Роман женщины.
Часть вторая.
Глава I

Часть вторая 

I

К вечеру того же дня граф и Эмануил сделались друзьями; эта дружба высказывалась не только в словах, которыми выражают иногда и вовсе не существующее чувство, но обнаруживалась в каждом взгляде, в каждом движении, что и доказывало ее искренность. После обеда они вышли вместе, оставив обеих девушек и графиню с бароном, - и скрылись в темной аллее парка. Нечего и говорить, что утренний разговор опять начался между ними: граф предлагал вопросы, Эмануил высказывал свои мнения и сожаления.

-- Я обязан вам счастливейшим днем моей жизни, - сказал молодой человек графу.

-- Вы мне льстите, - возразил граф, - сознайтесь, что когда палата пэров полна народа и вы входите на кафедру среди восторженной и сочувствующей вам толпы, сознайтесь, что вы чувствуете себя в тот миг несравненно счастливее?

-- Нет; там торжествует тщеславие, тогда как сегодня наслаждалось сердце; вы приняли меня с таким радушием, что я не мог оставаться равнодушным. В моем положении на меня все смотрят как на человека государственного, но никому не приходит в голову, что у меня может быть и сердце; я нечто вроде автомата, движимого честолюбием, и все видят во мне де Бриона, пэра Франции; но никто - брата, отца, друга. Я пользуюсь уважением - но меня не любят; меня ждут часто - но никогда не жалеют о моем отсутствии; обо мне говорят многие, может быть, даже и в эту минуту произносят мое имя - но нет никого, кто бы произнес его из участия.

-- Однако, - сказал д'Ерми, улыбаясь, - разве вам самому не о ком вспомнить? Не найдется разве в этом громадном городе, о котором вы говорите так много дурного, ни одного уголка, в котором не произнесли бы ваше имя, не перед другими, но тихо, в час вечерней молитвы? Нельзя поверить, чтобы такая возвышенная и благородная душа, как ваша, не встретила другой, подобной себе, не может быть, наконец, чтобы вы никого не любили?

-- А между тем это правда.

-- Вы или очень скромны, или скрытны.

-- Верьте мне, граф, я говорю правду.

-- В таком случае я жалею вас; к счастью, вы еще молоды, и жизнь не дает вам ничего в настоящем, потому, быть может, что бережет вам многое для будущего.

-- Быть может.

-- Это слово надежды.

-- И сомнения.

-- Решительно вы сделались мизантропом; но я вас вылечу.

-- Вы совершите немалое чудо, и в минуту моего исцеления вы приобретете самого преданного друга.

-- Попробуем; состояние моего пациента мне уже известно, кроме того, и его характер, что весьма важно. Но до сих пор я говорил с вами только о настоящем - теперь мне нужно знать ваше прошедшее: ваша меланхолия есть ли следствие скорби, или неведение привязанности; вы никогда не любили?

-- Никогда.

-- Из нежелания?

-- Почти; но только не собственно своего. Я имел связи, но связи бесполезные; а между тем я убежден, что, если бы мне удалось найти истинное чувство, я бы все принес ему в жертву. Но, откровенно говоря, женщины, с которыми я встречался, - эти женщины с их легкою, как дым, любовью, с их милой, но заученной улыбкой, с их двойственною душою не стоили того, чтоб я пожертвовал для них будущностью, о которой я мечтал с самого детства. Нет - я не любил еще.

-- И друзей тоже?..

-- Друзья! Вот слово, которое давно уже вычеркнуто из моего сердца. Друзья? Человек, подобный мне, их не может иметь; я сталкивался с людьми, которые в моем положении видели себе пользу и которые пожимали мою руку, пока не находили что-нибудь полезнее для себя в других; я видел людей, которые льстили мне в моей гостиной и нападали на меня в своих журналах. Другие же, и их-то я извиняю с удовольствием, занимая у меня деньги, отбивали любовниц; все они вместе назывались моими друзьями, ибо им нужен был этот титул; но, нечего вам и говорить, как мало я верил их словам. Я отжил - не живши; я жил умозрительно, но не существенно, ибо в действительности одна страсть мне достаточно охладила сердце, чтоб его могли отогреть даже те, в которых другие находят источники счастья.

-- Это легко говорить, граф, особенно вам, когда вы сами счастливы, когда у вас есть и обожаемая жена, и дочь, как ангел, и огромное состояние, и здоровье, и отсутствие губительных страстей; когда вы окружены людьми, которые всегда готовы разделить и вашу грусть и радость; когда вы знаете, что каждый вечер и каждое утро ангельские уста и чистое сердце возносят о вас молитву... Впрочем, к чему я говорю все это, я же не могу считать себя истинно несчастным. Я облекаюсь в мантию Вертера и говорю глупости; может быть, я говорю это, находясь под влиянием этой задумчивой природы, или, будучи сегодня утром счастливее обыкновенного, я сделался к вечеру так странно грустен, как будто принадлежу к тем людям, смех которых всегда оканчивается слезами... Видите ли, граф, как я глуп еще, и вы должны смеяться надо мною - но не жалеть меня.

-- Тем не менее я не отказываюсь вас вылечить; будете ли вы следовать моим предписаниям?

-- Буквально.

-- Завтра вы приедете обедать с нами.

-- Но, граф...

-- Если вы скажете хоть одно слово, я удвою требования - я предпишу обед и завтрак.

-- Ну, а потом что?

-- Это вы узнаете завтра.

-- Держу пари, что оно ничем не будет разниться от сегодняшнего.

-- Быть может. Вы должны же знать, что все хронические болезни требуют продолжительного лечения, простых и однообразных средств. Я взялся вылечить вас, остальное не ваше дело. Вам надо развлечения, и я вам доставлю их, вам недостает семейства, и я вам предлагаю мое; у вас нет друга, и я заменю самого искреннего и преданного - и если все это не поможет, так, значит, вы сами не хотите выздороветь.

-- О, как вы добры!

-- Вовсе нет! Я делаю только то, что считаю долгом сделать, и к тому же в основании моих действий, как и во всем, лежит порядочная доза эгоизма. Ваша сильная и богатая натура влечет меня к вам, и, хотя наше знакомство длится несколько часов, расставшись с вами, не знаю, заметите ли вы мое отсутствие, но я буду жалеть, что вас нет со мною, следовательно, я вам обязан более, чем вы мне. Барон очень мил, но он кажется всегда утомленным; он любит покой и к тому же еще любит жену мою, гораздо более, чем меня. И так мы не будем мешать им; мы будем бродить по парку, ездить верхом, охотиться, осматривать имение, наконец, все, что вы захотите; если же вы не вылечитесь до зимы, то мы продолжим ваш курс лечения и в Париже... если, впрочем, он не надоест вам.

-- Я отдаю себя в полное ваше распоряжение.

-- И прекрасно! Теперь пойдем посмотрим, что делают дети; уж поздно.

-- С удовольствием.

Новые друзья направились к гостиной, где были барон, молодые девушки и графиня. Они остановились издали, желая узнать, что там делается.

Клотильда и г-н де Бэ сидели рядом и разговаривали; Клементина и Мари сидели у рояля и играли.

-- Как вы счастливы, - сказал Эмануил графу, глядя на эту семейную картину.

-- Вы находите? - возразил граф. - Другой бы на моем месте вряд ли был бы счастлив.

-- Разве потому, что был бы слишком требователен.

-- Или слишком строг, - добавил граф, улыбаясь.

-- Да, но я знаю, что говорю. Видите ли, счастье бывает только там, где мы хотим его видеть; иначе счастье не существует вовсе.

-- Доктор! И сами-то вы, кажется, прихварываете? Предупреждаю вас, я не возьмусь вас пользовать.

-- Не беспокойтесь, если бы суждено было умирать от моей болезни, то меня уже давно бы не было на свете.

Они вошли в гостиную; барон приподнялся, как будто желая пойти им навстречу; но на просьбу графа не беспокоиться он снова уселся. Мари подошла к отцу и поцеловала его.

-- Ты должна быть чрезвычайно утомлена сегодня, милое дитя, - сказал ей граф.

-- Мы только и ждали вас, - отвечала она, - чтобы попросить позволения уйти в свои комнаты.

-- Сию минуту; но прежде... ты знаешь, - продолжал граф тихо и целуя дочь, - мы не были сегодня в капелле, и потому ты должна вознаградить меня... садись же и сыграй мне что-нибудь.

-- С охотой, но что же?

И она начала "Молитву Моисея". Мари исполнила ее с таким чувством, что, когда раздались одобрительные аплодисменты, она, растроганная сама, бросилась в объятия графа, утирая слезу, готовую упасть с ее ресниц. Эмануил тоже поддался впечатлению, которое ощущают все при исполнении этой пьесы, и, когда Мари подошла к нему, он поблагодарил ее с видимым волнением. Потом он посмотрел на нее с большим вниманием, которого до сих пор не обращал, ибо считал ее еще ребенком, но, увидев и судя по тому, как она понимает и чувствует музыку, он с этой минуты признал ее женщиною. Эмануил стал разбирать ее наружность, и этот анализ произвел на него до того благоприятное впечатление, что когда она выходила с Клементиной из гостиной, то Эмануил проводил ее взором, исполненным нежного удивления и, обращаясь к графу, сказал: "Какое прелестное дитя!"

-- Вы любите музыку? - спросил граф.

-- Да, особенно ту, которая заставляет плакать; слезы - это испарина души, которая никогда не вредит.

-- В таком случае, завтра вам сыграет Мари то, что вы любите.

-- О, решительно вы отличный доктор, и я не сомневаюсь более в своем выздоровлении.

-- Я хочу обновить вашу душу, как обновляют кровь; я хочу заставить вас выплакать все горе, какое лежит на дне вашего сердца, покуда оно не будет так же чисто, как и в первый год вашей юности; Мари будет моим помощником.

-- Вы берете ангела в союзники, как герои древности, - которые не могли вести борьбы без вмешательства богов или богинь; если б у меня была такая дочь. Боже мой!

-- Женитесь.

-- На ком?

-- На первой девушке, которую встретите.

-- Нужно знать еще, захочет ли она за меня выйти.

-- Разве кто-нибудь откажется от такого человека, как вы?

-- А если я буду любить мою жену?

только, чтобы быть семьянином, иметь развлечение, детей и сверх всего... привычку.

-- Вы правы, я подумаю об этом.

-- Между прочим, я вам предлагаю женитьбу, как последнее средство.

-- Я так и думаю. Однако первая консультация вышла очень недурна, и я сохраню о ней самое приятное воспоминание; позвольте же расстаться с вами до завтра.

когда вам заблагорассудится.

-- В таком случае, граф, я пользуюсь вашим снисхождением. Я не привык проводить дни подобным образом и потому чувствую необходимость успокоиться.

Эмануил поклонился графине, барону и вышел, сопровождаемый д'Ерми. Утром в 6 часов Эмануил оставил замок, куда, однако, вернулся к обеду. Граф протянул ему руку и сказал:

-- Я жду вас.

Эмануил, поздоровавшись с графинею, последовал за графом.

-- Беспамятный... хочу доставить вам случай послушать вашу любимую музыку.

Они вошли в капеллу и скрылись за алтарем. Спустя несколько времени пришла Мари и, уверенная, что отец ее тут, начала играть и по временам присоединяла свой голос к заунывным звукам органа. Эмануил слушал ее, бессознательно устремив глаза на расстилавшийся спокойный пейзаж. Голос молодой девушки был до того мелодичен, что незаметно проникал в душу, как благоухание. Юный пэр оставался бы долго под влиянием немого восторга, если бы не был выведен из него воцарившейся тишиной; удивленный, как человек думавший, что был на небе и вдруг очутившийся на земле, он подошел с графом к Мари и со слезами на глазах поцеловал ей руку; д'Ерми поцеловал ее в лоб, покрывшийся внезапной краской при мысли, что игру ее слушали, кроме отца, посторонние.

С этого дня Эмануил сделался непременным членом дома графа; д'Ерми не мог, казалось, жить без него, так что барону сделалось даже завидно. Предсказанное графом исцеление совершалось заметным образом, и хотя Эмануил был постоянно задумчив, но никогда уже не был грустен; да и задумчивость эта была скорее созерцанием. Он много трудился, но трудился с удовольствием. Такую перемену граф приписывал единственно своему влиянию, а между тем необыкновенная короткость отношений восстановилась между всем семейством д'Ерми и Эмануилом; так что барон начал даже бояться за любовь графини, которая, как женщина с веселым и беспечным характером, действительно была весьма любезна к гостю. Бедный барон переживал даже минуты, в которые он сильно раскаивался в знакомстве Эмануила с домом графа.

Однажды семейство графа решилось посетить Эмануила, чтоб отплатить ему разом за все визиты. Когда подъехал их экипаж к маленькому замку де Брион, Эмануил подал руку графине, прося ее осмотреть свое убежище. Клементина и Мари оставались в саду, любуясь наружным видом замка, изящная архитектура которого, с легкими башенками и статуями, казалась современною Карлу IX. Потом они присоединились к остальному обществу, которое нашли в зале первого этажа, отделанной в строгом и в то же время роскошном вкусе. Здесь внимание их приковали картины Делакруа и Декампа, двух знаменитых живописцев нашего времени. В одном углу залы виднелась растворенная дверь, ведущая в слабо освещенную и роскошно убранную комнату. Пока Клементина рассматривала вещи, наполнявшие залу, Мари подошла к двери, и, увлеченная любопытством, заглянула в эту комнату: в ней никого не было. Эта комната служила спальней Эмануила, но что поразило Мари и породило в ней желание войти в нее, так это не великолепные зеленые обои, покрывавшие ее стены, не резные оконницы, не резная дубовая мебель, но висевший над кроватью портрет женщины необыкновенной красоты. Мари приблизилась, сколько могла, к этому портрету и, разглядывая его, думала, кто бы могла быть эта женщина, которой портрет был предметом совершенно особенного благоговения. Она все еще смотрела на него, как вдруг услышала, что кто-то вошел в комнату. Сконфуженная, она повернулась к вошедшему.

-- Я к вашим услугам, - отвечала застенчиво Мари. - Но я увлеклась, глядя на этот портрет, и думала, как бы я была счастлива, если бы могла походить, хотя немного, на оригинал.

-- Бесполезное желание - вы лучше его.

-- О, зачем вы льстите, сравнивая меня с женщиною, о которой воспоминание вам так дорого.

Эта фраза походила на упрек.

-- Снятый в дни ее молодости?

-- За год до смерти.

-- Мне тогда минул только год.

-- Нет.

В этом коротком "нет" была целая история прошедшей грусти.

-- Так простите меня, что я позволила себе войти в эту комнату, которая должна бы оставаться вне моего любопытства, - сказала Мари, взяв руку Эмануила, и они отправились к графине.