Необычайные приключения Тартарена из Тараскона.
Третий эпизод. В стране львов.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Необычайные приключения Тартарена из Тараскона. Третий эпизод. В стране львов. (старая орфография)

ТРЕТИЙ ЭПИЗОД. 

В стране львов. 

I. 

Дилижансы в ссылке.

По пыльному алжирскому шоссе катился грузный дилижанс, по старинному обитый толстым, вылинявшим от времени голубым сукном, с огромными жесткими помпонами в углах стежки. Тартарен уселся, как мог, в углу кареты. В ожидании вдохнуть в себя простор пустынь, по которым рыщут африванские хищные звери, наш герой вынужден был довольствоваться пока специфическим запахом старого дилижанса, странною смесью всевозможных запахов от людей, лошадей, сьестных припасов, кожи чемоданов и гнилой соломы. И народ в карете был всякий: монах-траппист, купец жид, две кокотки, догоняющия свой полк - третий гусарский, фотограф из Орлеансвилля. Но как ни разнообразно и интересно было такое общество, наш тарасконец не расположен был вступать в разговоры и сидел, мрачно задумавшись, заложивши руки за перевязи своего вооружения и уставивши штуцера между коленами. Его спешный отъезд, темные глаза Байи, перспектива грозных опасностей охоты, - все это волновало его ум и сердце, а тут еще этот старый европейский дилижанс своим патриархальным видом смутно напоминал о Тарасконе, о давно прошедшем, о днях молодости, поездках по окрестностям города, о веселых обедах на берегу Роны.

Смерклось, наступила ночь. Кондуктор зажег фонари. Дилижанс катился, жалобно поскрипывая заржавленными рессорами, лошади отбивали ногами частую дробь по дрянному шоссе; погромыхивали бубенцы. От времени до времени с империала кареты раздавался грохот железа. Это встряхивалось боевое снаряжение смелого охотника. В течение нескольких минут Тартарен видел еще, сквозь дремоту, забавные фигуры соседей, то мерно кивающих головами в такт качки экипажа, то подпрыгивающих на толчках; потом его глаза закрылись, мысли спутались и только в ушах раздавался неясный гул колес и старческое покряхтывание тяжелого дилижанса.

Вдруг какой-то таинственный голос, хриплый и шамкающий, назвал тарасконца по имени:

- Господин Тартарен! Господин Тартарен!

- Что нужно? Кто зовет меня?

- Я, господин Тартарен... Вы меня не узнаете?... Я старый дилижанс, возивший двадцать лет тому назад пассажиров из Тараскона в Ним... Сколько раз возил я и вас, и ваших друзей, когда вы отправлялись охотиться по фуражкам к Жонкьеру или к Бельгару... Сначала я было не признал вас, - ишь вы нарядились туркой, да и пополнели таки. Ну, а как вы только захрапели, тут уже не могло быть сомнения, я сразу узнал вас.

- Ладно, ладно! - проговорил Тартарен с досадой, потом смягчился и добавил: - Вас-то, старина, как сюда занесло?

- Ах, дорогой мой господин Тартарен, не по доброй воле занесло меня сюда, могу вас заверить. Как только прошла там железная дорога, так сейчас же и порешили, что я уже никуда не гожусь, и отправили меня в Африку... Да и не меня одного! Почти все французские дилижансы подверглись административной высылке. Признали нас слишком реакционными и закабалили в эту каторгу... Там у вас во Франции это зовется алжирскими железными дорогами.

Тяжко вздохнул старый дилижанс и продолжал:

- Ах, господин Тартарен, как грустно теперь вспомнить о нашем милом Тарасконе! Хорошее было тогда времячко, время моей молодости! Любо было посмотреть на меня, чисто-начисто вымытого каждое утро, протертого маслом, с блестящими фонарями! Любо было послушать, как почтарь весело пощелкивает бичом! Выйдет, бывало, кондуктор в расшитой галуном фуражке, с рожком на перевязи, вспрыгнет на свое сиденье и крикнет: "Пошел! пошел!" Подхватит меня четверик, звонко гремят бубенцы, трубит рожок, на улице открываются окна и весь Тараскон с гордостью любуется на дилижанс, несущийся по большой королевской дороге. А дорога-то_г господин Тартарен! Широкая, столбовая, хорошо содержанная. По обе стороны симметрически расположены маленькия кучки щебенки, справа и слева мелькают виноградники, оливковые деревья. Через каждые двадцать шагов трактиры, каждые пять минут остановки. И что за милые, хорошие люди были мои пассажиры! Мэры и священники ехали в Ним представиться префекту или епископу, фабриканты и торговцы тафтой, школьники, спешащие на каникулы, добрые земледельцы в расшитых блузах, а на империале - вы, господа охотники по фуражкам, всегда такие веселые, и каждый из вас распевает, бывало, свою песенку на возвратном пути, после удачной охоты! А теперь, Господи Боже мой, что только делается! Что за народ я катаю! Нехристей каких-то, неведомо откуда набежавших сюда и всячески грязнящих меня, шершавых негров. бедуинов, каких-то разбойников, всевозможных проходимцев, оборванных переселенцев, коптящих меня своими трубками. И весь этот люд говорит на таких языках, что сам чорт их не разберет. И ко всему этому вы сами видите, как со мною обходятся: ни меня вымоют когда, ни меня вычистят. Да чего ужь там, - сала в колеса жалеют. Вместо добрых, крупных и степенных лошадей, запрягают маленьких арабских лошаденок, бешеных каких-то; только оне и знают, что бьются да кусаются, да прыгают, как козы, ломают ваги и рвут постромки. Ай, ай, ай!... Вот оно! Вот опять начинается история! Ну, да и дороги же здесь! Тут-то пока еще сносно, так как близко начальство; а дальше... там и дорог совсем нет никаких. Кати себе, как знаешь, по горам, да по долам, да по зарослям карличковой пальмы и мастикового дерева. Даже станций нет настоящих; останавливаемся где и когда вздумается кондуктору, то на одной ферме, то на другой. Иногда этот молодчик заставляет меня делать крюк в несколько километров, чтобы заехать к приятелю выпить. А потом и катай-валяй во все ноги, чтобы наверстать потерянное время. Солнце печет, раскаленная пыль жжется! Пошел-катай! Зацепили, вот-вот опрокинемся. Пошел, погоняй сильней! Реченка тут, в брод пошел, вплавь. Дела им нет, что вымочишься, простудишься, утонешь, пожалуй. Пошел, пошел!... Каково это в мои-то годы, при моих-то ревматизмах! А приехали, отпрягут тебя и бросят на всю ночь середи двора какого-нибудь дрянного каравансарая на ветру и холоде. Шакалы и гиены шатаются кругом и обнюхивают мои ящики; разные бродяги забираются ночевать в мой кузов. Вот каково мое житье, дорогой мой господин Тартарен; и в такой-то муке мученической мне приходится доживать свой век до того дня, когда упаду я где-нибудь на дороге, да уже и не поднимусь, и арабы растащат меня на щепки варить свое басурманское кушанье.

- Блидах! Блидах! - возгласил кондуктор, отворяя дверцу. 

II. 

Встреча с одним маленьким господином.

свои учебные эволюции маленькие, точно игрушечные, солдатики. В кофейнях открывали окна; в углу площади виднелся овощный рынок. Все это было очень мило, но львами здесь даже не пахло.

- На юг!... Дальше на юг! - пробормотал Тартарен, отодвигаясь от окна в свой угол.

В эту минуту дверца отворилась. В нее ворвались волны свежого воздуха и внесли с собой аромат цветущих апельсинов, а с ним вместе маленького господина в светло-коричневом пальто, старенького, сухого, сморщенного, с лицом величиной в кулак, с шеей, стянутой широким черным галстухом, с шагреневым свертком под мышкой и дождевым зонтом в руках, - тип деревенского нотариуса. Маленький господин поместился против Тартарена и с большим недоумением стал осматривать грозное вооружение тарасконского героя.

Лошадей отпрягли, запрягли свежих, дилижанс покатил дальше. Маленький господин продолжал смотреть на Тартарена. Тот начал, наконец, сердиться.

- Вас это, кажется, удивляет? - сказал он, в свою очередь, пристально вглядываясь в соседа.

- Нет, стесняет, - ответил старичок совершенно спокойно.

И на самом деле, Тартарен, при своей корпуленции, да еще обвешанный складною палаткой, ружьями, револьверами, охотничьим ножом, занимал слишком много места. Ответ маленького господина окончательно взорвал тарасконца.

- А по вашему, быть может, мне бы следовало отправиться на львов с вашим зонтиком? - гордо сказал знаменитый охотник.

Маленький старичок посмотрел на свой зонт, добродушно улыбнулся и также невозмутимо продолжал:

- Так вы, стало быть?...

- Тартарен из Тараскона, истребитель львов!

Говоря это, неустрашимый тарасконец тряхнул синею кистью своей фески, как царь пустыни потрясает косматою гривой. Все пассажиры сразу встрепенулись. Траппист начал креститься, кокотки взвизгивали от страха, фотограф из Орлеансвилля пододвинулся к истребителю львов, мечтая о чести воспроизвести портрет великого охотника. Только маленький старичок остался, по-прежнему, невозмутимым.

- И вы уже много убили львов, господин Тартарен? - спросил он своим ровным голосом.

- Да, не мало-таки на свой пай!... И во всяком случае побольше, чем у вас на голове волос.

Весь дилижанс невольно разсмеялся, глядя на три-четыре желтых волоска, торчавших на голой голове маленького, сморщенного старичка. Тут заговорил фотограф из Орлеансвилля:

- Отчаянно опасное это дело, господин Тартарен... Приходится переживать ужасные минуты... Вот, например, бедняга Бонбоннель...

- А, да... охотник за пантерами... - презрительно сказал Тартарен.

- Вы знакомы с ним? - спросил старичок.

- Еще бы!... Раз двадцать охотились вместе.

Маленький господин улыбнулся:

- Так и вы, стало быть, охотитесь за пантерами, господин Тартарен?

- Это далеко не то, что львы!

- Я так полагаю, - нерешительно заметил фотограф. - что пантера, это - просто очень большая кошка...

- Именно! - подтвердил Тартарен, очень довольный возможностью принизить славу Бонбоннеля, особливо при дамах.

Дилижанс остановился, кондуктор отворил дверцу и, обращаясь к маленькому старичку, почтительно проговорил:

- Вот вы и приехали.

Старик вышел из кареты и обратился к Тартарену:

- Позвольте мне дать вам добрый совет, господин Тартарен.

- Какой совет?

- А вот какой... Говоря по правде, вы мне кажетесь хорошим человеком... Так вот что: возвращайтесь-ка поскорее назад в Тараскон, - здесь вам делать нечего... Тут, пожалуй, найдется еще несколько пантер; только для вас, ведь, это слишком мелкая дичь... Ну, а насчет львов уже не взыщите, - во всем Алжире ни одного не осталось... Мой друг Шассинг убил последняго.

Маленький старичок поклонился, затворил дверь и ушел, добродушно посмеиваясь.

- Кондуктор, кто такой этот чудачина? - спросил Тартарен, презрительно оттопыривши губу.

- Да разве же вы его не знаете? Это господин Бонбоннель. 

III. 

Монастырь львов.

В Милионахе Тартарен покинул дилижанс, направившийся далее на юг. Два дня дорожных толчков, две ночи, проведенные без сна и не отрывая глаз от окна в надежде увидать страшную тень льва где-нибудь близ дороги; все пережитые волнения и безсонница так утомили смелого охотника, что он почувствовал необходимосх отдыха. К тому же, надо признаться, что со времени неудачного приключения с Бонбоннелем нашему честному тарасконцу, несмотря на его вооружение, надменный вид и красную феску, было очень не по себе в присутствии фотографа из Орлеансвилля и двух девиц третьяго гусарского полка.

По широким улицам со множеством деревьев и фонтанов он отправился на поиск подходящей гостиницы; но у него из головы не выходили слова Бонбоннеля. А что, если он сказал правду? Что, если и в самом деле в Алжире нет совсем львов? Из-за чего же столько хлопот, лишений и тревог?

Вдруг на повороте одной улицы наш герой встретился лицом к лицу - угадайте, с кем? - с великолепным львом, сидящим пособачьи у двери кофейной, гордо раскинувши на солнде свою золотистую гриву.

- Что же они мне врут, будто львов нет! - воскликнул Тартарен, отскакивая назад.

Лев услыхал это восклицание, опустил голову и, взявши в пасть стоявшую на тротуаре деревянную чашку, покорно протянул ее к неподвижному от изумления Тартарену. Проходивший мимо араб бросил в чашку медную монету; лев завилял хвостом. Тут Тартарену все стало ясно. Он увидал то, чего в первую минуту волнения не успел разсмотреть: толпу,стоявшую вокруг несчастного слепого и прирученного льва, и двух вооруженных тяжелыми дубинами негров, водивших по городу грозного царя пустынь, как савойяры водят своих сурков. Тартарена так и взорвало.

- Мерзавцы! - крикнул он громовым голосом. - Осмеливаться так унижать благородное животвое!

Наш герой бросился к льву и вырвал чашку из его царственной пасти. Негры-поводильщики, воображая, что имеют дело с вором, кинулись на тарасконца. Произошла страшная свалка. Негры работали кулаками, женщины визжали, ребятишки хохотали. Старый жид-башмачник вышел из своей лавчонви:

Даже слепой лев попытался рявкнуть. А несчастный Тартарен, после отчаянной борьбы, покатился на пыльную улицу среди разсыпанных медяков.

В эту минуту какой-то человек пробился сквозь толпу, двумя словами успокоил негров, отстранил вопящих баб и хохочущих ребятишек, поднял Тартарена, отряхнул с него пыль и сор и усадил его на тротуарный столбив.

- Князь!... Вы!... Какими судьбами? - говорил запыхавшийся добряк Тартарем, потирая намятые бока.

- Я, я, мой доблестный друг, - я собственною персоной. Как только я получил ваше письмо, так сейчас же поручил Байю попечениям её брата, взял почтовую карету, сломя голову промчался пятьдесят лье и, как видите, подоспел как раз вовремя, чтобы освободить вас от неистовства этих дикарей... Да что вы такое наделали и из за чего вышла вся эта неприятная история?

- Ах, князь!... Ну, посудите сами, каково же это видеть несчастного льва с нищенскою чашкой в зубах... Униженный, порабощенный, опозоренный, служащий посмешищем негодным ребятишкам...

- Вы ошибаетесь, вы жестоко ошибаетесь, мой благородный друг. Совсем напротив, этот лев пользуется величайшим почетом. Это священное животное принадлежит к составу большого монастыря львов, основанного лет триста назад Магометом-бен-Ауда. В страшной обители четвероногих траппистов своего рода монахи воспитывают и приручают сотни львов и отправляют их по всей Северной Африке в сопровождении братий-сборщиков подаяний... На эти сборы содержатся монастырь и его мечеть, и негры потому ополчились на вас, что они верят, будто за утайку или пропажу, по их вине, хотя бы одной монетки лев немедленно их растерзает.

Слушая неправдоподобный, но, тем не менее, достоверный рассказ, Тартарен отдышался и приободрился.

- Во всем этом для меня важно одно, - сказал он в заключение, - это то, что, - не во гнев почтеннейшему Бонбоннелю, - в Алжире, все-таки, есть львы!...

- Еще бы не быть львам! - воскликнул князь. - С завтрашняго дня мы пустимся на поиски в долину Шелиффа, и вы сами увидите...

- Как, князь?... Вы располагаете тоже охотиться?

- А вы что же воображали? Что я вас покину одного в глубиве Африки, среди диких племен, языка и обычаев которых вы совсем не знаете? Нет, мой знаменитый друг, я вас не покину, мы уже более не разстанемся... Куда вы, туда и я с вами!

- О, князь!... О, ваша светлость!...

И сияющий от счастья Тартарен прижал в своей груди благородного албанского принца. гордо мечтая о том, что, подобно Жюлю Жерару, Бонбоннелю и всем другим славным охотникам, и ему, Тартарену из Тараскона, будет сопутствовать иностранный принц в его охотничьих подвигах. 

IV. 

На походе.

Раннею зарей следующого дня неустрашимый Тартарен и не менее неустрашимый князь Григорий, в сопровождении полдюжины негров-носильщивов, вышли из Милионаха и направились к долине Шелиффа по чудесному спуску, отененному жасминами, туйями, рожковыми деревьями, дикими маслинами и пересекаемому множеством звонко и весело журчащих ключей.

Князь Григорий также обвешался всяким оружием, как славный охотник Тартарен, да, кроме того, изукрасился великолепным и необыкновенным кепи, расшитым золотыми галунами и серебряными дубовыми листьями. Такой удивительный головной убор придавал его высочеству вид не то мексиканского генерала, не то начальника станции с берегов Дуная. Это кепи сильно интриговало тарасконца; он решился, наконец, осторожно попросить разъяснения у своего спутника.

- Необходимая вещь для путешествий по Африке, - важно ответил князь, протирая рукавом блестящий козырек, и потом сообщил своему наивному товарищу всю важность роли, какую играет кепи в сношениях с арабами, пояснил ему, что только военная фуражка способна внушать им надлежащий страх, так что гражданское управление нашлось вынужденным нарядить в кепи всех своих служащих, начиная с сторожей и кончая сборщиками податей. В сущности, для управления Алжиром, - поучал князь своего друга, - не требуется дельных голов, да и никаких голов, пожалуй, не требуется; нужно только кепи, блестящее кепи, расшитое как можно ярче и надетое хоть на палку.

Друзья разсуждали и философствовали, а караван все подвигался и подвигался вперед. Босоногие носильщики прыгали с камня на камень, покрикивая, как обезьяны. Оружие в ящиках громыхало; ружья блестели на солнце. Встречные туземцы чуть не до земли преклонялись перед чудодейственным кепи. А там, наверху, на укреплениях Милионаха, вышел было подышать утреннею прохладой начальник арабского бюро с своею супругой, да услыхал подозрительный звон оружия, увидал блеск стволов между деревьями и вообразил, что это подкрадываются немирные арабы напасть на город, приказал скорее опустить подъемный мост, ударить тревогу и привести город в осадное положение.

Недурное начало для каравана!

Третий, несший альбом для записки путевых и охотничьих впечатлений, соблазнился золочеными застежками и бежал, воображая, что захватил неоценимое сокровище.

Пришлось остановиться и держать совет.

- Я полагаю, - заговорил князь, тщетно стараясь распустить плитку пемикана в усовершенствованной кострюле с тройным дном, - я полагаю, что нам следует совсем прогнать носильщиков-негров... Тут как раз невдалеке есть арабский рынок. Всего лучше будет завернуть туда и купить нескольких ишаков...

- Ах, нет... нет... ишаков не надо! - перебил его Тартарен, краснея до ушей при воспоминании о бедняге Черныше. Потом он спохватился и лицемерно прибавил: - Где же таким малявцам тащить все наши пожитки!

Князь улыбнулся.

- На этот счет вы ошибаетесь, мой дорогой друг. Как ни слабы вам кажутся алжирские ишачки, а на них можно положиться... Надо только знать, что они способны выносить.. Спросите-ка лучше у арабов. Они так разъясняют нашу колониальную организацию: во главе всего стоит мусю губернатор с толстым дрючком, которым он лупит свой штаб; штаб срывает зло на солдатах и колотит солдат, солдат дует кололониста, колонист - араба, араб - негра, негр - жида, а жид, в свою очередь, колотит ишака. Бедняге ишаку бить уже некого; ну, вот он и подставляет спину и таскает все, что на него ни навьючат. После этого, кажется, ясно, что он потащит и ваши ящики.

- Все-таки, - возразил Тартарен, - я нахожу, что вид нашего каравана на ослах будет не особенно красив. Мне бы хотелось чего-нибудь более характерного, настоящого восточного. Вот если бы, например, добыть верблюда.

- За этим дело не станет, - ответил принц, и они направились в арабскому рынку.

Торг был расположен в нескольких километрах от их стоянки, на берегу Шелиффа. Там пять или шесть тысяч оборванных арабов пеклось на солнце и шумно торговалось среди кувшинов черных маслин, горшков с медом, мешков с пряностями и сигар, сваленных кучами; на больших кострах жарились целые бараны, залитые салом; тут же босоногие негры устроили бойни под открытым небом и, облитые кровью, разнимали на части козлят, подвешенных к жердям. В одном углу, под тенью палатки в разноцветных заплатах, сидел писец-мавр в очках и с большою книгой. Далее толпа неистовствовала вокруг рулетки, устроенной в дне железной хлебной меры; кабилы пустили в ход ножи. Издали несутся радостные крики, веселый хохот, - все в восторге от того, что жид с своим мулом попал в Шелифф и тонет. Всюду скорпионы, собаки, вороны и мухи, мухи без числа.

И, как на грех, верблюдов не было. После долгих поисков нашелся, все-таки, один, которого старались сбыть с рук мзабиты. Это был настоящий верблюд пустыни, классический верблюд, весь облезлый, унылого вида и до того изголодавшийся, что его горб совсем опал от худобы и висел жалким мешком на боку. Тартарен нашел его восхитительным и потребовал, чтобы его тотчас же нагрузили. Верблюд покорно опустился на колена: ящики и чемоданы были повешены. Князь уселся на шею животного, а Тартарен, ради пущей важности, забрался на самый верх горба, между двумя ящиками, и оттуда гордым и величественншс жестом приветствовал толпы сбежавшихся со всех сторон оборванцев. Вот бы когда показаться тарасконцам!

Верблюд поднялся на ноги и зашагал... Что за притча. Не успел верблюд сделать нескольких шагов, как Тартарен почувствовал, что бледнеет; его гордая феска принимает последовательно одно за другим те же положения, которые так помяли ее на пакетботе Зуав. Проклятый верблюд раскачивается, как фрегат.

- Князь... принц! - едва выговаривает совсем позеленевший Тартарен, хватаясь за складки верблюжьяго горба, - Бога ради... Сойти, сойти... Я чувствую, я чувствую, что посрамлю Францию.

Чорта с два! Верблюд разошелся и остановить его не было никакой возможности. За ним бежало четыре тысячи арабов, жестикулируя, хохоча, как полуумные, и сверкая на солнце шестью стами тысяч белых зубов. Великий тарасконец вынужден был склониться перед неизбежностью своей судьбы, и он действительно склонился на горб верблюда. Склонилась гордая феска, и Франция была посрамлена. 

V. 

Вечер на-стороже.

Как ни живописно было путешествие на верблюде, а наши истребители львов принуждены были от него отказаться во внимание к красной феске с синею кистью. Они направились далее на юг по образу пешого хождения, тарасконец передом, за ним верблюд с багажом и албанец в арриергарде. Экспедиция продолжилась около месяца.

В поисках за несуществующини львами грозный Тартарен бродил из дуара в дуар {Дуар - патриархального быта перепутываются с нелепою солдатчиной. Любопытное и поучительное зрелище для глаз, которые умеют видеть: первобытный и в конец прогнивший народ, который мы цивилизуем, прививая ему наши пороки; дикая и безконтрольная власть туземных начальников, наших ставленников, которые важно сморкаются в жалуемые им ленты "Почетного Легиона" первой степени и которые из-за самодурства приказывают бить людей палками по пятам; безсовестные суды кадиев, этих тартюфов Корана, мечтающих о наградах и орденах и продающих свои приговоры, подобно тому как Исав продал право первородства за горшок чечевичной похлебки.

Пьяные и развратные каиды, попавшие в командиры из лакеев какого-нибудь генерала Юсуфа, напиваются шампанским с босоногими прачками и заедают шампанское жареною бараниной в то время, как целое племя околевает с голода и вырывает у борзых собак кости, выкидываемые с господского пира.

А кругом целые области заброшенных полей, выжженных солнцем, заросших диким кактусом и чахлыми кустарниками. Это житница Франции! Житница, увы, безплодная и богатая только шакалами да клопами. Покинутые селения, одуревшия от голода и отчаяния племена, бегущия куда глаза глядят и устилающия свой путь трупами... Там и сям французские поселки с развалившимися домами, с одичавшими полями, опустошенными саранчей, пожирающею даже занавесы на окнах, с пьяными колонистами, не выходящими из кабаков.

Вот что увидал бы Тартарен, если бы потрудился взглянуть вокруг себя; но, увлеченный своею страстью к львам, знаменитый тарасконец шел своею дорогой, не оглядываясь ни направо, ни налево, тщетно ища взором воображаемых чудовищ, упорно не показывавшихся нигде.

Так как складная палатка, по-прежнему, не поддавалась никаким ухищрениям и не распладывалась, а плитки пемикана, по-прежнему, не распускались ни в холодной воде, ни в кипятке, то нашим путешественникам пришлось искать приюта у туземцев. Благодаря кепи князя Григория, их всюду принимали с распростертыми объятиями. Они останавливались у начальствующих лиц, в удивительных дворцах, обширных белых сараях без окон, в которых были в кучу свалены кальяны и коммоды красного дерева, смирнские ковры и карсельския лампы, резные ящики, наполненные турецкими секинами, и бронзовые часы стиля Луи-Филиппа. В честь Тартарена давались праздники и обеды, устраивались скачки и джигитовки, разстреливалось множество пороха. Потом, когда увеселения были кончены, являлся добродушный ага и представляль счет. Таково ужь арабское гостеприимство. А львов все нет, как нет. Наш тарасконец не унывал, однако же; смело подвигаясь на юг, он целыми днями бродил по зарослям, концом штуцера похлопывал по карличковым пальмам и покрикивал: "кшишь! кшишь!" перед каждым кустом. Затем каждый вечер он выходил "взять зорю" часика на два, на три. Все напрасно, - львы и носа не показывали.

Раз вечером, часов около шести, когда караван, проходил зарослью мастикового дерева, в котором кое-где лениво вспархивали отяжелевшия от жары куропатки, Тартарену показалось, будто он слышит, - но далеко, далеко, едва уловимо, - чудный рев, к которому он так усердно прислушивался в Тарасконе, стоя за бараком зверинца. Сперва наш герой думал, что ему это только почудилось. Но через минуту, все еще очень издалека, но уже вполне явственно, он различил настоящее рыкание льва. На этот раз не могло быть сомнения: на страшный голос отозвался испуганный вой собак на арабских кочевьях и загромыхали консервы и оружие в ящиках на вздрагивающем горбе верблюда.

И так, сомнения нет, лев близко. Скорей, скорей на сторожу; нельзя терять ни минуты. Как раз тут же близехонько оказался старый марабу (могила мусульманского святого), с белым куполом, большими желтыми туфлями праведника в нише над дверью и множеством всяких ex voto, - обрывков бурнусов, нитей галуна, рыжих волос, висящих по стенам. Тартарен оставил там своего принца и верблюда и пустился на поиски удобного для сторожи места. Князь Григорий хотел было идти с ним, но тарасконец не согласился: он хотел померяться с львом один-на-один. А на всякий случай он попросил его светлость быть невдалеке и из предосторожности передал принцу свой бумажник, - толстый бумажник, набитый ценными бумагами и банковыми билетами, которые лев мог бы, пожалуй, изорвать в клочки. Устроивши все как следует, герой отправился на розыски подходящого места. В ста шагах от могилы, на берегу почти высохшей речонки, под лучами заката трепетал небольшой лесок олеандров. Тут-то и расположился Тартарен, точь-в-точь по писанному: он стал на одно колено со штуцером в руках и воткнул перед собою охотничий нож в песок. Наступила ночь. Розовые тоны перешли в фиолетовые и быстро сменились темно-синими. Внизу, среди мелких камушков, точно ручное зеркало, сверкала вода, задержавшаяся в выбоине. То был водопой хищных зверей. На склоне противуположного берега чуть виднелась белесоватая тропа, протоптанная их могучими лапами среди заросли мастичника. При виде этой таинственной тропы невольная дрожь пробегала по телу. Прибавьте к этому смутные звуки африканской ночи, шелест ветвей, крадущиеся шаги бродячих животных, глухой лай шакалов... а там, наверху, во ста или в двух стах метрах над головой югромные стаи журавлей, летящих с раздирающими душу криками... и вы поймете, как трудно человеку сохранить полное спокойствие.

Тартарен и не сохранил его; можно даже сказать, что совсем утратил. Зубы бедняги громко стучали; а ствол его ружья, положенный на рукоятку охотничьяго ножа, воткнутого в землю, отбивал частую дробь не хуже испанских кастаньет. Что ни говорите, а выдаются такие вечера, когда человек просто не в ударе; к тому же, в чем же собственно заключалось бы истинное геройство, если бы герои никогда не испытывали страха?

Ну, и Тартарен испытывал страх, да еще какой страх! И, однако же, бодро выдерживал час, два часа; но всякое геройство имеет свой конец. Тарасконец вдруг услыхал шаги, близехонько от него мелкие камушки посыпались на пересохшее дно ручья. На этот раз ужас охватил охотника, он вскочил на ноги, выстрелил два раза наудачу и во все ноги ретировался к могиле мусульманского святого, оставивши в песке свой охотничий нож, в виде креста, водруженного на память грядущим поколениям о величайшей из паник, когда-либо охватывавших душу истребителя чудовищ.

- Князь, князь!... Сюда, ко мне... лев!...

Ответа не было.

- Князь... принц!... Где вы там?

Принца нигде не было. На белой стене мусульманской могилы выделялась только неуклюжая фигура верблюда. Князь Григорий исчез, унося с собою бумажник с банковыми билетами. Его высочество целый месяц терпеливо поджидал такого случая. 

VI. 

Hаконец-то!

На другой день после этих трагических событий, когда наш герой проснулся на разсвете и окончательно убедился в безвозвратности исчезновения принца и бумажника, когда он понял, что предательски обокраден и покинут в дикой, чужой стране с престарелым верблюдом и небольшим количеством мелкой монеты в кармане, тогда знаменитый тарасконец впервые начал сомневаться. Он усомнился в Албании, усомнился в дружбе, в славе, усомнился даже в львах и горько заплакал.

Он сидел, печально захвативши голову, обеими руками; штуцер лежал на его коленах, а над ним стоял верблюд и уныло чавкал свою жвачку. Вдруг шелохнулась цыновка, прикрывавшая входную дверь, и перед ошеломленным Тартареном появилась громадная, косматая голова льва; своды старого здания дрогнули от страшного рева, подпрыгнули даже желтые туфли мусульманского праведника в нише над дверью.

Не.дрогнул только Тартарен.

Две разрывных пули угодили прямо в голову льва. С минуту под раскаленным африканским небом летел во все стороны целый фейерверк львиных мозгов, осколков черепа и окровавленных лохмотьев рыжей шерсти. Потом все упало на землю и Тартарен увидал двух негров, несущихся на него с поднятыми дубинами. Он узнал негров, поколотивших его в Милионахе.

Сущий скандал! Разрывные тарасконския пули уложили прирученного льва, несчастного слепца, ходившого по сбору на монастырь Магомета-бен-Ауда.

На этот раз - слава Аллаху и пророку его! - тартарен отделался очень счастливо. Чернокожие, освирепевшие фанатики, наверное, разнесли бы его в клочки, если бы христианский Бог не сжалился над героем Тараскона и не послал бы ему ангела-избавителя в образе полевого сторожа орлеансвилльской общины, прибежавшого на выстрелы с саблей под мышкой. Вид кепи сразу охладил неистовый гнев негров. Спокойный и величественный страж общественной безопасности составил протокол о событии, приказал взвалить на верблюда бренные останки льва и, вместе с потерпевшими и обвиняемым, препроводил по начальству в Орлеансвилль.

Началась длинная и страшная процедура.

После только что пройденного Алжира кочевых туземцеве, Тартарен из Тараскона познакомился с не менее потешным, но и не менее грозным Алжиром городов, судебных мест и адвокатских кляуз. Тут он узнал все судебные выверты, которые проделываются за стаканами пунша в кофейнях, узнал темную адвокатсжую практику, узнал приставов и делопроизводителей, всю голодную саранчу, гнездящуюся за кипами гербовой бумаги, объедающую колониста до подметок его сапогов, пожирающую его живьем.

Прежде всего оказалось необходимым решить вопрос о том, на какой территории убит лев, - на территории гражданского или военного ведомства. В первом случае дело подлежало разбирательству коммерчесжого суда, во втором - Тартареп подвергался суду военному. При одном имени военного суда впечатлительному тарасконцу представлялось, что его сейчас же разстреляют на гласисе укреплений, или, по крайней мере, засадят на веки веков в арабский сило {Silo -- вырытая в земле яма, род громадного кувшнна, в который арабы ссыпают хлеб и, как говорят, сажают иногда преступников.}. Всего ужаснее было то обстоятельство, что в Алжире до крайности сбивчиво разграничение этих двух территорий. Наконец, после целого месяца хлопот, интриг, хождений по арабским бюро, было решено, что хотя, с одной стороны, лев и убит на территории военного ведомства, за то, с другой, Тартарен, стреляя в него, находился на территории, состоящей в гражданском управлении. А потому дело было разобрано гражданским судом, и наш герой присужден в уплате убытков в размере двух тысяч пятисот франков, не считая судебных издержек.

Как разделаться со всеми этими платежами? Несколько пиастров, уцелевших от захвата албанским принцем, данным-давно ушли на гербовую бумагу и на угощения дельцов. Несчастный истребитель львов оказался вынужденнвм распродать в розницу все свои пожитки, начиная с ружей, кинжалов и револьверов. Один торговец бакалейными товарами купил пищевые консервы; аптекарь приобрел остатки пластырей. Даже охотничьи сапоги отправились следом за усовершенствованною складною палаткой, попавшею в лавку старьевщика и занявшею место в ряду кохинхинских редкостей. За всеми уплатами у Тартарена остались только шкура льва и верблюд. Шкуру он тщательно упаковал и отправил в Тараскон, адресовавпий ее на имя храброго капитана Бравиды (читатель скоро узнает, что сталось с этим баснословным трофеем). Что же касается верблюда, то наш знаменитый охотник разсчитывал воспользоваться им, чтобы добраться до города Алжира, только, конечно, не верхом, а продавши его и на эти деньги взявши место в дилижансе. Он не без основания отдавал предпочтение именно такому способу путешествовать на верблюдах. К несчастию, верблюд не шел с рук, никто не давал за него ни сантима.

Между тем, Тартарен во что бы ни стало хотел как можно скорее добраться восвояси. Его неудержимо влекло увидать опять голубой корсаж Байи, мирный домик с фонтаном, отдохнуть под резным навесом веранды и там дождаться присылки денег из Франции, и наш герой не стал откладывать своего возвращения; удрученный ударами судьбы, но бодрый духом, он решил отправиться пешком. Верблюд не покинул его при столь плачевных обстоятельствах. Странное животное с необычайною нежностью привязалось в своему хозяину и шаг за шагом, не отставая от него ни на аршин, последовало за ним из Орлеансвилля.

В первую минуту такая преданность растрогала Тартарена; в тому же, неприхотливый спутник ничего ему не стоил и питался чем попало. Но по прошествии нескольких дней уныло шагающий по пятам компаньон стал сильно надоедауь странствующему тарасконцу, видевшему в нем постоянное напоминание о всех своих невзгодах. Мало-по-малу стали противны до отвращения и мрачно-задумчивая морда, и висящий сборками горб, и эта качающаяся походка. Короче сказать, герой возненавидел своего верблюда и только о том и думал, как бы от него избавиться; но это было совсем не так просто, как могло казаться. Тартарен пробовал скрыться от него потихоньку - верблюд его разыскивал; пробовал убежать от него - верблюд так шагал, что убежать не было возможности: Он кричал на него: "Пошел прочь!..." и бросал в него камнями. Верблюд останавливался, грустно смотрел на него, потом через минуту шагал опять и догонял его. Тартарену ничего больше не оставалось, как покориться своей участи.

Однако же, когда на девятый день своего пешого хождения измученный тарасконец, весь покрытый пылью, издали увидал среди зелени белые балконы Алжира, когда он подошел к городским воротам и очутился на шумной дороге, ведущей в Мустафу, среди зуавов, носильщиков, лодочников, торговок, прачек, среди разноголосой и разноязычной толпы, глазеющей на него и его верблюда, он не выдержал:

- Нет! Это, наконец, невозможно! - проговорил он. - Не могу же я войти в Алжир в сопровождении такой гадины!

И, воспользовавшись теснотой. Тартарен бросился в сторону и залег в канаве. Через минуту он увидал, как над его головой пронесся по дороге старый верблюд с тревожно вытянутою вперед шеей.

Тут только наш герой вздохнул свободно, как человек, с плеч которого свалилась большая тяжесть, и вошел в город окольною дорогой мимо своего загородного садика. 

VII. 

Катастрофа за катастрофой.

У своего мавританского домика Тартарен остановился в совершенном недоумении. Смеркалось; на улице не видно было ни души. Сквозь полуотворенную дверь, которую негритянка забыла запереть, слышались смех, звон стаканов, хлопанье пробок шампанского и, покрывая весь этот приятный шум, веселый и звонкий женский голос пел:

- Что за дьявольщина! - крикнул тарасконец, бледнея, и кинулся во двор.

газовой сорочке и в широких розовых шароварах, и пела Marco la Belle, лихо надевши на беврень фуражку флотского офицера. У её ног полулежал на цыновке и громко хохотал над её песней пресыщенный любовью и вареньями разбойник Барбасу, капитан пакетбота Зуав...

Появление Тартарена, покрытого пылью, исхудалого, загорелого, с страшным взором и в дыбом торчащей феске, сразу оборвало это милое турецко-марсельское пиршество. Байя взвизгнула, точно испуганная собачонка, и убежала в дом. А Барбасу, как ни в чем не бывало, продолжал хохотать еще громче.

- Эге!... Господин Тартарен! Ну, что-то вы теперь скажете? Как видите, она говорить по-французски!

- Капитан! - крикнул Тартарен, не помня себя от бешенства.

- Digoli que vengué, moun bon! - крикнула мавританка, наклоняясь через перила балкона.

Наш злосчастный герой был окончательно уничтожен и безсильно упал на тамбурин. Его мавританка говорила даже по-марсельски!

- Предупреждал я вас не очень-то доверять марсельским дамам! - наставительно сказал Барбасу. - И вот насчет вашего албанского принца тоже...

Тартарен поднял голову.

- А вы знаете, где принц?

я даже припоминаю где: у вас в Тарасконе.

- В Тарасконе!... - вскричал Тартарен, которому вдруг все стало ясно. - Так вот почему он знал только одну часть города...

- Само собою разумеется... Ту часть, что видна из тюремных окон... Ах, милейший мой господин Тартарен, надо держать ухо очень востро в этом проклятом краю, не то здесь живо обделают на все лады... Вот хоть бы взять вашу историю с муэзином.

- Какую историю? С каким еще муэзином?

Акбаре {Akbar - местная газета.} рассказана эта история сполна, и весь Алжир еще о ею пору над ней потешается... На самом деле трудно придумать что-нибудь забавнее этого муэзина, который, распевая молитвы на своем минарете, у вас перед носом обьяснялся в любви с вашею сожительннцей и назначал ей свидания, выкрикивая хвалы Аллаху...

- Таков уже, знаете, всегда новый край, - философски заметил Барбасу. - Как бы то ни было, однако, послушайтесь моего совета и возвращайтесь-ка поскорее в Тараскон.

- Э, за этим дело не станет! - разсмеялся капитан. - Зуав отходит завтра, и, если хотите, я предоставлю вас на родину... Согласны, земляк?... Ну, и чудесно. Теперь вам остается одно. Тут есть еще несколько бутылок шампанского и кое-какая закуска... садитесь, наплюйте на все досады и выпьем...

После минутной нерешимости, ради поддержания собственного достоинства, тарасконец последовал благому совету: сел, чокнулся и выпил. На звон стаканов сошла сверху Байя, допела конец Marco la Belle,

Около трех часов ночи, с облегченным сердцем и слегка заплетающимися ногами, добряк Тартарен провожал своего друга капитана. У дверей мечети он вспомнил про муэзина, весело разсмеялся над его проделками и тут же придумал чудесный план мести. Дверь мечети была отдерта. Тартарен вошел в нее, поднялся на лестницу, поднялся на другую лестницу и добрался до маленькой турецкой молельни, освещенной прорезным железным фонарем, подвешенным к потолку.

Тут на диване сидел муэзин в своей большущей чалме, в белом балахоне, с трубкой в зубах, и попивал холодный абсент из огромного стакана, в ожидании часа, когда ему следует сзывать правоверных на молитву. При виде Тартарена он со страху выронил трубку.

- Сиди смирно, - сказал тарасконец. - И живо давай сюда чалму и балахон!

Муэзин, дрожа всем телом, отдал чалму, белую рясу, все, что от него требовалось. Тартарен облекся во все это и важно направился на площадку минарета.

- Ли Алла иль Алла... А Магомет старый плут... Восток, Коран, кадии и баш-аги, львы и мавританки не стоют ослиного уха!... Турки нигде нет... остались одни проходимцы... Слава Тараскону!...

И в то время, как африканский ветер разносил над городом, морем, равниной и горами потешные ругательства, выкрикиваемые знаменитым Тартареном на невообразимой смеси языков арабского и провансальского, муэзины с других минаретов подхватили призыв к утренней молитве, и правоверные верхняго города благоговейно присели на пятки и набожно стали колотить себя в грудь. 

VIII. 

Полдень. Зуав развел пары; он готов в отходу. На балконе кофейной Валентена офицеры навели на нароход подзорную трубу и по чинам, начиная с полковника, смотрят на счастливцев, отплывающих во Францию. Это люблмое развлечение штабных. Набережная и рейд залиты солнцем. Пассажиры торопливо собираются в путь. Носильщики и лодочники таскают багаж.

У Тартарена из Тараскона нет багажа. Наш герой идет по Морской улице, через рынок, заваленный бананами и арбузами; с ним идет и его друг Барбасу. Несчастный тарасконец оставил на мавританском берегу свои ящики с оружием и свои иллюзии и теперь собирается восвояси с пустыми руками. Только что он успел войти в шлюпву капитана, как увидал, что с горы во все ноги мчится огромное запыхавшееся животное и направляется прямо к нему. Это верблюд, верный верблюд, целые сутки разыскивавший по городу своего хозяина. Увидавши его, Тартарен изменился в лице и притворился, что не узнает его; но верблюду и дела нет до этого. Он бегает по набережной, зовет своего друга и смотрит вслед ему нежным взглядом, точно говордт: "Возьми меня, возьми с собой и увези далеко, далеко от этой опереточной Аравии, от смешного Востока, в котором свистят локомотивы и пылят дилижансы... где мне, заштатному дромадеру, делать уже нечего... Ты - последний "

- Это ваш верблюд? - спросил капитан.

- Знать его не знаю! - ответил Тартарен.

Сердце у него замерло от одной мысли явиться в Тараскон с таким смешным спутником и, безстыдно отрекшись от товарища своих злоключений, он ногой оттолкнул лодку от алжирского берега.

Верблюд понюхал воду, вытянул шею, потоптался немного на месте и со всех ног бросился в море. Следом за шлюпкой он направился к пароходу из одно время с ней подвалил к его борту.

Верблюда втащили кое-как на палубу, и Зуав пустился в путь.

В течение двух дней, что длился переезд, Тартарен просидел один одинешенек в своей каюте, не от качки и не от того, чтобы страдала его феска, - нет, море было спокойно, - а потому, что проклятый верблюд, как только его хозяин показывался на палубе, сейчас же подлетал к нему с своими верблюжьими нежностями. Никогда еще и никого верблюд не ставил в такое дурацки-смешное положение!

Час за часом, выглядывая из полупортика каюты, Тартарен видел, как бледнеет алжирское небо. Наконец, ранним утром, сквозь серебристый туман он с Зуав отдал якорь.

Багажа, как известно, у нашего героя не было; не говоря никому ни слова, он тихомолком сошел на берег, торопливо прошел город, все боясь, как бы его не догнал верблюд, и вздохнул свободно лишь когда уселся в вагон третьяго класса и на всех парах понесся к Тараскону. Обманчивое спокойствие! Не успел поезд отойти двух лье от Марсели, как все головы высунулись в окна; послышались крики, выражения удивления. В свою очередь, выглянул в окно и Тартарен... и увидал... увидал верблюда, своего верного, неизменного верблюда, вихрем мчащагося по шпалам, следом за поездом, не отставая от него ни на сажень. Тартарен в отчаянии опромнулся на скамью и закрыл глаза.

После столь плачевно кончившейся экспедиции он разсчитывал вернуться домой тихохонько, незаметно. Присутствие этого громадного четвероногого делало его план неисполнимым. Что же это такое будет? Господи Боже!... Ни денег, ни львов... А тут еще верблюд!...

"Тараскон!... Тараскон!..."

О, удивление! Едва только феска героя показалась в двери вагона, как оглушительные крики: "Да здравствует Тартарен! Vive Tartarin!" - потрясли своды станционных зданий.

- Vive Tartarin! Да здравствует истребитель львов!

Крики смешались с громом музыки, с пением хора воспитанников учебных заведений. Тартарен чуть не упал в обморок: ему представилось, что все это мистификация. Ничуть не бывало! Весь Тараскон был налицо, и неподдельный восторг был на всех лицах. Вот храбрый командир гарнизонной швальни Бравида, вот оружейник Костекальд, председатель суда, аптекарь и вся благородная корпорация охотников по фуражкам. Все наперерыв теснятся вокруг своего признанного главы, его подхватывают на руки и, как триумфатора, несут с лестницы.

Поразительное действие миража! Весь шум наделала шкура слепого льва, присланная капитану Бравиде. Её жалкие лохмотья, выставленные в клубе, настроили воображение тарасконцев, а за ними и всех южан Франции. О них заговорили газеты; складывались целые драмы. Тартарен убил не одного льва, а десять, двадцать львов... стада, табуны львов! Сходя с парахода в Марсели, Тартарен и не подозревал, что его уже опередила громкая слава, что о его прибытии сограждане уже извещены телеграммой.

, спотыкаясь, сошло с лестницы станции. В первую минуту Тараскон чуть не принял его за мифического Тараска. Тартарен успокоил сограждан.

- Это мой верблюд, - объяснил он.

И под влиянием тарасконского солнца, этого чудного солнца, невольно заставляющого разыгрываться фантазию, он прибавил, любовно похлопывая горб дромадера:

- Это благородное животное!... На его глазах я убил всех львов.

домику с боабабом и тут же, не откладывая в долгий ящик, начал повествование о своих охотничьих подвигах:

- Представьте себе, - говорил он, - раз вечером, среди пустынь Сахары...