Дело Клемансо.
Главы XLI - XLVI

XLI

Увы, вдохновение не рабыня, являющаяся по первому зову! Будь я доктор или адвокат - нет сомнения, что в привычном труде своем я нашел бы отраду и утешение. Там работа, так сказать, механическая, ремесло. Занятие Насильственно стучится к вам в дверь, требуя вашего внимания, опыта, уменья, деятельности, поглощая ваши досуги, не допуская вас задумываться. Артист - совсем не то. Прежде всего ему для творчества необходимо сосредоточиться и не развлекаться присутствием других людей. А что могло навеять на меня одиночество, как не воспоминание о пережитом?

Я целые дни просиживал неподвижно перед приготовленным материалом, опустив бессильно руки и глядя на одну точку. Ни вдохновения, ни мысли - все, все унесла с собою презренная женщина! Конец моему таланту, творчеству; наступило полное бессилие и отупение!

Тут-то я познакомился с одним чувством, до той поры мне не известным. Упомяну и о нем, так как пишу исповедь.

Один из молодых художников показал мне свое произведение, за которое получил премию: "Вакханка" - положившая начало славе молодого скульптора. Вещь безукоризненная!

Знаете, какое чувство возбудила она во мне в первую минуту? Зависть. Нестерпимую зависть и даже ненависть к автору! Мне страстно захотелось схватить молоток и раздробить статую на мелкие куски! Снова "неизвестный" зверь проснулся во мне, внушая чудовищные поступки! По счастью, я удержался и, протянув руку художнику, ожидавшему моего приговора, сказал:

-- Это чудная вещь! Даже в Риме она всегда обратит на себя внимание!

Мог ли я ощущать такую гнусную зависть в прежнее время? Разумеется, нет! Я бы искренно насладился созерцанием дивной статуи, расцеловал бы автора и от души предсказал бы ему славу! Но тогда я и сам чувствовал в себе силу таланта... А теперь пропал талант, и закопошилась во мне низкая зависть...

"Вакханка" долго не давала мне спать спокойно: я начинал десять сюжетов, но ни один не удавался: ничего не выходило. Я пришел в совершенное уныние. 

XLII

Константин часто писал мне и с обычной откровенностью сообщал все, что слышал об Изе.

Когда она узнала о моем отъезде, то страшно рассердилась и затеяла процесс, требуя возвращения сына от г-на Рица, но суд, разобрав дело, отказал ей, ограничившись позволением навещать Феликса еженедельно. Сначала она аккуратно пользовалась этим позволением, затем приходила все реже и, наконец, совсем перестала появляться у графини Нидерфельдт.

Жила она с матерью; одевалась и вела себя чрезвычайно скромно, но обе они изощрялись распускать про меня позорные слухи. Оказывается, я был во всем виноват - развращал юную жену, заставлял ее "насильно" служить мне натурщицей, даже хотел, чтобы помощники помогали мне лепить с нее, но она решительно воспротивилась... Затем, я растратил "ее приданое" и, в конце концов, завел содержанку и уехал с ней в Италию, отняв у жены сына и свалив вину на нее же.

Константин писал мне, что Серж сдержал слово и даже уехал из Парижа. Рана его вполне зажила. Носятся слухи, что он в Петербурге и скоро женится.

"Новость!  - писал мне приятель в одном письме. - Жена твоя и теща пропали, исчезли subito. Скатертью дорога! Могут благополучно не возвращаться. Зато ты теперь можешь вернуться во Францию, не опасаясь неприятной встречи! Не век же тебе жить в вечном городе! Куда они удрали - неизвестно: кто говорит в Англию, кто в Голландию, в Германию или в Швецию. Только не к Сержу: он недавно писал мне и объявлял о своей женитьбе".

При этом известии знаете, что мне пришло в голову? Иза едет ко мне... раскаялась, не может жить без меня и решилась вымолить у меня прощение! И стыдно сознаться, друг мой, я ездил в Чивита-Веккию несколько дней подряд, встречал все пароходы из-за границы; затем бросился обратно в Рим, мечтая, что она явится сухим путем... Словом, совсем обезумел! О прощении ни к чему упоминать: раскайся она, действительно приехала бы - и я бы простил!

Она не приехала.

Этот последний порыв совершенно истощил мои силы; я впал в уныние и апатию, мысль о самоубийстве стала являться мне все чаще и чаще. Жизнь невыносимая мука, смерть - избавление. Чего еще ждать? К чему медлить?

Я заперся у себя в мастерской под предлогом работ, никого не принимал и, в то время как молодые собратья мои, художники, готовились восторженно приветствовать появление какой-нибудь великолепной вещи из-под моего резца, - я в четырех стенах безумствовал, как пойманный зверь в клетке, не находя ни выхода, ни силы воли, чтобы разом покончить с собой. Самые дикие желания овладевали мной порой: мне хотелось учинить заговор, поджечь что-нибудь, зарезать кого попало!

Я был близок к сумасшествию.

мне на долг относительно сына, умолял не следовать примеру моего собственного отца, которого я не раз в былое время упрекал и осуждал за эгоизм. С отеческой строгостью укорял он меня в недостатке веры, в преступной бесхарактерности, говоря, что у всякого свой крест, что все человечество страдает, и я не смею воображать, что мои страдания исключительно невыносимы.

"Жалок тот человек, для которого любовь женщины - все!  - заканчивал старик свое письмо. - Я был о вас лучшего мнения, считал вас выше обыкновенных пошляков. Как! Презренная женщина украла вашу волю, ваш гений, способность к труду, ум? Надеюсь, что вы на себя клевещете, дитя мое. Удержать вас от самоубийства я, конечно, не могу. Если все, что я сказал вам, не произведет на вас впечатления - умирайте. О сыне вашем я позабочусь, но за уважение его к вашей памяти не отвечаю. Однако, прежде чем вы решитесь на невероятный поступок - убить себя из-за измены гадкой женщины, - я потребую от вас услугу, если вы считаете, что я заслужил это. Снимите для меня копию с "Моисея" Микеланджело. Это мечта моей жизни - иметь копию с великолепного произведения моего любимого скульптора! Тут вам не потребуется вдохновения, которого, вы уверяете, что лишились. Немножко терпения и доброй воли - и вы осчастливите меня! Целую вас и надеюсь, что просьба моя будет исполнена!"

С каким трогательным лукавством добрый учитель заставлял меня отложить мысль о смерти! Сколько горячего участия и любви слышалось в его отеческих упреках и воззвании к моему долгу!

Я ответил немедленно:

"Люблю вас, как отца! "Моисей" будет у вас; принимаюсь за него, не откладывая".

Я горячо принялся за работу и, не отрываясь, трудился чисто механически в течение двух недель. Мысли мои начали проясняться: я приходил в себя. Неужели я спасен? Неужели я все забуду и сделаюсь нормальным человеком? Если это чудо совершится, как благодарить мне Бога?!

В таком духе написал я г-ну Рицу, принося ему горячую благодарность за мое исцеление и радуясь, что живу и интересуюсь моей работой, которая быстро приближается к концу.

Так прошла еще неделя. Я ликовал...

Раз утром получаю письмо:

"Опять новость, дружище: жена твоя вернулась, вероятно, с золотых приисков из Калифорнии! Купила роскошный отель, со всей обстановкой и редкостями, помнишь баснословный дворец графа Аттикова? Ну, вот, этот самый.

Два с половиной миллиона заплатила чистыми деньгами и водворилась. Экипажами и лошадьми доводит всех до столбняка, принимает немногих избранных, ездит в оперу - красавица по-прежнему. "Королева-мать" неизменно торчит возле нее, карикатурна, как и всегда, но разукрашена бриллиантами. Покровителя возле нее нет. По крайней мере, не на кого указать. Толкуют о каком-то принце, приезжающем инкогнито в Париж для свиданий. Словом, тысяча и одна ночь! Считаю долгом уведомить тебя обо всем этом, на случай если вернешься в Париж. Между вами воздвигнута окончательная преграда: слава Богу! Ее все знают под именем графини Изы Доброновской - скоро и прежние знакомые забудут, что эта особа носила твое имя".

Новость эта не так взволновала меня, как можно было опасаться. Я решил не двигаться с места, пока не кончу "Моисея".

Неделю спустя получаю другое письмо:

"Иза пишет мне, что ей необходимо переговорить со мной по чрезвычайно важному делу. Отправляюсь. Любопытно знать, что ей понадобилось. Подробности опишу.

Константин Риц".

Проходит неделя, другая, третья - гробовое молчание.

"Моисей" мой почти готов.

Вдруг письмо с незнакомым почерком:

"Продолжайте слушаться советов вашего "единственного" друга Константина. Только знайте, что он возлюбленный вашей жены". 

XLIII

Я позвал слугу, велел наскоро уложить необходимые вещи в маленький чемоданчик и, взглянув в последний раз на неоконченную фигуру пророка, уехал во Францию, не зная зачем, но предчувствуя нечто роковое, бесповоротное.

Четыре дня и четыре ночи не произнес я ни одного слова в дороге; ел, пил и двигался как автомат и почти ни о чем не думал. Словно посторонняя воля управляла моими действиями, толкала меня вперед.

В шесть часов утра я приехал, остановился в "Парижской гостинице", переоделся и пошел к Константину.

При виде меня друг мой изменился в лице. Однако подошел и обнял меня.

Я вынул из кармана анонимное письмо и подал ему.

-- Это правда! - произнес он, прочитав письмо.

-- Ты ее... возлюбленный?

-- Я был ее другом в течение одного дня... Богу известно, что мне и в голову это не могло явиться! Но ей пришло. Месть! Все равно я поступил гадко. Теперь я тебя понимаю, друг мой! Она околдовала меня! Змея... На следующий день опять являюсь: не принимают. Два, три раза - та же история. Хочешь верь, хочешь нет, но я был влюблен в нее в течение этих трех дней! Будь она моя жена и измени мне...

-- Что же бы ты сделал?

-- Не знаю!

-- Убил бы ее?

-- Может быть.

-- Видишь, я сильнее тебя!

-- Согласен. Ты сердишься на меня?

-- Нет. Жаль только, что у тебя не хватило храбрости признаться мне во всем письменно!

-- Порывался сам ехать в Рим, рассказать тебе...

-- Ну?

-- Ну... и остался! Ты зачем вернулся?

-- Вот вопрос! Вернулся, да и все.

-- Совсем?

-- Куда ты?

-- К твоему отцу.

-- Значит, скоро увидимся. 

XLIV

Я прямо отправился в знаменитый отель Аттикова. Позвонил. Массивная дверь бесшумно отворилась. Двойной звонок швейцара возвестил в бельэтаж о приходе посетителя.

Лакей в великолепной ливрее вышел мне навстречу.

-- Барыня дома?

-- За городом, сударь.

-- Скоро вернется?

-- Должно быть, сегодня. Не угодно ли записаться?

-- Хорошо.

-- Старая графиня живет с дочерью? - спросил я.

-- Нет-с, рядом. Но они за городом с барыней.

-- Прекрасно. Дайте перо и бумагу.

Я вошел в переднюю и написал на листе бумаги: 

"Ждите меня вечером".

Подписался и, вложив записку в конверт, велел лакею передать.

Куда деваться до вечера?

Я пошел к вам, милый друг. Рассказал вам положение вещей и спросил, чем и как ограждает закон мужа в таких случаях. Вы объяснили мне, что закон предоставляет мужу право разъехаться с женой, а если застанет ее на месте преступления, то может запереть ее в тюрьму на год или на два. Имя, свободу, попранное чувство - закон вернуть бессилен. Одна смерть может разлучить нас.

До вечера оставалось еще много времени. Дело было в конце апреля... Не отправиться ли в тот загородный дом, где я провел когда-то счастливый медовый месяц?

Так я и сделал.

В десять часов я снова звонил у массивной двери отеля. Тот же лакей, только на этот раз в парадном костюме, ввел меня в гостиную, проведя предварительно по анфиладе роскошных комнат, устланных коврами и освещенных точно для праздника.

Перед зеркалом стояла дама и небрежно поправляла смявшуюся прическу. Это была старая графиня.

Одетая в строгое, серое платье, с бриллиантовыми кольцами на пальцах, она имела не совсем неприличный вид. Такого сорта мамаши бывают обыкновенно неприличнее...

-- Здравствуйте, дитя мое, как поживаете? - просто встретила она меня, точно и знать не знала о том, что произошло между ее дочерью и мною.

Я был ошеломлен таким приемом.

-- Благодарю вас, сударыня, недурно! - отвечал я, сам не зная, что говорю.

-- Вы уже были утром?

-- Да, был.

-- Мы ездили за город. Только что вернулись. Сейчас Иза придет - одевается. Пыль ужасная, и ветер такой сильный. Вы из Рима?

-- Да.

-- Я была там сорок лет назад с покойным отцом. Совсем вернулись в Париж?

-- Сам еще не знаю.

-- Занимались там много?

-- Нет, мало.

Передаю наш разговор буквально!

Еще минута, и я бы не утерпел спросить старуху, смеется она надо мной? Но вошла Иза.

Предоставляю вам судить о состоянии моего сердца!

-- Вот и дочь моя! - торжественно произнесла графиня и встала, как при входе королевы. Поступь, движения, легкий поклон головой и милостивая улыбка - совсем королева! Выражение лица надменное, туалет из белой шелковой материи, домашнего фасона, с длинным шлейфом. Отсутствие золота и драгоценностей.

Мать и дочь переглянулись. "Остаться?" - спросили глаза первой. - "Ни к чему!" - ответил взгляд второй. Я вел себя так сдержанно, что ни та, ни другая не могли предвидеть того, что случилось, а я еще менее их знал, что будет... Графиня поцеловала Изу в лоб.

-- До свидания, мама, до завтра!

-- Обедаем вместе, не забудь.

-- Знаю: у тебя.

-- Приходи пораньше, я никуда не выйду.

-- Хорошо! - и, бросив на меня взгляд, старуха умильно прибавила: - Мне приятно было увидать его! Какое несчастье, что вы не ужились! Ах, если бы вы слушали моих советов! Ну, что делать!..

Она протянула мне руку, я машинально пожал ее.

Не во сне ли я вижу все это?

Она ушла, и мы остались вдвоем с Изой. 

XLV

Жена моя пригласила меня знаком садиться, села на диван у столика и, взяв в руки маленький кинжал для разрезывания книг, начала небрежно играть им.

Прошло несколько мгновений тягостного молчания.

Она прервала первая его.

-- Чему я обязана вашим визитом, которого я, впрочем, ожидала?

-- Ожидали?

-- Да.

-- Почему?

-- Потому что после полученного письма вы должны были вернуться в Париж.

-- Письмо написано вами?

-- По моему приказанию. Нужно было открыть вам глаза насчет друга, который сплетничал вам про жену.

-- Значит, факт верен?

-- Неужели он отпирается?

-- Нет. Но зачем эта новая гнусность?

-- Кому?

-- Константину, повредившему мне.

-- Разве иначе нельзя было отомстить?

-- Так показалось мне лучше.

-- Вы решительно погибшее создание!

-- Вы довели меня до этого.

-- Каким образом?

-- Надо было "тогда" простить мне.

-- Возможно ли это?

-- Сегодня простили бы!

-- Вы думаете?..

-- Уверена. Знаю, что вы меня любите и другой женщины никогда не полюбите. Иначе не пришли бы сюда и не сидели бы передо мной бледнее смерти. Да и почему вам не любить меня, так как и я продолжаю любить вас?

-- Вы? Меня??

-- Да, я вас. Есть вещи, которые не забываются.

И она смотрела мне прямо в глаза.

Голова моя кружилась.

-- Зачем же вы изменяли мне, обманывали меня, если любили?

-- Сама не знаю. Скучала - с ума сходила.

-- Итак, эти господа...

-- Какие господа?

-- Ах, разве я помню их? Даже лица их забыла и не знаю имен! Голова у меня была ненормальна. Требовалась новизна ощущений. В сущности же, я любила одного тебя. Зачем ты женился на мне? Жили бы так, любили бы друг друга и все тут! Ведь я тебе предлагала! Надо было принять мое предложение: ты был опытнее меня. Главное несчастье в том, что я твоя жена. Если бы я могла вернуть твою свободу, все было бы поправимо. У нас можно развестись с такой женщиной, как я. Что делать! Это не моя вина. Сделанного не вернешь. Где ты был сегодня?

-- В С. Ассизе.

-- Как там, должно быть, хорошо теперь! Мне не раз хотелось туда съездить. Хочешь, поедем вместе?

-- Хочу.

-- Правда? Какой ты добрый! - она подвинулась ко мне. - Когда? Завтра?

-- Да. Только с условием...

-- С каким?

-- Мы там останемся.

-- Навсегда? Это скучно! Особенно зимой. Да я и не свободна.

-- Презренная!!

Я поднял над ее головой сжатые кулаки. Она отшатнулась и закрыла лицо руками. Нагнув голову, она проговорила робким, детским тоном:

-- Если ты хочешь убить меня, не заставляй долго мучиться, по крайней мере!

-- Слушайте!..

Она разъединила пальцы и боязливо взглянула на меня.

-- Говори мне "ты"!

-- Хочешь, уедем?

-- Нет.

-- Надо же как-нибудь кончить! Хочешь, умрем вместе?

-- Какое безумие! В наши годы? Зачем умирать, когда мы любим друг друга? Взгляни на меня! Ведь я хороша! И ты красив, очень красив, когда не злишься. Будет время умереть, когда состаримся. К чему трагизм? Можно ли сойтись опять после того, что произошло? Над тобой станут смеяться, а я этого не хочу, знаю, что ты благороднейший и гениальный художник... благодаря мне! Помнишь "Купальщицу"? Какая прелесть! Итак, оставим вещи, как они есть. Не в наших силах изменить их. Мне необходимо поклонение, роскошь, безумные траты, шум. Оставь меня в естественной стихии и бери от меня то, что я могу дать. Мы натуры разные. Ты - дитя; я скверное создание; но я тебя люблю и буду принадлежать тебе. Ты наверно не изменял мне, я тебя знаю! Представь, что эта мысль радует меня! Какое счастье исключительно владеть человеком! Покорись - я владею тобой безраздельно. Ведь ты меня все-таки любишь. Это судьба, не возмущайся. Слушай: ты останешься в Париже, так надо! Будешь создавать бессмертные творения из мрамора... Никто не узнает о наших отношениях: ругай меня направо и налево. Хочешь, публично оскорби, затей процесс, мы формально разъедемся... Только не сию минуту! - прибавила она, охватив мою шею руками. - Когда вздумаешь, напишешь мне: "Приходи!" - и я прибегу с тройной вуалью на лице, как тогда, помнишь? Никому в голову не придет, что это я... Мы пробудем вместе день, час, сколько тебе вздумается! Я буду в это время твоей прежней Изой, твоей собственностью, твоей рабыней, хочешь? Я лучшего не желаю!

-- Иначе сказать, жена будет моей возлюбленной?

-- И когда начнем мы эту новую жизнь?

-- Когда хочешь!

-- Сейчас?

-- Вези меня куда-нибудь!

-- К чему беспокоить тебя?

-- Ты желаешь остаться здесь?

-- А вдруг "король" нагрянет? - напомнил я, словно угадывая ее опасения.

-- Тебе уже сказали?.. Опасаться нечего! Да и мне все равно, я теперь богата. Постой, я отпущу всю прислугу... Сиди тут, я тебя позову.

На губах моих я почувствовал прикосновение ее губ.

-- Я тебя обожаю! - шепнула она и исчезла в соседнюю комнату.

Я сидел как подавленный и не знаю, сколько времени прошло, когда раздался из соседней комнаты ее голос:

-- Иди!

Я вошел в спальню. Верх утонченной роскоши! Плюш, атлас, матовый свет невидимых ламп. Иза, как мраморная богиня, протягивала ко мне руки.

Около часа ночи она уснула спокойным сном невинности!

часов перед тем. Так же тихо вернулся я, не выпуская оружия из руки. Она дышала ровно, безмятежно и улыбалась во сне. Я залюбовался ею... Какая красавица!

Часы пробили два.

Осторожно дотронулся я до плеча Изы.

-- Любишь ты меня? - спросил я шепотом.

Она судорожно приподнялась на мгновение, но даже не вскрикнула и снова упала.

Я прислушался: дыхание прекратилось, из раны вытекло несколько капель крови. 

XLVI

Я вышел из отеля и до утра бесцельно бродил по улицам. При первом проблеске рассвета отправился в полицию и заявил о своем преступлении.