"Корсар" (Байрона)

Источник: Байронъ. Библiотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.

"Корсаръ" явился въ светъ въ 1814 году. Написанъ онъ былъ въ минувшемъ декабре, въ теченiе двухъ недель. Писалъ его поэтъ съ увлеченiемъ и внесъ въ него очень многое изъ жизни - very much from existence. Такъ говоритъ самъ Байрон, - и правда, и поэзiя были оценены публикой вполне.

Въ первый же день разошлось десять тысячъ экземпляровъ поэмы. Издатель называлъ ее, "Carmen triumphale", - успехъ, очевидно, равнялся трiумфу. И "Корсаръ" навсегда остался въ байроновской поэзiи фактомъ яркимъ и байроническимъ по преимуществу. Иначе и быть не могло. Если три обширныхъ песни могли быть написаны въ две недели, - очевидно, оне писались не только съ художественнымъ увлеченiемъ, но и со всемъ пыломъ сердца, какой вообще отличаетъ исповеди.

Корсаръ-разбойникъ. Къ такому герою байроновская публика была приготовлена. Съ Востока поэтъ привезъ двойственныя впечатленiя. Ихъ можно было бы назвать культурно-публицистическими и непосредственно-художественными. Одни дали содержанiе "Чайльд-Гарольду"; другiя поэтъ использовалъ въ целомъ ряде поэмъ совершенно иного жанра, - какого именно - определялось самимъ свойствомъ этихъ впечатленiй.

Своеобразное отношенiе и любопытная уживчивость двухъ источниковъ байроновскихъ увлеченiй нагляднее всего поясняются чисто-географическимъ примеромъ. На Балканскомъ полуострове Байронъ, переодевшiйся для начала Чайльд-Гарольдомъ, нашелъ два народа въ разныхъ политическихъ положенiяхъ: Грецiю - порабощенную, хотя и съ великимъ прошлымъ, и Турцiю - победоносную и варварскую. Отсюда два мотива. Одинъ - призывъ: когда же возстанетъ Грецiя, и ему посвященъ лиризмъ "Чайльд-Гарольда".

По соседству - Турцiя. Здесь нетъ великаго прошлаго, нетъ ни Фемистокловъ, ни Сократовъ, - и будущаго нетъ, но есть нечто, чего не въ силахъ дать ни классическiя преданiя, ни надежды на политическую свободу. Какъ выразился шекспировскiй Антонiй: "очарователенъ Востокъ и клонитъ къ неге".

И не Байрону было устоять противъ этой "неги". Недаромъ онъ за два года до путешествiя признавалъ, что мысли его отличаются сладострастнымъ оттенкомъ. Вотъ этотъ оттенокъ и разросся въ чрезвычайно безпокойную тень въ стране гаремовъ.

Если поэтичны воспоминанiя о Фермопилахъ, то ведь и сераль имеетъ свою поэзiю. Красавицы съ громадными задумчивыми глазами, невольницы своихъ повелителей, страстныя, отважныя, - но безнадежно запертыя за тридевять замковъ. И если увлекательно представить, какъ сынъ возставшей Эллады разобьетъ цепи на рукахъ этой классической красавицы, - несомненно есть своя привлекательность и въ отваге того молодца, который съумеетъ освободить для страстной любви гаремную затворницу.

И у молодого Байрона два героя, две героини и, значитъ, два романа. Одинъ - повстанецъ-патрiотъ, другой - неукротимо-страстный искатель приключенiй; одна героиня - самая величественная и отвлеченная - свободная родина свободныхъ гражданъ; другая - самая нежная и общепонятная - всегда одна и та же, но съ многочисленными звучными именами - Леила, Зюлейка, Гюльнара, неизменно первая красавица въ мiре: earth holds no other like - земля не знаетъ подобной!

И въ этой области лиризмъ Байрона подчасъ несравненно стремительнее, чемъ въ области политики и исторiи.

стихотворческомъ дарованiи поэта чувствуется какая-то обязательность, принужденность въ его восклицанiяхъ предъ разными реликвiями античной старины.

Довольно однообразны и тиртеевскiе мотивы, - кличи о возстанiи, которыя поэту приходится обращать по разнымъ адресамъ, - и столь же обязательно, какъ восторгаться эллинскимъ искусствомъ.

Но ничто не можетъ сравниться съ вольностью полета байроновскаго лиризма тамъ, где предъ нами не Тиртей, а Овидiй и Анакреонъ, - не порабощенная страна, а угнетенная женщина.

И Байронъ чувствуетъ всю силу этого мотива надъ своимъ талантомъ. Ни у одного поэта нетъ такого безграничнаго прославленiя чувства любви, какъ у Байрона. Это одна изъ самыхъ характерныхъ чертъ байроновской поэзiи.

Вопросъ идетъ, разумеется, не о качествахъ любви: съ поэзiей считаться въ этомъ отношенiи было бы, по меньшей мере, безцельно. Вопросъ въ нравственномъ и даже культурномъ, общечеловеческомъ значенiи любви, какъ страсти. Оно, по мненiю Байрона, - несоизмеримо, т.-е. съ нимъ нельзя сравнить не только какую либо одну добродетель, но даже все ихъ вместе взятыя.

Будь на совести у человека тысяча преступленiй, но если онъ сохранилъ способность страстно любить, - онъ - герой, онъ заслуживаетъ нашего высшаго интереса и нашего сочувствiя и нашего удивленiя. О немъ одномъ стоитъ написать гораздо более обширную поэму, чемъ о всехъ герояхъ свободы на всехъ полуостровахъ Европы. Надо только, чтобы любовь была такой, что называется - вечная и безумная, чтобы герой могъ, подобно Корсару, сказать своему предмету:

т.-е. моя любовь къ тебе-это ненависть къ человеческому роду.

Тогда герой можетъ освободить себя отъ всякихъ соцiальныхъ и нравственныхъ условiй, - и поэтъ заявитъ о немъ: "все добродетели исчезли, но и преступность даже не могла погасить самой прелестной изъ нихъ - this loveliest one!" Такъ и въ эпитафiи герою будетъ сказано; онъ завещалъ потомству имя - съ тысячью преступленiй и съ одной добродетелью!

Почему любовная страсть - добродетель? У Байрона нетъ ответа и ответа нельзя отыскать ни въ судьбе, ни въ личностяхъ его героевъ. У поэтовъ искони принято въ чувстве любви прославлять силу облагораживающую, т.-е. осердечивающую и смягчающую. У Байрона совершенно напротивъ: любовь превращаетъ человека въ опасное антисоцiальное существо. Это - хищное животное, укрывшееся съ своей самкой въ пещере, на утесе, въ лесу, въ пустыне. Такую именно любовь сталъ изображать поэтъ, побывавъ на Востоке, и этотъ мотивъ надолго отодвинулъ другой - идейный и культурный. "Корсаръ" только самое искусное звено - въ длинной цепи, ковавшейся со страстью и въ теченiе целыхъ летъ.

И здесь есть известная последовательность.

Начало - "Гяуръ^и. Это первый набросокъ любовника-хищника. Въ поэме этой будто борятся оба мотива - культурный и эротическiй. Въ начале - тоска по эллинской свободе и укоризны покорнымъ рабамъ. Но это - мотивъ изъ другой песни; настоящая песня совсемъ о другомъ и поэтъ энергично и неожиданно обрываетъ самого себя, чтобы перейти къ настоящему делу. И любопытенъ самый переходъ: поэтъ внезапно отказывается "оплакивать" свободу Грецiи и желаетъ вызвать у читателя слезы другимъ предметомъ, - повестью о гяуре.

Это - самая ранняя тема "Корсара".

Поэтъ здесь съ самаго начала взялъ самую высокую ноту и кристаллизировалъ свой избранный образъ. Понизить тонъ значило бы посягнуть на ту или другую сверхчеловеческую черту героя, - а именно въ сверхчеловечности, точнее во вне-человечности его и заключались все его права на прославленiе байроновской музой.

За "Гяуромъ" "Абидосская невеста". Мы еще ближе къ "Корсару" - любовник-хищникъ уже сталъ разбойникомъ. Вероятно, и гяуръ прошелъ этотъ путь мести человечеству за неудовлетворенную страсть. Монастырская казна наполнена богатствами гяура, и надо полагать, - добро досталось таинственному гяуру не по наследству. Недаромъ онъ многозначительно говоритъ "отцу святому": "что было после знаешь самъ. Нетъ отпущенiя грехамъ". После - значитъ, когда погибла возлюбленная героя и гяуръ на всю жизнь проникся мракомъ и зломъ.

Селимъ - откровеннее. Онъ непосредственно после неудачнаго увлеченiя превратился въ атамана корсаровъ и потомъ очень подробно описалъ Зулейке красоту разбойничьей души и прелесть разбойничьей жизни.

"Абидосская невеста" гораздо упорядоченнее "Гяура". Здесь съ самаго начала можно уловить смыслъ сюжета, - но все таки слишкомъ много проселочныхъ тропинокъ и всякаго рода порослей; за ними все еще исчезаютъ главные пути и главныя украшенiя роскошнаго сада. Недаромъ поэма снабжена многочисленными этнографическими и историческими примечанiями: курьезы и чары Востока, очевидно, опять поминутно отвлекали поэта отъ главной задачи, и герой, изъ гяура переодетый въ Селима, снова терпелъ отъ этихъ скачковъ въ сторону. Поэту, видимо, надо было истощить запасы своихъ восточныхъ впечатленiй и сведенiй по турецкому быту и отчасти по турецкой исторiи. Тогда герою должно остаться больше простору и все, что касается его, прiобрететъ больше ясности и порядка.

Мы можемъ следовательно сказать, что Байронъ вывезъ съ Востока совершенно определенный героическiй и романическiй мотивъ. Впервые онъ его изложилъ устами гяура, повествующаго свою судьбу "святому отцу" въ монастыре. Потомъ на тотъ же мотивъ написалъ "Абидосскую невесту", ничего не прибавивъ къ основнымъ нравственнымъ чертамъ героя, но приподнялъ несколько больше покрывало съ его мрачной и таинственной судьбы. Наконецъ, естественно настало время - изобразить эту судьбу, какъ единственный предметъ поэмы - безъ пейзажныхъ и жанровыхъ помехъ.

Это и будетъ "Корсаръ".

Но мы еще не исчерпали всехъ путей, приведшихъ Байрона къ этой поэме. Вне всякаго сомненiя, образъ любовника-хищника - одно изъ сокровищъ, привезенныхъ Байрономъ изъ путешествiя по варварскимъ краямъ. Но не менее важенъ вопросъ, - почему этотъ образъ такъ глубоко внедрился въ байроновскую душу? Почему целый перiодъ байроновскаго творчества можно назвать разбойничьимъ романтизмомъ?

"Корсара" успела ознакомиться съ фигурой разбойника въ самомъ интересномъ освещенiи и до нашихъ дней сохранить о немъ представленiе, какъ о классическомъ образе. Это - шиллеровскiй Карлъ Мооръ. Къ Байрону это воспоминанiе имеетъ прямое отношенiе: будущiй авторъ "Корсара" еще въ ранней молодости съумелъ почувствовать привлекательность шиллеровскаго созданiя. Какъ онъ думалъ о Карле Мооре, мы не знаемъ, но намъ известенъ культурный смыслъ шиллеровской драмы и онъ бросаетъ яркiй светъ на байроновскую разбойничью романтику. Карлъ Мооръ говоритъ очень много и оглушительно громко. Что ни слово, то будто смертельный ударъ кинжаломъ всему, что больше всего распространено въ семъ мiре. Это - гигантъ, желающiй иметь серьезное дело только съ Провиденiемъ.

Но какъ бы громки ни были слова, - мысли Карла Моора вполне реальны и целесообразны даже въ тесныхъ пределахъ столь презираемой имъ человеческой общественной жизни. Сущность мыслей Карла Моора можно найти у такого глубокомысленнаго и вдумчиваго мирнаго бюргера какъ философъ Кантъ.

Его время, восемнадцатый векъ, особенно усердно занималось вопросомъ о прогрессе, - въ чемъ онъ состоитъ и какiя силы имъ управляютъ? Для эпохи, разсчитывавшей победоносно сразиться со всевозможными вековыми неправдами и нелепостями, - интересъ былъ насущный. Вопросъ решался просто, такъ какъ ответъ подсказывался современнымъ положенiемъ борьбы. Сравнительно ограниченная группа "просветителей" шла въ мужественномъ натиске на толпу, или порабощенную традицiей, или своекорыстно охранявшую ее. Нападающiе сражались подъ знаменемъ независимости разума и свободы личности, - два принципа, вполне исчерпывающiе весь арсеналъ, губительный для пережитковъ отжившей старины. А оба эти принципа логически укладывались въ одну идею - личности, какъ силы мыслящей и творящей. Значитъ, - прогрессъ не что иное, какъ борьба личности противъ массовыхъ предразсудковъ и суеверiй.

Такой выводъ - въ высшей степени романтическiй - получался для самихъ просветителей въ пылу переживаемыхъ событiй. И Кантъ этотъ выводъ обобщилъ.

По его мненiю, прогрессъ - это проявленiе антисоцiальной силы въ отдельномъ человеке - die persönliche Ungeselligkeit {Streit der Facultilten. Werke, X.}. Личность въ известный историческiй моментъ не укладывается въ общественныя рамки, установленныя исторiей, и принимается раздвигать ихъ; въ этотъ моментъ личность необщественна, такъ какъ, общество, т.-е. мысль, не достигшая уровня ея духовнаго развитiя, - ея естественный врагъ. Следовательно, возстанiе личности противъ общества во имя новыхъ идеаловъ свободы и есть перiодъ прогресса.

Карлъ Мооръ и явился представителемъ одного изъ такихъ перiодовъ, - самаго воинственнаго и широкообъемлющаго.

И Карлъ Мооръ это знаетъ. Въ решительную минуту своей жизни онъ говоритъ: "Я самъ - мое небо и адъ". Въ этомъ восклицанiи звучали те самыя droits de l'homme, изъ-за которыхъ велась сначала безкровная, а потомъ и кровавая война. И шиллеровскiй герой даже предвосхитилъ ея второй перiодъ.

Онъ "вышелъ изъ круга человечества", - это значитъ онъ проявилъ ту Ungeselligkeit, какая должна вызвать новый соцiальный строй. И у Карла готова программа, - та самая, какую его современники давно прочитали въ сочиненiяхъ Руссо. Здесь они даже могли найти первый теоретическiй очеркъ величественной фигуры - демоническаго преобразователя, удивительно напоминающiй даже въ подробностяхъ позднейшихъ идеальныхъ разбойниковъ.

Руссо рисовалъ идеальнаго законодателя со всей решительностью своей политической геометрiи и со всеми эффектами своего художественнаго генiя. Законодатель долженъ обладать способностью "изменять человеческую природу". Следовательно, силы этого существа граничатъ со всемогуществомъ, - и, естественно, здесь нетъ места обычнымъ путямъ, какими проводятся въ жизнь человеческiя идеи, - убежденiю и доказательству. Законодатель Руссо увлекаетъ не насилуя и убеждаетъ не доказывая {Du Contrat Social. Liv II, chap. VII.}. Это - подлинныя его свойства, и они те же самыя, какими особенно резко отличаются Карлъ Мооръ и за нимъ гяуръ, Селимъ и корсаръ.

Карлъ Мооръ гневно кричитъ своей шайке: "кто разсуждаетъ, когда я приказываю?" А Байронъ прежде всего спешитъ указать, что его герои только повелеваютъ и даже не словами, а взглядомъ, выраженiемъ лица. У корсара эта способность изображена съ особенной тщательностью, въ несколько прiемовъ, и доведена до совершенства.

Руссо - представилъ, по крайней мере теоретически, обстоятельный планъ. Есть онъ и у Карла и такой, что за него вполне заслуженно могъ пострадать авторъ не только у немецкаго маленькаго владыки XVIII века. И планъ этотъ сохранилъ достаточно свежести и смысла до нашихъ дней. Недаромъ, все простодушное громогласiе "обвинителя Провиденiя" не погасило благороднаго света его сердца и ума даже на пространстве самыхъ трезвыхъ эпохъ.

Но это не все.

Шиллеровскiй разбойникъ - незабвенное явленiе не только по своему философскому багажу, весьма распространенному въ его время. Онъ еще и живое, и волнующее лицо, онъ - человеческiй художественный образъ. Насчетъ меры въ речахъ, правдоподобiя въ действiяхъ - недочетовъ сколько угодно, но все таки это могучая песня праведнаго гнева и искренней скорби, хотя и пропетая неустановившимся молодымъ голосомъ и въ душномъ, сдавленномъ воздухе.

Намъ понятно решительно все, что касается нравственной жизни Моора: мы понимаемъ, почему онъ одинокъ, почему онъ называетъ себя отверженцемъ людей и за что онъ клеймитъ ихъ. Сущность драмы - вполне реальна, преувеличенъ только ея размахъ и перекаленъ темпераментъ героя. Поэтому, мы можемъ не разъ улыбнуться, слушая бурныя речи Моора, но не разъ также въ насъ проснется настоящее волненiе, какое только можетъ вызвать въ человеческомъ сердце подлинная человеческая скорбь. И когда шиллеровскiй разбойникъ съ неподражаемо-простодушнымъ, почти детскимъ богатырствомъ восклицаетъ: "Нетъ, нетъ, есть что-то высшее, потому что я еще не былъ счастливъ!" - мы улыбаемся въ полноте искренняго и глубокаго сочувствiя живому, страдающему человеку, - отнюдь не реторической формуле героизма.

Отсюда заразительная сила шиллеровской драмы, засвидетельствованная не только поэтами - Байрономъ, Лермонтовымъ, но и законодателями. Революцiонное собранiе, создававшее новую Францiю, вполне сознательно пожелало автора "Разбойпиковъ" почтить званiемъ гражданина. Драма, действительно, актъ гражданскаго юношески-восторженнаго духа.

Руссо былъ такъ-же учителемъ Байрона, какъ и Шиллера, и у Байрона, - по природе и по жизненнымъ положенiямъ, - было, на первый взглядъ, больше точекъ соприкосновенiя съ душой и судьбой женевскаго философа, чемъ у Шиллера. И Байронъ отъ чистаго сердца могъ посвятить Руссо не одну красноречивую строфу. Въ этихъ строфахъ не мало оговорокъ, какихъ не сделалъ бы благодарный ученикъ, но ведь и въ точкахъ соприкосновенiя байроновскихъ многообразныхъ разочарованiй съ неизменными состраданiями никогда не бывшаго очарованнымъ Жанъ-Жака гораздо больше видимости, чемъ сущности. Безпрестанно бывало такъ: тамъ, где взбешенный опростившiйся лордъ могъ стать въ карательную позу предъ лицомъ своей касты и въ то же время благосклонно отвечать на восторженный приветъ всего остального человечества, - несчастный Жанъ-Жакъ не зналъ буквально, где преклонить голову. Основной мотивъ жизненной драмы Руссо - одиночество - былъ знакомъ Байрону точь-въ-точь въ такой же форме и въ такомъ же размере, какъ столичнымъ дачникамъ деревня и деревенская жизнь. Одного одиночество преследовало какъ прирожденный недугъ, другой искалъ его, какъ отдыха.

Но мотивы въ духе Руссо несомненны въ байроновской поэзiи и особенно въ юношеской. Достаточно припомнить нападки на язвы и пошлости культурнаго общества, большое влеченiе къ природе и "естественнымъ людямъ", великую охоту воспевать одиночество и возвышенную мизантропiю. Все это есть въ первыхъ же песняхъ "Чайльдъ-Гарольда". Естественнымъ является и сопоставленiе шиллеровскихъ "Разбойниковъ^и и байроновскаго корсарства, занявшаго такъ много места въ творчестве и, очевидно, въ нравственной жизни поэта. Какой же культурный смыслъ этого явленiя?

Байронъ очень рано началъ говорить о презренiи къ свету, о любви къ уединенiю, вообще о ничтожестве людей и о томъ, что ему самому нетъ пути въ этомъ мiре. Говорилось все это въ семнадцать или восемнадцать летъ и слезы разочарованiя лились подъ самый бурный аккомпаниментъ головокружительно-сменявшихся увлеченiй.

Жизнь, текла будто въ раю правоверныхъ и это было предзнаменованiемъ на долгое будущее. Правда, налетали и тени: земной рай требуетъ весьма матерiальныхъ заботъ, а состоянiе Байрона не вполне соответствовало его титулу и особенно темпераменту; бывали нелады съ матерью, - нелады вздорные, злые и совершенно не идейные; происходили, разумеется, столкновенiя и съ разнаго рода филистерами и педантами "порядочной" жизни и трезвой литературы, - но все это получаетъ совершенно смехотворный видъ, если изъ подобныхъ бедствiй попытаться сочинить предисловiе къ драме, опустошившей душу человека. Правда, двадцатилетнiй Байронъ желаетъ пустить себе пулю въ лобъ, но, по его словамъ, ему это лень сделать. И мы веримъ ему: вполне уважительная причина не стреляться отъ такихъ несчастiй, какiя намъ известны изъ молодости поэта. Не стоило даже и словъ то страшныхъ говорить. Даже особые ценители Байрона, съ большимъ трудомъ отличающiе въ его лиризме правду отъ поэзiи и пережитое отъ сыграннаго, This cursed country - проклятой страной?

А между темъ, Байронъ не только проклиналъ Англiю, но и бежалъ изъ нея и сопровождалъ свое бегство такими изреченiями, какихъ, наверное, не говорилъ ни одинъ изъ самыхъ злополучныхъ и великихъ изгнанниковъ.

Байронъ называлъ себя Адамомъ, осужденнымъ на изгнанiе и даже безъ Евы, существомъ безъ друзей, открывая этими сравненiями перспективу для будущаго окончательнаго эпитета - fallen spirit - падшiй духъ.

Начинались странствованiя Чайльдъ-Гарольда, - и безъ всякаго сомненiя они во всехъ отношенiяхъ совершались проще и легче, чемъ позднейшiя запутанныя экскурсiи байронистовъ среди необозримой галлереи байроновскихъ Евъ - съ целью определить, какая реальная Ева соответствуетъ поэтически-разодетому существу съ той или другой фантастической кличкой?

Это означало быть разочарованнымъ и не знать путей въ этомъ мiре.

Байронъ вернулся. Пришлось испытать кое-что непрiятное, - отнюдь не исключительное по своей горестности, но, по крайней мере, заслуживающее серьезнаго упоминанiя. Умерла мать, - и поэту, наверное, стало неловко при воспоминанiи о междо-усобицахъ съ мало-вменяемой, но все-таки не злой женщиной. До исторiи съ женой это самое существенное огорченiе, но оно никоимъ образомъ не могло устоять предъ быстро налетевшей славой - по выходе первыхъ песенъ "Чайльдъ-Гарольда" и наредкость многочисленными и многошумными реальными романами поэта.

Никогда еще ни въ одной литературе не появлялось мотива, столь раздражающаго и заразительнаго для женской впечатлительности.

Необыкновенно темпераментный, правда пресыщенный, уставшiй и мрачный, но сохранившiй во всей силе способность разразиться восторженной песней въ честь красоты и подробно оценить спецiальныя качества женщины какой угодно нацiональности, - все это должно было изъ Чайльдъ-Горольда сделать неотразимо отравляющiй образъ для всякаго сколько-нибудь мятущагося женскаго воображенiя, - и Байронъ сталъ "идоломъ общества".

Это былъ - денъ его, его праздникъ, - my day: - такъ онъ самъ говоритъ, - и вотъ съ этимъ то праздникомъ совпадаетъ корсарскiй перiодъ байроновской поэзiи; публика выражалась проще - перiодъ "турецкихъ повестей".

И действительно, главнымъ обстоятельствомъ была чрезвычайная насыщенность поэта турецкими впечатленiями. Ихъ оказалось столько, что при всей неограниченной подвижности архитектурныхъ рамокъ "Гяура", "Абидосской невесты" -

Здесь трактовались также "турецкiе" вопросы; сообщались, напримеръ, сведенiя о томъ, съ какимъ лезвiемъ восточная сабля смертоноснее, какой видъ имеютъ лица людей, убитыхъ разными способами, - и всемъ становилось ясно, что сабля съ самымъ опаснымъ лезвiемъ имеется у самого поэта и что онъ имелъ случаи наблюдать всевозможныхъ убитыхъ, а что касается живыхъ, то поэтъ прямо заявлялъ, что онъ жилъ съ однимъ морскимъ разбойникомъ въ Морее.

После такихъ примечанiй, естественно, текстъ прочитывался читателями и особенно читательницами съ совершенно особымъ настроенiемъ. Они невольно искали здесь гораздо больше, чемъ было написано и, разумеется, въ томъ направленiи, въ какомъ ихъ поощряли личныя заявленiя самого автора. Къ тому-же изъ особаго чувства подразнить техъ, которые считали его олицетворенiемъ порока поэтъ непрочь былъ содействовать распространенiю самыхъ нелепыхъ розсказней о немъ.

Мирный и культурный Чайльдъ-Гарольдъ былъ настоящимъ двойникомъ автора, но это пока скрывалось и довольно упорно. А корсары, разумеется, действовали совсемъ въ другомъ направленiи, чемъ хотя бы даже и очень своеобразный великобританскiй лордъ. И все-таки не Чайльдъ-Гарольду впервые суждена была честь явиться вполне откровенно съ лицомъ самого поэта, а морскому разбойнику - Конраду.

Какъ это могло случиться?

Вальтеръ-Скотту первому пришлось решать вопросъ со всевозможными данными - решить его основательно и къ чести любимаго поэта. Мы знаемъ, - въ юномъ Байроне жила любопытная идея на счетъ героевъ и ихъ авторовъ. Онъ весьма былъ склоненъ сливать ихъ воедино, будто не признавалъ, что можно изображать что-либо другое помимо собственной души. Это поучительно для оценки таланта самого Байрона, - и поэтъ не только не боролся съ настойчивымъ субъективизмомъ своего вдохновенiя, - напротивъ, желалъ подчеркнуть субъективизмъ даже тамъ, где - безъ участiя поэта - читатели, можетъ быть, и не догадались бы о немъ.

Зачемъ, напримеръ, онъ снабдилъ корсара своей внешностью? Зачемъ, спрашиваетъ Вальтеръ-Скоттъ, Байронъ вообще придавалъ личныя свои особенности разбойникамъ и преступникамъ?

У Вальтеръ-Скотта несколько ответовъ:

"Быть можетъ. этотъ прiемъ есть следствiе меланхолiи, которая располагаетъ человека, одержимаго ею, напримеръ, Гамлета, сродниться со сценами глубокаго и потрясающаго интереса, которыя возникаютъ изъ борьбы угрызенiй совести съ непреклонной гордостью и, давъ волю своему воображенiю, ставить себя въ положенiе человека, окруженнаго опасностями и отягченнаго преступленiями, подобно темъ людямъ, которые инстинктивно любятъ блуждать по краямъ пропастей, или, ухватясь за слабую ветку, нагибаться надъ бездной, на дне которой шумитъ мрачный потокъ. Впрочемъ, переодеванье это могло быть и совершенно произвольнымъ, подобно тому какъ выбираютъ плащъ, кинжалъ и фонарь убiйцы для маскараднаго костюма. Или, быть можетъ, чувствуя всю силу своихъ описанiй всего мрачнаго и ужаснаго, Байронъ въ своемъ рвенiи отождествлялъ себя съ описываемыми имъ личностями, подобно актеру, представляющему на сцене одновременно и свою собственную личность, и лицо, которое онъ изображаетъ. Наконецъ, можно предполагать (и это не совсемъ несовместно съ характеромъ Байрона), что онъ делалъ это на зло своимъ порицателямъ, которые вследъ за появленiемъ въ светъ "Чайлеь-Гарольда", стали осыпать его насмешками, по поводу этихъ переодеванiй, желая темъ показать публике, какъ онъ мало обращаетъ вниманiя на критику и до какой степени въ его власти возбуждать вниманiе и уваженiе къ себе даже и тогда, когда онъ придаетъ некоторыя личныя свои черты и особенности пиратамъ и разбойникамъ".

Все эти объясненiя - одно другого стоятъ: Байронъ или искатель сильныхъ ощущенiй, или любитель маскарадныхъ мистификацiй, или актеръ, играющiй "страшную" роль, или - что хуже всего - осуществляющiй въ своемъ творчестве задоръ раздраженнаго самолюбiя. А между темъ Вальтеръ-Скоттъ отнюдь не желалъ унижать ни таланта, ни личности Байрона, и говорилъ по крайнему разуменiю все лучшее, что можно было сказать по поводу Конрада-Байрона.

По этимъ указанiямъ мы, следовательно, не должны серьезно смотреть на субъективныя черты въ корсарахъ Байрона: это, по меньшей мере, разсчитанная игра капризнаго артистическаго воображенiя.

И это вполне согласно съ фактами. Корсаризмъ завладелъ творчествомъ поэта какъ разъ въ то время, когда надъ душой его проносились самые золотые "летящiе часы".

Онъ и имъ далъ место въ разбойничьихъ поэмахъ: Зюлейка - удостоверенное отраженiе одной изъ подлинныхъ мимолетныхъ героинь Байрона. Здесь - а повсюду, где изображался мракъ, отчаянiе, безнадежное одиночество въ настоящемъ и въ будущемъ и потрясающая преступность въ прошломъ, - все это творчество и притомъ усиленно мелодраматизированное въ личныхъ целяхъ поэта и для его собственнаго удовольствiя.

Эта мелодраматизацiя не покидала молодого Байрона даже въ самыхъ простыхъ житейскихъ положенiяхъ. Въ его дневнике имеется одна запись, бросающая гораздо более яркiй светъ на психологiю байроновскаго творчества, чемъ все постороннiя изследованiя.

Байронъ увиделъ во сне знакомую умершую женщину, - обстоятельство довольно обыкновенное. Но вотъ какъ его излагаетъ Байрон:

"Какой сонъ!... Ей не удалось овладеть мною!... Но я хотелъ бы, чтобъ мертвецы мирно покоились! О, какъ стыла моя кровь!... Я никакъ не могъ проснуться"...

И ему немедленно припоминается ни более, ни менее какъ самъ Ричард III после ночи его виденiй!... Сопоставленiе съ излишкомъ стоющее уподобленiя корсара Конрада поэту Байрону - и психологически одного и того же порядка.

Мелодраматизма не мало и въ первоисточнике классической разбойничьей поэзiи - въ драме Шиллера. Но тамъ источникъ его - совершенно другой. Тамъ выражаясь словами Добролюбова - "азартъ въ пользу идеи" виноватъ въ томъ, что Карлъ Мооръ такъ часто похожъ на "сверхчеловека" и "смеющагося льва"; у Байрона мелодраматизмъ - явленiе, идеямъ постороннее и психологически не связанное съ личностью героя, а навязанное ей настроенiями и намеренiями поэта. Отсюда чрезвычайно своеобразный характеръ самаго яркаго байроновскаго разбойника - корсара Конрада.

Мы знакомы съ главными чертами героя: это черты не его, а фамильныя, оне - неотъемлемое достоянiе самаго типа. Съ байроновской энергiей вся фигура обозначена несколькими словами: That man of loneliness and mystery - человекъ одиночества и таинственности. И эти понятiя действительно исчерпывающiя: все остальное - подробности и оне логически вытекаютъ изъ основныхъ понятiй.

Кто таинствененъ - тотъ, конечно, не разговорчивъ, и Конрадъ и самъ не говоритъ безъ крайней необходимости, и другимъ не позволяетъ говорить, взглядъ, жестъ, краткiй приказъ - все красноречiе Конрада. А кто задаетъ ему вопросы, тому "краткiй ответъ и презрительный взоръ" - и только. Внешность у Конрада, мы уже знаемъ, байроновская и поэтъ не пожалелъ красокъ. Все, что можно извлечь изъ таинственности - на лицо: Конрадъ не высокъ ростомъ, но наблюдательный зритель могъ подметить въ его наружности нечто необыкновенное, какую-то силу, приводившую въ невольный трепетъ толпу, даже корсаровъ, наверное, привыкшихъ не пугаться. Немногiе могли выдержать его взоръ, потому что - There was a laughing Devil in his sneer - самъ смеющiйся дьяволъ чуялся въ его смехе - весьма, впрочемъ, скупомъ.

Это таинственность.

Одиночество неразлучно съ таинственностью и со многими другими качествами. Кто одинокъ по своей воле, - тотъ значитъ или боится, или презираетъ людей. Конраду, разумеется, чуждъ страхъ, - и онъ переполненъ ненавистью и презренiемъ ко всему человечеству. И это презренiе переноситъ онъ и на своихъ товарищей: они едва дерзаютъ подходить къ нему, и "съ ними у него единственныя сношенiя - команда". Но если Конрадъ захочетъ быть разговорчивымъ съ людьми, тогда на свете нетъ существа очаровательнее и темъ, кого онъ увлекалъ, казалось, что на земле "все ничто предъ его словомъ". Только это бывало редко, и онъ не дорожилъ теми, кто его любилъ, а только теми, кто ему подчинялся.

Таковъ "мракъ души" Конрада.

Не менее сурова и его плоть. Она удовлетворяется аскетическимъ режимомъ. Конрадъ питается "самымъ грубымъ хлебомъ и самыми простыми кореньями"; иногда только позволяетъ себе полакомиться плодами, а пьетъ одну воду. Столъ настоящаго "отшельника"!..

затемъ, чтобы жить больше всего духовной жизнью: "его духъ, казалось, питался его воздержанiемъ". - Дальше говорится о "могуществе его мысли"' чарахъ его "духа" и рисуется лицо, вечно сосредоточенное въ глубочайшихъ думахъ, и следы этихъ думъ читаются на суровомъ челе, въ нестерпимо-проницательныхъ очахъ, и эта же страшная работа должна объяснить намъ, почему Конрадъ все и всехъ подчиняетъ своей воле. Такъ полагаетъ самъ поэтъ.

Все это чрезвычайно эффектно, но пока не убедительно и, следовательно, не сильно, - къ чему особенно стремится поэтъ. Мы знаемъ, что кому угодно можно приписать какiя угодно совершенства, - все равно какъ на чье угодно тело можно навешать всяческiе уборы; вопросъ, - пойдутъ ли эти уборы къ человеку и составятъ ли они все вместе правдоподобное и художественно-красивое одеянiе? Такъ и великiя героическiя свойства... Прежде всего, - кому принадлежатъ эти свойства, существуетъ ли живая, реальная человеческая душа, блистающая этими достоинствами? Иначе, - все доблести будутъ украшенiями на манекене.

А решить намъ вопросъ очень легко: все живое имеетъ свою исторiю, - и живая человеческая душа - значитъ картина развивающагося мiра идей и отношенiй. Если у человека такое острое отношенiе къ мiру, какъ у Конрада, - мы должны знать происхожденiе этого чувства; если онъ такой аскетически-ревностный мыслитель, - у насъ является желанiе проникнуть въ задачи этой необыкновенной работы.

У Карла Моора намъ все это известно. Мы ясно представляемъ, за что онъ громитъ людей отродьемъ крокодиловъ, почему себя онъ считаетъ одинокимъ, "горько вопiющимъ Абадонной", и на какомъ основанiи онъ ставитъ себя выше своихъ товарищей-разбойниковъ: у него и у нихъ цели совершенно различныя и онъ действительно пользуется ими, только какъ орудiями, какъ матерiаломъ.

Все это вполне определенная исторiя человеческой души и человеческаго воинствующаго идеализма.

Обратитесь къ Конраду и спросите у него, откуда его мракъ духа, столь, будто бы, ужасающiй все, что приближается къ корсару?

Поэтъ два раза пытается дать ответъ и почти въ одинаковыхъ выраженiяхъ и одинаково кратко и таинственно: His heart was formed for softness - warped to wrong -- "его сердце было создано для любви, а его сбили съ пути и направили на преступленiе". Такова исторiя Конрада. Въ поясненiе говорится, кто сбилъ съ пути и какъ: светъ проучилъ его въ школе разочарованiя (Disappointment's school). Еще одно поясненiе: "ему изменяли слишкомъ рано и слишкомъ долго обманывали" - Betrayed too early and beguiled too long. И въ результате - неукротимая ненависть противъ всего человеческаго рода, "война съ человекомъ и вызовъ небесамъ", "благородная надежда научить корсаровъ въ небольшомъ количестве биться съ толпами", а въ общемъ - решительный разрывъ даже съ Божьимъ милосердiемъ и "тысяча преступленiй" съ открытымъ разсчетомъ на близкое соседство съ сатаной при жизни и по смерти, - до последнихъ пределовъ всего ужаснаго, что можетъ изобрести человеческое воображенiе...

Можетъ это произвести впечатленiе подлинной драмы человеческой души и вызвать у насъ волненiе жалости, удивленiя или ужаса - самаго желаннаго для Конрада чувства?

Намъ, можетъ быть, не следуетъ особенно добиваться, какiя разочарованiя и измены могли привести героя къ идее уничтоженiя человеческаго рода: иначе, вероятно, пострадала бы "таинственность" Конрада. Но мы, по крайней мере, должны знать, что разочарованiя были действительно обидныя, - иначе намъ трудно будетъ поверить въ серьезность войны Конрада съ землей и небомъ.

Къ сожаленiю, самъ же поэтъ въ корне подрываетъ силу душевныхъ потрясенiй, пережитыхъ его героемъ. Мы уже знаемъ, какое место занимаетъ любовь среди человеческихъ добродетелей. Несомненно, особенно велико счастье или несчастье, связанное съ любовью, - и если вопросъ идетъ о смертоносныхъ обидахъ, - оне должны иметь место въ области любви. Разочарованный это значитъ неудачно-любившiй, такъ звучатъ и слова - betrayed и beguiled - измена, предательство это спутники любовныхъ грозъ.

И вотъ Конрадъ, оказывается, уберегся именно отъ этой беды. Въ поэме онъ любитъ Медору, - и намъ говорятъ: "никогда онъ и въ половину не любилъ такъ, какъ любилъ теперь". А въ конце поэмы Медора названа - "The love of youth, the hope of better years" - "любовь юности, надежда лучшихъ летъ". Значитъ, только въ поэме мы видимъ Конрада влюбленнымъ по-настоящему и по-юношески, - и у насъ неизбежно возникаютъ два вопроса: какiя же измены могли навсегда озлобить героя? И когда эти измены успели такъ безнадежно ожесточить его сердце?

И предъ нами встаетъ прошлое Конрада не столько таинственнымъ, сколько безсодержательнымъ, и мы готовы спросить: ужъ не играетъ ли здесь покровъ таинственности той самой роли, о какой разсказываютъ по поводу покрывала Саисской богини?

зла! Когда вскоре после появленiя байронизма возникла философiя, развенчивающая мiръ и человечество, она поспешила прежде всего покончить съ чарами любви, и Шопенгауэръ и Гартман вполне последовательно посвятили этому предмету самыя крылатыя страницы.

А здесь, - негодность человеческаго рода устанавливается рядомъ съ безграничнымъ совершенствомъ женщины, - мы можемъ сказать женщинъ, потому что вследъ за Медорой отыскивается Гюльнара и нетъ основанiй отчаиваться - найти столь же совершенныхъ женщинъ великое множество: въ этомъ порука спецiальное счастье байроновскихъ героевъ. Въ такомъ случае - мiръ можетъ спокойно существовать, - добрая половина человечества - не то что десять праведниковъ.

За что же Конрадъ льетъ кровь? Узнавши, что еще только въ поэме онъ любитъ настоящей любовью, - мы узнаёмъ, что въ той же поэме онъ только и позналъ настоящее страданiе-въ тюрьме турецкаго паши. Здесь его настроенiя создали борьбу "гораздо более смертельную, чемъ все раннiя" - that conflict deadlier far than all before...

Это окончательно подрываетъ кредитъ техъ страданiй Конрада, какiя будто бы превратили его въ истребителя людей и оскорбителя Верховной Силы. И если бы мы искреннее и серьезно отнеслись къ исторiи Конрада, - у насъ могло бы остаться самое отталкивающее впечатленiе и оно только увеличилось бы отъ разныхъ чувствительныхъ подробностей, какими украшены некоторые моменты поэмы.

Конрадъ, напримеръ, не выноситъ даже мысли, чтобы женщина могла пролить кровь, и когда онъ видитъ на ея лбу кровавое пятно, - онъ испытываетъ, потрясенiе, неведомое ему раньше - ни въ бою, ни въ плену, ни въ минуты упрековъ совести. И предъ нами целая драма въ драме: съ одной стороны Гюльнара-красавица не хуже Медоры, съ другой - она убiйца, - какъ герою установить къ ней свои отношенiя, хотя она и стала убiйцей ради его свободы?

Выводъ не подлежитъ сомненiю: настоящее корсара психологически и нравственно безпочвенно и вместо пышнаго титула "человекъ одиночества и тайны" у насъ является искушенiе воспользоваться другимъ, более соответствующимъ действительности: "человекъ безумiя и жестокихъ капризовъ". Темъ более, что одиночество --

Конрадъ меньше одинокъ, чемъ кто-либо. Его одиночество - одно изъ техъ блаженствъ, о какихъ принято мечтать у всехъ поэтическихъ героевъ и героинь.

У корсара есть Медора - его единственная настоящая любовь, а известно, что

Никто, никто любовникамъ не нуженъ

Для упоенiя ихъ счастьемъ, кроме

Такъ говоритъ шекспировская Джульетта, - и съ ней, несомненно, долженъ согласиться Конрадъ, для котораго любовь высшая добродетель, а Медора стоитъ всего человеческаго рода.

Очевидно, корсара нельзя назвать "человекомъ одиночества".

Нельзя еще и потому, что мы не понимаемъ его пренебрежительнаго отношенiя къ товарищамъ. У Карла Моора оно понятно. Онъ можетъ безнаказанно кричать своимъ головорезамъ: "грабежъ ваше дело": себе онъ не беретъ добычи, а что следуетъ ему какъ атаману - онъ "отсылаетъ въ сиротскiе дома или употребляетъ на образованiе благонадежныхъ юношей". Онъ ведетъ войну, какъ соцiальный мститель и преобразователь: караетъ помещиковъ за крестьянъ, истребляетъ торгашей правосудiемъ и почестями, не щадитъ и льстцовъ и проходимцевъ, лицемеровъ и инквизиторовъ. Разбойничья шайка въ его рукахъ топоръ, расчищающiй плесень и сорную чащу въ засоренномъ винограднике Господа.

И Карлъ Мооръ действительно одинокъ: его Амалiя далеко отъ него и онъ не знаетъ даже, помнитъ ли она о немъ.

Если въ его прошломъ нетъ оправданiя для его настоящаго, - въ его настоящемъ нетъ ни разумнаго, ни нравственнаго смысла для его будущаго.

Есть ли у Конрада какой-либо общiй планъ? Мы знаемъ, - его цель - научить свою шайку биться даже съ сильнейшимъ врагомъ. Зачемъ? Ответъ можетъ быть единственный: чтобы истребить возможно больше людей и собрать побольше добычи.

Аскетическое пропитанiе Конрада не мешаетъ его эпикурейскимъ наклонностямъ въ другомъ отношенiи, - и можно недоумевать, причемъ хлебъ, коренья и вода, когда рядомъ Медора и у нея, очевидно, великолепное хозяйство съ драгоценной утварью и даже съ служанками-танцовщицами и певицами. Ихъ искусство всегда къ услугамъ мрачнаго постника, - вместе съ игрой Медоры на гитаре, а для разнообразiя совместное чтенiе любовныхъ исторiй.

Очевидно, предъ нами не столько "человекъ одиночества", сколько оригинальный феодалъ: феодъ его - островъ, вассалы - морскiе разбойники, данники - все человечество, а замокъ - башня на утесе. Все остальное или вовсе не къ лицу корсару или до такой степени противоречиво и исключаетъ другъ друга, что можно на выборъ примерять къ герою тотъ или другой уборъ.

Мы знаемъ, - какъ и почему. Въ поэме, действительно, немало "изъ жизни", и, разумеется, байроновской, - вотъ это то вмешательство и создало такое странное детище.

Самое искреннее и верное признанiе, какое только было высказано Байрономъ о себе: I was always violent - "я всегда былъ неистовымъ", - и въ последнее время это "неистовство" подтверждено новыми фактами, вернее, - почти каждый фактъ, вновь открывающiйся въ бiографiи Байрона, свидетельствуетъ о "неистовстве" {Ср. "The Nineteenth Century" January 1898.}, особенно въ детстве и первой молодости. Основная черта молодого Байрона: поразительное несоответсгвiе внешнихъ явленiй съ нравственными реакцiями въ его душе. Ударъ ответъ на шутку, побои - на вздорную болтовню даже дамы, покушенiе на убiйство - на ссору съ прислугой - женщиной. У Байрона необыкновенно легко и свободно размахивалась рука по самымъ ничтожнымъ поводамъ, - и, естественно, впоследствiи такъ же стремительно раздавалась поэтическая и прозаическая речь. Мы уже слышали о Ричарде III по поводу сна, "проклятая страна" - по поводу даже трудно и сказать чего именно, а разговоры о самоубiйстве всяческими способами - и при помощи пули, и при посредстве венецiанскихъ каналовъ - слышатся въ теченiе всей жизни поэта, давшей темъ не менее превосходную канву для "Дон-Жуана".

У Байрона до такой степени вошло въ привычку говорить страшныя и таинственныя слова, что онъ могъ ихъ импровизировать, буквально шутя и смеясь: такъ возникло знаменитое стихотворенiе: Душа моя мрачна.

какъ часто и у обыкновенныхъ людей рисуются ихъ идеалы: все черты идеала - резко подчеркнутыя и приукрашенныя, завидныя и картинныя, на взглядъ мечтателя, качества реальнаго человека.

Про корсара говорится: Few are his words, but keen his eye and hand - Скупы его слова, но остры его взглядъ и рука. Именно такъ крайне вспыльчивому юноше съ фамильной гордостью долженъ рисоваться настоящiй герой. Главное его достоинство не быть вульгарнымъ: это неизменно повторяется въ поэмахъ Байрона - vulgar heart, vulgar men

И Байронъ съ полнымъ простодушiемъ набиралъ въ своемъ уме побольше грозныхъ и необыкновенныхъ качествъ: суровость, загадочность, решительность, неукротимая воинственность, непреодолимая повелительность, недоступность и, что эффектнее всего - разочарованность.

Все это сполна рисовалось еще очень юному Байрону, и впоследствiи мечты эти оказывались доступными для Чайльдъ-Гарольда какого угодно калибра и какой угодно нацiональности.

Но сооруженiе это въ своемъ совершенномъ великолепiи являлось безъ почвы и перспективы. Общую схему Байронъ могъ извлечь изъ своихъ реальныхъ наклонностей и своихъ житейскихъ положенiй, весьма поощрявшихъ его въ этомъ направленiи, благодаря его происхожденiю и красивой внешности, - но какое нравственное оправданiе могъ создать Байронъ для своего богатыря? Что было въ жизни самого поэта необыкновеннаго и чреватаго столь необыкновенными последствiями?

А на счетъ перспективы, - какiе идеалы молодой Байронъ успелъ обдумать и поставить себе, принимаясь рисовать богоборцевъ и человеконенавистниковъ?

прозвучавшiя. Байрон-поэтъ не возвращался къ этимъ темамъ никогда, - и именно къ той, какая съ его эпохи на неопределенное время овладела всеми лучшими умами и сердцами. Можно подумать, что Байронъ въ парламенте остановился на ней только имея въ виду наговорить колкихъ вещей британскому правительству и большинству.

Онъ немедленно принялся за корсаровъ, - и въ самой главной поэме о нихъ коснулся соцiальнаго вопроса, и ничего не можетъ быть красноречивее для настроенiй молодаго поэта, чемъ это касательство.

Поэтъ изобразилъ, какъ его Конрадъ силой мысли и чарами духа повелеваетъ толпой, - дальше продолжаетъ: "Такъ было, такъ будетъ подъ солнцемъ, многiе должны работать на одного! Такова воля природы, - но пусть тотъ несчастный, кто работаетъ, не обвиняетъ и не ненавидитъ того, кому достаются плоды его трудовъ. Охъ! если-бы онъ зналъ тяжесть блестящихъ цепей, какъ легко въ сравненiи съ ними бремя мукъ въ низшей доле!"

Въ восемнадцатомъ веке въ Париже жилъ очень богатый финансистъ, любившiй подчасъ позабавиться модной тогда политической экономiей. Онъ красноречиво доказывалъ, что богачи гораздо несчастнее бедняковъ, потому что богачамъ бываетъ часто очень скучно!

Не далеко ушла и соцiальная философiя Байрона, и что особенно важно - она вполне уместна въ поэме, дышащей феодальнымъ духомъ.

"корсарамъ", - самъ такимъ путемъ разрешая самый настойчивый вопросъ своего времени и разрешая его после своей речи въ пользу рабочихъ, разбивавшихъ ткацкiе станки? Байронъ говорилъ въ парламенте о бедствiяхъ рабочихъ, какъ очевидецъ, заявлялъ, что даже въ Турцiи онъ не видалъ такихъ отталкивающихъ картинъ бедноты, какъ въ Англiи, - и после этого целый перiодъ разбойничьяго романтизма съ истинно феодальными идеями о труде и богатстве!

Никто не станетъ искать въ поэтическихъ произведенiяхъ определенныхъ общественныхъ программъ, но всякiй, кто считаетъ искусство положительнымъ культурнымъ явленiемъ, будетъ ожидать, что по крайней мере въ рукахъ истинныхъ художниковъ оно непременно выражаетъ собой совесть человечества въ данный историческiй моментъ. Въ иной моментъ совесть эта можетъ говорить въ сердцахъ только немногихъ, можетъ быть, только единицъ, - но качество художественной организацiи измеряется именно ея совестливой музыкальностью, а Байронъ съ такой настойчивостью клеймилъ "вульгарныя сердца" и всеми цветами своей поэзiи увенчивалъ единицы!

Пока это продолжалось въ пределахъ разбойничьей романтики - героизмъ являлся психологически-искусственнымъ, риторическимъ и культурно-отрицательнымъ. Разумеется, великiй лирическiй талантъ поэта разсыпалъ ослепительныя искры поэзiи - даже въ исторiи весьма не возвышеннаго идейнаго качества. Байронъ съ блескомъ продолжилъ шекспировскую трагедiю въ созданiи женскихъ образовъ. Оба типа - любовь мечтательная, робкая, молчаливо-преданная и любовь вызывающая, завоевательная, готовая "подобно пилигриму весь светъ пройти вследъ за своимъ милымъ" - оба эти идеала влюбленной женщины съ великой тщательностью нарисованы Байрономъ.

лица изложилъ возникновенiе и ростъ любви въ сердце Гюльнары, и именно въ такой тонкой психологической постепенности: "страхъ, благодарность, жалость, страсть". И дальше Гюльнара - скорее блестящая, хотя и бурная дама итальянскаго возрожденiя, чемъ купленная рабыня турецкаго паши. Недаромъ Конрадъ читалъ съ Медорой сочиненiи Арiосто!

Но речи до такой степени искренни, сильны, поэтичны, что слышишь только взволнованное женское сердце, - вовсе не справляясь объ его паспорте. Несомненно, Медора и Гюльнара въ сильной степени помогли успеху "Корсара".

Но центромъ очарованiя являлся, конечно, самъ герой.

И съ этого момента надолго во всехъ культурныхъ обществахъ Европы водворились оригинальные "бывшiе люди" - съ загадочнымъ прошлымъ и съ темнымъ будущимъ. А настоящее - неотразимый ядъ молчаливаго, но многозначительнаго разочарованiя. И корень этого явленiя, корень вульгарнаго байронизма, быстро ставшаго мелкой общедоступной монетой - корсарскiя поэмы Байрона.

Одновременно съ великимъ талантомъ художественнаго слова, съ чарующей красотой любовныхъ настроенiй, поэмы эти вобрали въ себя все, что было въ природе самого поэта-мелодраматическаго, капризнаго, театральнаго, аффектирующаго. Оне отразили въ себе Байрона, обожавшаго аристократическую генеалогiю своихъ друзей, не желавшаго видеть безъ отвращенiя, какъ женщина естъ, такъ какъ ея назначенiе - быть восточной пери, Байрона, не знавшаго удержу въ бешеныхъ взрывахъ своего темперамента, Байрона, утешавшагося школьническими аналогiями между собой и Наполеономъ Бонапартомъ, Байрона, способнаго пугать психопатическое женское воображенiе маскарадными ужасами и делать страшные намеки на фантастическiе эпизоды своей бiографiи, - однимъ словомъ Байрона - трагическаго лицедея и фатальнаго сердцееда. Вся эта игра молодыхъ силъ не имела бы никакого прочнаго значенiя, если бы съ ней не уживался исключительный художественный талантъ и если-бы самъ поэтъ не сообщилъ великое очарованiе тому, что по существу было лишено и красоты, и силы.

"Корсара", Байронъ заявлялъ, что онъ перестаетъ писать, его поэтическая деятельность кончена. Говорилось это какъ разъ въ самый разгаръ успеха "Чайльдъ-Гарольда" и первыхъ разбойничьихъ поэмъ. Что могло вызвать у поэта такое хотя бы временное решенiе? Не публика и не критика: талантъ его теперь былъ фактомъ признаннымъ. Можно думать, - поэтъ чувствовалъ нравственную невозможность продолжать творческую работу въ принятомъ направленiи. Что можно было извлечь изъ самаго мрачнаго и таинственнаго Конрада - помимо новаго любовнаго приключенiя? Но ведь все эти приключенiя - безнадежно однообразны. Поэтъ описалъ ихъ уже три и использовалъ въ нихъ весь восточный романтическiй матерiалъ. Публика читала съ наслажденiемъ, - еще не было случая, чтобы исторiя разбойника и "бывшаго человека", изображенная даже и не байроновскимъ перомъ не нашла читателей. Но самъ поэтъ чувствовалъ источникъ изсякшимъ.

придать интересъ старому мотиву чрезвычайно любопытнымъ прiемомъ.

Не прошло и году после "Корсара" -- явился Лара.

Здесь до такой степени все загадочно, что даже нетъ покрывала, скрывающаго тайну, - сплошная глубокая мгла и на фоне ея ужасающая фигура, окруженная "таинственнымъ кругомъ". Поэтъ безпрестанно повторяетъ, что было сказано по поводу гяура, Селима, Конрада, - но есть и новость. Лара становится во главе народнаго возстанiя противъ феодаловъ. Вотъ онъ - великiй мотивъ времени! Но какъ трудно онъ уживается съ разочарованнымъ внечеловекомъ! Будто Ларе наскучило бродить по своему замку по ночамъ, а днемъ пугать людей своими необыкновенными глазами, - и онъ устроилъ драму съ переодеванiемъ, сталъ революцiонеромъ.

непрiятности своимъ личнымъ врагамъ, а эти враги-феодалы: отсюда демократизмъ Лары. Такъ и говорится въ поэме:

Какая ему забота - свободна ли толпа! Онъ хотелъ возвысить бедняка, чтобы смирить гордеца. Для него, значитъ, толпа только метательный снарядъ, - и Конрадъ, пожалуй, не отказался бы отъ такого предпрiятiя, - и здесь мы убеждаемся въ кровномъ родстве обоихъ героевъ.

Но попытка Байрона - оживить корсарскую эпопею мотивомъ общаго смысла, помимо жестокихъ романовъ, - заслуживаетъ всего нашего вниманiя. И столь же замечательна судьба этой попытки.

"Чайльдъ-Гарольда" Байрону не трудно было бы своего героя снабдить демократическимъ знаменемъ. Инстинктъ художника - эта совесть всехъ подлинныхъ талантовъ - не допустилъ несоответствующаго украшенiя на недостойномъ предмете.

Разочарованный герой какъ вступилъ на сцену, такъ и сошелъ съ нея - нищiй духомъ и сердцемъ, и въ ту минуту, когда надъ нимъ устало даже байроновское перо, надъ нимъ состоялся и поэтическiй, и нравственно-культурный приговоръ, - и самъ поэтъ готовился вырваться изъ-подъ власти мелодраматическихъ эффектовъ на твердый путь реальной жизни и ответственной борьбы.