| Автор: | Жид А. П., год: 1914 |
| Категория: | Роман |
III
-- Дорогая моя! Что случилось? Вы меня так напугали вашим письмом.
Графиня упала в кресло, которое ей пододвинула арника.
-- Ах, мадам Флериссуар... знаете, позвольте мне вас называть: дорогой друг... Это горе, которое и вас касается, сближает нас. Ах, если бы вы знали!..
-- Говорите, говорите! Не томите меня дольше.
-- Но только то, что я узнала сегодня и что я вам сейчас скажу, должно остаться между нами в полной тайне.
-- Я никогда не обманула ничьего доверия, -- скорбно сказала Арника, которой еще никто ни разу не доверил ни одной тайны.
-- Вы не поверите.
-- Поверю, поверю, -- стонала Арника.
-- Ах! -- стонала графиня. -- Знаете, не будете ли вы так добры приготовить мне чашку чего-нибудь... я чувствую, что не могу больше.
-- Хотите вервены? липового цвета? ромашки?
-- Все равно чего... Пожалуй, чаю... Я сначала сама не верила.
-- В кухне есть кипяток. Сию минуту будет готово.
И, пока Арника хлопотала, небескорыстный взор графини обследовал гостиную. В ней царила обескураживающая скромность. Стулья зеленого репса, гранатовое бархатное кресло, затем простое штофное кресло, в котором сидела сама графиня; стол и консоль красного дерева; перед камином - ковер из шерстяной синели; на камине - алебастровые часы под стеклянным колпаком, между двух больших ажурных алебастровых ваз. тоже накрытых стеклянными колпаками; на столе - альбом с семейными фотографиями; на консоле - изображение Лурдской богоматери в гроте, из римского картона, уменьшенная модель, -- все это расхолаживало графиню, которая чувствовала, что теряет мужество.
Но, может быть, это просто напускная бедность, скупость...
-- Я вам причинила столько хлопот!
-- Ах, что вы!.. Я просто хотела приготовить сразу, потому что потом я буду не в силах.
-- Так вот, -- начала Валентина, когда Арника уселась. -- Папа...
-- Нет! Не говорите мне! Не говорите! -- тотчас же воскликнула мадам Флериссуар, пристирая перед собой руку, и со слабым стоном откинулась назад, закрыв глаза.
Мой бедный друг! Дорогой мой, бедный друг! -- говорила графиня, похлопывая ее по руке. -- Я так и знала, что этой тайны вам не вынести.
Наконец, Арника открыла один глаз и печально прошептала:
-- Он умер?
Тогда Валентина, нагнувшись к ней, шепнула ей на ухо:
-- Он заточен в тюрьму.
неверных; для его освобождения тайно готовится крестовый поход; и, чтобы он увенчался успехом, прежде всего требуется много денег.
-- Что скажет Амедей? -- стонала удрученная Арника. -- Он отправился на прогулку со своим другом Блафафасом и должен был вернуться только вечером.
-- Главное, велите ему свято хранить тайну, -- несколько раз повторила Валентина, прощаясь с Арникой. -- Поцелуемся, дорогой мой друг; мужайтесь!
Арника смущенно подставила графине влажный лоб.
-- Завтра я заеду узнать, что вы считаете возможным сделать. Поговорите с мсье Флериссуаром; но помните, от этого зависит судьба церкви! И потом - уговор: только вашему мужу! Вы мне обещаете: ни слова, не правда ли? Ни слова.
-- Мой друг, -- сразу же обратилась она к нему, -- я сейчас узнала нечто чрезвычайно грустное. Бедный святой отец заточен в тюрьму.
-- Не может быть! -- сказал Амедей таким тоном, как если бы сказал: "Да что ты!"
Тогда Арника, разражаясь рыданиями:
-- Я знала, я знала, что ты мне не поверишь.
Но послушай, послушай, дорогая моя... -- продолжал Амедей, снимая пальто, которое носил почти всегда, потому что опасался резких колебаний температуры. -- Посуди сама! Весь мир бы знал, если бы что-нибудь случилось со святым отцом. Об этом писали бы в газетах... И кто бы мог посадить его в тюрьму?
-- Валентина говорит, что это - Ложа.
Амедей посмотрел на Арнику и подумал, не сошла ли она с ума. Все же он ответил:
-- Ложа!.. Какая Ложа?
-- Но откуда же мне знать? Валентина дала слово никому не говорить об этом.
Да кто ей все это наговорил?
-- Она мне запретила рассказывать... Какой-то каноник, который явился от имени какого-то кардинала, с его карточкой...
Арника ничего не понимала в общественных вопросах и все то, что ей рассказала мадам де Сен-При, представляла себе довольно смутно. Слова "плен", "заточение" вызывали перед ее взором мрачные и полуромантические образы; слово "крестовый поход" воодушевляло ее бесконечно, и, когда Амедей, наконец решившись, заговорил об отъезде, она вдруг увидела его в латах и в шлеме, верхом... Он же теперь расхаживал большими шагами по комнате и говорил:
-- Прежде всего, денег у нас нет... И потом, неужели ты думаешь, что для меня этого было бы достаточно - дать денег! Ты думаешь, что, лишая себя нескольких бумажек, я бы успокоился?.. Но, дорогой друг, если то, что ты мне говоришь, правда, то ведь это ужасно, и мы не можем сидеть спокойно. Ты понимаешь: это ужасно.
-- Да, конечно, ужасно... Но ты мне все-таки объясни, почему, собственно?
О! Если я еще должен тебе объяснять!.. -- и Амедей, с вспотевшими висками, беспомощно воздымал руки.
-- Нет, нет! -- продолжал он. -- Тут нужно жертвовать не деньги: тут нужно жертвовать самим собой. Я поговорю с Блафафасом; посмотрим, что он мне скажет.
-- Валентина де Сен-При взяла с меня слово никому об этои не говорить, -- робко заметила Арника.
-- Блафафас не кто-нибудь; и мы ему велим хранить это про себя, строжайшим образом.
-- Но как же ты уедешь так, чтобы об этом никто не знал?
Будет известно, что я еду, но никто не будет знать - куда. -- И, обращаясь к ней, он патетически взмолился: - Арника, дорогая... позволь мне ехать!
Она рыдала. Теперь ей самой была нужна поддержка Блафафаса. Амедей собрался за ним сходить, как вдруг тот явился сам, предварительно постучав, как обычно, в окно гостиной.
-- Поистине, ничего больше удивительного я в жизни не слыхал! -- воскликнул он, когда ему изложили, в чем дело. -- Нет, в самом деле, кто бы мог ожидать чего-нибудь подобного? -- И вдруг, прежде чем Флериссуар успел что-либо сообщить о своих намерениях: - Мой друг, нам остается одно: ехать.
-- Вот видишь, -- воскликнул Амедей, -- это первая же его мысль!
-- Сам я, к сожалению, не могу ехать из-за здоровья моего бедного отца, -- таковой оказалась вторая мысль.
В конце концов и лучше, чтобы я был один, -- продолжал Амедей. -- Вдвоем мы бы обращали на себя внимание.
-- Да сумеешь ли ты справится?
Тут Амедей выпрямлял грудь и подымал брови, как бы говоря: "Я сделаю, что могу, ясное дело!"
Блафафас продолжал:
-- Как ты узнаешь, к кому обратиться? Куда направиться?.. Что ты, собственно, там будешь делать?
Прежде всего узнаю. в чем дело.
-- Потому что ведь вдруг все это неправда?
-- Вот именно, я не желаю оставаться в неизвестности.
Гастон подхватил:
-- И я также.
Мой друг, ты бы еще обдумал, -- неуверенно вставила Арника.
-- Все обдуманно я еду тайно, но я еду.
-- Но когда? У тебя ничего не готово.
-- Сегодня же. Много ли мне нужно?
-- Но ты же никогда не путешествовал. Ты не сумеешь.
Это мы увидим, милочка. Я вам расскажу свои приключения, -- говорил он с добродушным смешком, от которого у него тряслось адамово яблоко.
-- Ты простудишься, это наверное.
-- Я надену твой фуляр.
Он перестал расхаживать и приподнял Арнике пальцем подбородок, как ребенку, которого хотят заставить улыбнуться. Гастон держался в стороне. Амедей подошел к нему:
-- Я попрошу тебя посмотреть в указателе. Ты мне скажешь, когда есть удобный поезд в Марсель; с третьим классом. Да, да, я поеду в третьем. Словом, составь мне подробное расписание, с обозначением пересадок и буфетов, -- до границы; а там дело пойдет: я разберусь, и бог мне укажет дорогу до Рима. Пишите мне туда, до востребования.
-- И это суждено мне! -- полный восхищения и умиленной благодарности: его жизнь, наконец, получала смысл. Ах, сударыня, ради бога, не удерживайте его! На свете так мало людей, которые нашли свою цель.
Единственное, чего Арника добилась, это то, что он согласился провести ночь дома, тем более, что Гастон отметил в указателе, с которым он вернулся вечером, восьмичасовой утренний поезд как наиболее подходящий.
Утром шел сильный дождь. Амедей не согласился на то, чтобы Арника или Гастон провожали его на вокзал. И никто не бросил прощального взгляда комичному пассажиру с рыбьими глазами, закутанному в гранатовый фуляр, несшему в правой руке серый парусиновый чемодан с прибитой к нему визитной карточкой, в левой - старый зонт, а через руку - плед в зеленую и коричневую клетку, и умчавшемуся с марсельским поездом.