Роман женщины.
Часть четвертая.
Глава VII

VII

Когда г-жа де Брион пришла в чувство, она увидела себя сидящею на краю дороги, прислонившись спиною к дереву. Марианна возилась около нее, а Леон, мрачный, бледный, стоял поодаль.

-- Оставьте меня, оставьте! - были первые слова молодой страдалицы, когда она увидела перед собой убийцу своего мужа.

-- Я исполню вашу волю, - отвечал Леон взволнованным голосом, - ибо сам знаю, что после этого мы не можем и не должны более видеться; но перед вечной разлукой с вами я хочу оправдать себя в преступлении, которое вам угодно приписывать мне. Не дотрагиваясь еще до оружия, я предлагал г-ну де Бриону все возможное, чтоб только этот поединок не был приведен в исполнение; но на мои предложения он отвечал оскорблением. Будучи на его месте, я действовал, быть может, точно так же. Делать было нечего, мы взяли оружие, но и тогда, когда по сигналу раздался его выстрел, моя рука оставалась неподвижною. Пистолет его не был заряжен - я остался невредим. Тогда, положив на стол свой пистолет, я сказал вашему мужу: "Ничто в свете не заставит меня быть вашим убийцей!" Он схватил пистолет и отвечал мне: "Решившись отнять честь, нечего жалеть жизни; эта жизнь, которую вы оставляете мне, как милостыню, слишком постыдна, чтоб я мог согласиться воспользоваться ею. Вы можете пощадить ее; но я должен умереть". И вслед за тем он размозжил себе голову, прежде чем я успел сделать движение, чтоб удержать его руку... Вот истинный ход дела, сударыня, верьте мне, ибо в подтверждение правды я клянусь именем и могилой моей матери.

Сказав это, Леон удалился.

-- У него не хватило мужества жить, - проговорила г-жа де Брион, - следовательно, он не любил меня!

-- Он очень любил тебя, Мари! - возразила старушка.

-- Ступай за мной, Марианна!

Г-жа де Брион направилась к роковому домику. Рассветало, утро было свежее, но оно не могло остудить горячую голову бедной женщины. Дойдя до дверей домика, Марианна остановилась.

-- У меня не хватит сил его видеть, - сказала она, - я буду здесь молиться.

Мари поплелась одна. Дверь комнаты, где застрелился Эмануил была полуотворена; лампа тускло освещала это место смерти. Г-жа де Брион в ужасе остановилась на пороге.

-- Надобно, - проговорила она наконец и вошла в комнату.

Сначала она ничего не видела; но, всмотревшись, она заметила мужа, опрокинувшегося через стул: руки его висели - жизнь совершенно покинула его тело. Едва живая, она подошла к трупу и опустилась перед ним на колени; долго не смея поднять глаз, она решилась наконец взглянуть на его лицо. Зрелище было ужасно: пуля обезобразила его черты, кровь струилась из раны, предсмертные судороги раскрыли уста, щеки позеленели, глаза закатились...

С бесстрастием, которого она не ожидала от себя, Мари положила руку на грудь так сильно любимого ею человека. Но холодна как камень была эта грудь, и сердце, которое билось и жило два года одним ее именем, - застыло навеки.

-- Мертв! - проговорила она и бросилась на труп мужа. Но тот свалился на пол, и глухой звук, звук падения безжизненного тела, поразил ее ухо.

Испуганная, она отступила назад и бросилась к дверям. Она едва нашла в себе силы, чтоб позвать Марианну, которая, прибежав на зов своей госпожи, нашла ее в обмороке у порога...

-- Убежим отсюда, убежим! - говорила, очнувшись, г-жа де Брион.

И она бессознательно вышла на дорогу, беспрестанно оглядываясь назад, как будто боясь, что этот домик, сделавшийся могилой ее мужа, двигается вслед за нею.

-- Ты видишь, Марианна, что мне не остается ничего кроме смерти, - прошептала лихорадочно Мари.

-- А отец? А дочь? - отвечала Марианна, которую сам Бог, казалось, послал Мари для поддержки и утешения.

Но Мари не отвечала; она шла вперед, ускоряя шаги, и после часа такого путешествия наши путницы достигли хижины, окруженной виноградником. Истощенные усталостью, измученные страхом, они вошли в нее.

покидая их, она могла отделаться от воспоминаний.

-- А мой отец? Что с ним? - вскричала Мари в припадке безумия и отчаяния. - Он умрет тоже?..

Наконец ей привели лошадей, и она отправилась. Мари то предлагала все свое состояние почтальону, чтоб только он скорее вез ее туда, куда рвалось ее сердце; то опять желала остаться в этих местах, в которых лишилась всего.

-- Я бросила и его тело, - говорила она, думая об Эмануиле, - еще раз я поступила низко! У меня не хватило сил дать его останкам последнее утешение - могилу! Он бы не оставил меня так, если б он пережил меня.

И она закрывала глаза, ибо казалось ей, что обезображенный и грозный призрак мужа является ей каждую минуту.

-- Но я умерла бы сама, если б осталась там, если б еще увидела его; а умереть, не повидавшись с отцом, не обняв дочь, - я не могу решиться! Потом, когда я исполню все это, я вернусь сюда; я отыщу его одинокую могилу и лягу живою подле дорогого мне праха.

Через два дня после этого г-жа де Брион и Марианна прибыли в Париж. При въезде в него бедной женщине казалось, что весь город показывает на нее пальцами и укоряет ее в преступлении. Ей хотелось видеть отца; но, не смея явиться к нему, она прежде послала к графу Марианну, а сама отправилась на могилу матери, в надежде, что молитва у родного праха поддержит в ней мужество.

Марианна застала ее на кладбище и объявила ей, что отель графа давно уже стоит пустой, и его старый привратник, взглянув на нее с удивлением, сказал, что граф д'Ерми переселился в Поату тотчас после смерти своей дочери.

-- Он считает меня умершею! - сказала Мари. - Нечего делать, поедем к нему в замок.

В тот же вечер они отправились. По мере приближения к местам, где протекло ее детство, сердце г-жи де Брион сжималось все более и более. Но страданию бедной женщины не было предела, когда она издали увидела башни замка с остроконечными кровлями и стаю голубей, реющих над ними в прозрачном воздухе.

Они миновали уже дом Эмануила. Закрытые ставни дома и мрачная тишина сада вокруг уподобляли его склепу. Мари перекрестилась перед этим святилищем и продолжала ехать далее, не смея зайти в него, из страха, чтобы тень ее мужа не встретила ее на пороге.

Вскоре они остановились у отчего крова. Она узнала все: едва прошел год, как она не была в нем, но прошедшие за это время события состарили ее настолько, что она полагала видеть и вместо дома одни только развалины. Остановившись у решетки сада, она долго вглядывалась в него, не смея отворить калитку.

Свежий проблеск весны, позолоченный лучами солнца, оживлял деревья парка; дикие козы и лани блуждали в нем свободно, как бы чувствуя, что теперь уже никто не нарушит их спокойствия; два лебедя, которым еще недавно Мари подавала кусочки хлеба, горделиво плавали на пруду, грациозно изогнув свои белые шеи, - вот все, что представилось ее глазам. И ни одного живого существа не видно было среди этого великолепного пейзажа, на который, однако, легла уже какая-то тень грусти и забвения.

Она позвонила. Незнакомый ей человек отворил калитку и окинул ее взглядом, в котором выражалось и удивление и беспокойство. Он как-то нехотя отворил двери, как будто недоумевая, кто бы мог приехать в замок.

-- Что вам угодно, сударыня? - спросил он.

-- Я желаю видеть графа д'Ерми.

-- Разве не известно вам, сударыня, что граф никогда не принимает или, лучше, не принимает более.

-- С каких пор?

-- Со дня смерти его дочери.

Г-жа де Брион и Марианна вздрогнули: вот уже второй раз слышали они одну и ту же фразу.

-- Друг мой, - сказала Марианна, обращаясь к слуге, - позови сюда садовника Жака.

-- А Петр?

-- Граф отослал всех людей, знавших его дочь.

-- Нам необходимо видеть графа.

-- Это невозможно. Впрочем, в эти часы он всегда гуляет в парке.

-- Сделай же одолжение, друг мой, - сказала Мари своим нежным голосом, - дай войти нам, ради Бога, потому что дело идет о моем спокойствии и о спокойствии графа.

В просьбе этой было столько грусти и настояния, что слуга молча растворил двери и пропустил посетительниц.

-- Сейчас граф вернется с прогулки, - сказал немного погодя слуга, - не угодно ли вам будет подождать его в зале?

-- Где он бывает обыкновенно?

-- В комнате своей дочери.

-- Мы лучше пройдем туда.

-- Граф запретил входить туда.

-- Не беспокойся, друг мой! Господин твой не рассердится, если мы нарушим этот запрет.

-- В таком случае я провожу вас.

-- Не надо; мы и сами найдем дорогу.

Мари вошла наконец в свою комнату; ничего не изменилось в ней: картины, мольберт - все было на том же месте, на котором она видела их в последний раз. Она заглянула в соседнюю комнату, занимаемую Клементиною, - и там все было по-прежнему.

Какая ужасная ирония в неодушевленных предметах!

-- Отец мой еще любит меня, - сказала она Марианне, и, упав на колени, она стала молиться.

Потом Мари приподняла гардины окон и, выглянув в окошко, вспомнила, как провожала взглядом Эмануила и отца, отправлявшихся на охоту; теперь же она увидела какую-то тень, приближающуюся к замку.

-- Вот он! - воскликнула она. - О, Боже мой! Благодарю тебя за сохранение жизни отца! - прибавила она, едва сдерживая страшное биение сердца.

И точно: граф приближался - и чем ближе подходил он, тем сильнее слезы лились из глаз молодой женщины. Его нельзя было узнать - так он изменился. В длинной, траурной одежде, он, казалось, в один год состарился на 20 лет, щеки его впали, волосы поседели, стан согнулся...

В эту минуту на лестнице послышались шаги графа. Мари откинула вуаль и уселась у мольберта, напротив зеркала, чтоб видеть, как войдет ее отец.

Едва успела она сесть, как дверь отворилась.

Бедная женщина думала, что она не переживет этой минуты: но граф тихо приблизился к ней и сказал нежным голосом:

-- Дитя мое, что ты тут делаешь?

Г-жа де Брион встала, думая, что она так изменилась, что даже отец не может узнать ее; но, взглянув на него, она заметила, что, несмотря на спокойствие и ласковость графа, - взор его был как-то странен и неподвижен.

-- Прости меня, отец! - проговорила она, бросаясь ему в ноги.

Улыбка сомнения пробежала по бледным губам д'Ерми.

-- Простить тебя! В чем, дитя мое? - отвечал он. - Не за то ли, что ты дотрагивалась до кистей, которыми рисовала Мари, и хотела докончить начатую ею картину, чтоб заставить меня веровать, что дочь моя приходит сюда по ночам и продолжает свою работу? Но ведь я не сумасшедший: я знаю, что дочь моя не может уже прийти сюда... она умерла!

Мари отступила и побледнела: ей стало страшно.

-- Отец! - проговорила она дрожащим голосом. - Ты не узнаешь меня?

Старик отрицательно покачал головою.

-- Вглядись в меня хорошенько, - продолжала она. - Ты разве не видишь, что я дочь твоя?

-- Вы? - отвечал граф. - Нет, нет! У меня точно была дочь, но она умерла.

И крупная слеза покатилась по щекам старика; голова его опустилась.

-- Боже мой! Боже мой! - вскричала Мари. - Я убила и его рассудок, и его сердце. Отец! Добрый отец! - продолжала она, хватая его за руки и усаживая его. - Дочь твоя покинула тебя; но она жива еще, она любит тебя, она вернулась к тебе, она у ног твоих, она целует твои руки, твоя дочь - я!

-- Вы? - проговорил граф, рассматривая Мари тем неподвижным взором, который так пугал бедную женщину. - Да, вы точно похожи на нее; но - как живые походят на мертвых и вещество - на дух. Да, я знаю вас, потому что вы приходите ко мне по ночам и говорите мне о ней. Вы - видение, мечта; но не дочь моя: у меня была всего одна - и я знаю, что ее нет на свете.

Мари отошла от него. Граф оставался без движения.

Тогда она растворила дверь, и, не сводя глаз с отца и боясь, чтоб он не позвал ее, Мари вышла.

Ей стало страшно: весь дом казался ей совершенно другим, как будто его населяли какие-то духи, и бедная Мари пробегала коридоры, преследуемая на каждом шагу тем тайным ужасом, которое наводит безумие на людей, сохранивших еще рассудок.

Эти несчастия так поразили рассудок бедной женщины, что она сама была близка к помешательству. Она беспрестанно сжимала руками голову, как бы желая удержать в ней сознание, готовое ее оставить. Наконец она дошла до комнаты своей матери, в которой уже молилась Марианна.

-- Увы! - отвечала Мари, в изнеможении садясь в кресло.

-- Он оттолкнул тебя?

-- Он помешан!

-- Помешан! - вскричала испуганным голосом Марианна.

-- Пойдем со мною к нему; мне страшно одной, - говорила едва внятно Мари, - кажется, этого несчастья я не перенесу.

Марианна молча последовала за нею.

Г-жа де Брион отворила дрожащей рукой дверь своей комнаты, граф был уже на другом месте; он не заметил ни отсутствия, ни возвращения своей дочери; казалось, он видел в ней теперь только олицетворение своей мечты и воспоминаний, которые являются его глазам и уму, не занимая их; до того мысль помешанного привыкла к постоянному воспроизведению ее образа.

Граф растворил окно, выходящее в парк и, опершись рукою на подоконник, смотрел, подобно королю Лиру, на великолепную картину заходящего солнца; природа, возрожденная первым дыханием весны, казалось, прощалась с последним лучом дневного светила, которое, медленно спускаясь за горизонт, как бы нехотя уходило на другую половину нашего шара. На пурпуровом небе рисовались силуэты еще голых дерев парка; на вершинах их качались вороньи гнезда; над ними носилась целая туча этих птиц, нарушавших своим пронзительным и зловещим криком всеобщую тишину. Легкий пар отделялся от пруда и, сливаясь с туманом, опускающимся с неба, прозрачной дымкой одевал окрестность. Бледный серп луны уже показался из-за леса, несколько звезд зажглось в небе, этих невидимых светил, которые каждый вечер, по воле Всемогущего Бога, озаряют ко сну отходящую землю.

Мари остановилась у дверей и долго и беспокойно смотрела на графа, бросавшего за окошко крошки хлеба.

-- Что ты делаешь, отец? - подойдя к нему, сказала Мари.

-- Вы видите, - отвечал он, - кормлю птичек; они, подбирая эти крошки, говорят мне о моей дочери.

-- Ты любишь еще свою дочь? - спросила Мари.

-- Я любил ее.

-- А теперь?

-- Она умерла.

-- Где же лежит она?

-- Здесь, - сказал граф и положил руку на сердце.

Мари закрыла лицо руками и горько заплакала. Граф сел на окно и, продолжая крошить хлеб, смотрел бессознательно.

Мари встала перед ним на колени.

-- Граф, - сказала она, подделываясь под настроение его мыслей, - я знала вашу дочь.

-- Вы знали ее, говорите вы? Как она была хороша! Как любила меня!

-- Больше жизни!

-- О, я ее хорошо знал; бедное дитя!

-- Вам жаль ее?

-- Да; она умерла так внезапно, история ее смерти очень печальна...

-- Расскажите мне ее.

-- Извольте; вам я скажу, потому что вы... вы похожи на нее, и я люблю вас.

-- О, говорите, говорите, папа!

Мари взяла руки графа, но он отнял их и глядел на нее с тем недоверием и страхом, которые так свойственны помешанным. Она же, склонив на его колени свою голову, с распущенными волосами, падающими как волны на ее плечи и грудь, походила на смятый грозою весенний цветок, который ждет только живительного луча солнца.

Граф молчал: он уже забыл, что хотел говорить.

-- Я слушаю, - проговорила Мари нежно.

-- Что слушаете, дитя мое?

-- Историю вашей дочери.

-- Ах да, да! - отвечал он и провел рукою по лбу, как бы надеясь привести в порядок мысли. - Мы одни? - спросил он потом.

-- Одни.

-- Вы никому не перескажете моих слов? - спросил граф.

-- Нет.

-- Так слушайте же. О, свет зол! Вы не знаете, что говорилось в нем?

Мари не могла говорить: у нее пропал голос, и она только отрицательно покачала головой.

-- Говорили, что дочь моя не любила меня, что она покинула меня! Они называли меня "бедным отцом", как будто не знают, что кроме смерти - ничто не разлучает отца с дочерью. Вот, видите ли, как лгал свет? Моя бедная Мари любила меня всегда; я знаю это, а между тем, я поверил сначала этому говору. Но, - продолжал граф, роняя две слезы на чело коленопреклоненной Мари, - в ней одной была вся моя жизнь, мое утешение, мое счастье, моя радость; я стал грустить, потом захворал. А, сколько я выстрадал... да! у меня была лихорадка, бред... мои волосы побелели... я помешался...

-- Но ненадолго, - продолжал граф, - я выздоровел, как скоро узнал истину. Теперь каждый вечер я молюсь о ней, потому что была минута... в которую я проклял ее. Надеюсь, что Бог простит меня - я был тогда сумасшедшим, я так страдал. Я страдаю еще и теперь, я не перестаю оплакивать ее; но уже не проклинаю, ибо знаю, что она не покинула меня, а умерла, и Творец, любя меня, позволяет ей сходить каждую ночь с небес, чтобы обнять меня. Иногда я вижу ее там, под тенью дерев; но как только я хочу подойти к ней - она уносится ввысь, к Богу, что очень естественно - ибо она принадлежит уже Ему. О, я должен считать себя слишком счастливым, что могу ее видеть хоть издали.

После этого граф д'Ерми, будто утомленный долгим и напряженным вниманием, с каким вел этот рассказ, опрокинулся на спинку кресла и умолк. Глаза его остановились неподвижно, как у человека размышляющего, но не имеющего сил пересказать своих мыслей.

-- О, она умерла! - прошептал он после долгого молчания.

-- Каким же образом смерть постигла ее? - спросила Мари. И взяв руки отца, она прижала их к губам своим.

-- Разве я не сказал вам об этом, сударыня?

-- Нет, - отвечала несчастная Мари, которую слово "сударыня" обдало холодом и отозвалось в ее сердце страшной болью.

-- А, я готов вам сказать; поэт говорил мне об этом.

-- Какой поэт?

-- Божий; я не расстаюсь с написанной им книгой и каждый вечер читаю ее. Вообразите...

Он остановился.

-- Что? - спросила Мари. - Ну говорите же.

-- Так, так; но не нужно рассказывать всего. Вообразите, что Мари было не ее имя: она называлась Офелией...

-- Несчастный отец! - воскликнула г-жа де Брион. - О, пусть лучше он проклинал бы меня, чем быть свидетельницею его сумасшествия.

-- Офелия, - продолжал он, - не правда ли, какое милое имя? Да, ее звали Офелией!.. Бедное дитя, говорил мне поэт - я не забыл этого - полюбила сына короля, принца Гамлета. Но Гамлет был сумасшедший, как я, и в припадке безумия хотел убить меня. Офелия же, считая меня умершим, сошла, бедняжка, с ума, в свою очередь. Ее длинные, белокурые волосы падали золотыми прядями на ее белую шейку; она плела себе венки из полевых цветов и все пела песни, печальные, грустные песни, и все плела венки... Однажды, окончив свою работу, она хотела повесить венок на раскинувшееся над прудом дерево; но, поскользнувшись, упала в воду, которая, завидуя, что ее глаза были чище и прозрачнее этой влаги, унесла мою любимую дочь... И в ней-то умерла моя Офелия... бедная!.. На месте ее смерти родился лебедь... Вы плачете! Вам жаль ее? Знай я место ее могилы, я бы сводил вас туда; но я не знаю, где это место.

Он встал и принялся ходить по комнате. Увидев в углу Марианну, он остановился.

-- Чья это тень? - спросил он.

-- Моя кормилица, Марианна.

-- Марианна, - повторил граф д'Ерми. - Я слышал где-то это имя, не припомню где и когда... прежде, кажется... когда я не сходил с ума... Прощайте же, сударыня, прощайте!

-- Куда вы? - воскликнула Мари.

-- Пойду в коридор... уже наступает ночь, а моя Мари показывается иногда в доме в это время; потом войду в капеллу.

-- Да, я слышал там когда-то арию, которую хотел бы припомнить; но напрасно напрягаю память, - договорил граф и скрылся.

-- Есть надежда, - сказала г-жа де Брион Марианне, - но возвращение рассудка будет ли для него счастьем?

-- Какая надежда?

-- Я пойду сыграю эту арию, и, быть может, он узнает меня.

-- Ступай, дитя мое.

-- Пойдем и ты со мною.

Обе они пошли в капеллу; в ней было почти темно, и только слабый свет пробивался через стекла окон. Мари обошла ее кругом, останавливаясь с благоговением на каждом шагу, встречая везде дорогие ей воспоминания; она увидела то место, где скрывался всегда ее отец и слушал ее игру, - дверь, у которой она испугалась, когда покойница мать произнесла ее имя, наконец, бледный призрак Эмануила, которого ее игра так часто приводила в слезы, тоже представился глазам ее - и страх овладел ею при этом видении.

Вдруг послышался ей звук приближающихся шагов; она бросилась к лестнице, ведущей к органу, - а граф растворил двери капеллы.

Он, не замечая Мари, поднялся по этой лестнице, подошел к органу, раскрыл его, и, как бы желая вспомнить что-то, дотрагивался руками до клавишей, издавая в то же время отрывистые, печальные звуки, будто отыскивая мотив и слова гимна, исполняемого некогда его дочерью. Казалось, гимн этот был для старика тем дорогим напевом, который напоминает родину и который представляется иногда воображению, но мотив которого не может уловить голос; в тишине ночи как будто слышатся отдаленные звуки и в них тот же напев, знакомый уху; но едва только вздумают воспроизвести его, ноты исчезают, неуловимые как сновидения, неосязаемые как туман пустыни, который издали казался усталому путнику свежим и тенистым оазисом.

Граф смог найти первые ноты первого такта, печальные звуки органа передали их его слуху и слуху Мари; но вдруг он остановился, последняя нота звучала долго и потом мало-помалу замерла.

-- Боже мой! Боже мой! - говорил он, утирая показавшиеся на глазах слезы. - Неужели я никогда его не припомню?

И он пробовал еще, но инструмент и голос изменяли ему. И вот он встал, сошел с лестницы и пошел бродить по капелле, все еще стараясь припомнить тот гимн, который как бы слышался ему, но который он никак не мог припомнить. Подойдя к алтарю, он преклонил колени перед изображением Распятия, моля божественного страдальца сжалиться над ним.

Тогда Мари подошла к органу, и вскоре под ее пальцами родились звуки той священной песни, которую граф напрасно старался припомнить. Услышав музыку, он повернул голову в ту сторону, откуда неслась она, и в безумии вообразил, что эта гармония воскресла только в его памяти; но молодая женщина, увлекаясь более и более, вызывала звуки из инструмента с такой силой, что они, полные тоски и очарования, как бы наводнили капеллу, а в ее голосе, сопровождавшем их, слышалась такая поэтическая грусть, такое ощутительное блаженство, что граф перестал принимать эти звуки за плод воображения, думая, что душа его дочери, преобразившаяся в ангела, исполнила его мольбу и слетела с неба, чтобы даровать ему действительность утешения. Несчастный безумец слушал эту песнь на коленях, с прижатыми к груди руками, удерживая дыхание, как бы страшась малейшим движением заглушить эту небесную мелодию, так чудно действующую на его душу.

Как обыкновенное следствие сильных ощущений, нечто вроде восторга овладело графом; все умственные способности его слились в одно только чувство - слуха. Да, он слушал. И, устремив взор в пространство, опустив руки, он уподоблялся мученику, которому Господь посылал невидимого ангела, чтобы подкрепить в минуты пытки. Взглянув на графа, каждый заключил бы, что в уме его происходила страшная перемена: и, хотя он был все еще бледен, хотя взор его выражал безумие, видно было, что душа его полна какого-то блаженства, которое выражалось и в чертах лица, и в улыбке, играющей на полураскрытых губах. Такое наслаждение могло быть пагубно для него; но он, видимо, упивался им и, казалось, хотел испить его до дна, подобно тем молодым людям, которым старец гор поднес однажды напиток, открывший им двери рая, перед которым даже рай Магомета казался адом, и которые, испытав это счастье, радостно умирали, ибо после него уже не могли жить прежней жизнью. То же было и с графом, когда Мари остановилась на последней ноте: граф, испугавшись воцарившейся тишины, воскликнул:

-- Еще, еще!

Мари послушалась: она сыграла одну из тех мелодий, которые прежде особенно увлекали ее отца. Старик, слыша исполнение своей просьбы, хотел видеть ее таинственного исполнителя, этого духа благодетеля и, вытянув руки, с неподвижным взором, как лунатик, направился к лестнице, ведущей к органу; ослабленный слишком сильным волнением и чувством жестокой боли в мозгу, он взялся за голову, ноги его подкосились, и, не успев удержаться за стену, он вскрикнул и, как сноп, повалился на пол. Дочь его бросилась на этот крик, подбежала к отцу, который бездыханен и холоден лежал посреди мрака капеллы.

Тотчас же подоспела Марианна, и обе женщины напрасно напрягали свои силы, чтобы приподнять графа. Видя тщетность усилий, Марианна пошла звать на помощь, а г-жа де Брион, оставшись с бездыханным телом отца, приподняв его голову, охватила ее руками, покрывала поцелуями, стараясь всеми средствами призвать его к жизни. Но старик не чувствовал ни этих ласк, ни слез, ни криков своей дочери, которая, приложив руку к его сердцу, сознавала, однако, что жизнь не последовала еще за его рассудком.

Слуги перенесли графа, раздели его, положили в постель, и один из них послал за доктором.

Напрасно Мари, опустившись на колени у его изголовья, целовала его остывшие руки, напрасно звала его по имени и говорила ему все, чем переполняется сердце детей, когда они хотят оживить впавших в бесчувствие родителей, граф, глаза которого были закрыты, оставался нем и недвижим.

Бедное дитя столько выстрадало в продолжение последней недели, столько пролило слез, что душа Мари начала терять свои силы, разум - сознание, глаза - слезы.

тем, приехал доктор.

-- Доктор, - сказала ему Мари, не называя себя, - вы пользовали до сих пор графа д'Ерми?

-- Так точно, сударыня.

-- И до сих пор наука была бессильна против его помешательства?

-- Надо, чтобы какое-нибудь сильное и неожиданное волнение пришло на помощь нашим средствам - и тогда рассудок больного мог бы возвратиться.

-- Вид дочери его мог бы, например, иметь действие?

-- Да, или по крайней мере кто-нибудь, имеющий сходство с его покойной дочерью.

-- Но если его дочь жива еще? Если слухи об ее смерти несправедливы?

-- Нужно, чтоб она приехала к нему.

-- А если б он не узнал ее?

-- В таком случае необходимо, чтоб она напомнила ему себя каким-нибудь действием.

-- Пение, например; потому что, кажется, чувство слуха имеет всегда одну и ту же впечатлительность.

-- Без сомнения.

-- Однако... Доктор, простите мне эти расспросы, - говорила Мари с возрастающим волнением, которое напрасно старалась скрывать, - если бы больной, узнав ее с помощью слуха, не перенес слишком сильного волнения и лишился чувств, что бы было тогда?..

-- Одно из двух: или, придя в чувство, рассудок возвратился бы к нему...

-- Или?

-- Больной вовсе не пришел бы в чувство.

-- Боже мой! Что вы говорите, доктор?

-- Истину, сударыня! Но в настоящем случае, как вы видите, есть еще возможность выздоровления...

-- Равно и возможность смерти! Нет, небо довольно долго было без участия ко мне, чтоб еще сегодня не послать мне своего милосердия...

-- Вы родственница графа, сударыня?

-- Дочь!

-- Увы...

-- В таком случае, - сказал доктор, никогда доселе не видевший Мари и не знавший ее судьбы, - вы должны знать, что случилось с графом.

-- Я не знала, что отец мой лишился рассудка, как он не знал, что я жива еще; потому что ложное известие о моей смерти было единственною причиною его помешательства. О, как мне тяжело было видеть его в этом положении, но все-таки я думала, что он узнает меня; но он настаивал на своем и уверял меня, что его дочери нет в живых, что ее звали Офелией.

-- Все одна и та же мысль, - проговорил доктор. - Что же дальше?

-- Потом я видела, как он пошел в капеллу, подошел к органу и старался припомнить один из тех гимнов, которые я играла ему некогда; но, когда, не успев в своем намерении, он отошел от инструмента - я сыграла ему желаемое.

-- Тогда...

-- Он слушал меня в необыкновенном восторге. Я не сомневалась в благодетельном влиянии музыки, тем более что слышала, как отец мой плакал... а я знаю по опыту, что слезы излечивают от многого. Когда я остановилась, он проговорил: "Еще, еще!" Я послушалась; и вот - узнал ли он меня или хотел видеть, кто доставляет ему наслаждение своей игрой, - только он встал и направился к инструменту; но силы изменили ему, и он упал со страшным криком на пол. Мы перенесли его сюда, послали за вами; потому что до сих пор наши средства не могли привести его в чувство.

Доктор невольно опустил голову.

-- О, не опускайте головы, доктор! - воскликнула Мари. - Вы заставите меня умереть от ужаса.

-- Напротив, надейтесь, сударыня! - сказал доктор, ощупывая пульс и прикладывая руку к голове больного.

-- Теперь, - продолжал доктор, - дайте ему покой. Через некоторое время он придет в себя, потому что он находится в состоянии сна, а не обморока, а это ему полезно. Оставайтесь около него. Мои познания и наша наука бессильны в сравнении с тем влиянием, какое должно иметь на него ваше возвращение; выздоровление его зависит только от морального потрясения. Я пропишу ему, пожалуй, кое-что; но говорю вам вперед, что лекарство не принесет большой пользы. Завтра я приеду сюда не как доктор, но как друг, узнать о ходе его болезни.

-- Следовательно, вы ручаетесь за жизнь отца?

-- Насколько может ручаться человек в деле, находящемся во власти провидения, - ответил с поклоном доктор и вышел.

-- Добрая Марианна, - сказала г-жа де Брион, - ступай спать; ты так много ночей провела без сна, что тебе необходимо отдохнуть немного.

-- Я не отойду от него, - отвечала старушка.

-- Как хочешь, только знай, что я давно уже не смыкала глаз и отвыкла спать; к тому же мне не нужна теперь твоя помощь.

Пробило девять часов; взошла луна и озарила своим бледным светом дремлющий пейзаж, расстилавшийся под окнами. Тишина, воцарившись вокруг, прерывалась только слабым журчанием водопада, но этот звук так неясно долетал до слуха Мари, что часто дыхание графа заглушало его совершенно.

В комнате больного было спокойно: прикрытая абажуром лампа едва освещала предметы; Марианна дремала в огромном кресле у камина, а г-жа де Брион, склонившись над изголовьем отца, держала его горячую руку.

Все представляло какую-то мрачную и торжественную картину. Из окна, залитого серебряным блеском луны, виднелись черные тени деревьев, которые шли на далекое расстояние и казались непрерывной цепью фантастических холмов; мрачные облака, нагоняемые северным ветром, проносились на синем небе и закрывали по временам светлый диск луны.

комнатах нижнего этажа: это, вероятно, ходили встревоженные слуги; то ветер приносил из отдаления лай собак, который казался ей мрачным предзнаменованием.

В Париже не верят ночным явлениям; там ночи более шумны, чем дни в провинции; но в деревне, рядом с одиноко стоящим замком, ночное молчание имеет странное значение: каждый шорох наводит невольный страх на душу бдящего существа, и кажется ему, что и самый замок, и лес, и поля - все населяется какими-то невидимыми фантастическими призраками.

Бедная Мари! И Марианна и отец ее спали, а она сидела с мрачной мыслью, не смея взглянуть вокруг себя. Невольный страх овладевал ее душою - и она не смела шевельнуться, чтобы не испугаться своего собственного движения.

Эта ночь приводила ей на память ночь, проведенную у смертного одра ее матери, - и тогда уже она считала свое положение безнадежным; и вот прошло немного времени, как положение ее сделалось отчаянным. И так она сидела неподвижно; сжимая тихо руку отца, она взглядывала по временам на его лицо, на котором, при слабом свете лампы, она замечала выражение какого-то особенного страдания. Мало-помалу все затихло, и только ночной ветер пробегал между деревьев, шевелил их вершины, да, врываясь в растворенные окна замка, гудел по коридорам. Холодная дрожь пробегала при этом по телу бедной женщины; и она крепче сжимала руку больного; но он оставался нечувствительным к ее пожатию. И чем тише было вокруг, тем сильнее страх овладевал г-жою де Брион; она звала Марианну, но так тихо, что та не слышала. Тогда она произносила имя отца - но и тот, как Марианна, не просыпался.

Чтоб как-нибудь избавиться от тяжелых впечатлений, Мари хотела заснуть. Но напрасно она углубилась в кресло, напрасно закрывала глаза - тревожная мысль не давала ей покоя, а расстроенное воображение рисовало ей мрачные картины, вызывало грозные призраки. Наконец усталость тела победила тревогу души, и сон, хотя слабый, овладел ею.

Почти два часа она оставалась в этом забытьи и, когда проснулась, почувствовала такую тяжесть в мозгу, что должна была, так сказать, снова приглядеться к окружающим. Марианна и граф еще спали, но Мари почувствовала, что рука последнего, которую она не выпускала из своих рук, похолодела.

Страшная мысль промелькнула в ее голове: она наклонилась к лицу отца, чтобы прислушаться к его дыханию, но ей показалось, что дыхание его остановилось... В ужасе она выпустила руку графа - и та, как деревянная, свесилась с кровати.

-- Марианна! - повторила еще громче г-жа де Брион.

То же молчание было ответом.

После этого ужас Мари достиг крайних пределов. И она, напрягая все усилия, диким голосом закричала: "Марианна!".

Этот крик разбудил старуху. Но граф оставался недвижим.

Мари, заметя это, готова была упасть в обморок.

-- Что с тобою, дитя мое? - спросила подошедшая к ней Марианна.

-- Посмотри, - могла только проговорить Мари, указывая на графа.

И обе стали прислушиваться.

-- Ну что? Ты ничего не слышишь, Марианна?

-- Нет, - отвечала та.

-- Не дышит? - проговорила Мари, падая в кресло.

Марианна угадала истину.

-- Не отчаивайся еще, дитя моя! - сказала старуха. - Быть может, мы обманываемся обе. - И она хотела подойти к больному.

-- Нет! Не надо! - сказала Мари. - Я предпочитаю сомнение. Зови людей и пошли за доктором.

-- Я три раза звала тебя, Марианна!

-- Я истомилась и потому спала крепко. Прости меня.

-- Добрая Марианна!

-- Граф тоже спит, быть может, дитя мое; ты знаешь, ведь сказал доктор...

-- Да! Но я знаю, что Бог проклял меня!

-- О, не теряй надежды.

-- Муж! Отец!.. Господи! - сказала Мари, ломая руки.

Через полчаса томительного ожидания вошел доктор.

-- Что случилось? - спросил доктор.

-- Ничего, быть может, - отвечала Мари, идя навстречу доктору и поддерживая себя невероятной надеждой.

-- Я посмотрю, - сказал доктор. - Пожалуйста, выйдите отсюда, сударыня! - продолжал он, обращаясь к г-же де Брион и знаком оставляя Марианну; дрожа всем телом, Мари вышла в соседнюю комнату и там упала перед распятием.

-- Она сильно любит отца? - спросил доктор Марианну.

-- В таком случае надо бы удалить ее.

-- Разве нет надежды?

-- Граф д'Ерми скончался!

При этих словах Марианна печально опустила голову.

И доктор, на которого Мари возлагала все надежды, поспешно вышел.

от ужаса, она остановилась.

-- Ну что? - проговорила слабым голосом Мари, заметив ее присутствие.

-- Будь тверда, дочь моя! - отвечала Марианна.

Марианна опустила голову и молчала.

-- Где ж этот Бог, прощающий молящих его? - проговорила г-жа де Брион, опускаясь на стул.

-- Остановись, дитя мое! - возразила Марианна. - Пусть душа твоего отца идет к Творцу, сопровождаемая молитвою - а не укором.

-- Добрая Марианна, покинь меня.

-- Да, ты видишь, я приношу несчастье всем, кто меня любит, всему - что меня касается, всему - к чему я приближаюсь. Вот две могилы, вырытые мной в продолжение одной недели. Дай же мне одной вырыть такую же себе, где-нибудь на краю света, в углу, забытом людьми и Богом.

-- Разве ничего не остается тебе на земле?

-- Ничего! - отвечала Мари, потупив глаза.

-- Как ничего? - возразила старушка. - А дочь?

-- Муж твой, умирая; поручил ее тебе. И ты должна свято исполнить этот долг - как его последнюю волю.

-- Ты думаешь, что небо остановит гнев свой? Ты думаешь, что ребенок не последует за своим отцом и за моим? Ты думаешь, что она встретит меня с улыбкой?.. Нет, нет, Марианна! Дочь моя умерла, как они, и я хочу умереть...

-- Полно, Мари, будь мужественна, дитя мое!

-- А разве я теряла мужество? Можно ли было страдать с большею покорностью судьбе? После смерти матери разве я роптала на Бога за посланное мне наказание? Разве я переставала молиться ему?.. Когда застрелился муж - я не произнесла тогда ни одного слова в упрек судьбе! И эту ночь, окруженная всеми ужасами, возле умирающего отца, разве я не умоляла небо?.. И после этого ты советуешь мне быть мужественной! Нет, Марианна, после перенесенных мною страданий, после потери всех надежд - не нужно мужества, чтоб умереть.

каяться. Живи же для дочери, живи для себя самой, и Господь, на которого ты ропщешь теперь, быть может, пошлет тебе впоследствии успокоение. Ты переносишь только третье горе, дитя мое, тогда как Спаситель прошел двенадцать, пока дошел до своей крестной смерти. Верь мне, Мари, не проклинай небес, а помни, что есть на земле и большие преступления и большие несчастья.

-- Да, я не должна роптать, - сказала Мари, взяв с чувством руку Марианны, - да, не должна. Если судьба лишила меня матери, то взамен послала мне тебя; если она отняла у меня мужа и отца, то оставила мне дочь, которая, может быть, будет моим ходатаем и надеждой. Спасибо же тебе за добрые слова, Марианна, и за утешение, которое ты одна стараешься дать моему сердцу.

И, сказав это, Мари бросилась в объятия старухи.

-- Уедем отсюда скорее.

-- К чему раздирать еще душу печальной картиной погребения? Вдали, как и вблизи, ты будешь молиться за него одинаково, и Бог отовсюду услышит молитву. Поедем в Париж, в Отэйль, за твоей дочерью. Возьмем ее, вернемся сюда, и тот же Бог, видя твое раскаяние, простит тебя. Люди тоже перестанут корить тебя со временем; и так все пройдет, дитя мое, верь мне! Смотри, уже день: видишь - как чисто небо, как светло солнце, как свежо и радостно утро! Послушай, как щебечут птички, и подумай, может ли создавший все это наказывать свои создания вечной мукой? Надейся же, дитя мое: страданиями и молитвами ты приобрела это право. Ночь царствовала в душе твоей; но, смотри, какой светлый, полный блеска день наступает после мрачной ночи.

-- Добрая, добрая Марианна!..

-- Вот и весна и солнце! Это дыхание Творца, животворное, утешительное дыхание... Вскоре втроем мы поселимся в этом замке... Дочь твоя будет подрастать там же, где вырастала и ты, и ты будешь еще счастлива... А там, с годами, на тебя будут смотреть не как на преступную женщину, а как на страдалицу. Подумай, ведь тебе только 20 лет, ведь это только четверть твоей жизни... Дожидайся же будущего с верой и надеждой.

Эти простые, но с любовью сказанные слова произвели на г-жу де Брион благое действие; за минуту до них отчаяние переполняло ее сердце, а теперь луч надежды уж прокрадывался в него и придавал ей силы. И точно: Эмануил простил ее перед смертью, отец не проклинал ее, умирая, а там ожидала ее улыбка дочери, следовательно, для бедной Мари казалось не все потеряно; жизнь сберегла ей еще существо, которое не только любит ее, но еще и нуждается в ее попечении.

нас за настоящее.

Сказав это, Мари без страха вошла в комнату, где лежал скончавшийся отец ее, и, долго помолившись над дорогим ей прахом, она поцеловала его в чело, закрыла остывшие веки, потом раскрыла окна, и ворвавшийся луч солнца, озарив смертные останки графа, казалось, открыл душе его путь к небу.

После этого г-жа де Брион пошла к Марианне и бросилась к ней на грудь, а два часа спустя обе они уже ехали по дороге в Париж.