Подземелья Ватикана.
Книга пятая. Лафкадио.
Глава IV

IV

Несмотря на все принятые им меры, несмотря на настояния в квестуре, Жюлиюсу де Баральулю не удалось добиться, чтобы газеты не разглашали его родственных отношений с убитым или хотя бы не называли прямо гостиницы, где он остановился.

Накануне вечером он пережил поистине на редкость жуткие минуты, когда, вернувшись из квестуры, около полуночи, нашел у себя в комнате, на самом виду, куковский билет на свое имя, по которому ехал Флериссуар. Он тотчас же позвонил и, выйдя, бледный и дрожащий, в коридор, попросил слугу посмотреть у него под кроватью; сам он не решался. Нечто вроде следствия, тут же им наряженного, не привело ни к чему; но можно ли полагаться на персонал большого отеля?.. Однако, крепко проспав ночь за основательно запертой дверью, Жюлиюс проснулся в лучшем настроении; теперь он был под защитой полиции. Он написал множество писем и телеграмм и сам отнес их на почту.

Когда он вернулся, ему сообщили, что его спрашивает какая-то дама; она себя не назвала, дожидается в читальной комнате. Жюлиюс отправился туда и был немало удивлен, узнав Каролу.

Не в первой комнате, а в следующей, в глубине, небольшой и полутемной, она сидела боком у отдаленного стола и, для виду, рассеянно перелистывала альбом. При виде Жюлиюса она встала, не столько улыбаясь, сколько смущенно. Под черной накидкой на ней был темный корсаж, простой, почти изящный; зато кричащая, хоть и черная, шляпа производила неприятное впечатление.

 Вы сочтете меня очень дерзкой, граф. Я сама не знаю, как у меня хватило храбрости войти в этот отель и спросить вас; но вы так мило поклонились мне вчера... И потом, то, что мне надо вам сказать, слишком важно.

Она стояла по ту сторону стола; Жюлиюс подошел сам; он дружески протянул ей руку через стол:

-- Чему я обязан удовольствием вас видеть?

Карола опустила голову:

-- Я знаю, что вас постигло большое горе.

-- Как? Вы пришли, чтобы выразить мне соболезнование?

-- Я была знакома с мсье Флериссуаром, -- отвечала она.

-- Да что вы!

-- О, только самое последнее время. Но я его очень любила. Он был такой милый, такой добрый... И это я дала ему запонки; те, что были описаны в газете: по ним я его и узнала. Но я не знала, что он вам приходится свояком. Я была очень удивлена, и вы сами понимаете, как мне было приятно... Ах, простите; совсем не то хотела сказать.

 Не смущайтесь, милая барышня, вы, должно быть, хотите сказать, что рады случаю со мной встретиться.

-- Я тоже... -- говорил он взволнованным голосом. -- Я тоже, милая барышня, поверьте...

-- Еще в то утро, перед его отъездом, я ему говорила, чтобы он был осторожен. Но это было не в его характере... Он был слишком доверчив, знаете.

-- Святой; это был святой, -- воодушевленно произнес Жюлиюс и тоже достал платок.

 Я сама это понимала, -- воскликнула Карола. -- Ночью, когда ему казалось, что я сплю, он вставал, становился на колени у кровати и...

Это невольное признание окончательно разволновало Жюлиюса; он спрятал платок в карман и, подходя ближе:

-- Да снимите же шляпу, милая барышня.

-- Благодарю вас, она мне не мешает.

 А мне мешает... Разрешите...

-- Разрешите мне вас спросить: у вас есть какие-нибудь основания опасаться?

-- У меня?

 Да; когда вы ему говорили, чтобы он был осторожен, у вас были, скажите, какие-нибудь основания предполагать... Говорите откровенно; здесь по утрам никого не бывает, и нас не могут услышать. Вы кого-нибудь подозреваете?

Карола опустила голову.

 Поймите, что это мне крайне интересно знать, -- с оживлением продолжал Жюлиюс, -- войдите в мое положение. Вчера вечером, вернувшись из квестуры, куда я ходил давать показания, я нахожу у себя в комнате на столе, по самой середине, железнодорожный билет, по которому ехал этот несчастный Флериссуар. Он был выдан на мое имя; эти круговые билеты, разумеется, не подлежат передаче; и мне не следовало ему его давать; но дело не в этом... В том, что этот билет мне вернули, цинично положили ко мне в комнату, воспользовавшись минутой, когда меня не было, я вижу вызов, удальство, почти оскорбление... которое бы меня не смущало, само собой, если бы у меня не было оснований думать, что метят также и в меня, и вот почему: этот несчастный Флериссуар, ваш друг, знал одну тайну... ужасную тайну... очень опасную тайну... о которой я его не спрашивал... которой я совсем не хотел узнать... которую он имел досаднейшую неосторожность мне доверить. И вот, я вас спрашиваю: тот, кто, желая похоронить эту тайну, не побоялся пойти на преступление... вам известен?

-- Успокойтесь, граф: вчера вечером я указала на него полиции.

 Мадмуазель Карола, ничего другого я от вас и не ждал.

-- Он мне обещал не делать ему зла; если бы он сдержал слово, я бы сдержала свое. Я больше не могу, пусть он делает со мной, что хочет.

Карола была очень возбуждена; Жюлиюс обошел стол и, снова приближаясь к ней:

 Нам было бы, пожалуй, удобнее разговаривать у меня в комнате.

 О, -- отвечала Карола, -- я вам сказала все, что мне надо было сказать; мне не хочется вас задерживать.

Отодвигаясь все дальше, она обогнула стол и оказалась у двери.

-- Нам лучше расстаться теперь, -- с достоинством продолжал Жюлиюс, который эту стойкость желал обратить в свою заслугу. -- Да, вот что я хотел сказать еще: если послезавтра вы решите быть на похоронах, было бы лучше, чтобы вы меня не узнавали.

После этих слов они расстались, причем имя незаподозренного Лафкадио ни разу не было произнесено.