове лежит растянувшись... Угадайте, кто лежит?

- Лев, разумеется!

Нет, не лев, - осел, один из тех маленьких осликов, что в Алжире зовут буррико (а у нас, в России, зовут  

VI. 

Самка. - Страшная битва. - Свидание кроликов.

В первую минуту, при виде своей несчастной жертвы, Тартарен страшно разозлился. Да и было с чего: стрелял льва - убил ишака! Но жалость быстро сменила собою чувство досады. Бедный ишачек был такой хорошенький, такая у него добродушная мордочка. Кожа была еще теплая, бока судорожно вздрагивали от прерывающагося дыхания. Тартарен опустился на колена и попробовал остановить кровь своим алжирским поясом. Великий человек ухаживает за маленьким осликом. Может ли быть что-нибудь трогательнее такой картины? И ослик, в котором чуть теплилась последняя искра жизни, открыл на мгновенье глаза и раза два или три пошевелил своими длинными ушами, точно хотел сказать: "Благодарю!... Благодарю!..." Последняя судорога пробежала от головы до хвоста и ишачка не стало.

- Черныш! Черныш! - послышался голос, полный тревоги.

Зашуршали и раздвинулись ветки соседних кустов. Тартарен вскочил на ноги и принял оборонительное положение. То пришла самка.

Пришла она, разъяренная и страшная, в образе старой эльзаски, вооруженной красным дождевым зонтом и вопящей на всю округу о пропавшем ослике. Лучше бы было Тартарену встретиться с настоящею львицей, чем с этою сердитою старухой. Напрасно пытался бедняга объяснить ей, как все произошло по недоразумению, как он принял Черныша за лъва африканской пустыни. Старуха приняла это за насмешку и с криком "tarteifle!" {Исковерканное местным говором немецкое: Der Teufel - чорт.} начала бить Тартарена зонтом. Наш растерявшийся герой защищался, как мог, отражал удары своим штуцером, увертывался, отскакивал, кричал: "Позвольте, сударыня... позвольте..."

Она посылала его ко всем чертям, ничего не хотела слушать и продолжала наносить удары. К счастию, третъе лицо появилось на поле битвы. На крики прибежал муж эльзаски, тоже эльзасец, содержатель кабачка, человек очень сильный в арифметике. Как только он увидал, с кем имеет дело, и что убийца охотно готов заплатить за свое злодеяние, эльзасец обезоружил супругу и вступил в мирные переговоры. Тартарен заплатил двести франков; осел стоит десять, - такова обыкновенная цена ишаков на арабских рынках. Потом общими силами зарыли Черныша, и эльзасец, приведенный в благодушное настроение видом тарасконских золотых, пригласил героя зайти закусить в его кабачке, находившемся в нескольких шагах на большой дороге. Алжирские охотники каждое воскресенье заходили в него на перепутьи; здесь лучшия в округе места для охоты, в особенности же много кроликов.

- А львов? - спросил Тартарен. Эльзасец посмотрел на него с удивлением.

- Каких львов?

- Да, львов... видаете вы иногда? - продолжал, уже немного запинаясь, неустрашимый охотник.

Кабатчик расхохотался.

- Вот так история!... А зачем бы это они сюда пришли?

- Стало быть, их совсем нет в Алжире?

- По правде сказать, я никогда не видывал, хотя живу здесь лет двадцать. Точно, рассказывали что-то такое... Кажется, в газетах даже было. Только это там, много дальше, на юге.

Они подошли в кабачку. Кабак как кабак, точь-в-точь такие же можно встретить на любой проезжей дороге во Франции; над дверью торчит засыхающая ветка зелени, на стене нарисованы биллиардные кии, а над всем этим безобидная вывеска: 

Свидание кроликов.

Как вам это нравится? Свидание кроликов!.. О, Бравида! Что бы ты сказал? 

VII. 

Такое начало способно отбить охоту стрелять львов у очень многих людей, но Тартарена не так-то легко было обезкуражить.

"Львы там, дальше, на юге, - разсуждал он сам с собою, - и прекрасно: я поеду дальше, на юг!"

Он позавтракал, поблагодарил хозяев, не помня зла, поцеловался со старухой, пролил последнюю слезу о несчастном Черныше и поспешил в Алжир, с твердым намерением в тот же день забрать свои пожитки и уехать на юг. На грех, дорога от Мустафы показалась ему на этот раз много длиннее, чем накануне. Солнце пекло без милосердия; не продохнуть от пыли. А тут еще эта складная палатка тяжела чертовсви! Тартарен чувствовал, что не дойдет пешком до города. Он остановил первый омнибус и сел в него.

Бедный, бедный Тартарен! Ради громкого имени и славы, лучше было бы ему не садиться в этот злополучный рыдван и продолжать путь по образу пешого хождения, лучше было бы пасть мертвым на пыльной дороге под тяжестью тропической атмосферы, складной палатки и двухствольных штуцеров.

Тартарен занял в омнибусе последнее свободное место. В глубине кареты сидел, уткнувши нос в молитвенник, какой-то священник с большою черною бородой; против него молодой араб купец; потомь мальтийский матрос и четыре или пять мавританок; из-за белых покрывал видны были только их черные глаза. Оне возвращались с богомолья на могиле Абдель-Кадера; но незаметно было, чтобы посещение могилы знаменитого шейха их сильно опечалило. Оне болтали между собою, весело смеялись и грызли конфекты, кутаясь в свои покрывала. Тартарену показалось, что оне часто поглядывают на него, в особенности одна, сидевшая как раз против него. Она глаз с него не сводила во всю дорогу. Хотя лицо этой женщины было плотно закрыто, но по блеску темных глаз, по нежной ручке с золотыми браслетами, высовывавшейся от времени до времени из-под покрывала, по звуку голоса, по грации движений, - словом, по всем признавам можно било безошибочно сказать, что за безобразным белым платком скрывается нечто молодое, красивое, восхитительное. Несчастный Тартарен не знал куда деваться. Притягательная сила чудных восточных глаз приводила его в сильное смущение, манила и дразнила, бросала его то в жар, то в холод.

А тут еще, - как бы с тем, чтобы совсем доканать его, - вмешалась в дело туфелька обворожительной незнакомки; точно шаловливая мышка, эта крошечная туфелька заигрывала с толстыми охотничьми сапогами. Что делать? Как быть? Ответить на эти взгляды, ответить пожатием плутовке-туфельке? Да, ну, а последствия?... Любовная интрижка на Востове может легко окончиться страшною катастрофой! И пылкое, романтически настроенное воображение тарасконца уже рисовало картину, как он попадет в руки евнухов, как ему отрежут голову, или сделают что-нибудь еще похуже, зашьют в кожаный мешок и бросят в море. Это значительно охладило его пыл. А крошечная туфелька, знай себе, не унимается, большие темные глаза, словно черные бархатистые цветы, так и шепчут: "сорви нас!"

Омнибус остановился на театральной площади, против улицы Баб-Ацуна. Одна за другою вышли из него мавританки, кутаясь в свои покрывала. Соседка Тартарена поднялась с места последнею и при этом её лицо так близко наклонилось в лицу нашего героя, что он почувствовал на себе её дыхание, веющее молодостью и свежестью, аромат жасмина, мускуса и конфект. На этот раз тарасконец не выдержал. Опьяненный любовью и готовый на все, он бросился следом за мавританкой. Слыша за собой топот его тяжеловесных шагов, она обернулась, приложила палец к тому месту покрывала, за которым предполагались губы, и бросила ему венок из нанизанных один на другой цветов жасмина. Тартарен нагнулся поднять его; но так как герой наш был довольно полон и, в тому же, обременен своим вооружением, то и не мог скоро управиться с этим. Когда он поднялся, прижимая в сердцу венок жасминов, мавританки уже не было. 

VIII. 

Спите спокойно, львы африканские!

Спите, африканские львы! Спите спокойно в ваших логовах среди алоэ и диких кактусов. Тартарен из Тараскона не скоро еще начнет избивать вас. Все его боевые снаряды, ящики с оружием, аптека, складная палатка, питательные консервы мирно лежат, упакованные, в "Европейской гостинице". Мирно покойтесь и вы, хищники грозной пустыни! Тарасконец ищет свою мавританку. Со времени поездки в омнибусе несчастному герою во сне и на яву чудится шаловливая красная туфелька, заигрывавшая с его толстыми сапогами, и в каждом дуновении морского ветерка слышится запах мускуса, конфект и жасмина.

Тартарен жить не может без своей мавританки. Он должен найти ее во что бы то ни стало! Только не легкое дело разыскать в городе со стотысячным населением женщину по таким приметам, как цвет глаз и туфель, да аромат дыхания, и лишь без ума влюбленный тарасконец способен пуститься на такое предприятие. Всего ужаснее то, что под своими белыми чехлами все мавританки похожи одна на другую. К тому же, эти дамы почти никуда не показываются, и чтобы увидать их, надо идти в верхний город, в арабский квартал, в город турки. А этот город настоящая трущоба: темные переулки, точно корридоры, безпорядочно тянутся по горам; мрачные дома подозрительно смотрят на прохожого своими крошечными, решетчатыми окнами; все двери наглухо заперты; по обе стороны множество темных лавчонок, в которых сидят свирепые турки, курят трубки с длинными чубувами и тихо говорят о чем-то друг с другом. Кто их знает, о чем они там говорят; быть может, на разбой сговариваются.

пускался в эти темные ущелья, зорко посматривал по сторонам и не спускал руки с курка револьвера, точь-в-точь как в Тарасконе по дороге к клубу. Каждую минуту ему казалось, что вот-вот нагрянет стая евнухов и янычар и пойдет потеха. Но непреодолимое желание разыскать даму сердца вдохновляло его безумную храбрость и придавало ему сверхъестественную силу.

В продолжение целой недели Тартарен все дни проводил в верхнем городе. Его постоянно можно было встретить прохаживающимея вблизи мавританских бань, подкарауливающим выход мусульманских дам, или же сидящим у входа в мечеть и с величайшими усилиями стаскивающим охотничьи сапоги, чтобы войти в храм правоверных. Иногда с наступлением ночи, на возвратном пути, после безплодных поисков вокруг бань и мечетей, наш тарасконец останавливался у мавританского дома, из которого слышалось монотонное пение, звуки гитары и тамбурина и доносились отрывки женских голосов, женского смеха.

- Она тут, быть может! - шептал он с замиранием сердца и, если на улице никого не было, он подходил к дому, брался за молоток низкой входной двери и тихонько ударял им.

Песня и смех тотчас смолкали; за стеной раздавался неясный шепот.

- Смелей, смелей! - подбадривал себя наш герой. - Теперь что-нибудь да будет!

Спите, львы африканские! 

IX. 

Князь Григорий Албанский.

Прошло более двух недель, а бедняга Тартарен все еще разыскивал свою алжирскую даму; весьма правдоподобно, что он и до сих пор искал бы ее так же безуспешно, если бы судьба не сжалилась над ним и не послала ему на помощь некоего знатного албанца. Вот как это случилось: зимой каждую субботу в алжирском театре бывают маскарады, ни дать, ни взять как в парижской Опере. В зале мало народу: несколько плохеньких представительниц Казино, несколько легких девиц, всюду следующих за армией, специально-маскарадные танцоры с линючими лицами, в линючих костюмах, пять или шесть туземных прачек с букетом чеснока и шафранного соуса. Но главная суть маскарада не в зале, а в фойе, которое на этот раз превращается в игорную комнату. Пестрая и шумливая толпа теснится вокруг зеленых столов: приехавшие в короткий отпуск тюркосы, мавританские купцы из верхняго города, негры, мальтийцы, колонисты, земледельцы, - все это волнуется, трепещет, бледнеет и стискивает зубы, лихорадочным, мутным взглядом следит за картами. Там и сям завязываются ссоры, драки, крик и ругань на всех возможных языках, сверкают ножи, является полиция, денег не досчитываются...

Раз Тартарен зашел сюда размыкать тоску, забыться среди шума и гама этой дикой сатурналии. Он ходил один-одинешенек и никак не мог отогнать от себя мысли о пленившей его мавританке, как вдруг у одного из столов, среди криков и звона золота, до его слуха донеслись раздраженные голоса:

- Позвольте, однако...

- Чего там, позвольте!

- Да знаете ли вы, с кем говорите?

- Любопытно!

При этом имени Тартарен, в сильном волнении, протискался сквозь толпу к самому столу, очень довольный и гордый тем, что встретил албанского князя, с которым познакомился на пароходе. Тут, однако же, оказалось, что громкий княжеский титул не произвел ни малейшого впечатления на офицера, с которым происходила ссора.

- Что же из этого следует? - насмешливо воскликнул офицер и продолжал, обращаясь к публике: - Григорий Албанский?... Господа, кто слыхал про Григория Албанского?... Никто!

Тартарен выступил вперед.

- Извините... я знаю его светлость! - сказал он, гордо выпячивая грудь.

- Ну, ладно... Поделите между собой мои двадцать франков и убирайтесь к чорту!

Пылкий Тартарен хотел броситься за удалявшимся офицером, но князь удержал его:

- Оставьте... Я сам разделаюсь с ним, - и, взявши Тартарена под руку, он поспешно вышел из театра.

Когда они очутились на площади, албанский князь снял шляпу, протянул руку нашему герою и, смутно припоминая его фамилию, начал взволнованным голосом:

- Тартарен! - робко подсказал тот.

- Ну, Тартарен, Барбарен, все равно... Теперь мы друзья на жизнь и смерть!

Благородный албанец крепко пожал ему руку. Можете себе представить, какою гордостью сияло лицо Тартарена.

- Князь!... Ваша светлость! - бормотал он в восхищении.

князь. Тонкий, изящный, завитой и гладко выбритый, увешанный удивительными орденами, с проницательным взглядом, мягкими манерами и с лерким итальянским акцентом, он напоминал Мазарини в молодости и при этом был очень силен в латинском языке, безпрерывно цитировал Тацита, Горация и Комментарии.

Он принадлежал к древней владетельной династии; по его рассказам можно было заключить, что братья изгнали его из отечества за либеральный образ мыслей, когда ему было лет десять от роду. С тех пор он скитается по свету, как истинный философ, из любознательности и для собственного удовольствия. И странное совпадение - князь прожил три года в Тарасконе. На выраженное Тартареном удивление, что он ни разу не встретил его ни в клубе, ни на Эспланаде, его светлость ответил уклончиво: "Я цочти никуда не показывался". Тартарен не стал разспрашивать: в жизни великих и сильных мира есть всегда немало таинственного.

Вообще князь Григорий оказался милейшим из владетельных принцев. Попивая розовое вино Кресчии, он терпеливо слушал рассказы Тартарена про таинственную мавританку и даже похвалился, что быстро разыщет ее, так как был хорошо знаком со многими туземными дамами.

Выпили они основательно и беседовали долго. На тосты князя: "За здоровье алжирских красавиц!" Тартарен отвечал тостами: "За освобождение Албании!"

Внизу под террасой рокотало море, плескались волны о берег; ночной воздух ласкал и нежил теплом; на небе сверкали безчисленные мириады звезд; в платанах пел соловей.

IX. 

Скажи мне имя твоего отца, и я тебе скажу название этого цветка.

Молодцы эти албанские князья, право! Раным-равешенько на другой день после вечера, проведенного в рестораве Платанов, князь Григорий был у Тартарена.

- Вставайте скорей и одевайтесь... Ваша мавританка найдена... Зовут ее Байя... Ей двадцать лет, хороша, как цветок, и уже вдова.

- Вдова!... Вот удача! - радостно воскликнул храбрый Тартарен, подумывавший о восточных мужьях с понятною тревогой.

- Ах, чорт возьми!

- Свирепый мавр!... Трубками торгует на Орлеанском базаре.

Минута молчания.

- Ну, да вас-то этим не испугаешь, - заговорил князь. - К тому же, мы как-нибудь и поладим, быть может, с этим разбойником, если купим у него несколько трубок. Одевайтесь-ка, одевайтесь, счастливчик!

- Что же мне делать? - обратился он к князю.

- Очень просто: написать обворожительной вдовушке и просить у нея свидания.

- Так она знает по-французски! - уныло проговорил тарасконец, мечтавший о настоящем, чистейшем Востоке, без малейшей посторонней примеси.

- Ни единого слова не знает, - ответил князь совершенно спокойно. - Вы мне продиктуете письмо по-французски, а я переведу, вот и все.

Тартарен молча и сосредоточенно заходил по комнате. Нельзя же писать мавританке, как пишут какой-нибудь портнихе в Тарасконе. К счастию, наш герой был достаточно начитан, что дало ему возможность из соединения красноречия индейцев Густава Эмара с Путешествием на Восток Ламартина и с сохранившимися в памяти отрывками из Жаколлио составить письмо в наилучшем восточном вкусе. Письмо начиналось так: Подобно страусу в песках пустыни... Скажи мне имя твоего отца, и я тебе скажу название этого цветка...

Тартарену очень хотелось, вместе с письмом, послать даме своего сердца букет эмблематических цветов, как это делается на Востоке; но князь Григорий сказал, что будет много превосходнее купить несколько трубок у брата красавицы и тем, с одной стороны, заручиться благорасположением свирепого мавра, с другой - сделать приятный подарок очаровательной мавританке, курящей очень много.

- Так идемте скорей покупать трубки! - воскликнул сгорающий от нетерпения Тартарен.

- Нет, нет... Вы подождите, я схожу один... Мне он дешевле уступит.

Дело, однако же, хотя и отлично направленное, пошло далеко не так быстро, как того можно было ожидать. Мавританка была очень тронута красноречием Тартарена, очарована его любезностью и с нетерпением ждала свидания с ним; все затруднения происходили со стороны брата и, чтобы устранить их, приходилось покупать дюжины, сотни трубов, целые тюки.

"На что нужны Байе все эти трубви?" - разсуждал иногда сам с собою Тартарен и, все-таки, продолжал покорно расплачиваться.

Наконец, перекупивши горы трубок и насочинявши почти том поэтических посланий в восточном вкусе, Тартарен достиг желаемого. Я считаю излишним распространяться о том, с каким замиранием сердца собирался наш тарасконец идти на первое свидание, как тщательно он подстригал, выглаживал и душил свою загрубелую бороду охотника по фуражкам и как он не забыл сунуть в карманы кистень и два или три револьвера: осторожность никогда не мешает.

Князь был так обязателен, что пошел с Тартареном на это первое свидание в качестве переводчика. Вдовушка жила в верхнем городе. У её двери молодой мавр, лет тринадцати или четырнадцати, курил сигаретки. Это-то и был сам Али, брат красавицы. Как только Али увидал подходящих посетителей, он постучал в дверь и молча удалился. Дверь отворилась. Гостей встретила негритянка и, тоже не говоря ни слова, провела их через внутренний двор в маленькую прохладную комнатку, в которой их ожидала хозяйка, полулежа на низеньком диване. На первый взгляд она показалась Тартарену меньше ростом и полнее мавританки, встреченной им в омнибусе. Ужь, полно, та ли это самая? Но такое подозрение лишь мимолетною искрой пронеслось в голове Тартарена.

она такая кругленькая, свеженьная. соблазнительная. Янтарный мундштук кальяна дымился в её губахе и всю ее заволакивал нежным облаком ароматного дыма. Тартарен вошел в комнату, приложил руку к сердцу и приветствовал хозяйку самым изящнейшим мавританским поклоном, стараясь придать своим глазам выражение пламенной страсти. Байя несколько ceкунд оглядывала его, не говоря ни слова; потом уронила мундштук, опрокинулась на подушки и закрыла лицо руками. Её красивая шея и круглые плечи судорожно вздрагивали от неудержимого, безумного хохота. 

XI. 

Сиди Тартрибен-Тартри.

Если вы зайдете как-нибудь вечером в одну из алжирских кофеен верхняго города, то и теперь еще можете услыхать, как старожилы рассказывают друг другу с подмигиваниями и усмешечками про некоего Сиди Тартрибен-Тартри, очень любезного и богатого европейца, который несколько лет тому назад проживал здесь с одною местною дамочкой, по имени Байя. Сиди Тартри, оставивший по себе столь веселую и игривую память, был никто иной, - читатель уже догадался, - как наш Тартарен.

Да, так в мире сем всегда бывает: в жизни великих подвижников и героев проскальзывают часы ослепления, заблуждения и слабости. Знаменитый тарасконец не избежал общей участи, и вот почему, в течение двух месяцев, забывая львов и славу, он упивался любовью и предавался восточной неге, убаюканный прелестями белого Алжира, подобно тому, как Аннибал когда-то благодушествовал в Капуе.

Тартарен нанял домик в самом центре арабского квартала, хорошенький, настоящий туземный домик, с внутренним двориком, с бананами, прохладною верандой и фонтаном. Тут он жил вдали от всякого шума с своею мавританкой, сам превратившись с головы до ног в мавра, трубя целый день свой кальян и услаждаясь конфектами с мускусом. Байя тут же лежит на диване с гитарой в руках и напевает монотонные мелодии. Иногда, для развлечения своего властелина, она встает и исполняет восточный танец с маленьким зеркалом в руке, в которое любуется на свои блестящие зубы и на кокетливые улыбки.

и невольных, но безчисленных грехах, учиненных им словом в аптеке Безюке или в лавке оружейника Костекальда. Но в самом этом покаянии была своего рода прелесть. Невольное молчание в течение целого дня навевало на Тартарена как бы сладострастную дремоту под звуки гитары, глухого бурчанья кальяна и однообразного рокота фонтана.

Кальян, бани и любовь наполняли всю его жизнь. Наша счастливая парочка редко выходила из дома. Иногда Сиди Тартри отправлялся вдвоем с своею сожительницей на добром муле полакомиться гранахами в маленьком саду, куиленном нашим героем в окрестностях города. Но ни разу он и не подумал даже спуститься в нижние, европейские кварталы с их кутящими зуавами, с их алькасарами, битком набитыми офицерами, с этим вечным дребезжаньем сабель по мостовой; ему противен и невыносим был европейско-солдатский Алжир, похожий на кордегардию Запада.

Вообще доблестный тарасконец наслаждался полным счастием; в особенности же заявлял свое довольство этою новою жизнью Тартарен-Санхо, которому очень по вкусу пришлись восточные лакомства. На Тартарена-Кихота находили, правда, иногда минуты тоскливого раскаянья при воспоминании о Тарасконе и об обещанных львиных шкурах. Но мрачное настроение быстро исчезало от одного взгляда Байи или от одной ложки дьявольских восточных варений, душистых и пряных, как напиток Цирцеи.

и все это даром, конечно, так, удовольствия ради. Кроме князя, у Тартарена бывали только турки. Все ужасные пираты с свирепыми лицами, нагонявшие на него вначале такой страх, оказались, при ближайшем знакомстве, добрыми и безобидными торговцами, лавочниками и ремесленниками, людьми благовоспитанными, тихими и скромными, себе на уме, большими мастерами играть в карты. Раза четыре, пять в неделю эти господа приходили провести вечер у Сиди Тартри, слегка обыгрывали его, поедали его варенье и в десять часов расходились по домам, славя Аллаха и пророка его.

Проводивши гостей, Сиди Тартри и его верная подруга заванчивали вечер на террасе или, вернее, на белой крыше дома, служившей террасой и господствовавшей над всем городом. Кругом тысячи таких же белых террас, освещенных луною, спускались уступами до самого моря. С некоторых из них доносились чуть слышные звуки гитар. И вдруг среди неясных и трепетных звуков, точно сноп лучезарных звезд, прорезывала ночной воздух и неслась к небу торжественная мелодия; то был голос красавца муэзина, статная фигура которого ясно выделялась на минарете ближней мечети. Он пел славу Аллаха и далеко неслась его чудная, звучная песня.

Байя тотчас же опускала гитару и восторженным взором, обращенным к муэзину, как бы упивалась словами молитвы. До тех пор, пока длилось пение, она глаз не спускала с минарета, вся трепещущая под влиянием охватившого ее экстаза. Растроганный Тартарен умиленно смотрел на немую молитву своей подруги и думал, как увлекательна и хороша должна быть религия, способная доводить человека до такой высокой степени воодушевления.

XII. 

Нам пишут из Тараскона...

Раз как-то Сиди Тартри возвращался один верхом на муле из своего пригородного садика. В воздухе уже веяло вечернею прохладой. Убаюканный развалистым шагом своего мула, охваченный полудремотой благополучного обывателя, сложивши ручки на животе, наш счастливец мерно раскачивался на покойном седле, обвешанном плетюшками с арбузами и огромными толстокожими лимонами. В городе его заставил очнуться громкий голос, назвавший его по имени.

- Э!... Вот нежданная встреча! Господин Тартарен, если не ошибаюсь?

Тартарен поднял голову и тотчас же узнал загорелое лицо Барбасу, капитана парохода Он сидел у двери маленькой кофейной, курил трубку и попивал абсент.

- А, здравствуйте, Барбасу, - ответил Тартарен, останавливая своего мула, - как поживаете?

Вместо ответа, Барбасу оглядел его удивленными глазами, потом расхохотался, да так расхохотался, что Тартарену стало даже неловко.

- С чего это вы в чалму-то нарядились, мой добрейший господин Тартарен?... Неужто правду болтают, будто вы сделались А как поживает маленькая Байичка? Все еще распевает Marco la Belle?

- Marco la Belle? - переспросил Тартарен недовольным тоном. - Да будет вам известно, капитан, что особа, о которой вы говорите, честная мавританка и ни слова не знает по-французски.

- Байя не знает по-французски?... Да вы-то в своем ли уме? - и капитан захохотал еще громче. Но, увидавши, как вытягивается лицо бедняги Сиди Тартри, он поспешил прибавить: - Впрочем, может быть, это и не та совсем... Быть может, я спутал... Только знаете что, господин Тартарен, вы хорошо сделаете, если не очень-тобудете доверять алжирским мавританкам и албанским князьям!

- Капитан! Князь - мой друг!...

- Ну, ладно, ладно... не сердитесь. Выпьемте-ка лучши. Не хотите?... Не дадите ли какого поручения домой?... Тоже нет?... Ну, так счастливый путь... Да, кстати, земляк, у меня вот хороший французский табак. Могу поделиться... Берите, берите!... Он вам будет на пользу... А то ваши проклятые восточные табаки скверно действуют на мозги...

Капитан уселся опять за столик и принялся за свой абсент, а Тартарен, погруженный в невеселую думу, поехал домой неторопливою рысцой. Хотя его возвышенно-благородная душа и отказывалась верить чему-либо дурному, тем не менее, его опечалили инсинуации капитана; а этот родной, провансальский выговор, это напоминание о далекой отчизне, - все это вновь разбудило смутные угрызения совести.

Дома он не нашел никого. Байя ушла в баню. Негритянка показалась ему безобразной, дом мрачным. Поде гнетом безотчетной тоски Тартарен сел у фонтана и стал набивать трубку табаком, данным ему Барбасу. Табак был завернут в обрывок газеты Нашему герою бросилось в глаза имя родного города и он стал читать:

"Нам пишут из Тараскона:

"Город в большом волнении. От Тартарена, истребителя львов, уехавшого в Африку на охоту за этими страшными хищникаи, уже в течение нескольких месяцев нет никаких известий. Что сталось с нашим смелым соотечественником? Страшно даже подумать, когда знаешь, как знаем мы, его необыкновенную пылкость, его безумную храбрость и жажду опасных приключений. Погиб ли он, подобно многим другим, в песках пустыни, или стал жертвою страшных чудовищ, шкуры которых он обещал привезти согражданам? Ужасная неизвестность! Здесь был, впрочем, слух, занесенный негритянскими купцами, приезжавшими на ярмарку в Бокер, будто они встретили в пустыне по дороге на Томбукту одного европейца, приметы которого сходны с внешностью нашего дорогого Тартарена... Господь да сохранит его нам на многие годы!"

подобно орлу с распростертыми крыльями, огромные усы храброго капитана Бравиды... А он... он, Тартарен, позорно сидит тут на ковре, поджавши под себя ноги, как какой-нибудь турка, в то время, как его соотечественники воображают, будто он избивает кровожадных чудовищ. Тартарену из Тараскона стало невыносимо стыдно и он заплакал.

Вдруг герой воспрянул:

- На львов! На львов!

Через минуту все это было уже на середине двора. Покончились дни Тартарена-Санхо; налицо оставался только Тартарен-Кихот.

Все быстро осмотрено; вооружение, весь снаряд, огромные сапоги надеты; написана короткая записка, которою Байя поручается дружеским попечениям князя; к записке приложено несколько голубых банковых билетов, смоченных слезами... и неустрашимый Тартарен мчится в дилижансе по дороге на Блидах... В опустевшем домике негритянка растерянно разводит руками над опрокинутым кальяном, над чалмой, валяющейся рядом с туфлями, над всеми мусульманскими доспехами Сиди Тартри, безпорядочно разбросанными под фигурным навесом веранды...