Графиня Салисбюри.
Часть первая.
Глава II

Глава II

Эдуард задумался; потом, обратясь с улыбкой к присутствующим, сказал:

-- Господа, вот еще союзник, соединяющийся с нами, кажется, я бросил семена вовремя, и в хорошую землю, потому что замысел мой начинает расцветать в самое настоящее время, и я теперь смело могу предсказать, с какой стороны мы вступим во Францию. Граф Бомон, я назначаю вас нашим маршалом.

-- Любезный племянник и. король, - сказал граф, - вы лучше бы сделали, если бы предоставили самым благородным рыцарям избрать себе вождя; каждый из них опасен для врага по желанию соблюсти свои выгоды, в поддержании войны между державными особами. А когда дворянство и короли сражаются вместе, то народу достается добыча, а волкам мертвые тела. И к тому же, разве презренные фламандцы не успели во время наших смут свергнуть с себя власть нашу? И теперь управляются сами, как будто Фландрия машина, которой можно управлять так же, как суконной фабрикой или пивоварней.

-- Почтенный дядюшка, - возразил улыбаясь Эдуард, - по соседству с Фландрией вы принимаете слишком сильное участие в этом вопросе, чтобы основать на мнении вашем наше решение насчет добрых жителей Йорка, Брюга и Ганда; и если они, воспользовавшись смутами, свергли с себя власть вашу, то разве вы, в свою очередь, не воспользовались этими обстоятельствами, чтобы свергнуть с себя владычество империи, и не настроили себе замков, которые они предали огню? Что ставит, если я и не ошибаюсь, вас в такое же положение против Людовика V, короля Баварского, и Фридерика III, в каком находятся жители Фландрии против Людовика Кресси. Поверьте мне, граф Бомон, не берите сторону человека, действующего по внушению какого-нибудь аббата Везелая, который, не понимая сам ничего в управлении, думает только обогатиться за счет народа. Вы, верно, помните ту нравоучительную пьесу, игранную при нас, лет десять тому назад, труппой актеров в Честере? Впрочем, не думаю, - кажется, в это время вы находились во Фландрии, где присутствие ваше было необходимо, по ссорам, происшедшим между ганаузцами и англичанами в самом Йорке; итак, эта пьеса, хотя мне было тогда только пятнадцать лет, но она послужила мне поучением, которого я никогда не забуду. Хотите, я вам расскажу?

Все с любопытством обратились к Эдуарду, который начал следующими словами:

-- Бедные люди, муж и жена, низкого происхождения, были совершенно разорены сборщиками податей, потому что не в состоянии были уплатить их, и сидевши на пустом сундуке, единственной собственности, которую им оставили, плакали о несчастном своем положении, как вдруг явились опять приставы отнять у них и эту последнюю ничтожную их принадлежность; но лишь только нагнулись, чтобы поднять сундук, как вдруг крышка его открылась и из него вылетели три злые духа, которые, схватив приставов, улетели с ними вместе. Это до того врезалось мне в память, что и теперь я обвиняю всегда тех, кто, отняв у своих подданных все их имущество, добирается еще и до пустых сундуков. Скажите посланному нашего друга Иакова Дартевеля, - сказал король, обращаясь к герольду, ожидавшему его ответа, - что мы примем его завтра в полдень. Что же касается до вас, любезный дядюшка, граф Гейнау и любезный брат, граф Роберт д'Артуа, я прошу вас быть готовыми сопровождать меня, через полчаса, в предполагаемом мною путешествии, на расстоянии от Лондона милях в четырнадцати, которое я думаю предпринять сегодня ночью. Пойдемте, Готье, - прибавил он вставая, - мне нужно кое-что сказать тебе.

Сказавши это, Эдуард, опершись на руку Готье и спокойно улыбаясь, вышел из той залы, где решилась за минуту перед этим участь стольких людей и стольких государств; за ним последовали двое слуг с факелами, чтобы освещать ему путь во внутренние его покои.

Эдуард, идя тихими шагами, сказал тихо, так, чтобы другие не могли его слышать:

-- Милый мой Готье, мне хочется оказать тебе очень неприятную услугу.

-- В чем она состоит, ваше величество? - спросил Готье, заметив по голосу короля, что он серьезно говорит, а не шутит.

-- Мне хочется... впрочем, впоследствии, может быть, я и раскаюсь в этом, но нужды нет... мне хочется - сделать тебя королем Англии.

-- Меня? - вскричал Готье-Мони.

-- Будь покоен, ненадолго, - продолжал Эдуард, опираясь дружески на руку своего любимца. - Ах! ваше величество, вы успокаиваете меня, извольте объясниться, прикажите, вам известно, что я предан всей душой вашему величеству.

-- Знаю, знаю и поэтому избираю тебя, а не другого. Я подозреваю, чего хочет от меня Дартевель, приславший гонца из Фландрии; а так как он у меня в руках, то я бы желал извлечь из этого некоторую пользу, для чего мне необходимо действовать самому. Прежде я думал послать тебя к нему, а сам хотел принять посланника, теперь же, напротив, ты примешь его, а я поеду во Фландрию.

-- Как, ваше величество, вы решаетесь подвергнуть себя таким опасностям, один, без свиты, пуститесь на твердую землю? Доверите особу вашу возмутившимся подданным, которые изгнали своих владетелей?

-- Опасаться мне нечего, потому что они меня не знают; я возьму, с собою охранные грамоты за моею подписью, по которым в звании посланника буду неприкосновеннее самого себя в настоящем моем звании короля; впрочем, хитер этот Дартевель. И я непременно хочу сам его видеть, чтобы судить, можно ли основываться на его словах. Итак, это решено, Готье, - прибавил король, отворяя ключом дверь своей комнаты, - завтра в полдень будь готов выполнить твою роль.

-- Может быть, я еще и сегодня вечером буду нужен вашему величеству, посему прикажете ли мне остаться здесь, или удалиться?

-- Нет, ступай, Готье, - сказал мрачным голосом король, - в этой комнате находится человек, с которым мне нужно говорить без свидетелей; потому что никто, кроме меня, не должен слышать того, что он мне скажет, и если бы в эту минуту вошел нечаянно лучший из друзей моих, то я не поручился бы ни за минуту его жизни.

Оставь меня, Готье, оставь и сохрани тебя Всевышний провести когда-нибудь такую ночь, какую должен я провести сегодня!..

-- Веселиться - свойственное им занятие; чело наше покрывается морщинами, волосы седеют, а они удивляются, отчего короли так рано стареют. Что делать, они так громко смеются, что не могут слышать тех, кто тихо вздыхает.

-- Ваше величество, вы изволите скрывать от меня какую-нибудь опасность, которая грозит вам, воля ваша, я останусь с вами.

-- Опасности нет никакой, божусь тебе.

-- Однако, вашему величеству, угодно было приказать графу Бомону и Роберту д'Артуа быть готовыми сопровождать вас.

-- Я еду к матери.

-- Но, - продолжал Готье тихим голосом, приблизившись к королю, - если это посещение будет вроде того, в котором я сопровождал ваше величество в Нотингемский замок, когда через подземелье мы достигли ее спальни и взяли под стражу Робера Мортимера.

-- Нет, нет, - сказал с нетерпением Эдуард, причиной которого было воспоминание о поведении его матери. - Нет, Готье, королева отказалась от своих заблуждений и раскаивается в прежних проступках, которые я, благодаря моей над нею власти, власти, может, немного жестокой, не такой, какую бы надлежало иметь сыну над матерью, заставил ее оплакать в продолжение целых десяти лет заключения в башне замка Рединг. Что же касается нового любимца, то мне нечего опасаться; ужасная казнь Мортимера, окровавленный труп которого брошен был, по моему приказанию, на показ всему Лондону, отобьет охоту у всякого заступить это опасное звание. И это будет просто посещение покорного и почти раскаивающегося сына, потому что бывают минуты, в которые я сомневаюсь в том, что говорят о женщине, называющейся моей матерью, я желал бы сомневаться в том, на что имею неоспоримые доказательства. Итак, иди и спи спокойно, мой милый Готье; мечтай о турнирах и поединках так, как следует рыцарю; а мне оставь мечтать об изменах, беззакониях и убийствах, в них заключаются, по большей части, мои сновидения.

Готье заметил, что настаивать больше невозможно; остановясь, поклонился королю, который приказал проводникам своим, освещая ему путь, проводить его.

Эдуард следовал взором за молодым рыцарем, удалявшимся во мраке, - и лишь только свет от факелов исчез из глаз короля, то он, вздохнув, обтер рукою лоб, отворил дверь и вошел в свою комнату.

В этой комнате находился человек между двумя стражниками. Эдуард подошел прямо к нему, посмотрел с ужасом на его бледное лицо, которое казалось еще бледнее от освещения одной лампы, стоявшей на столе, потом спросил у него тихим и почти дрожащим голосом:

-- Вы ли Монтраверс?

-- Точно так, ваше величество, разве вы не изволите узнавать меня?

-- Да, я помню, что раза два я вас видел у моей матери, во время нашего с ней путешествия во Францию, - потом, обратясь к стражам, приказал им удалиться.

Когда они вышли, Эдуард устремил испытующий и вместе с тем страшный взор на Монтраверса, затем, упав в кресло, спросил у него гробовым голосом: "Итак, ты убийца отца моего?.."

-- Вы обещали мне свободу, если я возвращусь в Англию; я поверил слову вашего величества, оставил Германию, где был в безопасности, теперь безоружный нахожусь во дворце вашем, в руках, имея в свою защиту против самого сильного из всех христианских королей только клятву, которую он мне дал.

-- Будьте покойны, - сказал Эдуард, - как не гадко и не отвратительно мне присутствие ваше, но я не изменю моему слову, и вы оставите в совершенной свободе этот дворец, как будто руки ваши и не обагрены кровью короля, отца моего; но это с условием, которое вам известно.

-- Я готов его исполнить.

-- Ничего не скроете от меня?

-- Совершенно ничего...

-- Вы мне представите все доказательства, какие только можете, несмотря на лица, которые замешаны были в этом деле, вы мне их назовете?

-- Хорошо, - сказал со вздохом король; потом, после минутного молчания, положил руки на стол, опустил на них голову и сказал тихим голосом, - начинайте, я вас слушаю.

-- Без сомнения, вашему величеству известно многое, о чем я должен говорить?

-- Ошибаетесь, - отвечал Эдуард, не меняя положения, - король ничего не знает, потому что он окружен людьми, скрывающими от него для своей пользы истину; вот почему я и выбрал человека, который, открыв мне истину, может от меня всего ожидать.

-- И я лучше всех могу объяснить вашему величеству все, что вам угодно знать, потому что двадцать семь лет тому назад, как я вступил на службу к королеве, вашей матери, первое время был ее пажем, потом секретарем, - и всегда верно исполнял мои обязанности, как паж и впоследствии как секретарь.

-- Да, - сказал тихим голосом Эдуард, так что едва можно было слышать слова его, - я знаю, вы верно, даже слишком верно, служили ей, как паж, как секретарь и потом как палач.

-- С какого времени, ваше величество, прикажете мне начать рассказ мой?

-- Со дня вступления вашего к ней на службу. - Это было в 1312 году, за год до рождения вашего величества, четыре года спустя после того, как она была возвращена королем Франции, который сопутствовал ей до Булона, где вручил ее королю, вашему родителю; Англия встретила ее, как своего ангела-хранителя, потому что всякий надеялся, что она по молодости лет своих и по красоте приобретет доверие короля и ослабит влияние на него Гавестона, который был... простите меня, ваше величество, более, нежели любимцем короля.

-- Да, да, - сказал с поспешностью Эдуард, - я это знаю, продолжайте.

-- Но все ошиблись, Гавестон остался в своей силе. Тогда последняя надежда всего дворянства исчезла; а они ясно увидели, что ничего невозможно исходатайствовать у короля, отца вашего, иначе, как силою, почему подняли против него оружие и до тех пор не положили его, пока он не выдал им Гавестона, которого палач принял из рук кх; вскоре после этого происшествия королю Бог даровал сына, вас, ваше величество; все думали, что королева после этого события получит некоторое влияние на вашего родителя, но опять ошиблись. Гуг Спензер занял место Гавестона в дружбе короля. Вы помните, я думаю, ваше величество, этого молодого надменного человека. Вскоре ожесточение его против королевы превзошло все границы, он отнял у нее графство Корнуэль, доходы с которого предоставлены были на собственные ее расходы; и ваша мать, в отчаянии, приказала мне написать королю Карлу Прекрасному, ее брату, что она во дворце короля, мужа своего, как служанка, живет на жаловании.

В это время начались раздоры за Гвиенну между Францией и Англией. Королева предложила своему супругу позволить ей предпринять путешествие во Францию, чтобы быть примирительницей между ним и братом ее; он согласился. Королева рассказала предваренному уже письмом дяде вашему все, чего не могла передать письменно. Тогда он, ожесточась еще более и желая найти только предлог к войне, объявил родителю вашему Эдуарду II, что он должен явиться к нему, чтобы засвидетельствовать лично подданическую свою преданность, как верховному его властелину. Спензер заметил в ту же минуту, что погибель его неизбежна: сопровождая Эдуарда, он попадет в руки короля Франции, а оставаясь в Англии во время отсутствия вашего родителя, будет без защиты против всего дворянства. И поэтому он предложил королю средство, которым думал спасти себя, но которое, напротив, было причиною его падения; а именно - уступить вашему величеству владение Гвиенны, и послать вас туда присягать, вместо короля, родителя вашего.

-- Ах! Вот почему он сделал эту ошибку, - сказал король, - которая меня всегда удивляла, и я никогда не мог постигнуть, как он, великий политик, мог так поступить. Продолжайте, я вижу, что вы говорите правду.

-- Мне необходимо это ободрение вашего величества, потому что я должен коснуться того происшествия... - Монтраверс остановился.

-- Да, я знаю, вы хотите говорить о Робере Мортимере, которого я нашел по приезде моем в Париж при моей матери, и как не был мал, но заметил между ним и королевой особенную дружбу. Теперь скажите мне, потому что вы один можете мне сказать это, где началась эта дружба, в Англии или уже в Париже?

-- Она началась в Англии, и была единственной причиной изгнания Робера.

-- Хорошо, продолжайте, я вас слушаю, - сказал король.

-- Не один вы, ваше величество, заметили эту дружбу, потому что епископ Эксетерский, которого вы привезли с собою к королеве, по возвращении своем в Англию, сообщил Эдуарду II все, что видел; король в ту же минуту написал королеве, чтобы она возвратилась, и вам особенно, чтобы вы, оставив королеву, приехали обратно в Англию.

-- Я никогда не получал этого письма, - сказал Эдуард, - и в первый раз слышу теперь о нем, потому что от одного короля, отца моего, мог узнать об этом, но королева не позволяла мне видеть его во все время заключения в темнице.

-- Это письмо было перехвачено Мортимером.

-- Несчастный! - сказал тихо король.

-- Королева отвечала манифестом, что до тех пор не возвратится в Англию, пока Гуг Спензер не будет удален от присутствия короля.

-- Не знаю, ваше величество, мне диктовал его Мортимер в присутствии королевы и графа Кента. Этот манифест произвел в Лондоне то действие, которое от него ожидали; оскорбленное дворянство присоединилось к королеве и вашему величеству.

-- Ко мне! Но все знали, что я был еще ребенок, и не имел понятия о том, что происходило, а имя мое только участвовало в этом манифесте; потому что я, да накажет меня Всевышний, никогда не был в заговоре против отца моего!

-- В это время, как король Карл Прекрасный готовил помощь деньгами и войсками, обещанную его сестре, к нему приехал Тибольт Шатильон, епископ Сентский, с письмами от Иоанна XXII, который был тогда папою в Авиньоне, писанными, вероятно, по наущению Гуга Спензера, потому что заключали в себе повеление королю Карлу под опасением отлучения от церкви выслать сестру и племянника в Англию. Это так подействовало на вашего дядю, что он не только отказался от всепомоществования, но торжественно обещал Сентскому епископу отдать королеву и ваше величество в руки любимца родителя вашего. Но королева вовремя была предупреждена об этом.

-- Графом Робертом д'Артуа? Да, я это знаю, потому что, прося меня о покровительстве, когда он был изгнан в свою очередь, он говорил мне, что оказал матери моей эту услугу.

-- Он сказал правду, ваше величество, - королева, устрашенная отказом своего брата, не знала, у кого просить помощи. Тогда Роберт д'Артуа советовал ей бежать в свое отечество, уверяя, что она найдет там много храбрых и прямодушных дворян, в числе которых будут непременно Гильом, Гейнау и граф Бомон, брат его. Королева последовала его совету, и в ту же ночь отправилась к Гейнау.

-- Да, я помню приезд наш к Эсташу Добресикуру, и как радушно он нас принял; за это, если я только буду иметь случай, непременно его вознагражу. У него в первый раз я увидел дядю моего Иоанна Гейнау, который приехал с предложением своих услуг королеве и повез нас к брату своему Гильому, где я встретил дочь его Филиппу, ставшую впоследствии моей женой. Я помню, как, выехав из Дордрехтской гавани, мы были застигнуты бурей, сбившей с пути корабль наш, почему в пятницу, 26-го сентября 1326 года, вошли в гавань Гервича, где вскоре соединилось с нами все дворянство, и первый, которого я из них увидел, был Генрих, граф Ланкастер, с кривой шеей; теперь я все знаю, что происходило со времени торжественного въезда нашего в Бристоль до взятия под стражу короля, отца моего, который был взят, если я не ошибаюсь, в Неатском аббатстве в Гальском графстве, этим самым Генрихом Ланкастером; только я не знаю, справедливо ли, что он был привезен им к моей матери.

-- Нет, ваше величество, его отвезли прямо в замок Кенилворт, который ему принадлежал; и начали делать приготовления к коронации вашего величества.

-- Боже мой! А я тогда ничего об этом не знал; от меня все скрыли, уверяли, что отец мой свободен, что он отказывается добровольно от престола Англии; и когда узнали, что я поклялся при жизни его не заступать его места, то представили мое отречение, и я, узнав почерк руки его и не подозревая, что он два раза падал без чувств, пока писал это отречение, исполнил волю его, как приказание. Клянусь, что я тогда ничего не знал, и даже решение парламента, где объявляли, что отец мой не способен царствовать, скрыли от меня: говорят, будто это решение было прочитано ему в темнице дерзким Гильомом-Трюсселем. Отняли у него корону для того, чтобы возложить ее на мою голову, уверяя меня, что он добровольно уступил ее мне как любимому сыну, тогда как он, может быть, обвинял меня как изменника и похитителя. Боже мой!.. Но вы, находившись долго при нем, скажите, говорил ли он что-нибудь подобное? Заклинаю вас говорить так, как бы пред лицом самого Бога!

-- Никогда, ваше величество, никогда; напротив, он радовался, что парламент, удалив его, избрал вас.

-- Хорошо; эти слова облегчают мое сердце. Продолжайте.

-- По несовершеннолетию вашего величества назначен был Совет Правления, в котором королева избрана председательницей, и он управлял под ее влиянием.

-- Да, это в то время, как они послали меня воевать с шотландцами, которые, укрываясь в своих горах, лишали меня возможности их настигнуть, и когда я возвратился, то узнал о смерти отца моего; я ничего не знаю, что происходило в мое отсутствие, не знаю подробностей, предшествующих его смерти; скажите же мне, потому что вы должны все знать, вы и Гюрнай отправлены были за моим отцом в Кенилворт и были при нем до самой его смерти.

Монтраверс остановился. Король взглянул на него и, заметив его бледность и пот, выступивший у него на лбу, сказал:

-- Продолжайте, не останавливаясь. Бы знаете, что вам нечего опасаться, потому что я дал вам честное слово. Впрочем Гюрнай заплатил за себя и за вас.

-- Гюрнай?.. - спросил в испуге Монтраверс.

-- Да, - отвечал король, - разве вы не знаете, что я велел его взять под стражу в Марселе и, не дожидаясь прибытия его в Англию, повесить убийцу как собаку.

-- Нет, ваше величество, я этого не знал, - сказал тихо Монтраверс, прислонясь к стене.

-- Но в бумагах его ничего не нашли; из этого я заключил, что все предписания должны храниться у вас, потому что, вероятно, вы получали письменные приказания: мысль о таких злодеяниях может прийти в голову только тем, кто может воспользоваться их исполнением.

-- Я их сохранил, как средство к спасению или мщению.

-- Они теперь с вами?

-- И отдадите их мне?

-- Если только ваше величество прикажет.

-- Хорошо... помните, что я обещал вам прощение, с условием рассказать мне все подробно; итак, говорите не опасаясь.

-- Лишь только ваше величество изволили отправиться в армию, - продолжал Монтраверс трепещущим еще голосом, но спокойнее прежнего, - как мне и Гюрнаю приказано было ехать за королем в Кенилворт и отвезти его в Корф, где, однако, он пробыл только несколько дней, и потом был отправлен в Бристоль, а из Бристоля перевезен в Берклей, находящийся в Глочестерском графстве, где стражем его назначен был кастелян того замка, хотя, впрочем, и мы оба находились при нем для исполнения полученных нами предписаний.

-- Какого рода были эти предписания? - спросил Эдуард в свою очередь дрожащим голосом.

-- Дурным обращением довести пленника до того, чтобы он сам лишил себя жизни.

-- Это повеление было письменное? - спросил король.

-- Никак нет, ваше величество, словесное.

-- Остерегитесь говорить то, чего доказать не можете, Монтраверс!

-- Вашему величеству было угодно, чтобы я говорил всю истину...

-- Но... от кого... - едва мог выговорить Эдуард, - получили вы это повеление?

-- От Робера Мортимера.

-- А! - и Эдуард вздохнул свободнее.

-- Король переносил все с такой кротостью и терпением, что заставлял нас часто колебаться в исполнении полученных предписаний.

-- Бедный страдалец!.. - сказал тихо Эдуард.

-- Наконец, получено было известие, что ваше величество должны скоро возвратиться; угнетения наши не могли довести до отчаяния короля; напротив, он покорялся своей участи, переносил все с ангельским терпением; тогда, вероятно, заметив, что невозможно ожидать от этого успеха, мы получили повеление за печатью Эрсфорского епископа...

-- По крайней мере, это повеление, я надеюсь, с вами! - вскричал Эдуард.

-- Вот оно, ваше величество.

С этими словами Монтраверс подал королю бумагу за печатью епископа; Эдуард развернул ее тихо, дрожащими руками.

-- Но как могли вы исполнить повеление епископа, - продолжал Эдуард, - в то время, как король был в отсутствии, а королева правительницей? Разве тогда все, кроме только меня одного, могли царствовать? И все имели право казнить в отсутствие того, кто один мог миловать!..

Эдуард взглянул на бумагу, на ней заключалось все повеление в одной строке, но эта строка изобличала руку той, которая ее начертала.

-- Почерк руки королевы!.. - вскричал с ужасом Эдуард.

-- Да, ваше величество, это ее почерк, - продолжал Монтраверс, - они знали, что мне известен почерк руки королевы, потому что я был ее секретарем.

-- Но... - сказал Эдуард, стараясь прочесть повеление, - но тут ничего нет, чтобы могло дать вам право на убийство; напротив, я вижу формальное воспрещение: Eduardum occidere nolite timere bonum est; это значит: Эдуарду жить нельзя его умертвить.

-- Да, ваше величество, потому что сыновняя любовь ваша предполагает запятую после слова жить; но запятой нет, и поэтому, зная желание правительницы и ее любимца, мы думали, что запятая должна быть после слова нельзя; тогда и выходит следующий смысл: Эдуарду жить нельзя, умертвить его.

-- Боже мой! - сказал тихо король, заскрежетав зубами и отирая пот с лица, - получив такое повеление - они преступлением истолковали смысл его; и жизнь короля зависела от одной запятой! Это приговор лицемерных монахов. Праведный Боже! Известно ли тебе то, что делают последователи твои на земле?..

-- Что касается нас, ваше величество, то мы знали, что заключало в себе это повеление; и... его исполнили.

-- Я хочу непременно знать, как вы его исполнили; по возвращении моем я нашел тело его уже на катафалке; но несмотря на это, я приказал при себе облачить его в королевские одежды и искал на всем теле признаков насильственной смерти, потому что подозревал преступление... но, ничего, решительно ничего, не мог найти. Еще раз повторяю, что я вас прощаю, и поэтому не бойтесь, один я рискую в этом случае умереть от огорчения, слушая такой рассказ!.. Итак, говорите все, я этого хочу, вы видите, я имею довольно присутствия духа, довольно силы... - и при этих словах Эдуард, обратясь к Монтраверсу и стараясь придать лицу своему спокойное выражение, устремил свой взор на убийцу. Он старался повиноваться, но голос его дрожал и слова замирали.

-- Избавьте меня от этих подробностей, ваше величество, ради Бога! Возвращаю вам ваше слово, как будто вы ничего не обещали, прикажите казнить меня.

-- Если так, то не смотрите на меня, ваше величество; сходство ваше с покойным королем так разительно, что я вижу его восстающим из могилы и требующим мщения.

Эдуард отвернулся и, опустив голову на руки, сказал тихим голосом:

-- Теперь говорите.

-- 21-го сентября, утром, - продолжал Монтраверс, - мы, по обыкновению, вошли в его комнату, не знаю, по предчувствию ли, или потому, что лица наши обнаруживали наше намерение, король вскричал, увидев нас; потом, бросившись со своей постели, упал на колени и умолял нас не лишать его жизни, не дав как следует приготовиться к переходу в вечность.

В нем велено было убить тело, но не губить души.

-- Духовник все бы открыл, ваше величество, потому что король, вероятно, объявил бы ему, что исповедь его предсмертная, и что мы его убийцы. Из этого видно, что в повелении убить его подразумевалось не допускать к нему духовника.

-- О Боже мой! - сказал король тихо, взглянув на небо, - был ли когда-нибудь хоть один сын в свете, который был бы осужден слышать от убийцы отца своего о таких злодеяниях родной своей матери?.. Оканчивайте скорее, потому что мужество и силы мои истощаются!..

-- Мы ему не отвечали; но, бросившись на него, схватили его, и пока я его держал, Гюрнай, клянусь, не я, но Гюрнай, бросив ему на лицо подушку, прижал с помощью обращенного стола, и так сильно, что через несколько минут его не стало.

Эдуард вскрикнул и, бросившись к Монтраверсу, остановил на нем ужасный взгляд.

-- Молчать! - закричал Эдуард, закрывая ему рот рукой, - молчать! Я не хочу знать, чья была эта воля!.. Я обещал тебе прощение, жизнь, я даю ее тебе, исполняю мое обещание. Но знай вперед, одно слово о привязанности королевы к Роберу, малейшее обвинение ее в участии этого ужасного убийства, клянусь моей королевской честью, которую, как ты знаешь, я хранить умею, что новое это преступление будет наказано так, что получишь воздаяние и за прежнее. С этой минуты забудь все, чтобы прошедшее было для тебя не что иное, как лихорадочный бред, исчезающий вместе с жаром. Тот, кто объявляет права свои на трон Франции по материнской линии, должен иметь мать, которую, так и быть, пусть подозревают в слабостях, свойственных женщине, но не в злодеяниях, приличных демону.

-- Клянусь, ваше величество, сохранить эту тайну. Что угодно будет еще приказать мне?

-- Будь готов сопровождать меня в замок Рединг, к королеве.

-- Да, ты привык служить ей, и она привыкла отдавать тебе приказания. Я нашел тебе при ней новую должность.

-- Повинуюсь воле вашего величества.

-- Обязанность твоя не будет трудна; она ограничится только тем, что ты не позволишь матери моей переступить порог замка, стражем которого ты будешь.

Сказав это, Эдуард вышел, сделав знак Монтраверсу, чтобы он следовал за ним. В последней зале дворца он нашел ожидающих его Иоанна Гейнау и графа Роберта д'Артуа. Они заметили бледность короля, но увидев, что он шел твердо и сам, без посторонней помощи, сел на лошадь, не решились спросить его о причине страждущего его вида; сели также на лошадей и последовали за ним. Монтраверс и двое стражников ехали на некотором от них расстоянии. В молчании они доехали до Темзы, переправились через нее в Виндзор, и после двухчасового путешествия увидели башни замка Рединг. В одной из комнат этого замка, со времени казни Робера Мортимера, была заключена королева Изабелла французская, вдова Эдуарда II. Два раза в год, в два определенных срока, король посещал ее. Потому она чрезвычайно удивилась, когда дверь в ее комнату отворилась, и она узнала о приезде своего сына в необыкновенное время для его посещений.

и графа Роберта Д'Артуа.

Он медленно подошел к своей матери, которая подала ему руку; но Эдуард, не взяв ее руки, ограничил приветствие только поклоном. Тогда королева, собравшись с силами, заставив себя улыбнуться, спросила его:

-- По какому счастливому случаю я вижу любезного моего сына, и в такое время, когда я совершенно не ожидала его?

-- По желанию поправить мои ошибки в рассуждении вашего величества, - сказал Эдуард тихим и мрачным голосом, не поднимая взора на королеву, - я подозревал вас в заблуждениях, преступлениях и даже злодеяниях. Общественное мнение обвиняло вас, а по несчастью часто других доказательств и не бывает. Но теперь я совершенно убежден в вашей невинности.

Королева содрогнулась.

были свидетелями прощения, которого я торжественно прошу в несправедливых моих подозрениях против вашего величества.

Королева взглянула со смущением на обоих рыцарей, которые в немом изумлении присутствовали при этой сцене; потом обратила взор к Эдуарду, который, не изменяя положения, тем же голосом продолжал:

-- С этой минуты замок Рединг не будет больше темницею, но местопребыванием королевы. Ваше величество будете иметь свой двор, пажей, фрейлин, статс-дам и секретаря; будете пользоваться уважением, должным вдове Эдуарда II и матери Эдуарда III, наконец, тому родству с августейшим покойным королем Карлом Прекрасным, которое дает мне право на престол Франции.

-- Не сон ли это, - сказала королева, - могу ли верить этому счастью?

-- Нет, ваше величество, это действительность; в доказательство этого вот и кастелян, которому я вручаю охранение особы вашей. Войдите, - сказал Эдуард; Монтраверс показался в дверях. Королева с ужасом вскрикнула, закрыв лицо руками, как будто при виде привидения.

Поэтому если бы остались еще какие-то сомнения, то, вероятно, он лучше, нежели кто другой, в состоянии доказать вашу невинность.

-- О Боже мой! - сказала Изабелла, - если вы хотите убить меня, то убейте скорее, ваше величество.

Королева взяла бумагу с королевской печатью, которую Эдуард подал ей, и прочла тихим голосом: Isabellam occidere nolite, timere bonum est! При последнем слове королева вскрикнула и упала без чувств.

Иоанн Гейнау и Роберт д'Артуа бросились к ней на помощь. Что же касается Эдуарда, то он, обратясь к Монтраверсу и отдавая ему бумагу, сказал:

Пойдемте, господа, к рассвету мне нужно быть в Лондоне. Я надеюсь, что вы торжественно объявите всем невинность королевы, моей матери.

После этих слов он вышел с Иоанном Гейнау и Робертом д'Артуа, оставив королеву, которая начала приходить в чувство, с прежним ее секретарем.

Читатели наши, может быть, удивятся тому, что король Эдуард III, в то самое время как получил доказательства злодеяния, жертвою которого был его отец, поступил так великодушно со своей матерью, главной виновницей в этом преступлении; но он действовал, как политик, ему, объявляющему права свои на престол Франции, единственно по родству его матери с покойным королем Карлом Прекрасным, необходимо было, чтобы та, которая передавала ему эти права, была королевой, а не узницей.