Женщина с револьвером

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Женщина с револьвером (старая орфография)

А. КОНАН-ДОЙЛЬ.

Много лет прошло с тех пор, как произошли эти события, и, однако, я боюсь говорить о них с полной откровенностью. Ранее я совсем не мог затрогивать этого дела, - это стало возможным только теперь, когда героиня этой истории ушла от нас для того, чтобы предстать пред Высшим Судией.

Разсказ свой я, однако, буду вести осторожно, с таким расчетом, чтобы не затронуть ничьей репутации.

Речь идет о событии, единственном в своем роде. Таких событий со мною и Гольмсом не случалось ни прежде, ни после.

Читатели простят меня за то, что я не сообщаю времени, когда все это случилось. Делаю я это намеренно. Никто не должен знать, о каких лицах здесь идет речь.

Однажды вечером мы вышли с Гольмсом прогуляться. Это был холодный, морозный, зимний вечер. Вернувшись домой, Гольмс зажег лампу и при её свете увидел на столе карточку.

Он взял карточку, прочитал ее и швырнул на пол. На лице его отразилось отвращение. Я поднял карточку с пола; на ней значилось:

- Кто это такой? - спросил я.

Я повернул карточку и прочитал:

- "Зайду в половине седьмого Ч. А. М.".

- Гм, его надо ждать с минуты на минуту, - пробурчал Гольмс, - мне приходилось, Ватсон, бывать в зоологическом саду и глядеть на змей. Ах, что это за противное ощущение! Вы видели змей, Ватсон? Это скользкия, гладкия животные, глаза у них пророчат смерть, морды приплюснутые и злые! Вот такое же впечатление производит на меня и Мильвертон. На своем веку мне пришлось иметь дело с полсотней убийц, по меньшей мере, с полсотней, но ни один из них не будил во мне такого отвращения, как Мильвертон. И однако мне приходится иметь с ним дело. Знаете, он по моему приглашению приходил.

- Да что он из себя представляет?

- А я вам это сейчас объясню, Ватсон. Это - король шантажистов. Помилуй Бог того, чья тайна, чья репутация попала во власть Мильвертона. Особенно достается от него женщинам. Лицо у этого господина всегда улыбается, а сердце у него каменное. Он выжимает своих жертв до суха, он пьет их кровь до последней капли. Если хотите, это - своего рода гений. Он мог бы сделать себе карьеру и получше, если бы захотел. Его система наживы чрезвычайно проста. Он дает знать кому надо и где надо, что платит большие деньги за письма, компрометирующия людей богатых или с положением. Товар этого рода он скупает в изобилии. Продавцами являются не только лакеи и горничные, но светские лоботрясы, сделавшие своей специальностью адюльтер. В таких случаях Мильвертон не скупится. Я совершенно случайно, например, узнал, что он заплатил одному выездному лакею семьсот фунтов за две строчки, всего за две строчки, и знаете что произошло после этого? Была разорена очень богатая и очень высокопоставленная семья. Да, дорогой мой, нет ни одного деликатного документа в Лондоне, который не прошел бы через руки Мильвертона. Есть целые сотни людей, которые бледнеют только при упоминании о нем. Никто никогда не знает, на кого в данную минуту он метит, прямо он никогда не действует, он для этого слишком богат и лукав, у него есть масса подчиненных агентов. Иногда он по целым годам бережет у себя какую-нибудь бумажку, а потом пускает внезапно ее в оборот. Он умеет выждать и берет максимум того, что можно взять. Я вам говорю, Ватсон, что это - худший человек во всем Лондоне. Представьте себе разбойника, который в гневе и запальчивости убивает своего ближняго. Этот разбойник в тысячу раз лучше гадины, которая истязает и мучит людей только для того, чтобы пополнить свой и без того туго набитый мешок.

Никогда еще мне не приходилось слышать, чтобы Гольмс говорил с такой страстностью.

- Но неужели этого господина нельзя подвести под действие закона?

- Теоретически - да, а практически - нет. Поставьте себя на место попавшей в его власть женщины. Ну, она может посадить его на несколько месяцев в тюрьму, но ни за что этого не сделает, зная, что он все-таки добьется своего и опозорит её имя. Нет, Ватсон, жертвам Мильвертона не приходится воевать с ним. Его бы еще можно было изловить, если бы он начал шантажировать совершенно безупречного человека, но это немыслимо. Мильвертон лукав, как дьявол... Да, дорогой мой, с ним надо сражаться другим оружием, и я найду это оружие.

- А зачем вы его к себе пригласили?

- А затем, что одна высокопоставленная клиентка поручила мне переговорить с ним. Эта особа попала в очень грустное положение. Я говорю о лэди Еве Броквелль, которая блистала в свете прошлой зимой. Теперь она помолвлена с графом Доверкортом. Свадьба должна состояться через две недели, но беда заключается в том, Ватсон, что этот дьявол завладел несколькими её письмами. Эти письма, адресованные одному безденежному молодому помещику, были неблагоразумны. Заметьте, оне только неблагоразумны, серьезного в них ничего нет. Вот Мильвертон и требует теперь у лэди Евы большую сумму денег, грозя в противном случае передать эти письма графу. Нельзя сомневаться в том, что свадьба в таком случае разстроится, надо уладить это дело, - таково данное мне поручение. Я должен поторговаться с Мильвертоном.

В эту минуту на улице, под окнами, раздался стук колес. Я выглянул в окно. У нашей двери остановилась великолепная коляска, запряженная парой лошадей.

Лакей в ливрее соскочил с козел и помог сойти маленькому толстенькому человечку в меловом пальто.

Через минуту этот человечек уже входил в комнату.

На вид Чарльзу-Августу Мильвертону можно было дать лет пятьдесят. Голова у него была большая, лицо полное и без всяких признаков растительности. Самым замечательным в этой физиономии была неизменная, точно замерзшая навсегда улыбка. Из-за больших очков в золотой оправе блестела пара лукавых глаз серого цвета. На первый взгляд Мильвертон казался очень благодушным человеком и напоминал Диккенсовского Пикквика, но благодушие это было напускное. Улыбка у него была нехорошая, неискренняя, фальшивая; смущал также и блеск глаз, в которых виднелось что-то жестокое, безпокойное, злое.

Голос у Мильвертона был тихенький, сладенький. Подошел он с протянутой вперед рукой, бормоча сожаления по поводу того, что не застал Гольмса в первый раз.

Гольмс сделал вид, что не замечает протянутой руки. Лицо у него сделалось неподвижное, как камень. Мильвертон улыбнулся еще ласковее, пожал плечами и принялся снимать свое меховое пальто.

Стащив пальто, он его аккуратненько сложил и повесил на спинку стула, а затем уж уселся сам.

- Доктор Ватсон - мой приятель и компаньон, - ответил Гольмс.

- Очень хорошо, мистер Гольмс. Я поднял этот вопрос не в своих интересах, а радея о вашей же клиентке. Дело это, знаете ли, весьма деликатное...

- Доктор Ватсон знает это дело.

- Прекрасно; значит, мы можем перейти к делу. Вы, стало-быть, представляете интересы лэди Евы. Она вас уполномочила на принятие моих условий?

- А каковы ваши условия?

- Семь тысяч фунтов стерлингов.

- А если вы этой суммы не получите?

Улыбка на лице Мильвертона сделалась совершенно медовой.

- Ах, дорогой сэр, мне очень тяжело огорчать вас, но, если 14-го я не получу этих денег, свадьба не состоится ни 18-го, ни после.

Гольмс с минуту подумал и произнес:

- Мне кажется, сэр, что вы преувеличиваете значение этой истории. Я, ведь, знаком с содержанием этих писем. Мне кажется, что моя клиентка последует моему совету, а я ей хочу посоветовать рассказать обо всем жениху. Он, конечно, отнесется к этой глупой истории с должной снисходительностью.

Мидьвертон захихикал.

- Вы, очевидно, не знаете графа, - ответил он.

Но по растерянной улыбке, вдруг пробежавшей по лицу Гольмса, я понял, что он, очевидно, знал графа очень хорошо.

- Но я не знаю, что дурного в этих письмах?! - произнес он.

- О, письма остроумны, очень остроумны, - заметил Мильвертон, - лэди Ева пишет очаровательно. Беда в том, что граф Доверкорт едва ли может их оценить. Впрочем, вы думаете иначе, и, кажется, мы можем на этом покончить наш разговор. Ведь это вопрос чисто деловой, денежный... Вы говорите, что вашей клиентке будет лучше, если эти письма попадут в руки графа. Если это так, то платить семь тысяч фунтов неразумно.

Мильвертон встал и взялся за свое меховое пальто.

Гольмс даже весь позеленел от злости.

- Подождите немного, - сказал он, - вы очень уж скоро действуете. Мы не желаем поднимать скандала. Дело это интимное и его во что бы то ни стало надо уладить.

- Я предвидел, что вы станете на эту точку зрения, - проговорил он.

- Но я должен вам сказать, - продолжал Гольмс, - что у лэди Евы нет больших средств. Назначаемой вами суммы она ни в каком случае уплатить не может: Предположим, что вы согласитесь взять две тысячи, даже и в этом случае она останется после уплаты без копейки в кармане. Поэтому я и наметил просить вас умерить свои требования. Возьмите две тысячи. Это самое большее, что лэди Ева может заплатить.

Улыбка расплылась по всему лицу Мильвертона, а его глазки весело заморгали.

- Знаю, все знаю, - заговорил он, - вы говорите правду, эта лэди совсем небогата, но обратите-ка, сэр, внимание на то, что она выходит замуж и выгодно выходит замуж. Ведь у нея же есть родственники и друзья, - вот они пускай для нея и постараются. Пусть они купят у меня эти письма. Это будет лучший, какой только можно себе представить, свадебный подарок. Дайте-ка лэди Еве пачку этих писем. Она обрадуется куда больше, чем еслибы ей преподнесли серебряные канделябры или золотую мисочку для сливочного масла!

- Но это невозможно! - сказал Гольмс.

- Ах, Боже мой, как это жалко! - воскликнул Мильвертон, вынимая из кармана объемистую записную книжку, - у этих всех барынь нет людей, которые преподали бы им благоразумный совет. Оне очень легко смотрят на денежные вопросы... Вот поглядите, например...

Мильвертон показал маленькое письмецо, на конверте которого красовался герб.

- Письмо это написано... Впрочем, я не назову имени этой особы до завтрашняго утра, а завтра утром письмо это будет в руках её супруга. А из-за чего? Из-за того, сэр, что она не хочет внести ничтожную сумму, которую она может легко добыть, заложив свои бриллианты. Ведь это прямо жалость, не правда ли? Затем, может-быть, вы припомните, как разстроилась свадьба уважаемой мисс Майльз и полковника Доркинга? Все ждали свадьбы, а за два дня в "Утренней Почте" вдруг появилась заметка о том, что свадьба не состоится. Печально, не правда ли? А ведь всего за какие-нибудь тысячу двести фунтов это дело могло быть легко улажено. Ну, не жалко ли? И на вас, мистер Гольмс, я, по правде сказать, дивлюсь. Человек вы умный, разсудительный, и вдруг торгуетесь из-за каких-то ничтожных денег. Ведь вы же понимаете, что честь и репутация вашей клиентки поставлены на карту.

- Но я вам говорю правду, - ответил Гольмс, - мы не можем найти таких денег. Я вам предлагаю крупную сумму. Вам лучше взять две тысячи фунтов, чем не получить ничего. Какая вам будет выгода от того, что вы сгубите жизнь и счастье этой особы?

- Ну, тут вы заблуждаетесь, мистер Гольмс, у меня есть свой расчет. Осрамить лэди Еву мне выгодно и я вам объясню, почему. В настоящую минуту у меня имеется на руках восемь или десять подобных дам. Если эти барыньки узнают, что я расправился как следует с лэди Евой, оне станут сговорчивее. Вы меня понимаете?

Гольмс вскочил с кресла.

- Ватсон, станьте у двери, чтобы он не удрал! - крикнул он, - ну-с, а теперь, сэр, позвольте ка мне вашу записную книжку.

Мильвертон, как крыса, пробежал в самый дальний угол комнаты и прижался к стене.

- Мистер Гольмс! Мистер Гольмс! - воскликнул он, отворачивая обшлаг сюртука и показывая торчащее из кармана дуло револьвера. - Я предвидел, что вы сделаете что-нибудь в этом роде. Мне это не впервые, сэр, - уверяю вас, что из этой вашей выдумки ничего не выйдет. Я вооружен с головы до ног и непременно воспользуюсь своим оружием. Я знаю, что закон - на моей стороне. И кроме того, сэр, ваше предположение совершенно ошибочно. В моей записной книжке нет писем лэди Евы. Я не так глуп, чтобы привезти эти письма к вам на квартиру... Да-с, джентльмены, так-то... Мне надо сделать еще один или два визита сегодня вечером, да и домой пора... Вам, ведь, известно, что Гэмпстед совсем не близко.

Мильвертон сделал два шага вперед, взял со стула пальто и с револьвером в руках двинулся к двери. Я было поднял стул, но Гольмс покачал головой, и я оставил свое намерение.

Раскланиваясь, улыбаясь и подмигивая, шантажист вышел из комнаты. Еще минута, и послышалось хлопанье бича, стук копыт и коляска покатила по улице.

Гольмс, не двигаясь, сидел у камина, засунув руки в карман и опустив голову на грудь. Глаза его были устремлены на тлеющие угли. Полчаса он просидел таким образом, молчаливый и задумчивый.

А через несколько минут из спальни вышел безпутный молодой рабочий с козлиной бородкой и видимо навеселе. Закурив о лампу глиняную трубку, рабочий вышел на улицу. Я, улыбаясь, проводил его до выходной двери.

- Я вернусь через час, Ватсон! - послышалось из ночной темноты.

Я понял, что Гольмс начинает кампанию против Чарльза-Августа Мильвертона, но мог ли я предвидеть, что эта кампания примет такой странный оборот?

Гольмс переодевался рабочим и уходил из дома несколько дней под ряд. Мельком он сказал мне, что целью его путешествий является Гэмпстед и что он не теряет там времени даром. Вот и все, что я знал первые дни.

Но вот однажды вечером, - это был ненастный вечер, дождь так и хлестал в окна, - Гольмс, наконец, посвятил меня в свой секрет.

Вернувшись домой и переодевшись в халат, он уселся у камина и весело разсмеялся.

- А, что, Ватсон, способен я, по вашему мнению, к семейной жизни? - спросил он.

- Что за вопрос? Разумеется, нет.

- Ну так знайте же, что я помолвлен.

- Милый мой, поздр...

- Да, да, помолвлен с горничной Мильвертона.

- Боже мой, что вы говорите, Гольмс?!

- Видите ли, мне нужно было узнать кое-что.

- Но все-таки вы зашли слишком далеко.

- Что делать, так пришлось; она знает меня под фамилией Эскотта. Я - кровельщик и у меня есть свое собственное маленькое дело. Каждый вечер я прогуливаюсь с своей невестой и мы очень мило беседуем. О, что это за разговоры, вы себе и представить не можете. Так или иначе, а я своего добился. Дом Мильвертона я знаю теперь как свои пять пальцев.

- Но как же быть с девушкой, Гольмс? - спросил я.

Он пожал плечами.

- Ну, этому помочь нельзя, Ватсон, - сказал он, - что делать? Когда на столе такая большая ставка, приходится играть на всех картах, которые попадут под руку. Впрочем, вы не очень тревожьтесь, Ватсон, о чувствах этой почтенной девицы. Дело в том, что у меня есть соперник и она скоро утешится... Ах, какая чудная сегодня ночь!

- Как? Вам нравится такая погода?

У меня даже дух захватило, а по спине побежали мурашки. Гольмс говорил спокойным, уверенным тоном, и я сразу понял, что он не отступится от своего решения.

Мысли вихрем закружились в моей голове. Я живо представил себе Гольмса в роли грабителя. Что может выйти из этого? Понятно, что: нас накроют, схватят и имя человека, проведшого всю жизнь честно, будет опозорено навсегда. Бедный Гольмс! Он спасает других от ненавистного Мильвертона, а пожалуй и сам-то попадется ему в лапы.

И я не утерпел, чтобы не сказать:

- Ради Бога, Гольмс, подумайте о том, что вы хотите делать.

- Я долго думал, хорошо думал об этом деле, дорогой товарищ, - ответил он, - ведь вы меня знаете, я наспех ничего не делаю. Согласен, что я затеваю слишком смелое и, если хотите, опасное дело, но что же делать, если иного выхода нет? Давайте-ка обсудим этот вопрос как следует. Полагаю, вы согласны с тем, что мое намерение преступно только с формальной стороны. В нравственном же отношении оно вполне безукоризненно. Мы ограбим его только для того, чтобы отнять эту записную книжку. Ведь вы же хотели мне тогда помочь в этом.

Я подумал несколько секунд.

- Да, - сказал я, - мы не совершим ничего безнравственного, если не возьмем у него ничего, кроме тех предметов, которыми он пользовался в незаконных целях.

- Совершенно верно. Стало-быть, моя идея вполне нравственна. Что нас может затруднять в данном случае, так это вопрос нашей личной безопасности. Но разве может толковать об опасностях порядочный человек, когда женщина обращается к нему с просьбой о помощи?

- Но, ведь, вы себя ставите в ложное положение!

- Ну да, в этом-то и заключается опасность, риск... Но каким иным способом я могу добыть эти письма? У бедной лэди Евы нет денег и нет родственников, которым она могла бы поверить свою тайну. Завтра истекает срок, назначенный Мильвертоном. Если она не внесет денег, негодяй сдержит свое слово и погубит ее. Что-же мне остается? Или я должен предоставить эту даму её собственной судьбе; или сделать последнюю попытку. Между нами, Ватсон, но я смотрю на это дело с спортсменской точки зрения. Между мной и Мильвертоном началась своего рода дуэль. Вначале, как вы видели, он одержал надо мной верх. Мое самолюбие затронуто. Я буду биться за финиш.

- Не нравится мне это дело, но что же делать, если так нужно. Когда же мы отправимся? - спросил я.

- Вы останетесь дома.

- А если я останусь дома, то и вы не пойдете, - ответил я, - вы не пойдете, даю вам честное слово, а слова я никогда еще своего не нарушал. Если вы откажетесь взять меня с собой, я беру извозчика, еду в полицию и заявлю там о вашей поездке.

- Но вы мне не нужны.

- Почем вы знаете? Вы не можете предвидеть всего. Так или иначе, а я решил итти с вами. У меня тоже есть самолюбие.

Гольмс был немножко раздосадован, но потом лицо у него прояснилось и он похлопал меня по плечу.

- Ладно, ладно, товарищ, пусть будет так, - сказал он, - мы живем столько лет в одной комнате, что не будет ничего удивительного в том, если попадем в одну тюремную камеру. Знаете, Ватсон... Уж так и быть, я признаюсь вам... Меня всегда преследовала мысль о том, что из меня мог бы выйти очень недурной преступник. Вот теперь и настал момент попробовать себя на этом поприще. Поглядите-ка...

Он вынул из ящика стола небольшой кожаный футляр и открыл его. Я увидал целый ряд блестящих инструментов. Гольмс начал объяснять:

- Вот глядите, это первоклассный инструмент для взлома замков. Поглядите-ка, как он чисто сделан, можно сказать, последнее слово науки... А вот эта вещичка с алмазом на конце употребляется для того, чтобы вырезывать стекла на рамах окон. Рукоятка никкелированная, просто прелесть, что за вещичка, неправда ли? А вот отмычки опять-таки самые усовершенствованые. Закон цивилизации сказался и в фабрикации воровских инструментов. Кроме всего прочего у меня есть потайной фонарь. Все, одним словом предусмотрено, Ватсон. А скажите, есть у вас башмаки, не производящие шума?

- Превосходно, а маска?

- Я могу сделать пару масок из шелка.

- Эге, да я вижу, что и у вас есть преступные наклонности. Отлично, делайте же маски. Перед уходом из дома мы устроим себе холодный ужин. Теперь половина десятого. В одиннадцать часов мы будем у церковных рядов, а оттуда до Апильдор-Тауэрса четверть часа ходьбы. Мы можем приняться за работу еще до полуночи. Мильвертон ложится спать аккуратно в половине одиннадцатого и спит очень крепко. Если нам повезет, мы вернемся домой к двум часам с письмами лэди Евы в моем кармане.

Оба мы надели открытые жилеты и смокинги. Это нужно было для того, чтобы не возбудить подозрений. Каждый встречный подумает, конечно, что мы запоздали и возвращаемся домой из театра. На Оксфордской улице Гольмс нанял извозчика, который доставил нас в Гэмпстед. Здесь мы разсчитались с возницей и застегнув пальто на все пуговицы, двинулись к месту назначения. Было страшно холодно, и ветер пронизывал нас до костей.

- Дело это надо провести деликатно, - произнес Гольмс. - Негодяй бережет документы в несгораемом шкапу, который стоит в кабинете, а этот кабинет, Ватсон, находится в непосредственном соседстве со спальней и служит ей как бы преддверием. Наше счастье заключается в том, что Мильвертон спит очень крепко. Эти маленькие толстяки всегда спят как мертвые. Агата - это невеста моя - смеялась, рассказывая мне об этом. Она говорила мне, что будить Мильвертона очень трудно. У него есть секретарь, очень преданный ему человек, весь день этот секретарь сидит в кабинете. Вот по этой-то причине я и затеял произвести эту операцию ночью. Сад Мильвертона охраняется необыкновенно свирепой собакой, но в данном случае я уже принял надлежащия меры. Последние дни я начал назначать свиданья Агате очень поздно, и она для того, чтобы мне можно было безопасно ходить по саду, запирает собаку в сарай. А вот и дом. Видите, какой он большой. Идите в ворота, Ватсон, а теперь направо, - нам нужно итти вон к тем лаврам. Пора, однако, надевать маски... Так. Видите-ка, ни в одном окне нет света: наши дела идут отлично.

Надев на лицо маски из черного шелка, мы стали красться по направлению к молчаливому, мрачному дому. С одного бока виднелась длинная, обсаженная деревьями веранда, на которую выходило несколько окон и две двери.

- Вот здесь его спальня, - шепнул Гольмс, - а вот эта дверь прямо в кабинет. Нам, конечно, было бы прямее войти в нее, но она запирается на замок и на засов. Пожалуй, шума много наделаешь, а поэтому идите дальше. Вот через эту оранжерею мы проникнем прямо в гостиную.

Оранжерея была заперта, но Гольмс ловко выставил стекло, просунул руку и отпер дверь. Мы вошли, дверь за нами затворилась, а мы тем самым превратились в нарушителей закона. Тяжелый, теплый воздух оранжереи, острый запах тропических растений душили меня. Гольмс поймал в темноте меня за руку и быстро повел меня вперед. Ветки пальм хлестали нас по лицам. Пройдя некоторое разстояние, мы добрались до двери. Гольмс отворил ее и мы очутились в большой, темной комнате, в которой пахло сигарами.. У Гольмса была замечательная, чисто кошачья способность видеть в темноте. Он ловко пробирался между мебелью и мы скоро добрались до другой двери. Где мы? Я протянул руку и нащупал на стене одежду. Ага, должно быть, это коридор!

А Гольмс все шел вперед. Вот он отворил тихонько дверь направо. Кто-то выскочил из нея прямо на нас, сердце у меня замерло, но потом, когда я сообразил, что это кошка, мне захотелось смеяться.

В комнате, в которую мы вошли, топился камин и опять-таки воздух был пропитан табачным дымом. Гольмс вошел на цыпочках, впустил меня и затворил дверь.

Мы стояли в кабинете Мильвертона. В глубине комнаты виднелась портьера, ведущая в спальню.

Камин ярко топился и хорошо освещал комнату. У двери я заметил электрическую кнопку, но мы решили не освещать комнаты. Сбоку камина тяжелая занавесь скрывала окно, мимо которого мы прошли на веранду, с другой стороны камина была дверь на балкон. Письменный стол стоял по средине комнаты. Перед ним стояло вращающееся сиденье, покрытое блестящим красным сафьяном. Прямо против стола красовался большой книжный шкап, на котором виднелась мраморная статуя Афины. В углу между шкапом и стеной мы увидели и нужный нам несгораемый шкап. Огонь из камина блестел на его полированной металлической поверхности. Гальмс прокрался чрез комнату и потоптался у шкапа, затем он, попрежнему соблюдая все меры предосторожности, приблизился к портьере, наклонил голову и стад прислушиваться. В спальне царило гробовое молчание.

Я был занят своими мыслями. Полагая, что надо предусматривать возможность поспешного отступления, я приблизился к двери, ведущей на балкон и стал ее осматривать. К моему великому изумлению, дверь оказалась отпертой. Я тронул Гольмса за руку и показал ему на дверь. Он даже вздрогнул. Очевидно, он был удивлен этим открытием.

- Не нравится это мне, вот что! - шепнул он мне прямо в ухо, - я совершенно не могу понять этого обстоятельства... Однако, нам терять времени нельзя.

- Я вам могу помочь чем-нибудь?

- Нет, стойте у двери. Если вы услышите шаги на балконе, заприте дверь и мы уйдем тем же путем, каким пришли. Если же в комнату войдет кто-нибудь оттуда, то мы, если окончим к тому времени наше дело, уйдем через сад, и, если не окончим, то спрячемся за эту занавеску. Вы меня поняли?

Я кивнул головой и стал у двери. Страх у меня совсем прошел и мне было весело. Роль преступника мне понравилась. Это было куда интереснее, чем все прежния наши приключения.

Да и преступление-то, которое мы совершали, было совсем необыкновенное. Мы задавались возвышенной целью, мы вели себя как самоотверженные рыцари. Наш противник принадлежал к разряду несомненнейших и отъявленнейших негодяев. Вообще говоря, вся эта история меня начала страшно интересовать.

Я не думал о противозаконности наших поступков, я ликовал и радовался, опасности, сопряженные с нашей затеей, совсем меня не страшили.

к трудной операции.

Гольмс, как мне было хорошо известно, был прямо помешан на несгораемых шкапах. Он уверял, что может открыть любой замок. И вот случай теперь давал ему возможность применить свои таланты к практике. Он стоял лицом к лицу с зеленым, отливающим золотом драконом, который хранил в своей пасти репутации стольких прекрасных дам.

Гольмс начал располагаться. Он засучил рукава, повесил на стул пальто и положил около себя долото, два бурава и несколько отмычек. Я стоял у средней двери и наблюдал за обоими выходами, готовый ко всем случайностям.

Впрочем, это мне так казалось только потому, что в случае чего, я, конечно бы, растерялся.

Около получаса Гольмс работал чрезвычайно энергично. Он брал в руки то один, то другой инструмент и действовал ими необычайно искусно. Любой механик позавидовал бы его ловкости.

И вот, наконец, раздалось какое-то звяканье и крышка чудовища открылась. Мы увидели разложенные на полках пакеты. Их было много, все они были перевязаны, запечатаны и подписаны.

Гольмс взял один из пакетов, но читать при мигающем свете камина было трудно, электричество зажигать нам не хотелось, - это был все-таки риск, ведь в соседней комнате спал Мильвертон.

И Гольмс взял в руки потайной фонарь, собираясь прочитать подпись на пакете.

Но вдруг он опустил фонарь и стал прислушиваться.

Еще мгновение, - и Гольмс быстро закрыл шкап, подхватил пальто, засунул инструменты в карман и бросился к занавеске около окна. Я последовал его примеру.

Только теперь, стоя рядом с товарищем за занавесью я понял, почему так внезапно встревожился Гольмс, обладающий более тонким слухом, нежели я. Где-то вдали послышался шум, хлопнула дверь...

Мы ждали, затаив дыхание.

Смутный, глухой шум постепенно превращался в размеренный стук чьих-то тяжелых шагов. Кто-то быстро подходил к кабинету. Вот дверь отворилась. Кто-то повернул кнопку в стене и комната сразу осветилась. Дверь заперли, и до нас донесся острый запах сигары.

Вошедший зашагал взад и вперед по комнате, он ходил совсем близко около нас. Наконец, раздался скрип кресла, шум шагов прекратился, мы услышали, как ключ щелкнул в замке письменного стола, а через секунду раздалось шуршание бумаги.

До сих пор я не осмеливался выглянуть из своего убежища, но теперь я решился, наконец, раздвинуть немного занавески. Гольмс то же выглянул.

Прямо против нас, совсем близко, виднелась широкая, сутулая спина Мильвертона.

И так все наши расчеты оказались ошибочными. Мильвертон и не думал спать, а сидел где-нибудь, в дальней части дома, в комнате, свет из которой не виден из сада. В поле нашего зрения была широкая, седая голова с большой лысиной.

Мильвертон сидел, откинувшись на спинку сафьянного кресла и вытянув ноги. В углу рта торчала большая черная сигара.

На шантажисте был надет домашний, щеголевато-скромный пиджак светлого цвета, с бархатным воротником. В руках он держал бумагу, как кажется, какой-то юридический акт. Он лениво читал его, по временам пуская клубы дыма.

Сидел он спокойно и комфортабельно, не собираясь, повидимому, уходить. Нам приходилось стоять и ждать событий за нашей занавеской.

- Не бойтесь, все идет хорошо, мы свое дело сделаем! - говорило мне это рукопожатие. Но я был в смертельной тревоге. Мне с моего места было прекрасно видно, что дверь несгораемого шкапа притворена не плотно. А что, если Мильвертон увидит это?..

И я мысленно решил, что в случае чего, я брошусь на шантажиста, закутаю ему голову своим пальто, повалю его на под и буду его держать в таком положении, пока Гольмс не сделает того, что ему нужно.

Но Мильвертон не глядел на шкап. Он был весь погружен в чтение и медленно перелистывал юридический акт.

Когда же это кончится? Одно время я думал, что докурив сигару и дочитав бумагу, Мильвертон ляжет спать, но окончить чтение документа ему не пришлось. Приключение наше совершенно внезапно приняло новый и неожиданный оборот.

Несколько раз Мильвертон поглядывал на часы, один раз он даже привстал, а затем снова сед, сделав нетерпеливое движение рукою. Неужели же он кого-нибудь ждет? Эта мысль мне и в голову не приходила. Было уж очень поздно. Но вдруг на балконе раздались чьи-то тихие шаги. Мильвертон перестал читать и выпрямился в своем кресле. Шаги сделалась еще явственнее и, наконец, в большую дверь осторожно постучали. Мильвертон встал и отворил дверь.

- Нечего сказать, хороши, опоздали на целые полчаса, - сказал он грубо.

И мы, стоя за занавеской поняли, наконец, почему была отперта балконная дверь и почему Мильвертон так поздно не ложился спать. Послышался шелест женского платья, лицо Мильвертона обратилось к нам и я поспешно задвинул занавесь. Только через несколько секунд я осмелился взглянуть снова.

И я увидел опять Мильвертона. Он попрежнему сидел в кресле и сигара как-то нагло высовывалась из его рта. Прямо перед ним, ярко освещенная электрическим светом, стояла высокая, тонкая черноволосая женщина, лицо её было, закрыто густой вуалью. Она стояла, закутанная в широкий плащ.

Незнакомка учащенно дышала; видно было, что она чем-то сильно взволнована.

- Ну, милая моя, - сказал Мильвертон, - вы меня лишили нескольких часов драгоценного ночного отдыха. Надеюсь, что это произошло не напрасно... Неужели вы мне не могли назначить более удобного времени для свиданья? А?..

Женщина покачала головой.

- Ну, ну ладно, вижу, что было нельзя, - произнес Мильвертон, - да-с, милая моя, я знаю, что графиня дурно с вами обращается. Вот и прекрасно, теперь вы можете взять реванш... Однако, дорогая моя, вы дрожите. С чего бы это? Успокойтесь, прошу вас, успокойтесь. Волноваться нечего, лучше поговорим о деле...

Мильвертон выдвинул один из ящиков письменного стола и вынув какую-то бумажку, продолжал:

- Вы говорите, что у вас есть пять писем, компрометирующих графиню. Вы согласны их продать. Что же, я их с удовольствием куплю. Прекрасно, дорогая моя, прекрасно. Весь вопрос в цене, а для того, чтобы определить цену, надо посмотреть письма. Если письма действительно хороши... Боже мой! Боже мой!

Мильвертон привскочил и воскликнул:

- Так это вы?!.

Женщина, ни говоря ни слова, растегнула плащ и сняла вуаль.

Я увидел красивое, смуглое, резко очерченное лицо... Черты этого лица мне хорошо памятны: орлиный нос, густые темные брови дугой, сверкающие глаза, тонкия, крепко сжатые губы и не предвещающая ничего доброго улыбка...

- Да это я, это - женщина, которую вы погубили, - услышали мы.

- Ах сударыня, вовсем виновато ваше упрямство, - сказал он, - зачем вы заставили меня прибегнуть к крайним мерам? Я, сударыня моя, человек добрый, мухи не обижу, но ведь надо же заработывать хлеб?.. Вы сами, дорогая моя, поставили меня в такое положение... Вспомните ка, я и цену вам назначил сходную, а вы почему-то не захотели платить.

- Да, я все помню, - произнесла незнакомка, - вы послали эти письма моему мужу и он не мог перенести позора... Вы знаете, что этот благородный человек умер. Погиб человек большой, человек, обуви которого я не была достойна раз вязать. Вы, конечно, помните, как я приходила сюда ночью, как я просила и умоляла вас о помиловании... Вы не вняли моим мольбам, вы смеялись надо мной... Вы и теперь пытаетесь надо мною смеяться, но это вам не удается. Я вижу, как дрожат ваши губы. Вы трусите, Мильвертон! Вы думали, что никогда уж меня не увидите, но я... Та ночь научила меня, как к вам пробраться и как поговорить с вами наедине. Ну, Чарльз Мильвертон, что вы скажете в свое оправдание?

Мильвертон вскочил с кресла и произнес заикаясь:

- Уж не думаете ли вы меня запугать? Мне только стоит возвысить голос и сюда войдет прислуга Вас схватят, сударыня, и отправят в полицию. Но я не стану поднимать скандал, я извиняю вам ваш гнев, он мне понятен. Я ограничусь тем, что попрошу вас удалиться. Я не желаю более с вами разговаривать.

- Слушайте, Мильвертон, - ответила она, - вы меня погубили, но более вам никого уж не удастся погубить. Вы разбили мое сердце, но другия сердца вы ее разобьете. Я освобожу от вас мир, вы - ядовитое существо, Мильвертон... Вот тебе, собака, вот тебе, вот тебе!..

Стоя в двух шагах от Мильвертона, она вынула из-за пазухи маленький, блестящий револьвер и стала в него стрелять. Раздался сперва один выстрел, затем другой, затем третий...

Мильвертон отшатнулся назад... Он оперся на письменный стол, отчаянно закашлял а затем стал шарить по столу руками...

Затем он зашатался...

- Вы меня прикончили! - закончил он.

Затем его тело вытянулось и он замолк навсегда.

Женщина приблизилась к нему, поглядела в его неподвижное лицо, а затем поставила на это лицо ногу...

Но Мильвертон не двигался.

Мы, конечно, не могли вмешиваться в это дело и спасти Мильвертона от его судьбы, но я страшно волновался. Когда женщина стала стрелять, я сделал попытку выскочить из-за занавески, во остановился. Моя рука была удержана Гольмсом. Это было холодное, твердое рукопожатие, я понял, что хотел сказать этим жестом мой друг.

- Не вмешивайся в это дело, гляди и наблюдай, пускай негодяй получит то, что он заслужил, у нас здесь свое дело, - точно говорил мне Гольмс.

Едва женщина вышла из комнаты, как Гольмс быстро и тихо подошел к двери и запер ее. В доме послышались голоса, началась беготня по коридорам.

Револьверные выстрелы разбудили прислугу.

Гольмс продолжал свое дело и продолжал его - пока шкап совсем не опустел.

В дверь стучались. Гольмс быстро оглянулся кругом и приблизился к столу. На нем валялось выпачканное в крови письмо, оказавшееся для Мильвертона вестником смерти. Гольмс скомкал и его и швырнул в огонь.

Затем он отпер балконную дверь, вышел из комнаты и, заперев ее снаружи, сказал:

- За мною, Ватсон, мы перелезем через стену сада и исчезнем!

Я никак не ожидал, чтобы тревога поднялась так быстро. В то время, как мы бежали, я оглянулся назад и увидал, что весь дом ярко освещен. Передняя дверь была отворена и по садовой аллее мчались в темноте человеческия фигуры. Весь сад был полон людей. Один из лакеев заметил нас и, громко крича, пустился в след за нами.

тяжелое дыхание.

Наконец мы достигли высокой, по крайней мере в шесть футов высоты, стены. Гольмс ловко вскарабкался на нее и очутился на другой стороне. Я последовал его примеру, но в этот момент сочувствовал, что кто-то схватил меня за ногу. Я сделал отчаянное усилие и, ударив в лицо свободной ногой своего неизвестного преследователя, высвободился и очутился на свободе.

Я, впрочем, сильно поторопился и упал лицом прямо в куст. Гольмс поднял меня и мы пустились бежать во весь дух по пустырям Гэмпстеда.

Пробежав таким образом мили две, Гольмс остановился и стал внимательно прислушиваться

Вокруг нас царило гробовое молчание. Преследователи наши остались далеко позади и мы были в полной безопасности.

* * *

Вид у полицейского инспектора был чрезвычайно торжественный.

- Добрый день, мистер Гольмс, добрый день, - произнес он, - а скажите мне, очень ли вы заняты?

- Не настолько, чтобы не иметь времени с вами побеседовать, - ответил мой приятель.

- Видите ли, мистер Гольмс, в Гэмпстеде случилась довольно загадочная история... Я и пришел, собственно говоря, просить вас помочь нам в этом деле, если, конечно, у вас есть свободное время.

- Убийство, чрезвычайно драматическое и загадочное убийство. Я очень хорошо знаю, мистер Гольмс, как талантливо вы разбираетесь в делах подобного рода. Вот я и пришел просить вас съездить со мною в Апильдор-Тауэрс и подать мне ваш компетентный совет. Тут случилось какое-то необычайное преступление. Этот Мильвертон... Человек которого убили, был немножко негодяем и находился под нашим присмотром. Он, изволите ли видеть, собирал разного рода документы, при помощи которых и шантажировал. Все эти бумаги сожжены убийцами. Ценных вещей и денег убийцы не взяли. Отсюда можно заключить, что преступники - люди с положением и что преступление совершено ими не в корыстных целях.

- Вы говорите о преступниках: значит, их было несколько? - спросил Гольмс.

- Да, преступников было двое. Их даже чуть не захватили на месте преступления. Мы имеем их следы и даже можем описать их наружность. Я могу поставить десять против одного, что мы изловим этих молодцов. Один из них был попроворнее и ему удалось безследно ускользнуть, ну а второй был настигнут помощником садовника и едва вырвался. Этот последний был средняго роста и очень крепко сложенным человеком. Подбородок у него был четвероугольный, шея толстая, густые усы и маска на лице.

- Ну это довольно неопределенное описание, эти признаки могут подойти и к Ватсону, - сказал Гольмс.

- Да, да, вы правы, эти признаки подходят к dr. Ватсону.

Гольмс, улыбаясь, покачал головою.

- Жаль мне вам отказывать, Лестрад, но я, право, ничем не могу помочь вам, - сказал он, - дело в том, что я знал этого Мильвертона и всегда его считал одним из самых опасных людей во всем Лондоне. Есть, Лестрад, преступления, которые нельзя карать, есть случаи, когда мы должны признать за отдельными лицами право сведения счетов с врагами. Не возражайте мне, пожалуйста, Лестрад, у меня составился уже определенный взгляд на это дело. Я симпатизирую преступникам, а не их жертве. Да, да! За это дело я ни за что не возьмусь.

* * *

Со мной Гольмс о кровавых событиях, которых свидетелями нам пришлось быть, не проронил ни слова. Он целое утро был углублен в себя и задумчив, глаза у него были разсеянные, ничего не видящие, было очевидно, что он напрягал память, стараясь что-то вспомнить.

- Ей-Богу, Ватсон, я вспомнил, право же я вспомнил это! Берите шляпу и идите за мною.

И он поспешно вышел на улицу и зашагал вниз по Бэкеровской улице. Пройдя Оксфордскую улицу, мы очутились почти у цирка Регента. Налево виднелся писчебумажный магазин, в витрине которого были выставлены фотографии знаменитых людей и красавиц.

На одну из этих карточек и были устремлены глаза Гольмса. Следя за его взглядом, я увидал изображение величественной и красивой дамы в придворном платье. На голове её красовалась высокая бриллиантовая тиара.

Я стал всматриваться. Да, это было её лицо, лицо таинственной незнакомки, застрелившей Мильвертона:, тот же красивый, орлиный нос, те же густые брови и сжатые тонкия губы, тот же крепкий, небольшой подбородок...

Я взглянул на Гольмса, но тот приложил палец к губам и мы пошли прочь.