Последние римляне.
Часть II.
Глава II

II

Винфрид Фабриций лежал в своей приемной зале на мягкой софе и внимательно вглядывался в худое, преждевременно увядшее лицо человека низкого роста, который стоял перед ним, небрежно завернувшись в грязную тогу.

-- Мне говорили, что ты ревностный слуга истинного Бога, - начал Фабриций, не поднимаясь с софы.

-- Все мои помыслы и каждый час дня я посвятил Творцу неба и земли и Его распятому Сыну, нашему Господу Иисусу Христу, - отвечал дьякон Прокопий.

-- Человеку, столь сведущему в нашей религии, - сказал Фабриций, - не нужно напоминать, что Добрый Пастырь более радуется обращению одной заблудившейся овцы, чем девяноста девяти праведникам. Взялся ли бы ты за обращение грешницы, омраченной языческими предрассудками?

-- Я не одну уже поклонницу римского суеверия облек в одежду оглашенной.

-- Но ту, которую я хочу доверить твоему попечению, ты не убедишь словом кротости и любви. Ты должен знать также пути и средства, действующие на разум.

-- Прежде чем стать дьяконом, я был ритором.

На желтом лице дьякона светились бесстрастные глаза человека, который не отступит ни перед каким препятствием.

-- Если ты исполнишь это трудное дело, - продолжал Фабриций, довольный своим исследованием, - я замолвлю о тебе слово божественному Валентиниану и постараюсь добыть для тебя епископство в Галлии. Но я требую от тебя не одного только красноречия. Пока ты не обратишь в христианскую, веру ту язычницу, до тех пор ты не будешь расспрашивать меня ни о чем и будешь подчиняться моим приказаниям с покорностью невольника.

Когда воевода напомнил об епископстве, глаза Прокопия на мгновение вспыхнули радостным огнем.

-- Я буду смотреть только в душу этой язычницы, - отвечал он, - и вслушиваться только в ее грешные помыслы, чтобы найти дорогу к ее разуму. Я буду глух и слеп ко всему, что происходит вокруг меня. Распоряжайся мной, как своим невольником.

Воевода дал знак Теодориху, который оберегал двери от любопытства слуг, и оказал:

-- Пусть дворецкий даст ему две теплые туники, меховое одеяло и воинский плащ...

Потом он обратился к Прокопию и сказал повелительным, голосом:

- Ты сегодня же оставишь Рим и направишься по Аврелийской дороге, но не скажешь никому, куда уезжаешь. В Луне ты остановишься в почтовой гостинице и дождешься вот этого моего слугу и поверенного (он указал рукой на Теодориха), а потом отправишься туда, куда он прикажет. Воля этого старика - моя воля. В Луне ты не будешь завязывать никаких знакомств. Когда прибудешь на место, не щади красноречия и молитв для обращения язычницы, чтобы я тебя мог как можно скорее наградить епископством. Мир с тобой, дьякон.

-- Я буду молить Предвечного Бога, чтобы Он вложил в мой голос огонь, а в слова силу истины. Мир с тобой, воевода.

Когда Прокопий ушел, Фабриций поднялся с софы, заглянул сам в сени и боковые коридоры и, убедившись, что его никто не может слышать, почти вплотную подошел к Теодориху.

-- Все ли готово? - спросил он шепотом.

-- Как ты приказал, господин, - отвечал Теодорих таким же тихим голосом.

-- Их пятеро, и ни один из них не задумается убить родного отца.

-- Ты уверен в том?

-- Они дрожат от нетерпения, чтобы доказать мне, что не боятся никаких богов.

-- А наши невольницы?

-- Женскую прислугу я еще вчера выслал ночью в Луну. Их сопровождает Германрих.

-- А носилки, постели, ковры?

-- Германрих забрал с собой всю домашнюю обстановку.

-- Значит, завтра тотчас же после восхода солнца?

-- Завтра с рассветом святейшая Фауста Авзония едет в Тибур. Ее особу охраняют только один ликтор и два невольника. Римляне верят, что горы, реки и придорожные камни оберегают весталок от опасностей.

Воевода и Теодорих переговаривались тихими, короткими словами, точно боясь чего-то, и постоянно оглядывались на дверь.

Завтра он порвет цепи, приковывающие весталку к прошлому Рима, а остальное докончит его любовь. Он не отдаст Фаусты никому, никому... Одна только смерть вырвет ее из его объятий... Но если негодяи, которые должны похитить ее, выдадут тайну?..

Воевода задумался. Его брови нахмурились, лицо приняло грозное выражение. Он снова наклонил голову к Теодориху и сказал:

-- Преданность злодеев бывает изменчива, как преданность хищных зверей. Прирученный волк сегодня кусает ту руку, которую он лизал. Пока Фауста Авзония не омоет своего прекрасного тела в источнике высшей жизни, даже ветер не должен знать, где она скрывается.

Он вперил проницательный взор в лицо Теодориха и прошептал, отделяя слово от слова:

-- Ты понял меня, старик? Ты можешь идти, - сказал воевода.

Теодорих, несмотря на ясное приказание, не уходил.

-- Неужели в последнюю минуту тебя охватил неразумный страх?

-- Чего мне бояться? Смерти? Солдат и слуга хорошо оканчивает свою жизнь, когда умирает за своего вождя и господина.

-- Но почему твое лицо покрыто облаком печали?

-- Ты опасаешься за меня?

-- Какой-то внутренний голос говорит мне, что это похищение не одарит вас счастьем.

-- Твой внутренний голос лжет! - воскликнул воевода.

-- Внутренний голос лжет всегда, когда его предостережения становятся на дороге человеческих страстей.

Теодорих протянул руки к воеводе и заговорил задушевным голосом:

-- Не гневайтесь, господин, мои старые глаза не хотели бы видеть вашего отчаяния. Она служительница богов, чистая дева, и вожделения мужчины не должны пятнать ее. Неужели вашей молодости во что бы то ни стало нужны ласки весталки? Сколько прекрасных женщин сотворил Добрый Пастырь для увеселения сердца воинов!

-- Ты вовремя покидаешь это омерзительное гнездо языческих суеверий, потому что если бы ты остался дольше в Риме, то снова погряз бы в болоте идолопоклоннических предрассудков. Делай, что тебе приказывают, а не обсуждай приказания господина.

-- Я всегда пользовался вашим доверием.

-- Поэтому только я и слушаю тебя так терпеливо. Пусть тебя не пугает жреческий сан этой римлянки. Тот не священник, кто служит суеверию. Похищая Фаусту Авзонию, ты испросишь для своей грешной души милосердие Доброго Пастыря, ибо будешь действовать для славы Его. Обращенная весталка, родственница префекта Флавия, придаст много блеска нашей святой вере.

Теодорих грустно улыбнулся.

-- Я сделаю все, что прикажете, - сказал он, - только помните, что я предостерегал вас.

Воевода повернулся к дверям, ведущим в его кабинет, но вдруг остановился и стал прислушиваться.

С улицы сквозь стены дома проникал какой-то шум; похожий на осеннюю бурю. Он то стихал, то усиливайся Замолкал и поднимался с протяжным свистом.

- Что это такое? - спросил воевода, посмотрев на Теодориха. - Неужели погода так переменилась?

Старый аллеман указал на потолок, в котором находился квадрат окна. Ясное солнце безоблачного дня падало в залу косым столбом света, разливавшимся по полу.

А со двора все доносился шум бури, то стихающий, то усиливающийся.

-- Узнай, что там такое? - сказал воевода.

Прежде чем Теодорих успел исполнить приказание Фабриция, в передней раздались тяжелые шаги, и в залу вбежал аллеманский сотник.

-- Бунт, бунт! - крикнул он, увидев Фабриция. - Весь город... Римляне... - Он был так испуган, что позабыл даже отдать воеводе честь и только жестом показывал на улицу.

-- Что случилось? - спокойно спросил Фабриций.

-- Бунт, бунт!.. - бормотал сотник.

-- Какой бунт? - крикнул на него Фабриций. - Вино, что ли, отбило у тебя соображение? Говори со мной, как трезвый человек.

Грозный голос воеводы возвратил сотнику сознание. Он выпрямился, коснулся правой рукой эфеса меча и ответил монотонным голосом подначального:

-- Посольство, отправленное сенатом в Константинополь, сегодня утром вернулось в Рим. Славные сенаторы привезли отрицательный ответ. Император Феодосий не отменил последнего эдикта. Народ, узнав о результатах посольства, разлился по улицам и стал угрожать христианским храмам...

В глазах Фабриция блеснула радость.

-- Не отменил? - спросил он. - Ты говоришь, что языческая чернь бунтует?

- Если бы не Флавиан и Симмах, народ бросился бы на Латеранскую базилику.

-- Безумцы! - воскликнул Фабриций. - Немедленно вооружить мою аллеманскую стражу! Палатинский отряд послать на Марсово поле!

Он вынул из-за туники восковую таблицу и начертал на ней палочкой несколько слов...

-- В лагерь за Номентанскими воротами! Во весь дух! - Он бросил табличку сотнику и выбежал из залы.

Через четверть часа он уже сидел на коне в полном вооружении. Он было поднял меч, чтобы дать аллеманской страже знак к выступлению, как перед воротами дома остановилась золотая колесница.

Он поморщился и осадил назад нетерпеливого коня.

В колеснице был Симмах.

Противники с минуту молча смотрели друг на друга, потом Симмах первый заговорил взволнованным голосом:

-- Римский сенат моими устами приветствует воеводу Италии.

Фабриций отвечал каким-то неразборчивым ворчанием.

К этому приветствию он присоединяет просьбу, о снисхождении к справедливому негодованию последователей народных богов - продолжал Симмах. - Ты заслужишь благодарность государства, если удержишь стремительность своих солдат. Одна капля нашей крови, пролитая без нужды, произвела бы восстание, результат которого предвидеть никто не может.

Фабриций хотел ответить, что не боится черни, но, вспомнив наставления Валенса, сказал:

Губы Симмаха дрогнули, лоб покрылся морщинами.

-- Сенат поблагодарил бы тебя письмом, подписанным всеми сенаторами, если бы ты не раздражал отчаяние римского народа видом войска. Спокойствие восстановим мы сами. Сенаторы и весталки уже успокаивают возбужденные умы.

-- Когда город взволнован безумием черни, то мое место на улицах, - резко ответил Фабриций. - Наместник императора не смеет прятаться под безопасный кров, когда области, вверенной его попечению, грозит буря.

-- В таком случае я поеду впереди тебя, чтобы отстранить с дороги ненависть моих единоверцев.

-- Поступай, как тебе повелевает твой рассудок, - ответил Фабриций и скомандовал:

-- На Марсово поле!

Мечи стукнули, оружие зазвенело, кони встряхнули головами, и охранная стража воеводы Италии двинулась К главному рынку. Во главе ее ехал Симмах, который сам управлял колесницей.

Не опасение за голову Фабриция заставило римского патриота сделаться щитом для христианина. Если бы дело шло только о ненавистном ему галилеянине, то Симмах без раздумья бросил бы его на растерзание разъяренной толпы, но оскорбление, нанесенное императорскому наместнику, повело бы за собой уличную свалку, которая пока была еще нежелательна ни одному из староримских вождей.

Действительно сенаторы, посланные в Константинополь, привезли ответ, столь решительный и грозный, что Флавиан и Симмах потеряли надежду на мирную отмену распоряжений Феодосия, но прежде чем решиться на вооруженное сопротивление, нужно было ждать результатов посольства Кая Юлия. В Риме до сего времени не было известно ни о пребывании брата Порции в Тотонисе, ни о посредничестве Арбогаста.

Симмах, прикрывая собой Фабриция, спасал своих единоверцев от гибели, потому что преждевременное восстание могло бы уничтожить все приготовления римских язычников.

То, что он поступил с полной прозорливостью человека, который хорошо знает впечатлительность толпы, это обнаружилось в ту минуту, когда стража воеводы начала спускаться с Палатина.

Улицы, битком набитые народом, кишели, как громадные, необозримые муравейники. Над живым морем тел, разогретых лучами уже теплого февральского солнца, поднимался легкий пар от дыхания и испарений.

На улице стоял неумолкающий шум. Он то низко шел над толпой, то вдруг поднимался и со стоном северного вихря крутился над кровлями домов. Фабриций взором вождя окинул враждебное ему скопище и скомандовал:

-- Сомкнись!

Голова одной лошади придвинулась к голове другой, солдаты дочти касались плечами друг друга. Стража образовала сплошную цепь, сверкающую золотом и серебром. Вместе с тем раздался громкий возглас Симмаха:

-- Расступитесь, квириты!

Стоявшие впереди, увидев известного всем сенатора, начали подаваться назад. Имя Симмаха переходило из уст в уста. В густой массе тел мало-помалу образовался узкий коридор, достаточный для проезда его колесницы.

-- Расступитесь, квириты! - просил Симмах. - уложите вашу скорбь к стопам Юпитера. Он отомстит за причиненную вам несправедливость, ибо его гром и молния еще обладают всемогущей силой.

В это время кто-то крикнул!

Вокруг Симмаха и Фабриция на несколько секунд водворилась такая тишину, как будто внезапная смерть схватила толпу за горло. Тысячи глаз обратились на аллеманскую стражу и в остолбенении глядели на нее.

"Этот дерзкий варвар осмелился своим присутствием издеваться над душевной скорбью римского народа?" - говорили эти изумленные взгляды.

И снова над громадным муравейником поднялся шум, сначала глухой, как ропот далекого моря. Из этого шума выделялись все более и более быстрые и многочисленные восклицания:

-- Галилеянин!

- Враг наших богов!

- Варвар!

Эти восклицания, грозные, негодующие, сплетались вместе, пока не слились в один свистящий, страшный крик мщения:

-- Убить его!

Из живого моря поднимались обнаженные руки. И в каждой из них сверкал отточенный нож.

Фабриций понял, что его стража, состоящая только из ста человек, не одолеет бешенства вооруженной толпы. Если бы его аллеманы перебили тысячу язычников, их сотрет и уничтожит другая тысяча.

Он мог бы отступить... Время еще было, но гордость солдата удерживала его.

Он наклонился к конской гриве, съежился, как хищная птица, и глядел на разъяренную толпу как воин, привыкший к борьбе со смертью. Первая рука, которая поднимется на него, больше не поднимется никогда. Он сам бросился бы в этот омут, если бы не помнил предостережений Валенса. Он будет только защищаться. Лицо его не побледнело, ресницы не дрогнули, глаза не потеряли своего блеска. Только губы его сжались плотнее, и правая рука судорожнее сжала рукоять меча.

Но и Симмах также понял, что от его присутствия духа зависят судьбы Рима. Гибель охранной стражи воеводы Италии навлекла бы на древнюю столицу легионы Валентиниана, а эту минуту язычники старались отдалить до тех пор, пока не будут кончены все их приготовления.

Он дернул коней, откинулся в глубь колесницы и распростер руки, заслоняя собой Фабриция.

- Тогда убейте и меня! - воскликнул он.

Толпа сразу примолкла. Народ видел перед собой только своего возлюбленного сенатора, защищающего воеводу, и заколебался. Руки, вооруженные ножами, опускались одна за другой, шум утихал.

-- Убейте и меня! - повторил Симмах, срывая с себя тогу, - Убейте вместе со мной Флавиана, Юлия и всех, которые думают за вас, чтобы мы не видели вашего безрассудства. Сколько раз вам говорили, что могущественнейшей защитой служит терпение. А вы поступаете, как женщина, которая сначала чувствует, а потом рассуждает; вы, как неразумный ребенок, который понимает только то, что его окружает. Мы беспрестанно говорим вам: ждите! А вы безрассудной своей поспешностью уничтожаете дело наших рук. Вместо помощи вы постоянно доставляете нам новые заботы. Тогда умертвите и меня, и Флавиана, и Юлия, и всех сенаторов вашей крови и сами защищайте себя от могущества императоров.

Он распахнул тунику.

-- Разите! - восклицал он.

Римский народ знал, что знаменитый сенатор все свои помыслы посвятил делу приходящего в упадок язычества. Если он, Симмах, заклятый враг галилеян, прикрывает собой Фабриция, то несомненно это он делает по совету остальных сенаторов и видит в этом цель, которую может открыть публично.

Там, куда доходил голос Симмаха, буря утихла совершенно и сменилась тихим шепотом. Те, кто поспокойнее, объясняли соседям значение слов сенатора.

Только из отдаленных рядов долетали громовые раскаты грозных криков.

-- Убить его, убить! - ревела толпа.

Но по мере того, как тихий шепот распространялся и охватывал все больший круг людей, постепенно слабели и крики мести:

-- Защити нас перед могуществом императоров, отец отечества! - крикнул какой-то старик.

-- Защити нас, защити! - просили ближайшие.

-- Скажи, что нам делать?

Симмах поднял руку над успокоившимся народом и заговорил:

-- Пока божественные лики Феодосия и Валентиниана украшают штандарты римского войска и смотрят на вас с храмов и общественных зданий, до тех пор вы должны уважать представителей их власти. Пусть никто не скажет, что римский народ насилием и предательством навлек на себя гнев римских императоров.

Он окинул толпу взглядом, который был красноречивее его двусмысленных слов, и спросил:

-- Вы поняли меня, вириты?

В толпе снова пронесся тихий шепот, старшие объясняли что-то младшим, мужчины - женщинам.

Народ понял, что решительная минута еще не наступила.

-- Распоряжайся нами, Симмах, защитник наших богов, - грянуло со всех сторон.

-- Пусть ваши руки ничего не знают о пламени, которое пожирает ваши сердца, - говорил Симмах, усиливая голос.

Он во второй раз окинул толпу многозначащим взглядом и тронулся вперед.

Колесница медленно, шаг за шагом, с трудом продвигалась среди сплоченной массы народа. Толпа теснилась и освобождала дорогу знаменитому сенатору. Вокруг царила такая тишина, что было слышно дыхание людей, стоящих впереди. Римляне отворачивали головы иди опускали глаза, чтобы не смотреть на христианские знаки, сверкавшие на шлемах солдат.

Над этой печальной тишиной раздавался только глухой шум колес экипажа, сливающийся с мерным стуком оружия и звоном лат аллеманов. Время от времени слышался голос Симмаха:

Голос сенатора слабел с каждой минутой, Казалось, что он не требует, не просит, а только изливает свою жадобу.

Симмах ехал с высоко поднятой головой, но лицо его было так бледно, как будто долгая и тяжелая болезнь высосала из него всю кровь. Его седые волосы в беспорядке свесились на лоб, ресницы и губы нервно вздрагивали. Было видно, что гордый римлянин напрягает все силы, чтобы не пасть под бременем гражданских обязанностей. Ни он и ни один из вождей староримской партии даже в минуты отчаяния не допускали, чтобы обстоятельства когда-нибудь могли принудить их защищать разрушителей римских традиций от гнева римского народа.

И вот случилось то, чего никто даже не представлял себе. Один из самых пылких язычников своей собственной грудью в Риме, столице Юпитера, защищает свирепого врага, народных богов.

Народ чувствовал весь ужас этого положения и затаил дыхание, как ягненок под лапой волка.

От окликов Симмаха, от печальной тишины и тяжелого дыхания толпы веяло таким глубоким горем, что оно бросило свою тень даже и на душу Фабриция.

Ведь он прежде всего был храбрым солдатом, а солдат никогда не издевается над беззащитными.

Фабриций, видя перед собой толпу людей, угнетенных сердечной болью, забыл о своем отвращении к язычникам. Если б римляне бросились на него, он купался бы в их крови, грыз бы их зубами, но, покорные, они пробуждали в нем только чувство жалости.

Сложив руки на шее лошади, он поник головой, не смея глядеть по сторонам. В эту минуту он стыдился своей ненависти к язычникам.

Стража воеводы Италии не встречала ни одного благожелательного взгляда. Аллеманы продвигались вперед среди глухого молчания, как будто они были преступниками, которых римская чернь провожает на место казни.

На Марсовом поле воеводу ждал уже гарнизон столицы, Симмах увидел его и остановил колесницу.

-- Теперь я тебе не нужен, - сказал он Фабрицию.

Когда он удалился, воевода встал во фронт отряда и громко сказал:

-- Здорово, товарищи.

Ему отвечал глухой шум. Мечи не стукнули в щиты.

Ряды легионеров стояли неподвижно. Из-под шлемов на воеводу смотрели враждебные глаза, только в нескольких местах раздались отдельные голоса:

-- Привет тебе, воевода!

Фабриций закусил губы. Он знал, что не овладел еще сердцами солдат, что его и легионы Италии разделяет религиозная ненависть, которая росла с каждым днем.

Он обратился к младшим офицерам и отдал приказ:

-- Первая, вторая и третья когорты пусть восстановят порядок на улицах... Мечей не обнажать, народ не раздражать... В случае надобности пустить в ход щиты и кулаки... Когорты четвертая, пятая и шестая пусть окружат в середине города христианские храмы и не допускают до них бунтовщиков. Конница, за мной!..

Симмах в это время возвращался назад той же самой дорогой.

Улицы уже начали пустеть. Только кое-где на площадях, перед храмами, еще стояли кучки людей и разговаривали вполголоса.

Там, где проезжал Симмах, он видел нахмуренные лица и печальные взоры. Никто не приветствовал его восклицаниями и рукоплесканиями; отцы не указывали на него сыновьям, матери - дочерям.

Истинное горе молчаливо.

Солнце уже заходило, когда Симмах повернул на Капитолий и остановил свою колесницу перед храмом Главных римских богов. Вечерние тени уже окутали Нижнюю часть громадного квадратного здания. Только золоченый фронтон еще сверкал в лучах гаснувшего дневного светила.

Симмах бросил вожжи какому-то нищему и по широким мраморным ступеням вошел в обитель Юпитера, Юноны и Минервы.

Внутри храм, поддерживаемый огромными колоннами, был так высок и обширен, что взгляд человека терялся в нем, как в бесконечности. Множество больших ламп, прикрепленных к колоннам, производили впечатление мелких звезд, затянутых мглой.

Симмах шел по середине храма к алтарю Юпитера, который горел в глубине, как солнце.

Он шел тихо и осторожно, потому что всюду его нота натыкалась на распростертых людей. Белые платья женщин и белые тоги мужчин, обрамленные широкой пурпурной полосой сенаторского звания, преклонялись во прахе. Весь римский патрициат принес свою скорбь к стопам отца народных богов. Время от времени поднималась чья-нибудь рука, и раздавался голос, дрожащий от слез:

- О Юпитер, Юпитер!..

Тогда белые платья и белые тоги колебались, как спокойные воды озера под дуновением легкого ветра, и тихие рыдания пролетали над преклоненными головами.

Потом снова наступила тишина.

Симмах, приблизившись к алтарю Юпитера, прислонился к колонне, сложил руки и взором, полным скорби, смотрел на изваяние покровителя Рима.

Старый Юпитер покоился на троне из слоновой кости. На его золотых волосах сверкал золотой венец; пурпурный плащ, затканный пальмами римского триумфатора, покрывал его плечи. В одной руке он держал изображение победы, в другой - гром и молнию.

века украшали обитель Юпитера, царящего в Капитолии вместе с Юноной и Минервой.

Для Симмаха и многих последних язычников этот сверкающий Юпитер был только олицетворением римских традиций, видимой цепью, соединяющей настоящее с прошлым. Преклоняя перед ним колени, они возносили свои молитвы к духам - покровителям родины.

Но не Юпитеру теперь молился Симмах:

-- О, ты, правитель мира, которому угодно было иметь столько имен, сколько есть людских наречий, - смилуйся над Римом! Если мы не угадали твоего истинного имени, то не карай за неведение нас, слабых смертных, ибо ты не открыл нам, как ты хочешь, чтобы тебя величали. Если ты сила, разлитая во Вселенной, если ты соединяешься со всеми стихиями, приводя их в движение без посторонней помощи, если ты могущество, отрешенное от мира и носящееся над делом рук своих, - прости моей отчизне минуты забвения.

И он устремил пристальный взгляд на сверкающий облик Зевса; окруженного ореолом переливающихся лучей, как будто ждал ответа.

блеском алтаря Юпитера, видели какую-то серую мглу, из которой временами выделялись неясные очертания человеческих фигур.

И внезапная боль так сильно охватила его душу, что он зашатался и упал на колени. Эти бесформенные контуры человеческих фигур произвели на него впечатление теней, исчезающих в пространстве.

Охватив голову руками, он без движения лежал на полу. Сердце римлянина было переполнено слезами, и он напрягал всю свою волю, чтобы сдержать их. Рыдания давили его грудь, теснились в горле. Он боролся с собой, чтобы не разразиться жалобами, как женщина.

-- Неужели ты навсегда отвратила свой лик от детей Рима, неведомый владыка мира. Неужели ты не отменишь своего решения? - спрашивал Симмах. - Отчего?.. Отчего?..

Он обхватал грудь руками и с трудом перевел дыхание.

своим избранным народом! - молил он с отчаянием.

А до его слуха по-прежнему доносился несмолкаемый тихий шум вздохов и сдерживаемых рыданий, вливающийся в его душу безнадежной жалобой.

Симмах припал к пыльному полу своими седыми волосами. Он дал простор своему горю, и из его груди вырвалось отрывистое, сухое рыдание. Когда он лежал, подавленный, более жалкий, чем самый несчастный раб, к нему приблизилась белая фигура. Никомах Флавиан наклонился над своим другом, дотронулся до его плеча и проговорил тихим голосом:

-- Встань и будь мужем! Пришли известия от Юлия.

Симмах вскочил на ноги.

И блеск радости осветил его скорбное лицо.

-- Юлий был у Арбогаста? Виделся с ним, говорил? О, если бы Арбогаст...

-- Юлий был у Арбогаста в Тотонисе, откуда направился, в Виенну, чтобы далее вести начатое дело, - отвечал Флавиан. - С дороги он умоляет нас быть терпеливыми и шлет слова надежды. Пишет, что душу Арбогаста уже терзает огонь оскорбленной гордости, А из этого огня для нас возникнет свобода.

-- О, если бы Арбогаст... - повторил Симмах, сжимая руку Флавиана.

-- А без Арбогаста?

-- Без Арбогаста нам остается обратиться только к помощи наших богов.

-- Боги Рима уже давно покинули нас, - отвечал Симмах со скорбной улыбкой.

-- Нам остается только победа или почетная смерть. Иного исхода нет после ответа Феодосия.

-- Что было в моих силах, я сделал. Легионы Италии - на нашей стороне, префект Африки обещал прислать из Египта столько хлеба, сколько нам потребуется; денег и оружия у нас достаточно; сторонники прежнего порядка, разбросанные по целому государству, ждут из столицы сигнала.

Флавиан поднял полу тоги и тихо опустил ее на землю.

-- Подождем еще дальнейших известий от Юлия, а если они будут неблагоприятны, то вверим судьбу Рима в руки бога войны. Пусть Марс выбирает между нами и Феодосием.

-- Пусть выбирает, - повторил Симмах.