Последние римляне.
Часть II.
Глава III

III

На дворе еще не совсем рассвело, когда на следующий день ворота атриума Весты отворились, и на улицу вышла Фауста Авзония, одетая в обычное, платье жрицы. Только вместо шелкового красного плаща на ней была надета длинная епанча из толстой белой шерсти.

Она посмотрела на небо. Легкие облака, как туман, тихо тянулись над городом. С востока дул холодный, пронизывающий до костей ветер.

Перед воротами весталку ждала колесница, запряженная четверкой белых лошадей.

В ту минуту, когда Фауста садилась в экипаж, с левой стороны показались три голубя и, покружившись над атриумом Весты, исчезли за стенами храма Юпитера.

-- В Тибур! - приказала она.

Она сама отвязала пурпурные вожжи и тронулась в путь. Перед ней ехал ликтор, а сзади два невольника. Все трое были верхом.

Город уже просыпался. Торговцы и ремесленники отпирали железные ставни. Везде, где проезжал экипаж весталки, суматоха начинающегося дня прекращалась. Торговцы, ремесленники и дети прижимали руки к груди и с уважением наклоняли головы. Женщины становились на колени. Городская стража отдавала честь, как префекту.

Ликтор без всякой надобности выкрикивал монотонным голосом:

-- Дорогу святейшей деве Весты!

Фауста Авзония отвечала ласковой улыбкой и благосклонным взглядом царицы, привыкшей к почестям.

Вдруг она вздрогнула. На перекрестке четырех улиц стоял человек, закутанный в галльский плащ. Из-под его капюшона выбивались светлые волосы, а на смуглом лице светились блестящие черные глаза.

И он также преклонил голову.

Вожжи задрожали в руках Фаусты, горячий румянец залил ее лицо и шею.

Экипаж исчез уже за поворотом улицы, а этот человек все еще стоял на одном месте, преследуя весталку жадным взором. И, только когда стук колес затих, он отбросил назад капюшон и смешался с толпой.

То был Фабриций.

Целую ночь он не сомкнул глаз. Беспокойство подняло его с постели и выгнало из дома. Стража, расставленная на Палатине, удивлялась бдительности своего начальника. Он несколько раз обращался к ним, спрашивал пароль, бранил без всякого повода, казалось, совсем не слышал ответов и бежал далее.

Он осторожно приближался к атриуму Весты, обходил кругом обитель весталок, прислушивался, забывая о собственной безопасности. С первым лучом пробуждающегося дня он вышел на дорогу, которая вела в Тибур и ждал.

После вчерашних происшествий он не был уверен в выезде Фаусты. Может быть, верховный жрец задержит ее в городе, может быть, она сама не захочет покинуть храм в такую грозную минуту...

Если бы она изменила свое намерение, план похищения, придуманный с таким трудом, пропал бы даром. Люди, нанятые Теодорихом, могли бы отказаться, или какое-нибудь иное непредвиденное препятствие могло освободить весталку от расставленных сетей.

Отъезд весталки был только началом задуманного дела. В ранние часы в Рим тянутся массы поселян. Теодорих может не найти места, удобного для нападения, а тогда...

При одной мысли о неудаче Фабриций содрогался всем телом и проклинал свое положение, которое связывало свободу его действий. Его юношеская страсть к Фаусте была такой силы, что, если бы ему приказали сейчас же выбирать между любовью весталки и наместничеством Италии, он, не колеблясь, потянулся бы за первым.

Чувствуя, что стены дома будут душить его, как тюремная крыша, он выехал за город, в лагерь, приказал войску выстроиться и в течение нескольких часов мучил солдат упражнениями.

Тем временем Фауста приближалась к Тибуртинским воротам, всюду сопровождаемая приветствиями римлян.

У самых ворот она услыхала за собой топот быстро бегущих лошадей и обернулась... Какая-то женщина мчалась, опустив вожжи. Голубой плащ, точно крылья, развевался над ее головой.

Поравнявшись с весталкой, она остановилась, бросила вожжи одному из невольников и вскочила в экипаж Фаусты.

-- Не езди сегодня в Тибур, не езди... - говорила она задыхающимся голосом.

- Это ты, Порция? - отозвалась Фауста, узнав сестру Юлия - Не мягка, должна быть, твоя постель, если ты покидаешь ее в такое раннее время.

-- Не езди сегодня в Тибур, святейшая! - умоляла Порция, целуя руку весталки.

Фауста погладила рукой раскрасневшееся лицо девушки.

-- Почему, дитя? - спросила она ласково. - От холода пасмурного дня меня охраняет одежда.

-- От могущества злых демонов, которые завидуют твоей добродетели, тебя не защитит самое толстое сукно, - продолжала Порция.

И, наклонившись к уху Фаусты, она прошептала:

-- Я видела тебя во сне на большом лугу... Ты собирала цветы, чтобы украсить ими алтарь непорочной Весты. Вдруг на тебя налетел огромный ястреб, схватил в когти, унес в небесную лазурь и исчез в воздухе... Сверху на землю падали цветы и лоскутья твоей жреческой одежды... И цветы и лоскутья были смяты, загрязнены. Не езди сегодня в Тибур, святейшая.

Лицо Фаусты омрачилось. Суеверная римлянка вспомнила о трех голубях, которые появились с левой стороны, и начала колебаться. Ее останавливала также и встреча с Фабрицием.

Но если она вернется в атриум Весты, что она скажет верховному жрецу, чем объяснит свое непослушание? В Тибур она ехала по его повелению. Опасение какого-нибудь неожиданного поступка со стороны воеводы не может оправдать ее, никто не должен знать о его грешных чувствах к ней. Любовь христианина была позором для весталки.

Фауста не могла вернуться назад.

-- Вчерашние уличные сборища, по-видимому, настолько настращали твое молодое сердце, - сказала она, - что злоба галилеян пугает тебя даже во сне. Не бойся за меня. Наши боги еще царят в Риме и заботятся о безопасности своих служительниц.

Она поцеловала Порцию в голову.

-- Возьми меня с собой, святейшая, - просила Порция.

-- Ты хочешь защищать меня от этого огромного ястреба? - улыбнулась Фауста. - Если он настолько силен, как тебе представилось, то он и тебя похитит вместе со мной, а Констанций Галерий мне никогда не простит этого. Не удерживай меня, дитя. Гелиос уже высылал вперед себя розовоперстную денницу, а дорога в Тибур гористая.

Она приказала ликтору перенести Порцию в ее экипаж и выехала за ворота.

Стража опустила перед ней мечи, а сотник приветствовал ее восклицаниями, как и своего начальника.

Дорога в Тибур шла по берегу узкой реки, извиваясь и поворачивая вместе с ней. Вначале приходилось ехать вдоль домов огородников, которые снабжали столицу овощами, но на третьей миле постройки становились все реже. Только одни виллы, летние жилища римских купцов, сверкали белизной своего мрамора из-за куп кипарисов и каштанов.

И телеги, которые прежде тянулись непрерывными рядами, попадались теперь реже. Белый пояс весталки и ленты, развеваемые ветром, издали сдерживали их движение. Путешественники, спешившие в Рим, склонив голову, ожидали, пока экипаж весталки не минует их. Наиболее усердные выходили из экипажей и падали на колени.

Фауста всех приветствовала обычной милостивой и благосклонной улыбкой важной госпожи, с малых лет привыкшей к почестям.

На четвертой миле она поравнялась с телегой, которая тащилась шагом, хотя в ней сидели только трое мужчин.

На окрик ликтора посторонилась с дороги и эта телега, но сидевшие в ней не поклонились весталке. Один из них, который правил, повернул голову в сторону, двое остальных окинули быстрым, пристальным взглядом невольников Фаусты, как бы измеряли их силу.

Когда колесница уже опередила их, то правивший телегой ударил лошадей и поехал в нескольких шагах от весталки.

День становился все светлее. Сквозь тучи, покрывающие восток, просвечивала полоса медного цвета, отблеск которой широко разливался вокруг. Ветер стих, деревья перестали шевелиться - и во всей природе воцарилась тишина.

Среди этой тишины из-за медной полосы показался край огненного шара. Сначала он выкатывался медленно, потом все быстрее и быстрее, пока над сумраком холмов, показавшихся на горизонте, не повис огромный, красный щит, и сразу исчезли последние тени ночи.

Фауста простерла руки к солнцу.

-- Привет тебе, Гелиос, бог света! - заговорила она вполголоса. - Осуши своим теплом слезы моего народа. Пусть твое пламенное око сегодня глядит только на улыбки счастливых. Привет тебе, Гелиос!

Красный щит бледнел, желтел - медная полоса пропадала, расплывалась, тучки становились все легче, все (прозрачнее, Ветер проснулся снова, деревья заколыхались.

Фауста плотнее закуталась в плащ и стегнула лошадей.

На сердце у нее таилось какое-то тревожное чувство, которого она не могла осилить. Ей казалось, что кто-то хватает ее сзади за платье, стараясь стащить с колесницы. Несколько раз она оглядывалась назад, и всегда ее взгляд падал на людей, которые ехали за ней следом. Они смотрели на нее с таким напряженным вниманием, с таким нахальством, что она тотчас отворачивала голову, оскорбленная их бесстыдством.

"Что это за люди могли быть?" - спрашивала мысленно она себя. Ни один из почитателей народных богов не осмелился бы приблизиться к весталке на несколько шагов. Может быть, это галилеяне?.. Но и христиане, живущие в Италии, уважали хранительниц священного огня за их чистоту, за отречение от бренного земного счастья.

Воображение рисовало перед глазами Фаусты огромного ястреба Порции. Он висел над ее головой, протягивал к ней когти... Светлые перья покрывали его голову, черные, изумительно блестящие глаза горели над кривым носом...

У ястреба Порции были глаза Фабриция...

Кто эти люди? Ведь Фабриций в ту памятную ночь расстался с ней, угрожая встретиться в другом месте. Это значило, что он не потерял надежды сблизиться с ней, не взирая ни на что.

"Неужели этот галилеянин осмелится поднять руку на весталку оберегаемую всем народом?" - спрашивала Фауста.

А тревожное предчувствие, охватывающее ее с каждым разом все сильнее, отвечало:

"Кто осмелился нарушить неприкосновенность храма Весты, тот не остановится и перед насилием".

И вдруг... лицо Фаусты покрыл румянец, она улыбнулась. Весталка была женщиной, а женщине всегда льстит любовь, более сильная, чем опасение позора и смерти. Если бы она не сложила к ногам Весты мечтания своей молодости, то, может быть, не оттолкнула бы чувства, страстность которого была достойна ее взаимности.

Как раз в это время ей навстречу шла какая-то крестьянка. Увидав весталку, она преклонила на дороге колени.

Почесть, воздаваемая ее сану, напомнила Фаусте обязанности ее положения. Она тряхнула головой, точно хотела освободиться от грешных мыслей, но сердце женщины и дальше пряло золотую нить девических грез.

Фауста очнулась только тогда, когда раздался голос ликтора:

-- С дороги! Место святейшей деве Весты.

Впереди по дороге ехала большая дорожная карета с опущенными шторами. Фауста хотела ее объехать, но карета помешала объезду. В то же время телега, едущая сзади, так близко придвинулась к ее колеснице, что лошади незнакомых людей почти касались ее невольников.

Напрасно кричал ликтор, ругались невольники и Фауста погоняла своих лошадей. Едущие спереди и сзади не обращали внимания на брань и крики. Когда Фауста пускала лошадей, пускали и они, когда она натягивала вожжи - и незнакомцы двигались вперед не спеша.

Упорное молчание и необычайная дерзость непрошенных попутчиков снова напомнили Фаусте ястреба Порции и угрозы Фабриция.

Она оглянулась вокруг. Окрестности были пусты и безлюдны. По дороге уже не встречались белые виллы. Только вдали, в горах, сквозь голубую мглу едва виднелись бедные деревушки.

Фаусту охватил страх. Несчастье, которое может случиться с ней, повергнет Рим в смятение.

Она напрягла зрение. Может быть, встретится какой-нибудь верный поклонник народных богов и освободит ее от такой необычной опеки.

Но по дороге, насколько хватало зрения, не было никого видно. Добраться бы только до северных деревушек, и она спасена. Она обратится к властям...

В голове Фаусты бродили беспорядочные мысли. Она все яснее чувствовала, что ей угрожает опасность. Это подсказывали ей быстрое биение сердца и неприятный холод, пробегавший по ее телу.

-- Пусть эти люди посторонятся с моей дороги. Прикажи им именем префекта претории! - обратилась она к ликтору.

Окрестности становились все пустыннее, глуше. Направо и налево тянулись безлесные луга. Холодные и сумрачные горы, уходящие в облака, становились все ближе.

В сердце Фаусты боязнь уступила место гневу. Эти наглецы стесняли ее свободу, пренебрегали ее приказаниями.

Она нагнулась и отпустила вожжи.

Произошло что-то странное. Карета, колесница и телега, вытянувшись в одну линию, мчались и как бы состязались в цирке перед лицом римского народа:, лошади фыркали, люди молчали, из-под копыт летели искры, тучи пыли поднимались кверху.

Фауста, бледная, с глубокой складкой на лбу и раздувающимися ноздрями, старалась во что бы то ни стало обогнать карету, но незнакомый путешественник мчался так же быстро, как и она.

Вдруг в том месте, где дорога разветвлялась на две стороны, карета остановилась так неожиданно, что лошади Фаусты наскочили на нее. Одна из них упала на землю, остальные бросились в сторону, вожжи перепутались.

Прежде чем Фауста успела опомниться, за ее плечами раздались громкие голоса. Она оглянулась... Один из ее невольников плавал в крови, другой оборонялся от двух нападающих.

Она выхватила из-за туники стилет, но в эту же самую минуту кто-то вскочил в ее колесницу, набросил ей на голову покрывало, и двое сильных рук подняли ее в воздух.

Несколько минут спустя карета и телега мчались по боковой дороге к северу. Густые клубы пыли вскоре закрыли удалявшихся.

Ни нападавшие, ни защищавшие не заметили, что испуганные глаза какого-то старика видели насилие, которому подверглась весталка.

За кустом сидел нищий, который чинил свою одежду. Когда карета исчезла в отдалении, он вышел из-за прикрытия положил трупы ликтора и невольников на колесницу, отрезал постромки убитой лошади и направился к Риму.

* * *

В то время как это происходило на дороге в Тибур, воевода в Риме, в лагере за городом, испытывал выносливость своих солдат. Пройдя с ними обычные упражнения, он приказал им воспроизвести штурм крепости. Сам он шел пешим во главе атакующих и бросался на воображаемых врагов с таким бешенством, будто они были действительными врагами. Он взбирался по лестнице на стены, брал осадные машины, бранил отсталых или неловких, кричал, командовал.

Трибуны и сотники в изумлении переглядывались друг с другом. Еще никогда воевода не обнаруживал такого рвения.

Подчиненные не знали, что мысли их начальника в беспокойстве и тревоге устремлялись постоянно на Тибуртинскую дорогу.

-- Теперь они должны быть на второй миле, теперь на третьей, на четвертой, на пятой... Как бы только им не помешал какой-нибудь случай... Почему я сам не могу участвовать в похищении... Не следовало доверять негодяям такого важного дела... Теодорих уже стареет...

Неуверенность, опасение, надежды сменялись в сердце воеводы и увлекали его с места на место. Но в этот хаос внутренней борьбы иногда проникал и голос рассудка.

-- А если по дороге встретится кто-нибудь, знающий Теодориха, или если эти нанятые негодяи отступят в последнюю минуту...

Неудавшееся нападение принудит императорского уполномоченного к позорному бегству из Рима, заставит бросить пост, на котором он должен был Служить своей вере и христианскому правительству.

Был уже полдень, когда воевода разрешил солдатам вернуться в казармы. Он хотел дальше продолжить учение, но рядовые начали роптать. Они падали от голода и усталости.

Когда он проезжал ворота, ему показалось, что стража смотрит на него иначе, чем обыкновенно.

В городе его поразила тишина, царящая на улицах. Люди собрались в кучки и шептались о чем-то.

На ступенях храмов, перед статуями обоготворенных императоров лежали женщины с распущенными волосами. Лавки и магазины быстро запирались, мелкие торговцы складывали свои палатки.

Фабриций чувствовал, что этот переполох находится в связи с Фаустой Авзонией, и все большая тревога перепутывала его мысли.

-- Может быть, она защищалась,, может быть, ее ранили... убили... может быть, она вырвалась из рук похитителей и вернулась в Рим?

Он подозвал городского сторожа.

-- Я вижу, что город одевается в траур, - спросил он подбежавшего к нему сторожа. - Разве умер кто-нибудь из знатных?

-- Боги наслали на Рим страшное несчастье, знаменитый господин! - ответил старик.

-- Несчастье?

Фабриций силился сохранить спокойствие.

-- Несчастье, говоришь ты? - повторил он беззвучным голосом. - Разве ангел смерти коснулся своими крылами кого-нибудь из сенаторов?

Он затаил дыхание и ждал, хотя нетерпение терзало его нервы, как ветер листья осины.

-- Какие-то злодеи на Тибуртинской дороге напали на святейшую Фаусту Авзонию и увезли ее на север.

Сторож поднял руки к небу и воскликнул от души:

-- Будь они прокляты! Пусть после смерти земля выбросит их из своих недр, чтобы они не знали покоя в царстве теней! Пусть отец богов осудит их на муки Тантала за оскорбление, горе и позор Рима!

На глазах язычника блеснули слезы.

Фабриций перевел дыхание.

-- Кто же принес эту печальную весть в город? - спросил он.

-- Свидетелем безбожного насилия был какой-то старик.

-- У злодеев на головах были капюшоны, а на лицах черные маски; Пусть их поразят громы Юпитера!

Фабриций пришпорил лошадь и поскакал к Палатину, Везде по дороге виднелись запертые магазины, мастерские и погруженные в печаль люди. Мужчины, одетые в черные тоги, спешили в храмы. Женщины из, народа вопили на улицах, рвали на себе волосы, посыпали пылью одежду.

Воевода, глядя на это искреннее отчаяние, понимал, как тяжело он оскорбил чувства язычников.

Напрасно он убеждал себя, что оскорбление, нанесенное идолопоклонникам, не есть оскорбление, что, обращая весталку в христианство, он оказывает услугу своей вере. Проклятия сторожа звенели в его ушах, проникали в его мозг, в его сердце, пробуждая в нем совесть солдата.

Он похитил Фаусту, как потаенный убийца, вступил в союз с простыми разбойниками. Не в открытой битве он вырвал из пасти судьбы свое счастье.

Когда он въезжал на Палатин, навстречу ему выехал отряд конницы. Это Флавиан послал их в погоню.

Румянец стыда залил лицо Фабриция.

Теперь он был лжецом, он, который укорял Флавиана в предательстве. И лжецом, во сто раз более достойным презрения, ибо если префект претории старался усыпить его бдительность, то делал это из любви к родине, а его преступление породила обыденная человеческая страсть.

Опустив глаза, Фабриций отдал прислуге лошадь. Ему казалось, что все удивленными взглядами следят за его движениями.

Он не вошел в дом. Начальник его канцелярии предстал бы немедленно перед ним с новостью, которая потрясла весь город. Усердный чиновник будет ему говорить о Фаусте Авзонии, будет строить предположения, мучить его догадками. А может быть, он спросит его о Теодорихе и аллеманах, посланных вчера ночью без его ведома.

Фабриций не чувствовал себя достаточно спокойным, чтобы удерживать любопытство своего чиновника в должных границах. Он хотел прийти в себя, восстановить нарушенное равновесие.

Быстро пройдя переднюю, он по боковым коридорам направился в сад, в котором невольники-германцы обрезали сухие ветки деревьев и подметали дорожки.

Он подошел к стене, оперся на нее и стал прислушиваться.

Снизу на него веяла неприятная, глухая тишина кладбища. В городе замерла всякая жизнь. Люди забыли о труде, о нуждах дня, о своих делах, угнетенных тяжестью всенародного несчастья.

И Фабриций все яснее понимал ужас своего поступи ка. Хотя он знал, что язычники окружают весталок особым суеверным уважением, но не представлял себе, что они так глубоко примут к сердцу оскорбление, нанесенное традициям долгих веков.

Он уже не мог отступить. Проступок, раз совершенный, влек за собой цепь лжи и низости. Его деятельность в Риме окончилась бы в ту минуту, когда язычники узнали бы о его безрассудстве. Говорил же ему граф Валенс, что отказ Феодосия не будет еще последним триумфом нового порядка. Пока Флавиана не заменит другой префект претории, до тех пор законы идолопоклонников не перестанут быть обязательными для древней столицы государства.

Пока Фабриций раздумывал о средствах сохранить тайну до полного обращения Фаусты, к нему осторожными шагами лисицы приблизился человек, одетый в дырявую тогу. Он самодовольно усмехался и шевелил пальцами, как бы считал деньги, и шел так тихо, что обратил внимание воеводы только тогда, когда проговорил:

-- Привет твоей светлости приносит твой нижайший слуга, - сказал он слащавым голосом, весь согнувшись в дугу.

Фабриций обернулся. Перед ним стоял Симонид.

-- С чем же иным мог бы такой ничтожный червь, как твой преданнейший раб, прийти к такому сильному вельможе, как не с униженной просьбой, - отвечал Симонид, наклоняясь почти до земли. - Я ищу ключ от твоего милосердного сердца.

-- Ты хочешь сказать, что ищешь ключ от моей шкатулки. Говори, чего ты хочешь, только короче, времени у меня мало.

-- Добрый Пастырь одарил твою светлость не только богатырской отвагой, но и разумом мудреца, око которого читает в душе смертных, как в открытой книге, - продолжал Симонид, не переставая кланяться. - Ты знаешь, господин, что денежки дают бедному уважение людей. Без золота до сих пор никто не был ни добродетельным, ни щедрым, ни...

-- Слишком много слов выходит из твоих уст, - прервал его Фабриций. - Ты хочешь денег? Сколько?..

Симонид молчал, глядя исподлобья на воеводу, Его косые глаза бегали, брови двигались то вверх, то вниз, уки загребали что-то к себе. Он, видимо, обдумывал цифру, которую хотел потребовать.

-- Сколько? - с нетерпением крикнул Фабриций.

-- Я трудился всю жизнь как невольник, - начал Симонид, указывая на свою дырявую тогу, - и заработал себе вот это рубище. Старость клонит меня к земле, притупляет взор, обессиливает ноги и руки. Я хотел бы обладать на склоне дней собственным домиком и невольницей, чтобы остаток жизни мог...

Он остановился, неуверенным взглядом посмотрел на воеводу и проговорил дрожащим голосом:

-- Сто тысяч сестерций вполне бы обеспечили спасение моей души.

Фабриций насмешливо улыбнулся.

-- Почему не миллион, не два, не три? - сказал он. - Дорого ты ценишь свою подлую душу, если требуешь столько, чтобы откупиться от когтей злых демонов. Уйди, глупец, пока мои рабы не показали тебе дорогу на улицу.

Симонид, который до сих пор стоял, покорно согнувшись, медленно выпрямился. Его хитрые глаза сделались злыми, нижняя губа выдвинулась, как у кошки, собирающейся укусить.

-- Однако я бы советовал твоей светлости, - сказал он сухим голосом, процеживая слово за словом, - чтобы ты смилостивился над моей грешной душой. И самый маленький червяк может чувствительно укусить самого сильного зверя.

Фабриций был удивлен внезапной переменой, происшедшей в фигуре и голосе грека. Этот бездельник грозил ему, хотел выманить у него деньги. Неужели он знает больше, чем нужно?

-- Ты угрожаешь мне? - сказал он, нахмурив брови.

-- Я не угрожаю, а только советую, - отвечал Симонид. - Ведь я служил тебе верой и правдой. Без меня ты не узнал бы, по каким дням Фауста Авзония стережет священный огонь идолопоклонников, без моей помощи Теодорих не нашел бы тех молодцов...

Побледневшее, почти синее лицо воеводы, стиснутые губы, нахмуренные брови и глаза, горящие холодным огнем, говорили ему что-то такое страшное, что он затрясся, как будто его охватил внезапный холод. Он хотел бежать - ужас приковал его ноги к земле, хотел звать на помощь - страх схватил его за горло.

С разинутым ртом, с широко раскрытыми глазами он стоял под взглядом Фабриция, парализованный его угрожающим видом.

Несколько минут эти два человека смотрели друг на друга затаив дыхание. Наконец воевода сказал:

самый крепкий дом, и никакая сила не выгонит тебя оттуда...

Грек упал на колени и застонал:

-- Я не знаю ничего... Я никогда не знал ничего... И знать не буду... Я лгал... согрешил... Фаусту Авзонию похитили торговцы невольниками... Я их видел... разговаривал с ними вчера... и хорошо их знаю... Смилуйся над бедняком... Такой червь, как я, не может ничего знать... мне никто не поверит... Смилуйся, божественный, бессмертный государь...

И он извивался у ног воеводы.

Но Фабриций продолжал со страшным спокойствием судьи, изрекающего смертный приговор:

и предателя? Как же ты глуп, мудрый грек!

-- Смилуйся над своим верным слугой, божественный, вечный, святой господин, - умолял Симонид. - Я ничего не знаю, ничего, ничего...

-- Ты скоро будешь таким молчаливым, что силы всего света не вырвут из тебя моей тайны. Минуты твои сочтены.

Симонид оглянулся вокруг. Перед ним была стена, за спиной тянулся сад, над ним стоял воевода с мечом.

Он понял, что ему остается только быстрая оборона.

Симонид произнес проклятие и хотел повторить удар, но, прежде чем он успел поднять руку, его горло стиснули такие ужасные клещи, что кровь брызнула у него из носа.

Фабриций поднял его кверху и душил, не помня себя от гнева. Глаза грека выкатились из орбит, язык высунулся изо рта, хриплое дыхание вырывалось из груди.

Фабриций потрясал им в воздухе, как тряпкой. Кровь Симонида обагрила его белую тунику.

Он еще раз сжал горло грека и бросил его трепещущее тело о каменную стену.

Фабриций кликнул невольников и, когда они прибежали, проговорил:

-- Этот пес поднял руку на вашего господина. - И он указал на стилет Симонида. - Я покарал его. Закопать его тотчас же в саду, и пусть память о нем навсегда останется в этих стенах.

Войдя в дом боковыми дверями, он снял с себя окровавленную тунику, умылся, переоделся и удалился в свой кабинет.

Глашатаю, который дремал у порога, он сказал:

-- Начальник канцелярии твоей знаменитости просит о докладе, - сказал невольник.

-- Я говорю - никого! - крикнул воевода.

Он сел, обхватил голову обеими руками и мысленно стал вспоминать события последнего дня.

Вчера у него на совести еще не было ни одного пятна. Если он был беспощаден к язычникам, то исполнял только обязанности цезарского уполномоченного.

Со стены на него смотрел Спаситель.

Фабриций отвернулся, чтобы не встретиться глазами с печальным взором Христа.

-- Дорого плачу я за твою любовь, о Фауста! - простонал он закрывая лицо руками.