| Автор: | Дюма-сын А., год: 1849 |
| Категория: | Роман |
V
Надо сказать, что замок, принадлежащий графу около Поату, был великолепным убежищем. Игриво, среди роскошной зелени, возвышались его башни, его остроконечные крыши; современник Людовика XIII, он сохранил внешность и характер этой эпохи. И точно, жаль было видеть сходящие с его крыльца лица, одетые в черные платья, пасмурные и истощенные, ибо, глядя на замок, воображение населяло его блестящими кавалерами в богатых кафтанах, в бархатных мантиях, в широких шляпах с длинными перьями, разгуливающих, высоко подняв головы и опираясь рукою на рукоятку шпаги.
К тому же, мы всегда вспоминаем с сожалением о костюмах времен прошедших - и отчего это? Может быть, те, кто носил их, имели вид угрюмый; может быть, они не знали, куда девать свои широкие шляпы, и вонзали повсюду свои длинные шпаги, и если бы они воскресли ныне, было бы им приятно смотреть на нас, носящих узкие панталоны, уродливый фрак, пальто и вместо шляп какую-то трубу, более или менее длинную. Во всяком случае, если костюм их был и не так удобен, зато был красив, и нельзя не подосадовать, что народ, носивший шпаги, дошел до того, что променял их на трости.
Итак, праздник во вкусе Людовика XIII не мог не понравиться в наше время, особенно в этом великолепном парке, окружавшем замок и мрачном, как гнездо коршуна. Тут были сделаны лужайки для увеселений толпы и тайные убежища для любителей уединения вдвоем; тут можно было потеряться в этой чаще, откуда, испуганные шумом, по временам выскакивали дикие козы. Любуясь этой великолепной картиной зелени, света и тени, гуляя по бесконечным аллеям, усаженным вековыми деревьями, заглядывая в уединенные хижины, разбросанные там и сям, как розаны, и окруженные песком и узкими дорожками, ведущими невесть куда, изолирующими в одно и то же время и шаги и мысли от остального мира и полных благоуханий и прелести мечтаний, можно было незаметно выйти на равнину. Тут возвышалась ферма, со своим обыкновенным шумом, со своим обыкновенным движением; вдали виднелись жнецы, облитые солнцем, пасущиеся стада и беспокойно озирающиеся коровы, побрякивающие своими колокольчиками: здесь жизнь меняла уединение и шум - на мертвую тишину. Окружающее было прекрасно, внутреннее - еще лучше: везде были лошади, повозки, люди, птицы: здесь были и утки, и петухи, и курицы, и голуби - все роды пернатых, какие только могут жить около человека и шуметь вокруг него, начиная с пяти часов утра до семи часов вечера.
Первым делом Мари и Клементины, по прибытии их в замок, было подняться с рассветом и осмотреть это поместье, не известное совершенно Клементине, но полное воспоминаниями детства для Мари. Они с полным увлечением предались этому занятию: исходили парк, лужайки, лес по всем направлениям, углублялись в самые густые чащи, смеялись, и, переходя из аллеи в аллею, они добрались до фермы, где были встречены фермерами и их семействами возгласами радости и криками ужаса пернатых обитателей. Таким образом, они побывали везде, оставляя за собою следы своей доброты; они хвалили радушных фермеров за порядок, всем восхищались, пили молоко, ели плоды и бегали без устали; потом, поласкав играющих детей, они сели на лошадей и, видя приближение урочного для завтрака часа, отправились домой с возможною поспешностью.
Завтрак уже ожидал их; приготовленный в одной из роскошных зал, во вкусе старого времени, где так и кажется, что встретит вас приветствием какой-нибудь суровый и гостеприимный рыцарь забытой легенды. Сквозь стекла двух громадных шкафов виднелись чудовищные блюда наследственного серебра, блестящие, как луч солнца; вдоль стен, обтянутых темной и дорогой материей, уставлены были стулья черного дерева, которым современный комфорт придал и роскошь и удобство в виде бархатных подушек. Солнце, врываясь сквозь раскрытые окна, ярко освещало золотые узоры на тканых занавесях; с потолка, укрепленного массивными балками, спускалась огромная люстра, тоже старинного фасона, и под нею-то на квадратном столе был подан завтрак. Окончив его, Мари повела Клементину осматривать внутренности замка.
Позади столовой находилась широкая каменная лестница с чугунными перилами, она вела в широкий коридор, едва освещаемый двумя небольшими окнами; в этом коридоре помещались фамильные портреты, начиная со времен Людовика Святого до нашего времени; каждое лицо было снято в строго-картинном положении, чтобы возбудить к себе большее уважение потомства. Одни казались суровыми и сухими под своими латами, другие - гордыми и высокомерными в своих богатых кафтанах; те сохраняли воинственную осанку, другие - смиренные позы, смотря по тому, начальствовали ли они войсками или были аббатами. За ними следовали портреты лиц, приближающихся к нашему времени: одних - отошедших в вечность во время мира и благоденствия, других - во время гроз и кровавых потоков; под одними были числа царствования Людовика XV, под другими - революции и войны республики. Тем не менее, что-то торжественное царствовало в этой галерее, как-то невольно чувствовалось, что под этими костюмами, латами, фраками бились благородные сердца и великодушные порывы; понятно, что последнему потомку этих славных предков было чем гордиться и что он, показывая их постороннему, мог сказать: "Вот история моего происхождения". Но подруги недолго предавались созерцанию этих личностей и отправились осматривать другие комнаты.
Каждая эпоха оставила свою печать и свой след в этом чудном замке; от века, в котором он начал свое существование, сохранилась мрачная живопись и те массивные кресла, украшающие столовую залу; от времен Людовика XIV и Людовика XV - облитые позолотой будуары, украшенные живописью мифологического содержания; от времени империи - белая зала, украшенная позолотой и обитая алым штофом, но без фарфора, мебели и украшений, лишенных вкуса, что составляло отличительную черту этой воинственной эпохи. Эту-то залу г-жа д'Ерми превратила в свое гнездышко, очаровательное, как мечта женщины, убранное атласом и кружевами, куда едва проникало солнце; где спалось под живительным дыханием ночи, где пушистые ковры скрадывали шум шагов и отогревали ноги и где, наконец, звуки рояля, вызванные нежными пальчиками графини, были так приятны, так мелодичны, что казались не земною музыкою, а какою-то небесной гармонией.
Обе подруги имели свои отдельные комнаты, которые им отделали заново; они выходили окнами в парк, так что и солнце, и птицы приветствовали первыми их обитательниц. В нижнем этаже замка помещалась капелла; Мари и Клементина вошли в нее; и под их пальцами раздались торжественные аккорды органа.
Все мы, молодые люди, которых счастье сделало скептиками и которые, при одном приближении страданий, начинали верить, все мы, говорю я, когда входили в храм Божий, то видели в нем один только непонятный символ чего-то, одно сомнительное предание; все мы, драпируясь в атеизм, которым так гордятся некоторые, думали, что жизнь не нуждается ни в молитве, ни в верованиях, и между тем все мы безотчетно исповедовали религию, основанную на догматах церкви. И действительно, если кто-нибудь и выказывает ложное сомнение, то все-таки в сердце своем боготворит иное существо, которое он чтит выше всего и которое незаметно приводит его к отвергаемой же им истине. Так дитя обожает мать, юноша - женщину, и их-то имена призывает человек в минуты горя и бедствий, забывая, что прежде этих имен существует имя Всевышнего; он, как мореход, который, вместо того чтоб обращаться непосредственно к Богу, обращается к звездам. Но, предполагая даже, что он действительно не верит, - то, видя страдания близких и дорогих ему существ, он поневоле прибегает к молитве, а особенно, когда он находится лицом к лицу с таким несчастием, против которого бессильны людские средства: когда он стоит у одра болезни любимого существа и видит смерть, готовую похитить его сокровище, - о, тогда он вспоминает о существовании высшего могущества, которое одно может остановить и смерть, и море и которое по благости своей всегда прощает кающихся. Да, счастлив тот, кто может сказать себе: "Если некому поддержать меня в моей скорби, если у меня нет ни родных, ни друзей, если некому разделить моих слез, если стоны души моей не находят на земле отголоска, то, не требуя ничего от людей, я войду в один из храмов, воздвигнутых Спасителем и находящихся почти на каждом шагу, как станция для страждущего путника, преклоню перед алтарем колени, и, присоединив голос сердца к раздирающимся вокруг меня торжественным звукам молитвы, я забуду страдания и предамся новым надеждам; в эти минуты, как бы кратки они ни были, небо ниспошлет мне утешение и силы, и я выйду из храма лучшим, чем вошел в него; я твердо вынесу гнетущее меня горе".
еще оставались на тех же местах, подобно незримым гениям ночи, которым приписывают эту дивную музыку природы, так обаятельно действующую на человека. Наконец, орган умолк: его последний, дрожащий звук глухо раздался под сводами капеллы и слился с тишиною.
Обе девушки взглянули друг на друга, как будто они очнулись в одно и то же время и от одних и тех же грез; они инстинктивно схватились за руки, ибо им обеим было страшно.
-- Уже поздно, - сказала Клементина, - уйдем отсюда.
А между тем ни та, ни другая не трогались с места; им казалось, что среди окружающей их темноты они встретятся с бледным призраком привидения, вызванного их же игрою, и которого появление должно быть ужасно: они близко прижались одна к другой и шепотом обе проговорили: "Мне страшно".
Потом, как бы руководимые одною и тою же мыслью, они взяли несколько сильных аккордов, и под мгновенно раздавшиеся звуки они быстро сбежали с лестницы. На последней ступени остановившись, они прислушались к умирающим звукам и взялись за ручку двери; но в это время они услышали шелест платья и шепот. На этот раз они не могли более сомневаться; никого, кроме них, не могло быть в капелле, и потому они остановились, пораженные ужасом и почти без движения. Страх еще более усилился, когда тот же таинственный голос, приближаясь и делаясь слышнее, проговорил: "Мари!" Молодые девушки были убеждены, что это была тень одного из предков, и с инстинктивною надеждою ребенка, который всегда призывает на помощь тех, кого более любит, Мари вскрикнула: "Мамаша!"
-- Я думаю, - отвечала Мари, целуя ее.
-- Мы не знали, я и граф, куда вы делись, и вот уже два часа как мы ищем вас повсюду.
-- Где папа? Что он делает?
-- Он плачет.
-- Ты, или, правильнее, вы своею игрою.
-- Добрый папа!
-- Не найдя в саду, мы стали искать вас в доме и, проходя мимо капеллы, где мы никак не подозревали вашего присутствия, но, услышав орган, вошли. Я хотела позвать тебя тотчас же, потому что умираю с голоду, но отец твой остановил меня, сказав: "Послушаем немного". Тогда мы пробрались за колонны, уселись, и, вероятно, если бы вы не перестали играть, мы не перестали бы вас слушать; эти звуки, до того забытые твоим отцом, что он внимал им как бы впервые, произвели на него такое впечатление, что он плакал как ребенок; у меня тоже выступили слезы. Но когда вы окончили, он сказал мне: "Я скроюсь, а то они, увидев мои красные глаза, будут смеяться надо мною", и он ушел в дверь, ведущую в ризницу. Теперь пойдемте обедать, и если еще раз вам вздумается повторить сегодняшнее, то будьте внимательны к звукам обеденного колокола: орган чарует сердце - но ничего не дает желудку.
И г-жа д'Ерми схватила за руки обеих подруг, сбежала с лестницы и вошла с ними в столовую, где граф уже дожидал их; Мари, увидев его, бросилась ему на шею. После обеда пошли гулять в сад - графиня с Клементиною, Мари с графом.
-- Добрый папа! - сказала Мари графу. - Простите меня; я была причиною ваших слез.
-- Мамаша.
-- Очень нужно было ей говорить; я хотел, чтобы ты не знала впечатления, произведенного на меня твоей игрой, потому что, как эгоист, я хотел наслаждаться, но без твоего ведома; я хотел бы тебя слушать еще, притаясь где-нибудь в уголке, а теперь мне уже нельзя будет этого сделать; если ты когда-нибудь и войдешь в капеллу, то будешь думать, что и я там.
-- Ангел! - сказал граф, целуя дочь. - А когда же ты доставишь мне это удовольствие?
-- Не знаю, сегодня мне было так страшно...
-- Тебе было страшно?
-- Да; когда смеркалось, когда стихли звуки, наконец, когда мы остались одни, посреди этой тишины - я не смела даже пошевелиться.
-- Конечно, нечего!
-- И ты будешь играть?
-- Сколько вам угодно.
-- Чем же я отблагодарю тебя за это?
-- Милое дитя, должно быть, я сделал какое-нибудь добро, которого и сам не знаю, что Бог послал мне в тебе своего ангела.
-- Вы любите меня, папа, и этого слишком довольно, чтобы Бог оставил меня вам, к тому же не я, а вы даете мне счастье, о котором вы говорите, и потому-то мне нужно благодарить Бога.
-- Так ты будешь думать обо мне до той минуты, пока не станешь молиться за другого...
-- А за кого же стану я молиться, как не за вас и за матушку?
-- За мужа!
-- Конечно, ведь нужно же будет тебе выйти замуж и расстаться с нами.
-- Быть может! Пока я об этом не думала; но разве обязательно я должна выйти замуж? Мне не хотелось бы расставаться с вами.
-- Это невозможно, милое дитя! Чувства изменяются - таков закон природы. Любовь твоя к нам скоро будет для тебя недостаточна, а когда нас не будет, нужно же, чтоб оставался кто-нибудь, на кого бы ты могла обратить это чувство, и чтобы живое существо утешило тебя в этой потере.
-- Истину, дитя мое! Нужно, чтоб и ты была для других тем же, чем и твоя мать - для тебя. Бог по благости своей допустил, что в сердце человека потухающее чувство заменяется другим, которое и ожидает только совершенного уничтожения первого, чтобы занять все его место; и ты сама увидишь впоследствии, что своих детей ты будешь любить сильнее, чем любишь нас. Я сам потерял мать, хотя грустил и плакал о ней, но в то же время утешался мыслию о тебе; и так надежда всегда заменяет воспоминание, а колыбель - могилу.
-- Вы не правы, папа, - возразила молодая девушка, увлеченная против воли к откровенности, - потому что, оставаясь одна в пансионе, я часто думала о многом, что может составить мое счастье или горе: возможность счастья я видела только в нашей взаимной любви, а горе - в ее исчезновении, с тех пор я не изменила своих мыслей. И даже сегодня, будучи в церкви - все призраки, являвшиеся предо мною, все мысли, рождающиеся в душе, - были вы и матушка; моя последняя молитва, когда я засыпаю, моя первая мысль, когда встаю, - вы. О нет, папа! - продолжала она, обнимая отца. - Я одного прошу у Бога, это - не разлучаться с вами.
-- Хорошо, но выслушай меня. Быть может, ты всегда будешь так думать, за что ручается твое доброе, твое чистое сердце; но если когда-нибудь изменится твой образ мыслей, то не скрывай их от меня в силу ложного стыда, не думай, что, любя нас, ты не должна никого любить, а в особенности - не говорить об этом мне. Если в свете, в котором ты должна явиться и которого тревоги и обольщения тебе неизвестны, тебе покажется, что ты встретила человека, от которого может зависеть твое счастье, ты мне скажешь об этом, ты мне укажешь этого человека, и, если я найду его достойным, чтобы вверить ему мое благо, мое сокровище, - ты будешь счастлива. Знай, что Бог, создавая душу, создает в то же время и другую, родственную ей; он разделяет их и удаляет иногда одну от другой на бесконечные пространства, но случай, как говорят люди, или провидение, как следует думать, сближает их, и они узнают друг друга по каким-то тайным, но понятным для них признакам, и, родясь в одном и том же отечестве, они вернутся в него вместе; в этом заключается воля Творца, противиться ей - значит, не только желать себе несчастья, но делаться преступником; и потому все, что я прошу у тебя, дитя мое, это откровенности; сделай меня единственным поверенным твоих волнений, потому что никто более меня не может заботиться о твоем счастье. Ты видишь, я говорю с тобой как друг; я знаю, сердце женщины развивается ранее нашего, и все, что я ни скажу тебе, должно сберечь для тебя покой в будущем; затем, если мы перейдем к материальным отношениям в жизни, ты рождена для счастья: ты молода, прекрасна, богата и носишь имя, которое может быть слито с самыми славными происхождениями. Итак, милая Мари, воля твоя, без сомнения, будет волею провидения, а следовательно, и моею; а между тем, оставайся возможно долее с нами и не забывай того счастья, которое ты дала мне сегодня и которое ты можешь дать мне в будущем.
простились и отправились в свои комнаты.
Мари рассеянно слушала болтовню своей подруги и думала об отце; вошла Марианна, чтобы помочь им улечься.
-- Спасибо, добрая Марианна, - сказала Мари, - сегодня мы обойдемся без тебя. Вы говорили о тряпках, - продолжала Мари, обращаясь к Клементине, когда Марианна вышла, - мы о будущем, если ты находишь, что моя мать женщина со вкусом, то я убедилась, что в груди моего отца бьется теплое сердце.
-- В таком случае оба они владеют всем, что нужно для твоего счастья, - заметила Клементина, - и если ты не будешь счастлива - то потому только, что сама не захочешь.