| Автор: | Жид А. П., год: 1914 |
| Категория: | Роман |
III
В Неаполе Лафкадио остановился в одной из ближайших к вокзалу гостиниц; сундук он взял с собой, потому что на путешественников, у которых нет багажа, смотрят косо, а он старался не привлекать к себе внимания; затем сбегал купить кое-какие необходимые туалетные принадлежности и шляпу взамен отвратительного канотье (к тому же слишком тесного), который ему оставил Флериссуар. Он хотел также купить револьвер, но должен был отложить эту покупку до следующего дня; магазины уже закрывались.
Поезд, с которым он решил ехать утром, отходил рано; в Рим прибывали к завтраку... Он хотел явиться к Жюлиюсу только после того, как газеты заговорят о "преступлении". Преступление! Это слово казалось ему каким-то странным, и уж совсем неподходящим по отношению к нему самому слово преступник. Ему больше нравилось: "авантюрист", слово такое же мягкое, как его пуховая шляпа, и загибавшееся, как угодно.
В утренних газетах еще ничего не говорилось про "авантюру". Он с нетерпением ждал вечерних, потому что ему очень хотелось поскорее увидать Жюлиюса и знать, что партия начата; пока же, как ребенок, который играет в прятки и которому, конечно, не хочется, чтобы его искали, он скучал. Это было неопределенное состояние, совершенно для него новое; и люди, попадавшиеся ему на улице, казались ему какими-то особенно серыми, неприятными и некрасивыми.
Когда настал вечер, он купил у газетчика на Корсо номер "Corriere"; затем вошел в ресторан, но из своего рода удальства и словно чтобы обострить желание, заставил себя сперва пообедать, положив сложенную газету рядом с собой на стол; затем снова вышел на Корсо, остановился у освещенной витрины, развернул газету и на второй странице увидел, в отделе происшествий, такой заголовок:
ПРЕСТУПЛЕНИЕ, САМОУБИЙСТВО... ИЛИ НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ
Затем прочел следующие строки, которые я привожу в переводе:
"На станции Неаполь, в поезде, прибывшем из Рима, железнодорожные служащие нашли в багажной сетке купе первого класса пиджак темного цвета. Во внутреннем кармане этого пиджака оказался незаклеенный желтый конверт с шестью тысячефранковыми билетами; никаких документов, по которым можно было бы установить личность владельца, не обнаружено. Если здесь имело место преступление, то трудно объяснить, как могла столь крупная сумма быть оставлена в одежде убитого; во всяком случае это указывает на то, что преступление совершено не с целью грабежа.
Следов какой-либо борьбы в купе не обнаружено; но под диваном найдена манжета с двойной запонкой, изображающей две кошачьих головы, соединенные серебряной позолоченной цепочкой и вырезанных из полупрозрачного кварца, так называемого облачного агата с отливом, из той породы, которая известна в ювелирном деле под именем лунного камня.
Вдоль пути ведутся усиленные поиски".
Лафкадио смял газету.
"Как! Теперь еще и запонки Каролы! Это не старик, а какой-то перекресток".
Он повернул страницу и увидал среди "Последних известий":
RECENTISSIME ТРУП У ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОГО ПОЛОТНА
Лафкадио не стал читать и бросился к Гранд-Отелю.
Он положил в конверт свою карточку, приписав на ней:
"ЛАФКАДИО ВЛУИКИ зашел узнать, не требуется ли графу Жюлиюсу де Баральулю секретарь".
Затем велел отнести.
Наконец, в холл, где он дожидался, за ним пришел лакей, повел его по коридорам, открыл перед ним дверь.
Лафкадио сразу же заметил брошенный в угол комнаты номер "Corriere della Sera". На столе, посреди комнаты, стоял раскупоренным большой флакон одеколона, распространяя сильный запах.
Жюлиюс раскрыл объятия:
Его взъерошенные волосы развевались и шевелились вокруг лба; он словно вырос; в руке он держал платок с черными горошинами и обмахивался им.
-- Вот уж кого я меньше всего ждал на свете; и с кем мне больше всех хотелось побеседовать сегодня...
-- Это мадам Карола вам сказала, что я здесь?
-- Какой странный вопрос!
-- Но почему? Я как раз с ней встретился... Впрочем, я не уверен, узнала ли она меня.
-- Карола! Так она в Риме?
-- А вы не знали?
Я только что из Сицилии, и вы первый, кого я здесь вижу. Ее я и не хочу видеть.
-- Я нашел ее очень красивой.
-- Вы нетребовательны.
-- Я хочу сказать: гораздо красивее, чем в Париже.
-- Это экзотизм; но если вам охота...
-- Лафкадио, такие речи между нами неуместны.
Жюлиюс хотел принять строгий вид, но у него получилась всего лишь гримаса; он продолжал:
-- Вы меня застаете в большом волнении. Моя жизнь - на повороте. У меня горит голова, и во всем теле я ощущаю какое-то неистовство, словно я вот-вот улетучусь. За три дня, что я в Риме, куда я приехал на социологический съезд, я перехожу от удивления к удивлению. Ваш приход меня окончательно сразил... Я больше ничего не понимаю.
Он расхаживал большими шагами; подошел к столу, взял флакон, вылил на платок пахучую струю, приложил компресс ко лбу и так его и оставил.
-- Мой молодой друг... вы мне позволите называть вас так?.. Мне кажется, я нашел свою новую книгу! То, как вы отзывались в Париже, пусть даже слишком резко, о "Воздухе Вершин", позволяет мне думать, что к этой книге вы уже не отнесетесь равнодушно.
Его ноги исполнили нечто вроде антраша; платок упал на пол; Лафкадио поспешил его поднять и, нагнувшись, почувствовал, что рука Жюлиюса тихо легла ему на плечо, совершенно так же, как когда-то рука старого Жюста-Аженора. Выпрямляясь, Лафкадио улыбался.
-- Я еще так мало вас знаю, - сказал Жюлиюс, - но сегодня я не могу не говорить с вами, как с...
Он запнулся.
-- Видите ли, Лафкадио, в той среде, в которой я живу в Париже, среди всех тех, с кем я встречаюсь: светских людей, духовенства, писателей, академиков, мне положительно не с кем поговорить, то есть не с кем поделиться теми новыми мыслями, которые меня волнуют. Потому что, должен вам сознаться, что, со времени нашей первой встречи, моя точка зрения коренным образом переменилась.
-- Тем лучше, - дерзко заметил Лафкадио.
-- Вы не можете себе представить, вы, человек посторонний нашему ремеслу, насколько ошибочная этика мешает свободному развитию творческого дара. И этот роман, который я теперь задумал, меньше всего похож на мои прежние романы. Той логичности, той последовательности, которой я требовал от своих героев, я для большей верности требовал прежде всего от самого себя: и это неестественно. Мы готовы уродовать самих себя, лишь бы походить на тот портрет, который сами себе придумали; это нелепо; поступая так, мы рискует исказить лучшее, что в нас есть.
Лафкадио продолжал улыбаться, предвкушая и узнавая отдаленное действие своих собственных, когда-то им сказанных, слов.
-- Сказать ли вам, Лафкадио? В первый раз я вижу перед собой открытое поле... Понимаете ли вы, что это значит: открытое поле? Я говорю себе, что оно таким было и раньше; я твержу себе, что таково оно всегда и что до сих пор меня связывали только нечистые карьерные соображения, счеты с публикой, с неблагодарными судьями, от которых поэт напрасно ждет награды. Отныне я ничего ни от кого не жду, как только от себя. Отныне я жду всего от себя, я жду всего от искреннего человека; и требую чего угодно; потому что теперь я предчувствую в себе самые удивительные возможности. И так как это будет всего лишь на бумаге, я могу дать им волю. А там посмотрим!
Он тяжело дышал, откидывая назад плечо, приподымал лопатку уже почти как крыло, словно его душили новые недоумения. Он глухо продолжал, понижая голос:
-- И так как они меня не желают, эти господа академики, я хочу дать им веские основания, чтобы меня не допускать; ибо таковых у них не было. Не было.
При этих словах его голос стал вдруг почти пронзительным; он умолк, потом продолжал, уже более спокойно:
-- Итак, вот что я придумал... Вы меня слушаете?
-- До самой души, - отвечал, все так же смеясь, Лафкадио.
-- И следуете за моей мыслью?
-- До самого ада.
Жюлиюс опять смочил платок, опустился в кресло; Лафкадио сел напротив верхом на стул.
-- Речь идет о молодом человеке, из которого я хочу сделать преступника.
-- В этом я не вижу ничего трудного.
-- Как так! - сказал Жюлиюс, полагавший, что это как раз и трудно.
-- Да кто же вам мешает, раз вы романист? И раз вы придумываете, кто вам мешает придумывать все, что угодно?
-- Чем страннее то, что я придумываю, тем лучше я это должен обосновать и объяснить.
-- Обосновать преступление нетрудно.
-- Разумеется... но именно этого я и не хочу. Я не хочу обосновывать преступление; мне достаточно обосновать преступника. Да, я хочу, чтобы преступление он совершил бескорыстно; чтобы он пожелал совершить ничем необоснованное преступление.
-- Возьмем его совсем еще юношей; я хочу, чтобы изящество его природы сказывалось в том, что его поступки по большей части - игра и что выгоде он обычно предпочитает удовольствие.
-- Это, пожалуй, встречается не так уже часто... - нерешительно вставил Лафкадио.
-- Не правда ли? - воскликнул восхищенный Жюлиюс. - Добавим к этому, что он любит себя сдерживать...
-- Вплоть до притворства.
-- Привьем ему любовь к риску.
-- Браво! - сказал Лафкадио, все более потешаясь. - Если он вдобавок умеет прислушиваться к тому, что ему нашептывает бес любопытства, то я считаю, что ваш воспитанник вполне созрел.
Так, подпрыгивая и перескакивая друг через друга, они принялись как бы играть в чехарду.
Жюлиюс. - Я вижу, как он сначала упражняется; он мастер по части мелких краж.
Лафкадио. - Я часто задавал себе вопрос, почему их так мало бывает. Правда, случай украсть представляется обыкновенно только тем, кто не нуждается и не подвержен искушению.
Жюлиюс. - Кто не нуждается; он из их числа, я уже сказал. Но его прельщают только такие случаи, где требуется известная ловкость, хитрость...
Лафкадио. - И которые представляют некоторую опасность.
Жюлиюс. - Я уже говорил, что он любит риск... Впрочем, мошенничество ему претит; он не думает присваивать, а просто ему нравится тайно перемещать те или иные предметы. В этом он проявляет настоящий талант фокусника.
Лафкадио. - Затем, безнаказанность его окрыляет...
Жюлиюс. - Но в то же время и злит. Если его ни разу еще не поймали, так это потому, что он ставил себе слишком легкие задачи.
Лафкадио. - Ему хочется чего-нибудь более рискованного.
Жюлиюс. - Я заставляю его рассуждать так...
Лафкадио. - А вы уверены, что он рассуждает?
Жюлиюс (продолжая). - Виновника преступления выдает то, что ему нужно было его совершить.
Лафкадио. - Мы говорил, что он очень ловок.
Жюлиюс. - Да, и тем более ловок, что он будет действовать совершенно спокойно. Вы только подумайте: преступление, не вызванное ни страстью, ни нуждой. Для него повод к совершению преступления в том и состоит, чтобы совершить его без всякого повода.
Жюлиюс. - Нет никакого повода заподозрить в преступлении человека, который совершил его без всякого повода.
Лафкадио. - Вы слишком тонки. Таким, каким вы его сделали, он - то, что называется, свободный человек.
Жюлиюс. - Зависящий от любой случайности.
Лафкадио. - Мне хочется поскорее увидеть его за работой. Что вы ему предложите?
Жюлиюс. - Видите ли, я все не мог решиться. Да, до сегодняшнего вечера я все не мог решиться... И вдруг, сегодня вечером, в газете, среди последних известий, я нахожу как раз искомый пример. Провиденциальное событие! Это ужасно: можете себе представить - вчера убили моего beau-frere'a.
Лафкадио. - Как? этот старичок в вагоне - ваш...
Жюлиюс. - Это был Амедей Флериссуар, которому я дал свой билет, которого я проводил на вокзал. За час перед тем он получил в моем банке шесть тысяч франков, и так как вез их с собой, то расставался со мной неохотно; у него были мрачные мысли, недобрые мысли какие-то, предчувствия. И вот, в поезде... Впрочем, вы сами прочли в газете.
Лафкадио. - Нет, только заголовок в "Происшествиях".
Жюлиюс. - Ну, так я вам прочту. - Он развернул "Corriere". -Перевожу.
"Полиция, производившая усиленные розыски вдоль железнодорожного полотна между Римом и Неаполем, обнаружила сегодня днем в безводном русле Вольтурно, в пяти километрах от Капуи, тело убитого, которому, по-видимому, и принадлежал пиджак, найденный вчера вечером в вагоне. Это человек скромной внешности, лет пятидесяти. (Он казался старше своих лет.) При нем не оказалось никаких бумаг, которые бы позволяли установить его личность. (Это дает мне, к счастью, некоторую отсрочку.) Его, по-видимому, вытолкнули их вагона с такой силой, что он перелетел через парапет моста, ремонтируемый в этом месте и замененный просто балками. (Что за стиль!) Мост возвышается над рекой на пятнадцать с лишним метров; смерть, по всей вероятности, последовала от падения, потому что на теле нет следов каких-либо ранений. Убитый найден без пиджака; на правой руке манжета, сходная с той, которая была обнаружена в вагоне, но без запонки..." - Что с вами? - Жюлиюс остановился; Лафкадио невольно вздрогнул, потому что у него мелькнула мысль, что запонка была удалена уже после преступления. - Жюлиюс продолжал:- "В левой руке он сжимал шляпу из мягкого фетра..."
-- Из мягкого фетра! Неучи! - пробормотал Лафкадио. Жюлиюс посмотрел поверх газеты:
-- Что вас удивляет?
-- Ничего, ничего! Продолжайте.
-- "...Из мягкого фетра, слишком просторную для его головы и принадлежащую, скорее всего, нападавшему; фабричное клеймо тщательно срезано на кожаном ободке, где недостает куска, формы и размера лаврового листа..."
Лафкалио встал, нагнулся над плечом Жюлиюса, чтобы следить за чтением, а может быть, чтобы скрыть свою бледность. Он уже не сомневаться: преступление было подправлено; кто-то до него дотронулся; срезал клеймо; вероятно, тот незнакомец, который унес чемодан.
Жюлиюс, между тем, продолжал:
-- "... Что как бы свидетельствует о предумышленности этого преступления. (Почему именно этого преступления? Может быть, мой герой принял меры предосторожности на всякий случай...) Немедленно после составления протокола труп был доставлен в Неаполь для опознания". (Да, я знаю, что там у них есть способы и обыкновение сохранять трупы очень долгое время...)
-- А вы уверены, что это он? - Голос Лафкадио слегка дрожал.
-- А то как же! Я ждал его сегодня к обеду.
-- Вы дали знать полиции?
станет известно имя убитого, я должен буду оповестить всю свою родню, разослать телеграммы, писать письма, должен заняться объявлениями, похоронами, должен ехать в Неаполь за телом, должен... Ах, дорогой мой Лафкадио, из-за этого съезда, на котором мне необходимо присутствовать, не согласились ли бы вы получить от меня доверенность и поехать за телом вместо меня?
-- Мы об этом сейчас подумаем.
-- Если, конечно, это вам не слишком тягостно. Пока же я избавляю мою бедную свояченицу от многих мучительных часов; по неопределенным газетным известиям как она может догадаться?.. Итак, я возвращаюсь к моей теме: когда я прочел эту заметку, я подумал: это преступление, которое я так ясно себе рисую, которое я реконструирую, которое я вижу - я знаю, я-то знаю, чем оно вызвано; и знаю, что, не будь этой приманки в виде шести тысяч франков, преступления бы не было.
-- Но допустим, однако...
-- Вот именно: допустим на минуту, что этих шести тысяч франков не было, или, даже вернее, что преступник их не тронул: тогда это и есть мой герой.
Лафкадио тем временем встал; он поднял уроненную Жюлиюсом газету и, разворачивая ее на второй странице:
-- Я вижу, вы не читали последнего сообщения: этот... преступник как раз не тронул шести тысяч франков, - сказал он как можно спокойнее. - Вот, прочтите: "Во всяком случае это указывает на то, что преступление совершено не с целью грабежа".
Жюлиюс схватил протянутую ему газету, стал жадно читать; потом провел рукой по глазам; потом сел; потом стремительно встал, бросился к Лафкадио и, хватая его за обе руки:
-- Не с целью грабежа! - воскликнул он и, словно вне себя, стал яростно трясти Лафкадио. - Не с целью грабежа! Но в таком случае... - Он оттолкнул Лафкадио, отбежал в другой конец комнаты, обмахивался, хлопал себя по лбу, сморкался: - В таком случае я знаю, чорт возьми! я знаю, почему этот разбойник его убил... О несчастный друг! О бедный Флериссуар! Так, значит, он правду говорил! А я-то уже думал, что он сошел с ума... Но в таком случае ведь это же ужасно!
Лафкадио был удивлен; он ждал, скоро ли кончится этот кризис; он был немного сердит; ему казалось, что Жюлиюс не в праве так от него ускользать.
-- Мне казалось, что именно вы...
-- Молчите! Вы ничего не понимаете... А я-то теряю с вами время в нелепых разглагольствованиях... Скорее! Палку, шляпу.
-- Куда вы так спешите?
-- Как куда? Сообщить полиции.
Лафкадио загородил ему дверь.
-- Это я раньше сходил с ума. Теперь я возвращаюсь к рассудку... О бедный Флериссуар! О несчастный друг! Святая жертва! его смерть во-время останавливает меня на пути непочтительности, на пути кощунства. его подвиг меня образумил, А я еще смеялся над ним!..
Он снова принялся ходить; затем, вдруг остановившись и кладя трость и шляпу на стол рядом с флаконом, повернулся к Лафкадио:
-- Хотите знать, почему этот бандит его убил?
-- Мне казалось, что без всякого повода.
боялись, понимаете? Вот... Да, вам легко смеяться, вам, который ничего не смыслите в делах веры. - Затем, выпрямляясь. весь бледный: - Эту тайну наследую я.
-- Будьте осторожны! Теперь они вас будут бояться.
-- Вы сами видите, я должен немедленно сообщить полиции.
-- Еще один вопрос, - сказал Лафкадио, опять останавливая его.
не можете, что это за ловкий народ. Они знают решительно все, я вам говорю... Теперь уместнее, чем когда-либо, чтобы вы съездили за телом вместо меня... Теперь за мной так следят, что неизвестно, что со мной может случиться. Я прошу вас об этом, как услуге, Лафкадио, мой дорогой друг. - Он сложил руки, умоляя. - У меня сегодня голова кругом идет, но я наведу справки в квестуре и снабжу вас доверенностью, составленной по всем правилам. Куда мне ее вам прислать?
-- Для большего удобства, я возьму комнату в этом же отеле. До завтра. Бегите скорее.
Он подождал, пока Жюлиюс уйдет. Огромное отвращение подымалось в нем, почти ненависть и к самому себе, и к Жюлиюсу; ко всему. Он пожал плечами, затем достал из кармана куковскую книжечку, выданную на имя Баральуля, которую он нашел в пиджаке Флериссуара, поставил ее на стол, на видном месте, прислонив к флакону с одеколоном; погасил свет и вышел.