Роман женщины.
Часть четвертая.
Глава VIII

VIII

Покуда ехали наши путешественницы в Париж, священник молился у постели графа, отошедшего в вечность.

Уединение, в котором жил он во время разлуки со своей дочерью, еще более увеличило траур в его замке.

Неожиданное прибытие г-жи де Брион и Марианны, скоропостижная смерть владельца замка и потом немедленный отъезд этих женщин изумляли прислугу; они догадывались, что какая-то тайна тяготела над этим покинутым трупом, хотя и не понимали причин, которые заставили дочь уехать через два часа после смерти отца, предоставляя посторонним отдать последний долг усопшему. Напрасно доктор хотел оправдать ее поступок желанием избежать слишком тяжелых впечатлений, но те, кому говорил он, печально покачивали головами в знак сомнения и, жалея отца, порицали дочь.

В пути Мари представляла себе происходившее в замке.

-- Теперь, - говорила она, - отпевают его, - и воображение ее представляло покрытое саваном тело графа, над которым горят надгробные свечи, и служитель Бога читает ему отходные молитвы.

Но вот она уже близко к Парижу. Мартовское утро, хотя свежее, было залито лучами восходящего солнца. Зелень показалась уже на деревьях, и дыхание весны делалось ощутительным даже в городе. Все оживало в природе, и это-то проявление жизни, которое окружало Мари, показалось ей как бы началом примирения ее с Богом. Само небо как будто улыбалось ей, и в этом луче солнца, игравшем на ее траурном платье, она видела луч надежды, который мог разогнать мрак, наполнявший ее душу. К тому же сердце человеческое - не обвиняя его нисколько в эгоизме - так устроено, что оно легко утешается и забывает печали, если глаза передают ему веселый вид окружающей природы. Так и Мари: перед нею не было теперь зрелища одинокой смерти, луч луны не врывался в окошко комнаты, озаренной лампой, и не освещал бледного лица умирающего отца; в ушах ее не раздавалось печальное завывание ветра, напротив - перед ней сиял полным блеском день, и печаль ее исчезала мало-помалу, как утренний свет под лучом солнца. Наконец, скорбь тоже имеет свой предел, дойдя до которого, она ослабевает, разумеется, в том только случае, если не унесет с собою рассудка страждущего.

Самой же большой скорбью Мари была смерть Эмануила: больше этого горя для нее не могло быть в жизни.

Вдобавок Марианна была возле нее; она-то, чтоб заставить госпожу свою оторвать мысль от могилы, говорила ей об ее дочери, напоминая ей таким образом слова, сказанные некогда ей самим графом: "Бог посылает детей, т. е. будущее, чтоб утешить в потере родителей, т. е. прошедшего". Марианна твердила ей, что женщина, находящаяся между гробом отца, умершего, улыбаясь ей, и дочерью, протягивающею к ней ручонки, не совсем еще оставлена Богом, а равно и то, что отец ее так тихо перешел в вечность, что даже лицо его не потеряло выражения кротости, и хотя он и не мог высказать, но последней его мыслью было - прощение. Ее слова утешали и облегчали сердце г-жи де Брион, и потому она внимала им с таким удовольствием.

Приехав в Париж, они остановились в гостинице; наутро взяли фиакр и отправились в Отэйль. Дом Мари нашла по адресу, данному ей Эмануилом. При подходе к дому, заключавшему ее последнее счастье, сердце матери сильно билось, и она благодарила Творца, что он допустил ее дожить до этой минуты. Еще было рано, и потому двери дома были заперты; она постучалась. Женщина вышла ей навстречу.

-- Жанна Булэ... - проговорила Мари дрожащим голосом.

-- К вашим услугам, сударыня, - отвечала добрая женщина.

Мари осмотрелась вокруг, удивленная, что ее дочь не выбежала ей навстречу.

-- Я бы хотела поговорить с вами, - сказала она.

Жанна Булэ попросила ей войти.

-- Не так давно, - говорила г-жа де Брион, садясь на стул, - некто вверил вам воспитание ребенка, по имени Клотильда... я приехала за нею.

-- Сударыня, - отвечала Жанна Булэ, - у меня взяли эту девочку.

-- Что вы говорите? - вскричала Мари, бледнея.

-- Истину, сударыня.

-- Где ж я найду ее?

-- Об этом я не могу вам сказать.

-- Я отдала ее.

-- Кому?

-- Родственникам ее отца.

-- Вы не должны были отдавать ее кому бы то ни было, кроме отца.

-- Правда, сударыня; я и не отдавала ее, когда пришли за нею, имея только приказание г-на де Бриона; но на другой день полиция заставила меня уступить их требованиям.

-- Что ж стало с нею?

-- Этого я не знаю, сударыня.

-- Давно ли взяли ее от вас?

-- Два дня назад.

-- Два дня!

-- Да.

-- Боже мой! Боже мой! - вскричала Мари. - Что теперь делается с моей дочерью?

-- С вашей дочерью? - удивилась Жанна Булэ. - Вы...

-- Я говорю вам, что это была моя дочь!

Жанна Булэ смутилась.

-- Так вы мать этой девочки? - переспросила она.

-- Разве мои страдания не убеждают вас в этом?

-- Мне сказали, - проговорила тихо Жанна Булэ, - что мать ее умерла...

-- Умерла! - повторила Мари. - А что сказали про меня Клотильде?

-- То же самое, и бедное дитя...

-- Да, - отвечала добрая женщина, тронутая такой сценой. - Клотильда очень плакала, сударыня, и даже отбросила от себя игрушки, купленные ей г-ном де Брионом.

-- Бедная крошка!.. Как вы думаете, я найду ее в Париже?

-- Полагаю так, сударыня.

-- Что мне делать, скажите мне, что делать?.. Я начинаю терять рассудок...

-- Вы только что приехали, как кажется?

-- Да.

-- Вы еще не были в своем доме?

-- Нет еще, - отвечала, краснея, Мари.

-- Действительно, вы прежде хотели обнять свою дочь.

И добрая женщина утерла выкатившуюся из глаз слезу.

-- Поезжайте к себе, - сказала она.

-- А потом?

-- Там вы, без сомнения, узнаете, где находится ваше дитя, люди должны знать... Но странно, что вы не знаете, что тут делалось.

-- Я путешествовала... и все считали меня умершею.

-- Правда! Надо бы написать ее отцу.

-- Он умер, - проговорила Мари глухим голосом.

-- Бедная сиротка! - печально сказала Жанна Булэ.

-- Вам жаль ее; о, благодарю вас...

-- Я любила ее... Могу я быть вам в чем-нибудь полезной?

-- Благодарю! Помолитесь за меня - и только.

-- Что случилось? - спросила она Мари, видя ее бледность.

-- Здесь нет более моей дочери, - отвечала г-жа де Брион.

-- Где же она?

-- Не знаю! Я говорила тебе, что Бог от меня отступился.

-- Куда прикажете ехать? - спросил их кучер.

-- На улицу Святых Отцов,  7, - ответила Мари и закрыла лицо руками. - Боже мой! - продолжала она. - Еще новое доказательство Твоего гнева... они овладели моим ребенком.

И несчастная мать задыхалась от мук и неизвестности.

Вскоре карета остановилась у дома. Окна его были закрыты, казалось, он давно был забыт всеми; Мари подошла к воротам; привратник не узнавал ее. Она позвонила, и старый слуга, вышедший по этому зову, узнал свою госпожу, но отступил в ужасе при виде ее распущенной косы, красных глаз и бледных, исхудалых щек.

-- Где Клотильда? - спросила г-жа де Брион. - Где она?

-- Разве вы не знаете этого, сударыня?

-- Нет.

-- Она у сестры г-на де Бриона.

-- Ты знаешь наверное?

-- Да, сударыня.

Мари сбежала вниз, где стояла Марианна, державшая в руках пачку писем.

-- Она у тетки, - едва проговорила бедная женщина, снова отдаваясь надежде. - Кучер, на улицу SХvres,  12, как можно скорее!

И прежде чем слуга, озадаченный неожиданным возвращением г-жи де Брион, успел опомниться - обе они уселись в карету.

-- Вот письма, - сказала Марианна.

-- Что мне в них теперь, - отвечала Мари.

-- Они от Клементины, - продолжала старуха.

Однако она не распечатывала этих писем; вести о счастье ее подруги могли только увеличить ее страдания.

Приехали на нужную улицу; карета остановилась.

Мари вошла в дом своей невестки, той самой, о которой она говорила когда-то, что не хотела бы быть вынужденной когда-нибудь просить ее прощения. Однако она позвонила; горничная отворила ей двери.

Назвав себя, Мари спросила, дома ли и можно ли видеть девицу де Брион. Ей объявили, что невестки ее нет дома.

-- Мне необходимо ее видеть, - повторила Мари.

-- Она выехала, уверяю вас, - отвечала горничная.

-- Я готова ждать ее возвращения, - настойчиво сказала Мари и хотела войти.

-- Это будет бесполезно, сударыня; госпожа моя не приедет сюда, она в деревне.

-- Клотильда! - закричала Мари.

-- Мамаша! - отвечал детский голос.

Тогда г-жа де Брион оттолкнула стоявшую у дверей женщину и, бросившись в комнату, из которой слышался голос малютки, встретилась со своей невесткой, вышедшей на этот шум.

-- Что вам угодно, сударыня? - спросила она.

-- Я пришла за дочерью! Отдайте мне мою дочь!

-- Здесь нет вашей дочери, говорю я вам!

-- Вы лжете, сударыня! - сказала Мари. - Вот она!

И действительно, малютка, вырвавшись из рук приставленной к ней женщины, обливаясь слезами, бросилась в объятия матери.

-- Мамаша, мамаша, увези меня отсюда!

-- Это не твоя мать, - сказала, останавливая ее, тетка, - твоя мать давно умерла. Возьмите ее отсюда, - прибавила она, обращаясь к прислуге.

И, несмотря на слезы Клотильды, несмотря на угрозы и просьбы матери - малютку унесли.

-- Теперь что угодно вам? - спросила пожилая дева г-жу де Брион.

-- По праву? По праву родных мужа той женщины, которая покрыла стыдом его имя и которая может сгубить ребенка, как погубила себя.

-- Что вы хотите сказать?

-- То, что вы опозорили наше имя и убили вашего мужа.

-- Убила мужа!

-- Читайте! - И она подала Мари статью журнала, рассказывавшую об отыскании трупа Эмануила и найденной при нем бумаге, свидетельствующей о самоубийстве, с прибавлением, что причины такого поступка г-на де Бриона остаются тайною. - Но вам известны эти причины, сударыня. Не правда ли? - спросила безжалостная женщина.

-- Да ведь Эмануил завещал мне отыскать нашу дочь, - возразила Мари.

-- Вы лжете.

-- Он сам сказал мне, где она находится.

-- Это неправда.

-- Наконец, он простил меня, - прибавила Мари и подала ей его записку.

-- Вы лжете, повторяю вам, - эта записка поддельна.

Мари упала к ногам своей невестки.

-- Отдайте мне мою дочь, сударыня, умоляю вас!

-- Ни за что.

-- Именем всего святого, умоляю вас, отдайте мне Клотильду. Я буду любить ее, буду посылать ее к вам ежедневно, когда вы захотите этого; буду молиться за вас, но отдайте мне ее, отдайте, ради Бога.

-- Невозможно.

-- Невозможно, говорите вы? Но что я сделала вам? И кто же может осудить мать на разлуку со своей дочерью?

-- Королевский прокурор, сударыня; т. е. лицо, отвечающее за свои действия перед обществом и обязанное поддерживать в нем чистоту нравственности; королевский прокурор, говорю вам, не дозволит женщине, увлекшейся незаконною любовью и убившей мужа, - сделаться руководительницею дочери, ибо, в противном случае, когда последняя, сделавшись женщиной, пойдет по следам матери своей, то общество не простит ему такого снисхождения. Теперь, сударыня, оставьте меня; я не знаю вас более и не хочу знать!

-- Боже мой! О, как хорошо вы должны знать и прошедшее и будущее, чтобы решиться на подобную жестокость! Королевский прокурор мог поступить таким образом, как блюститель нравственности, ответствующий перед людьми; но неужели вы думаете, что такое действие найдет оправдание перед судом Бога? Или вы думаете, что Бог, даровавший ребенка женщине и видевший ее девятимесячное страдание, дал кому бы то ни было право отнимать у нее это дитя; тем более, когда в нем одном несчастная мать полагает свою надежду и цель своего существования? Выгоняя меня - вы не боитесь, кажется, суда Бога...

-- Нимало, потому что, отдавая в этом отчет Ему, я скажу: "Эта женщина вспомнила о своем достоинстве матери только тогда, когда узнала, что она была и дурною дочерью и дурною женою. Вспомнила тогда, когда она сделалась уже недостойною священных прав своих". Вот что отвечу я на этом суде, которым вы пугаете меня, и надеюсь, Бог простит меня.

на некоторое время не видеться с нею; хотите наказать меня этой разлукой... о! Я заслуживаю этого! Но потом вы отдадите мне мою дочь? Умоляю вас, не будьте жестоки! Вы видите, я готова целовать ваши руки, ноги... но только не лишайте меня последнего счастья и отдайте мне мою Клотильду.

-- Говорю вам, сударыня, что вы умерли для нее. Оставьте же меня, повторяю вам, или я заставлю вас удалиться. - И сказав это, старая дева протянула руку к звонку.

Мари встала.

-- Хорошо же, - сказала она, - вы неумолимы, ибо не знаете чувств матери, и небо, лишая вас этого, знало что делало; вашему сердцу чуждо мое страдание, потому что ему чуждо всякое чувство. Я оставляю вас: пусть судит вас Бог! Берегитесь! Он проклянет вас - как я вас проклинаю!

И, бросив прощальный взгляд на дверь, за которой скрылась Клотильда, бедная Мари оставила и эту комнату, и этот роковой для нее дом.

* * *

Два дня спустя после этой сцены, исхудалая, бледная, неузнаваемая, покрытая глубоким трауром, Мари, поддерживаемая Марианной, выходила из почтовой кареты у той самой церкви, в которой 5 лет назад она впервые причастилась. Ничего не изменилось в этих местах: та же самая аллея, густо усаженная деревьями, вела к храму; только когда Мари впервые шла по этой аллее, деревья, оттеняющие ее, были покрыты листьями, теперь на них едва виднелись почки, первые признаки весны, которые, казалось, ждут только луча летнего солнца, чтобы распуститься и снова зазеленеть.

Она с грустью посматривала на каждое дерево, как на драгоценный памятник своего прошедшего. Марианна следовала за своей госпожою, которая, дойдя до дверей церкви, вошла в нее.

Было 10 часов вечера. День был воскресный. Священник молился у алтаря; горожане, собравшиеся в храме, стояли на коленях, внимая звукам органа и хору певчих, сливающих свои голоса со святыми словами служившего.

Мари пробралась через толпу и, не поднимая вуали, опустилась на колени. В эту минуту священник обернулся: она узнала в нем того же престарелого, доброго священнослужителя, который благословлял ее на жизнь, расставаясь с нею в начале нашей истории.

Служба кончилась скоро; народ выходил из церкви, кладя крестное знамение, и пил священную воду. Как только опустел храм, Мари подошла к священнику.

-- Отец! - сказала она. - Я хотела бы исповедаться.

-- Готова ли ты к этому, дочь моя? - спросил старец.

-- Если страдания, которые переносит женщина как дочь, как жена и как мать, могут приготовить к исповеди - то я готова.

-- В таком случае пойдем, дочь моя, - проговорил священник.

И он вошел в исповедальню. Мари встала на колени. Она рассказала свою жизнь, не называя себя - это была ее исповедь. Однако старец узнал ее.

-- Я часто думал о тебе, дочь моя, и удивлялся, что ты не показываешься здесь. Да, я отпускаю грехи твои, дитя мое! Но теперь ты не 15-летняя девочка, и для грешницы твоих лет нужно долгое покаяние, чтобы Бог, переставший наказывать видимо, ознаменовал свое прощение.

-- Вы правы, отец мой!

-- Итак, дитя мое, поступай так, как говорит тебе твое раскаяние; я же, во имя Отца и Сына и Св. Духа, отпускаю и прощаю грехи твои.

-- Отец мой, - сказала Мари спокойным голосом, - теперь у меня нет отца кроме Бога, нет матери кроме церкви, нет детей - кроме неимущих. И вот я отдаю свое достояние им и церкви, а сама посвящаю себя Богу:

Такая решимость молодой, прекрасной и некогда непорочной женщины тронула старца.

-- Хорошо, дочь моя, - сказал он, - но утвердилась ли ты в этой мысли?

-- Подумай, этот обет дается навеки!

-- В этой жизни нет ничего вечного, и потому-то я хочу приготовить себя для вечной жизни в другом мире.

-- Подумай, однако, с этого дня жизнь твоя должна принадлежать Богу.

-- Она продлится недолго, быть может!

-- Ты сомневаешься в его прощении?

-- Я надеюсь на его милосердие.

-- Хорошо, дочь моя! Бог принимает тебя, а я, служитель его, не только разрешаю, но и благословляю тебя на этот подвиг. Иди с Богом.

Он вышел из исповедальни, взял руку Мари и сказал ей:

-- Иди с миром, дочь моя; последний день твоей свободы Бог озарил лучезарным светом солнца; иди, помолившись ему в храме, удивляться ему среди его творений! Я же предупрежу настоятельницу монастыря "Зеленая долина", основанию которого ты же помогла и который теперь отблагодарит тебя за это благодеяние. Когда ты намерена войти в него?

-- Я бы хотела завтра, в этот же час.

-- С Богом, дочь моя! - И, взглянув с улыбкой кротости на бедную Мари, священник удалился.

Мари взяла Марианну и отправилась с ней в пансион г-жи Дюверне. Там еще более она не заметила какой-либо перемены. Войдя туда, Мари спросила мадам Дюверне. Начальница пансиона не узнала своей воспитанницы.

-- Вы не узнаете меня, - сказала ей Мари. - Впрочем, неудивительно, страдание так изменило меня! Я - Мари д'Ерми.

-- Мари! - воскликнула мадам Дюверне. - Да, да, я узнаю вас теперь. Но зачем этот глубокий траур?

-- Тройной: по отцу, мужу и дочери.

-- Все трое умерли?

-- Все, - отвечала Мари.

-- Бедная женщина! И вы вспомнили о нас среди ваших несчастий! Благодарю и люблю вас за это еще более прежнего, дитя мое.

-- Я пришла попросить вас...

-- О чем, дитя мое?

-- С удовольствием, и хотя они заняты, но я прикажу их очистить. А завтра вы уедете от нас?

-- Завтра я покидаю свет и посвящаю себя Богу.

-- Таков обет ваш?

-- Да.

Мадам Дюверне не нашла что возразить. Она поняла, что печаль Мари была сильнее, нежели она воображала. Потом, взяв за руку свою питомицу, мадам Дюверне повела ее в бывшую ее комнату.

Ту же мебель, то же зеркало, ту же кровать увидела Мари, и недоставало только портрета ее матери, чтобы довершить впечатление прошлого.

Взрослая девушка стояла у окошка, кидая за окно хлебные крошки, и была до того углублена в свое занятие, что не обратила внимания на вошедших.

-- Мадемуазель, - сказала ей Мари, - теперь вы занимаете эту комнату?

-- Как видите, - отвечала, улыбаясь, молодая девушка.

-- Я попросила бы вас уступить мне ее на сегодня. Некогда эта комната была моей, тогда я имела счастье быть пансионеркой, она полна для меня отрадных воспоминаний, и потому-то я хочу провести последнюю ночь между ними...

-- Как! - возразила молодая девушка. - Вы жалеете о проведенных здесь годах?

-- И даже очень! - отвечала Мари, поднимая глаза к небу.

-- А я так только и думаю, как бы поскорее выйти отсюда. Слава Богу, впрочем, август месяц недалеко - и я скоро увижу свет. Говорят, он чудо как хорош?

Мари взглянула на говорящую с чувством глубокого участия; она ей напоминала самое себя.

"Четыре года назад я думала то же самое. Кто знает, может быть, и этому счастливому ребенку судьба готовит мою участь?" - подумала г-жа де Брион.

-- Я отправлюсь ночевать в дортуар, - прибавила молодая девушка, - пользуйтесь же вашей комнатой сколько вам угодно.

-- Дайте мне поцеловать вас, - отвечала ей Мари.

-- С удовольствием.

-- Мне кажется, что я осязаю свое собственное былое счастье, - проговорила г-жа де Брион. И она в последний раз улыбнулась милому созданью.

Потом Мари заглянула в соседнюю комнату. Там тоже все было в прежнем виде - и вот она оказалась среди своих воспоминаний, которые, как птицы, напевали ей о невозвратно минувшем.

-- Сейчас узнаем, - отвечала Мари, и, обратившись к Марианне, она попросила у нее последнее письмо своей подруги.

Покопавшись в пачке писем, взятых в Париже, Марианна подала ей одно из них. Г-жа де Брион прочла следующее:

"Добрая Мари. Что это с тобой? Вот пятое или шестое письмо мое к тебе остается без ответа. Недавно я прочла в одном из журналов, что муж твой отправился в Италию и причиною этому - твое расстроенное здоровье. В самом деле ты больна серьезно? Напиши хоть строчку, чтоб успокоить твою подругу. Здорова ли твоя крошка, твой добрый отец и наш милый Эмануил? Слово "наш" не вызывает в тебе более чувства ревности? Не так ли, взрослое дитя?"

Мари прекратила чтение - слезы заволокли ей глаза - погодя немного, она продолжала:

"Мое письмо без сомнения, найдет тебя в Неаполе или в Риме, видеть которые было постоянным предметом твоих желаний - и я воображаю, что ты пробегаешь его под сенью померанцевого дерева или прогуливаясь по заливу в какой-нибудь гондоле. Я же вечно сижу в своем гнезде; но Адольф так добр ко мне, что я не верую даже в существование иных земель, как не подозреваю, что есть небо, которое могло бы быть чище раскинувшегося над нашим городком. Впрочем, кажется, сам Бог делает все возможное, чтоб привязать меня к здешней жизни!.. Объявляю тебе: у меня родилась прежирная девчонка, которую мы не успели окрестить еще и которая приедет, быть может, в Париж, чтоб попросить тебя дать ей имя - хоть твое собственное, потому что оно влечет за собою счастье.

Прощаясь с тобой, добрая, милая Мари, прибавлю, что я остаюсь такою же, как была всегда, только счастливее, может быть, немножко - вот и все.

Поцелуй от меня твоего отца, дочь и даже самого де Бриона.

Однако г-жа де Брион провела целый день в этом доме; она играла с детьми, которые, испугавшись сначала ее черного платья, привыкли к ней скоро, когда увидели, что под ним бьется нежное и любящее сердце. Она обедала с бывшей своей начальницей или, правильнее, сидела за одним столом с нею. Вечером, часов около десяти, она захотела отдохнуть.

Мари проснулась довольно поздно, простилась с мадам Дюверне, которая плакала при расставании с нею, как если бы она была ее родной матерью. Потом в сопровождении Марианны г-жа де Брион пошла по направлению к "Зеленой долине".

Новоотстроенный монастырь, освещенный утренним солнцем, ярко выделялся на темно-зеленом фоне окружающих его тополей.

Мари постучала у святых ворот обители. Престарелый священник встретил ее на пороге.

-- Хорошо, дочь моя, пойдем за мною.

Тогда Мари обратилась к Марианне, взяла ее руки и сказала:

-- Прощай, моя вторая мать, неразлучная спутница и опора в тяжелых испытаниях моей жизни! Туда, куда я пришла теперь, ты не должна идти со мною. Отправляйся в Париж, не забывай мою дочь и хоть изредка сообщай о ней моему единственному и последнему защитнику, - она указала на священника, - который будет передавать мне эти известия, чтоб поддержать меня.

Они простились: Марианна плакала, г-жа де Брион казалась спокойною.

И оглянувшись в последний раз на покинутый ею мир, она увидела Марианну, спускающуюся с тропинки, ведущей на дорогу в Париж. Она послала ей вслед прощальную улыбку и затворила за собой дверь, долженствующую разделить их навеки.

Месяцев десять спустя после рассказанного нами вот что было напечатано в разных парижских журналах.

Разные известия.

-- В газете К*** пишут: "В г. П* было возмущение. Толпа молодых людей направилась к одному дому, занимаемому женщиной, которая, как уверяют, находилась в коротких связях с некоторыми влиятельными, чтоб не сказать могущественными, лицами города. Обнародованные указы - идею которых приписывали этой женщине, вмешивающейся в дела администрации, - были направлены на уничтожение самых неприкосновенных обычаев. Толпа молодых людей ворвалась в ее квартиру с целью заставить эту женщину оставить их город. Она же, желая остановить эту демонстрацию угрозою, вышла на балкон; но пущенный в нее камень остановил ее на первом слове; удар был смертелен - эта женщина называлась Юлиею Ловели; говорят, она была красавица".

"Акбар" пишут: "Молодой человек, маркиз де Гриж, вступивший несколько месяцев тому назад волонтером в полк спагов, был убит в последней встрече этого полка с арабами. Смерть его можно считать самоубийством, потому что с самого вступления своего в африканскую армию он находился под влиянием глубокой тоски и бросался с отчаянной храбростью в самую толпу неприятеля, по-видимому, с единственной целью найти смерть в ходе битвы".

-- В Echo d'***: "Г-жа де Брион, супруга бывшего пэра Франции, застрелившегося недавно по неизвестным причинам, скончалась в монастыре "Зеленая долина" в окрестностях г. Дре, после весьма непродолжительной болезни. Бренные останки ее зарыты на монастырском кладбище под молитвы и благословения сестер-инокинь, удивлявшихся набожности и благочестию покойницы.

Смерть похитила ее на 21-м году жизни.

Она завещала все свое имущество этому монастырю, который был ее последним пристанищем".

* * *

   Первая публикация перевода: Дюма А. Роман женщины (В 4 ч.) /Соч. Александра Дюма-сына. - Санкт-Петербург: А. Станюкович, 1860. - 379 с.

   "Роман женщины". Роман в четырех частях. "Исповедь преступника". Роман. Сборник. - М: Кузнецкий мост, 1994.