Роман женщины.
Часть первая.
Глава X

X

На другой день барон приехал за Эмануилом, который еще накануне приказал говорить всем, что он уже уехал; мера на этот раз была совершенно лишняя, потому что никто ни лично, ни письменно его не беспокоил. Эмануил был в восторге, что так легко отделался.

Прекрасная погода, хорошая дорога, покойный экипаж увеличивали удовольствие их поездки.

-- Я вас представлю графу, - сказал де Бэ Эмануилу, - он будет весьма рад вашему знакомству, и вы найдете приятный дом - где встретите умного хозяина, очаровательную хозяйку и двух молоденьких девушек, резвых, как птички, потом охота.

Эмануил, хотя и уверял себя, что едет в провинцию для занятий, но в то же время чувствовал, что ему не отделаться от барона, который непременно представит его графу на другой же день их приезда.

Наконец они достигли цели путешествия; барон отправился к графу д'Ерми, Эмануил - в свое небольшое поместье, лежащее в полумиле от графского замка. Г-н де Бэ был принят с радостью всеми, не исключая даже и девиц, и тотчас же сообщил графу, что берет на себя смелость представить ему завтра товарища своего путешествия. Весь вечер говорили только о де Брионе, о его положении, богатстве, происхождении, способностях, энергии, решимости, словом, о всех достоинствах, которые обыкновенно предполагают в людях, которых очень любят. Граф д'Ерми, зная, что де Брион должен быть представлен ему, послал к нему с нарочным письмо, которым приглашал его, предуведомляя, между прочим, что его ждет завтрак и охота с гончими. Эмануил не заставил себя ждать, и наутро в одиннадцать часов доложили о его приезде. Завтрак уже был готов; едва кончилась церемония представления, как сели за стол.

Граф и графиня внимательно рассматривали лицо того человека, о котором так много было говорено; и как нарочно, разговор коснулся таких предметов, которые всего более занимали Эмануила и о которых графу так хотелось знать.

-- Что вы делали вчера? - спросил Эмануила барон.

-- Я работал, да, я писал... слова слова... как сказал Гамлет, - отвечал он.

-- Слова, но полезные ли слова?

-- Не для тех, кто, как вы, восторжествовал над прошедшим и сделался руководителем настоящего...

-- Завидное торжество, нечего сказать; я в силе, потому что один; потому что, будучи молод, я твердо иду по трудному пути политической деятельности, а люди, видящие меня стоящим выше толпы, не хотят даже узнать, что служит мне пьедесталом - камень ли жертвенника или мрамор могильного памятника. Я торжествую, но я знаю, чего мне стоит это торжество и как много я принес в жертву нежных чувств и святых добродетелей...

-- Полноте, любезный Эмануил, вам грешно жаловаться. Политическая слава нелегко достается и немаловажна, даже сам граф ей завидует.

-- Положим! Но если вы хотите выслушать добрый совет, то откажитесь от этой жизни, на которую вы смотрите так односторонне, - сказал Эмануил, обращаясь к графу д'Ерми, - покиньте честолюбие, оно более чем страсть, оно - порок даже и для тех, у кого нет ни родных, ни друзей, ни состояния; для тех, кого судьба оставила одиноким на земле и кто, не найдя любви, ищет ненависти, ибо это чувство лежит в основании каждой страсти и в особенности честолюбия. Сердце, полное им, все более и более сжимается и наконец исчезает совершенно, и тогда-то вместо него носят в груди - герб или девиз. Поверьте мне, граф, дорожите вашим спокойствием, вашим состоянием, вашим семейством. У вас есть жена, дочь, которые любят вас, - что нужно вам еще? Неужели врагов, зависти, раскаяния?.. О, верьте мне, лишь только душа оденется этой мантией, которая называется честолюбием, - она погибла; эта блестящая тога сожжет ее.

-- И между тем, хотите вы сказать, - продолжал Эмануил, - отчего же вы сами живете в этой среде, от которой остерегаете других? Отчего человек, упавший в море, не выходит из него в ту же минуту? Оттого, что он не видит берега, ему необходимо бороться - или погибнуть в этой пучине; оттого, что, раз вступивши в эту жгучую атмосферу, нельзя уже выйти из нее, ибо воздух, которым дышат другие, не насытит его легких; оттого, что сердце свыкается с этими ежечасными тревогами, с честолюбием, с завистью, с ненавистью, с интригами и свыкается до того, что, разлучившись с ними, - оно замирает от тоски. Не наследуй я честолюбивых замыслов моего отца, не останься я с младенчества сиротой, узнай я какую-нибудь иную, но действительную привязанность - я никогда бы, кажется, не вступил в этот лабиринт страстей. К несчастью, я один из тех, которые, по-видимому, увлекаются от одной мысли и восторгаются от одного слова. Слушая наших знаменитых ораторов, я дал себе слово взойти когда-нибудь на ту же кафедру; я жаждал красноречия, и вот я проводил целые ночи в чтении и изучении образцов слога. Молодость, которую те, кого называют безумцами и которые между тем гораздо благоразумнее меня, проводят в радостях и наслаждениях, я же провел вдали от всех, между книгою и лампою. Мое сердце, доступное великому, было закрыто для нежных ощущений, снедаемое каким-то странным жаром, не согревая ни других, ни меня самого. Я не был довольно веселым, чтоб иметь друзей, и слишком уединенным, чтоб иметь подругу. Я шел безостановочно к одной цели, как вечный жид, и в момент смерти моего отца, помнится мне, я сказал: "Наконец!" И действительно, с этой минуты мои мечты сделались, так сказать, ощутительными. Я сделался чем-то, будучи до сих пор ничем. Государственные вопросы, которые я изучал, мне показались дурно обсужденными; я вступил в Палату с новыми идеями и думал, что в свою очередь буду в состоянии разрушить этот порядок вещей и воздвигнуть новый. Я должен был выдержать страшную борьбу; к счастью, мои убеждения были так же сильны, как и голос, - и я восторжествовал. Но это торжество стоило мне стольких бессонных ночей и невероятных усилий, что, признаюсь вам, я поменялся бы моим положением и почестями, которыми окружают меня люди, на то скромное и счастливое состояние, указанное человеку небом, в котором он свободно и легко идет по пути жизни, рука об руку со своей подругой и с сердцем, полным любви...

-- Ведь я вас предупреждал, любезный граф, - перебил, улыбаясь, барон, - что Эмануил впал в мизантропию.

-- Вовсе нет, любезный друг! Не зная людей, еще можно презирать их, но, узнав, их совершенно забывают, потому что они не злы, но безумны; я не ненавижу их. Оспаривая их мнения, я нападаю не на их личность, но на идею, и в этих спорах участвует голова, а не сердце. К тому же наше существо так изменчиво, наши идеи так подвижны, что нужно быть ангелом, чтоб иметь право обвинять других. Но что есть истинно прекрасного и великого в этом мире, так это не мимолетная слава, за которой гонятся и бегут - кто широкой дорогой, кто узкой тропинкой; не известность, в силу которой на вас глядят иногда с удивлением, но всегда с завистью; не красная лента в петлице фрака, за которую теребят вас завидующие вам, думая, вытащив ее, вырвать частицу вашего сердца; нет, истинно прекрасное заключается в самом мире: этот живой и вместе спокойный пейзаж, который разостлался перед нашими глазами; эти цветы, поля, птицы, которых голоса слиты в одну ноту, так чудно ласкающую ухо здесь, и которой не услышишь никогда среди шума и криков Парижа. О, повторяю, граф, дорожите вашим спокойствием; посмотрите, какая роскошная природа окружает вас; погружая взор в это прозрачное небо, ищите лучших наслаждений. Что вам за дело, что есть иные люди, которые считают себя разумнее этих бедных мужиков, обрабатывающих землю в продолжение всей своей жизни и не требующих от нее более того, что она дает им? Что вам за дело до этих криков толпы? Что они могут дать вам? И если даже исполнится там какой-нибудь замысел честолюбия или возникнет какая-нибудь великая политическая борьба, разве изменится от этого что-нибудь в окружающей вас природе и в этом светлом горизонте? Нет, тысячу раз нет! Там только тщеславие, здесь - одно лишь счастье. А между тем, наслаждаться этим счастьем, о котором проповедую, - я не могу, не могу потому, что мне не с кем разделить его, и, как чахоточный, я живу лихорадочной жизнью. Каждое утро, вместо того чтобы, проснувшись, идти любоваться восходом солнца, я беру журналы, глотаю их столбцы, ожидаю писем, сомневаюсь, страшусь, надеюсь... И кто знает, может быть, я и умру, не найдя того, чего ищу, и не прибавив ничего к тому, что уже сделано другими... Но, простите меня, - сказал он, обращаясь к дамам, - я развиваю прескучные теории и развиваю их слишком долго; что делать - я нехотя увлекся.

Мари, которая слушала впервые такую речь, не могла удержаться, чтобы не сказать ему, немного краснея:

-- О, - отвечал Эмануил, - политика - вещь прескучная, особенно для такой молодой девушки, как вы.

-- Тем не менее я хотела бы знать.

Мари и Клементина улыбнулись и посмотрели друг на друга; даже сам де Брион не мог удержать улыбки при выражении такого наивного любопытства.

-- Ну, хорошо, - продолжал Эмануил, - я объясню вам, что такое политика для меня и чем она была бы для вас, если бы вы занялись ею. Вы видели, быть может, как ястреб кружится в высоте и наконец бросается на куропатку, которая, как бы очарованная силою его взгляда, не имела ни средств, ни сил спастись и которую он разрывает своими когтями. Так и в политике: одни играют роль ястреба, другие - защитников куропаток; говоря иначе, в политике злые люди употребляют во зло силу власти и угнетают беднейшие классы общества; добрые - напротив, защищают слабых. Вот эта последняя роль принадлежала бы вам, и она же служит основанием моей жизни.

цивилизации и прогресса. Я читала эти громкие слова в журналах, и мне бы очень хотелось знать их значение.

-- Безумная! - прошептал граф.

-- Дитя! - сказала графиня, целуя дочь.

-- В таком случае, - прибавил Эмануил, который, казалось, заинтересовался любопытством девушки, - в таком случае, я готов посвятить вас в тайну этой обширной политической сцены. В мире существуют два начала, две главные пружины: власть и народы. В 1793 году народ, мы говорим о французах как о народе, стоящем во главе просвещения и движения. Французы уничтожили трон и обезглавили короля; они отвергли Бога и казнили священников, они заблуждались и в верованиях, и в действиях; но теперь, когда все это прошло, мы можем сказать: эта революция была страшной необходимостью. Королевская же власть при каждом движении чувствует, что падение ее возможно. Здесь одни стараются убеждать народ быть терпеливым и подавать советы королю; другие хотят затопить трон волнами народа и восстановить начало равенства, проповедуемое так называемыми социалистами. Кто из них прав? Те ли, кто хочет, чтобы народ имел правителя, который бы заботился о нем, или те, кто желает, чтобы народ управлялся сам собою? Народ вообще - то же, что и отдельно взятая личность. Редко встречается человек, который бы достиг совершеннолетия, распоряжаясь благоразумно своим наследством и употребляя с пользою свободу и молодость. Если народ считает себя достигшим полного своего развития, он сделает величайшее безумие и все-таки найдется вынужденным признать власть, т. е. единство власти - и чем она будет самостоятельнее, тем он будет счастливее. Революции, хотя и разыгрываются всегда во имя идей, - не что иное, как требования желудка. Устройте так, чтобы народ имел постоянно средства к жизни, мог содержать свою семью, просветите его ум необходимыми знаниями, научите его понимать добро и зло, чего мы не знаем еще, хотя нас этому и учит Евангелие, и вы увидите, что революционные элементы исчезнут. Народ ищет не перемены правителей - он требует только свободу труду, мысли и жизни. Будет ли представителем власти - из Бурбонов старшей линии или младшей - народу это решительно одно и то же; лишь бы только он был справедлив и любим. Что же касается революций, этой утопии, которую во Франции еще поддерживают некоторые безумцы, то она невозможна в будущем. Прежде чем она приведет к предполагаемому благосостоянию, отечество переиспытает всевозможные правительства, как больной испытывает одно за другим всевозможные средства; но он скоро отбросит их, ибо не замедлит впасть в руки честолюбивых глупцов, которые сумеют свести его с истинного пути. Есть люди, которые имеют постоянные доходы, и тут же, возле них, другие умирают с голоду. Какими средствами первые достигли богатства? Что сделали другие, чтобы дойти до бедности? Вот вопросы, в которых и заключается вся сущность. Пока эта несправедливость будет иметь место в обществе, до тех пор мы не сойдем с вулканической почвы. К несчастью, она будет иметь место всегда.

-- Отчего? - спросила Мари. - Мне кажется, что горю легко помочь: пусть те, у которых много, поделятся с теми, у кого ничего нет.

говорят угнетенному классу: "Бог несправедлив, а люди злы; тогда как богачи утопают в роскоши, вы бедствуете; этого не должно быть - а так как они не хотят добровольно поделиться с вами, то надобно принудить их к этому". Вот в этих словах и лежит основа революции. К несчастью, если одни хотят отнять, другие отстаивают; и кто расплачивается за все это? Народ, всегда народ, который не замечает, что он только делается орудием ненависти и честолюбия и что насилием он отталкивает от себя сочувствие и доверие.

-- Так что же делать?

-- В этом-то и вопрос. Если бы можно было его решить, тогда все были бы счастливы. Как поддержать честь и могущество страны вне ее? Как сохранить спокойствие и доверие внутри? Тот, кто выдумал пословицу "Счастлив, как король", очевидно, не понимал того, что говорил. Обязанность его тяжела, и мы напрасно истощаем нашу жизнь и напрягаем все силы. Я, который люблю народ, как люблю океан более за его бури, чем за тишину, ибо мне кажется, моряк велик только тогда, когда он борется с ревом бури, а не тогда, когда поет песни, любуясь спокойствием моря. Я льщу себя мыслью, что дойду когда-нибудь до того, что успокою волнение страстей, уравняю все эти различия, обуздаю ненависть. Исполнение такой задачи было бы великим делом, под тяжестью которого я паду, быть может, как и многие другие, - но все-таки попробую, насколько у меня достанет сил и воли.

-- Я не думаю, чтоб это была такая трудная задача, - сказала, улыбаясь, Мари. - Несчастье, что женщины не могут действовать на политическом поприще, а вы говорите о нем с таким жаром, что мне хотелось бы вмешаться немного в эти дела.

-- У женщин своя политика, более приятная и более легкая, потому что она вытекает прямо из их сердца; эта политика заключается в любви и доброте. Бог сам упростил ее вопросы, и ею-то вы занимаетесь с детства.

просто как на факты и которых теперь она узнала и причины, и цели, и последствия, - возбудили задумчивость в ее беспечной головке. К тому же, надо сказать, если она слушала эти теории с удовольствием, то потому, что в говорящем их она нашла много привлекательного. С увлечением, свойственным молодости, Мари возвышала де Бриона в своих глазах. Ей представлялся он, освещенный бледным светом лампы, трудящийся всю ночь, окруженный врагами, в беспрестанной борьбе, и эта жизнь, так не похожая на ее, интересовала Мари, как интересует все неведомое, глубину и мрак которого не в силах ни измерить, ни разъяснить. Искры, которыми Эмануил озарил немного этот хаос и при свете которых Мари узнала чуждые ей до сих пор события, заставили ее еще более удивляться этому человеку, живущему в этой душной и жаркой атмосфере социальных смут и явлений.

Но, несмотря на удовольствие, доставленное беседой Эмануила всем, кроме Клементины, - все встали из-за стола и стали готовиться к отъезду на охоту.

-- Так тебя точно занимает разговор этого господина? - спросила Клементина свою подругу.

-- Да, - отвечала последняя, - и очень.

-- Ты счастливая. Я же едва удерживалась от зевоты и нашла, что эти великие люди до смерти скучны.

в лес и через четверть часа подняли зверя. Охотники напрягли внимание. Мари и Клементина, для которых подобное зрелище было ново, восхищались. Олень промчался с быстротою ветра. Граф дал шпоры коню; Эмануил сделал то же, и вдруг все: ловчие, охотники, олень, собаки - исчезли в густом облаке пыли при радостных криках и звуке рогов. Эмануила, казалось, понесла лошадь, ноги которой тонкие, как сталь, не знали препятствий; он несся через рвы, пни и пригорки, как фантастический всадник немецких легенд, кони которых дышат пламенем и мчатся так быстро, что, кажется, не касаются земли. Граф д'Ерми был прекрасным наездником, но и он с трудом следовал за Эмануилом, пылкость которого высказывалась во всех его действиях; он как бы весь отдался этому бегу, и, конечно, если б ему сказали в эту минуту о Юлии Ловели, он нескоро понял бы, о чем хотят говорить с ним. Это доказывало только, что этот человек, живя десять лет посреди своих страстей, которые потушили блеск его глаз и, может быть, охладили его сердце, сохранил теплоту души и наивность ребенка. Словом, он вполне предался забаве и при первой остановке пот лил с него так же, как и с его лошади, и, утирая лицо одною рукою, он протянул другую графу и сказал:

-- Благодарю вас, граф, давно я не был так счастлив.

В это время барон, который счел за лучшее оставаться около дам, подъезжал к ним в обществе амазонок, веселых и смеющихся, которые рассказывали о случившихся с ними неприятностях, к счастью, не важных. Эмануил произвел на графа приятное впечатление; он нашел много схожего с собою в его натуре и к тому же еще не мог не признать за ним превосходства и положения. Так что, удивляясь своему гостю, он был не прочь стать с ним на дружеской ноге. Все остальное время, пока продолжалась охота, они не расходились.

Между тем охота окончилась, как обыкновенно кончается; через несколько часов зверю не было спасения; собаки висели на нем и не давали ему хода. Стремянный графа поднес ему карабин, граф передал его Эмануилу, который, поклонившись в знак благодарности, тихо прицелился. Несчастное животное приподняло голову. В это время раздался выстрел, и олень, пораженный в лоб, упал без движения. Мари вскрикнула от страха и удивления, и вся группа направилась к замку, которого башни показались вскоре, облитые пурпуром заходящего солнца.