Борьба с небом

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Борьба с небом (старая орфография)

БОРЬБА С НЕБОМ.
(Из семейных преданий одной венгерской фамилии).

Закат солнца в пустыне.

Далеко кругом, насколько можно было обнять взором, тянулась голая, однообразная равнина, где господствовали три рода растений, известных в просторечии под именем "волчьяго молока", "чертополоха" и "царской свечи", а у ботаников под именем "euphorbium" (молочая), "erringium" (колючки) и "verbascum" (царской свечи или царского скипетра).

Первое из этих растений, с обильным млечным соком, словно показывало, что этот участок земли, питая своих детей, как бы вскармливает волков. Название второго намекает на то, будто бы этою землею завладел чорт. Третье, "царская свеча", получило свое название от того, что там, где встречается этот кустарник (вышиною в человеческий рост) подобный пылающему факелу с желтыми цветами, земля тучна и плодородна, хотя давно уже не обработывается.

Все дороги заросли репейником, так-что на них не было видно ни малейшого следа колес. От жилых строений остались одне только развалины в виде стен с окнами без рам, а из высокой травы выглядывали кости падших зверей.

Ветер разметал целые холмы; он засыпал всю окрестность мелким белым зыбучим песком, который покрыл нетолько травы, над которыми он проносился, но похоронил под собою кустарники и даже целые деревья с их вершинами, и достигнув до края болота, вступил в новую борьбу с тиной, пока не заставил ее отступить, вместе с тощей растительностью. Два властелина было у этой почвы: в ветреное время зыбучий песок, а в дождливое - болото.

На бледно-желтом, словно страдающем бледной немочью небе, солнце заходило, не бросая от себя лучей, в виде тусклого шара. На горизонте не было ни одного облака. Только вдали на востоке показалось какое-то воздушное явление, но и это было не облако. Это было что-то в роде исполинского римского S, с резкими темными очертаниями, которых не золотила даже вечерняя заря. Эта плывующая в воздухе громада не переставала изменяться по мере своего приближения, и все более и более увеличиваясь, приняла ломанную линию греческого Σ, потом вид бесконечно-длинной змеи, свернулась наподобие черепахи, и, распустив хвост и крылья, вытянулась наподобие баснословного дракона.

Кругом, на сколько можно было обнять взором, не было ни одной башни, только в едва заметной дали темнелась полоса лесу, из середины которого выглядывал маленький, белый домик. По направлению к этому домику ехала рысью, в разсыпную, по заросшей дроком и болиголовом степи, группа всадников - дерзкия, изсохшия фигуры в тряпье, награбленном во всевозможных лоскутных рядах целого света: панцири из валлонской буйволовой кожи, съеденные молью, древне-венгерские спинные меха, татарския кольчуги, бархатные шубы с истертыми рукавами и оборванными висячими золотыми шнурами, турецкие шаровары, спускающиеся в сапоги с отворотами и шпорами, шишаки и кивера из медвежьей кожи. Оружие было в том же роде: пистолеты и обвитые цепью булавы, кривые сабли и трехгранные кинжалы, изогнутые бердыши и длинные копья. Физиогномии соответствовали платью и оружию: старые, словно обтянутые коричневым сафьяном, лица с финно-эстляндскими чертами, с длинными взъерошенными усами и растрепанной бородой; седые, косматые брови над темными сверкающими глазами и толстые пучки волос, заплетенных в узел; коротко-остриженные головы, угловатые щеки, блестящие татарские глаза и тыквообразные турецкие черепа. Толпа людей, похожая на караван, странствующий между Бухарою и Самаркандом.

Представленная нами картина снята между Тейсом и Дунаем и относится ко второй половине прошлого столетия, именно ко времени царствования королевы Марии-Терезии.

Изображаемая полоса земли была совершенно опустошена. Сначала внешняя война, а потом внутренние раздоры истощили ее до последней степени возможности. Различные национальности одного и того же государства разоряли друг друга. Императорских наемников называли "Лабанцами", а наемников венгерских владетельных князей Ракосци и других "Куруцами". Куруцы губили Лабанцев, а Лабанцы Куруцов; на них напали "Райцы" - сербы греческого исповедания - и уничтожили тех и других. В заключение явились императорския войска и истребили всех трех. Они отбросили Куруцов в Турцию, Райцев в Россию, а Лабанцев во все части света. Таким образом остался только тот (а скорее, не остался), кто должен был обработывать поле - и все поземельные участки лежали в пару, не имели владельцев и были необитаемы людьми. Вот тут-то и светила упомянутая выше "королевская свеча".

И вот они грабят по собственной инициативе; да что же им было и делать иначе? Работать нечего и не для кого; оставалось только жалеть, что некого было и грабить-то.

В том белеющемся вдали домике живет благородный владелец, Габор фон-Кондай: не дурно бы сделать ему визит поздно вечером, может-быть от него и можно еще поживиться.

Он сам был начальником шайки, может-быть предводителем этой же самой орды. Что нужды? Ведь волки жрут же друг друга. "Ты господин, а мы бедные хлопцы. Ты один, нас много. Ты сыт, мы голодны". Таков закон.

Но, по дороге к лесному жилищу, всадникам пришлось бороться с тем явлением, которое все ближе и ближе спускалось к ним сверху. Оно разрослось уже по всему небу и представляло собою такой же вид, как колоссальная птица арабских сказок Рох, крылья которой простираются от восхода до заката. Это была черная, непрозрачная масса, не принимавшая в себя и не бросавшая от себя ни одного луча. Наконец она начала опускаться на землю, скатываясь вниз, словно черные осадки, словно свернувшийся оживленный дым. При её приближении послышался оглушительный шум, словно шипело море кипящого масла, словно жужжали миллионы кубарей.

Туча саранчи спустилась на землю. Баснословное насекомое, одетое в панцырь, на стекловидных крыльях которого написано, как говорит народное предание, еврейскими или халдейскими письменами (это могут разобрать смыслящие люди): "Меня послали, я иду; я произошла из праха проклятой земли!"

Через несколько минут на небе не было уже солнца, а на земле света, настали ночь и мрак. Словно страшный ливень обрушились на землю жужжащия насекомые; баснословное чудовище, каждый атом которого жил своею собственною жизнью и в то же время посягал на чужое. Тщетно старались защититься от него посредством плащей и шляп всадники! Жужжащия массы забивались в пряди их волос, в гривы их лошадей, которые, придя в бешенство, становились на дыбы, так-что всадники с трудом удерживались на седлах. Стая саранчи становилась все гуще да гуще; целыми кучами жужжала она вокруг их голов; лошади ржали, всадники богохульствовали, но в этом шумно-волнующемся море, где кружилась голова, не было уже слышно ни ржания лошадей, ни богохульства всадников. Среди этого адского мрака, жеребцы скакали вперед, не будучи управляемы всадниками; всадники старались уже только о том, чтоб защитить себе глаза; они спотыкались в глубокия ямы, они прорывались через терновые кустарники, они тонули в болоте, они соскакивали с седел, пока наконец после упорной, продолжавшейся более часу борьбы, они вышли из тучи упавшей на землю саранчи и увидели опять небо, объятое вечерним сумраком.

Одинокое лесное жилище было обращено к большой дороге, которая тоже заросла травой. Сложенная из обозженого кирпича ограда была тоже разрушена. Воротный створ висел на крюке; большой пространный двор был пуст. И тут также не было ничего такого, что было бы нужно ограждать стенами и воротами.

Дверь дома была только притворена; замычка ослабла. Можно было пройти из передней в хозяйскую комнату без всякого спросу.

И там также не было ничего завидного; старые шкапы без замков и засовов, шатающиеся стулья, у которых не доставало либо спинки, либо ножки, и дубовый стол, - вот в чем состояла вся барская; роскошь.

Вечерняя заря светила еще в окно, когда посетители Пусты ворвались в комнату через открытую дверь. Впереди шел загорелый житель степи, с заплетеными в косы волосами, за ним следовал Валлонец, а там все прочие.

Хозяин дома сидел за дубовым столом; в руке у него был нож с черенком из оленьяго рога; перед ним лежали початый чорный хлебец и чорная редька.

- Хвала Господу Иисусу Христу! сказал седой Лабанец, с насмешливой покорностью отодвигая на зад шапку.

- Хвали Его, возразил равнодушно хозяин дома, даже не приподнявшись.

Это был красивый мужчина высокого роста, богатырского сложения. В чертах его лица была удивительная смесь презрения, дерзости и страсти.

Когда он увидал входящих к нему гостей, его лицо зарделось краской стыда и гнева; но когда они с ним заговорили, то он уже побледнел. Ему хотелось шутить.

- Не нуждаетесь-ли вы, барин, в обществе? спросил с коварной покорностью старый разбойник, гладя с обеих сторон свои взъерошенные усы.

- Очень рад видеть вас, кум, возразил дворянин, все еще не трогаясь со стула. - Не угодно ли со мною откушать? Ужин на столе.

- Это что такое? сказал старый Лабанец, приближаясь к столу, - Как? чорный хлеб и редька? Так вот чем питается дворянин?

- Как видите, кум. Впрочем это последний хлеб во всем доме.

- Очень легко. Табун лошадей увел сербский разбойник, свинопас убежал с свиньями, а пастух с овцами - и никто не возвратился. А тут явилась саранча и съела все до последняго стебелька.

Хозяин встал, открыл окно и указал на пустой двор.

Старый Лабанец сделал вид, как будто бы утирает слезы и начал жалобно вопить:

- О, барин, добрый барин! Так вот до какой печальной участи дошел ты? И с видом величайшого участия он упал ему на шею, охватил его плечи, в то время как один из его товарищей бросился ему в ноги, как будто бы выражая свою покорность, и охватил их до самых колен.

Господин Габор слишком поздно заметил эту военную хитрость. Из этих нежных объятий вышло только то, что когда он захотел употребить в дело свои кулаки, то руки и ноги были уже у него связаны, и его посадили в кресло.

Тут они заговорили с ним уже иначе.

- Ах ты обманщик! И ты думаешь, что можешь дурачить нас! Ты видел, издали, как мы ехали, и разсудил, что не можешь запереться от нас, поставил на стол чорный хлеб и редьку, а теперь говоришь о голоде. Постой же, мы угостим тебя твоим же добром. Ребята, ступайте в погреб и в кладовую.

Товарищи бросились исполнять это приказание, но очень скоро возвратились с известием, что в погребе остались только затхлые бочки, а в кладовой только заплесневелые горшки и проголодавшияся мыши.

При этом открытии орда Лабанцев пришла в ярость.

- Так мы затем притащились сюда, чтобы точно так же умереть с голоду?

- Берите, что есть! сказал издеваясь связанный.

- Ни одного глотка водки, ни одного куска хлеба! неистовствовал старый разбойник.

- Не правда! Там на столе лежит еще хлеб!

- Что? вскричал с величайшею яростию старый Лабанец, взял остаток хлеба, лежавший на столе, бросил его на пол и раздавил его каблуком сапога. Сонм Манихеев - как говорит Библия - нашел ругательные прозвища даже для хлеба.

Это еще более разсмешило связанного.

- Смейся, смейся! кричал Лабанец: - я задам тебе такой урок острым железом, что ты долго будешь его помнить! Тут он вынул из-за пояса кривой нож, и обратив его острием к глазам скрученного дворянина, спросил его, скрежеща зубами: - Ну, так где же спрятано сокровище? Где спрятано огромное сокровище?

Связанный дворянин перестал уже улыбаться. Его лицо приняло прежнюю бледность.

- Сокровища? У меня их много!

- Давай их сюда!

- Того и другого!

- У меня есть и то и другое.

- Где же?

- Здесь, в столовом ящике, выдвиньте его.

Трое из шайки разом подскочили к столу, взломали ящик, но увидя, что он пуст, с удивлением отпрыгнули назад.

- Тут ничего нет, ничего, кроме лоскутка отсыревшей бумаги!

- Прочтите его! сказал связанный.

Старый Лабанец покачал головою. - Прочесть? да ведь мы живем не во времена короля Матвея Корвина, который основал в Офене академию для сорока тысяч студентов, сам наблюдал за тем, как учат в деревенских школах, и пожаловал цикотскому учителю орден двойного бокала. Теперь хорошо уже и то, если умеет читать епископ.

- Кто из вас может читать писанное?

Лабанец в панцыре из буйволовой кожи был грамотный. Он воспитывался у монахов. Ему-то и передали рукопись. Окончив чтение, он сбросил с головы шишак, бросился к связанному дворянину, в одну минуту перерезал веревки, которыми были перевязаны у него руки, поцеловал эти руки, упал перед ним на колени, затем так же быстро вскочил и начал прыгать от радости по комнате, махая над головою рукописью. Он, повидимому, сошел с ума.

Добрый удар в спину опять привел его в себя.

- Что написано в этой бумаге? Говори сию же минуту.

- Что тут написано? Золото и серебро! Тут заключаются сокровища Дария, которые, как говорят, зарыты в Венгрии! Бархатные одежды целыми тюками и попойки по целым неделям. Райская жизнь до самой смерти! Вино такое, как у попов, и каждый день по хорошенькой девушке! Огонь, пламя, кровь, поцелуи, деньги, вино, война, пиры - все!

- Он с ума сходить!

- Выслушайте теперь меня! сказал, вставая с величественным видом Габриэль Кондай и срывая с рук разрезанные веревки. - Все, о чем кричит этот помешавшийся парень, действительно заключается в этом письме и все это дается вам. Этот лист бумаги - грамота нашей всеславноцарствующей королевы Марии-Терезии, уполномочивающая меня набирать конное войско. Война открылась; наша государыня отправляется в поход против прусского короля и баварского курфирста. Нам дана грамота и печать для того, чтоб мы могли по собственному усмотрению врываться в их земли и налагать за спиною неприятеля контрибуцию на его города, в то время как главное войско ведет войну глаз-на-глаз. Хотите идти со мною?

Разбойничья шайка бросилась с радостными восклицаниями к своему прежнему начальнику. Они подняли его на плеча, и выхватив из ножен сабли, клялись идти за ним даже в ад.

- Нет, в рай! ликовал старый Лабанец. - Бавария - рай! Я знаю ее. Не даром говорят у нас на родине: "Мы живем как Господь Бог в Баварии!"

Три дня спустя чатардский лес наполнился людьми. Толпы всадников спешили туда со всех сторон.

У каждого из них было свое собственное оружие и лошадь. Там уже были жарившиеся быки и целые бочки вина - добытые неизвестно какими путями. Уже не хозяин дома угощал разбойников, а они его, и привели даже ему лошадь.

И эта почва двигалась, как будто бы земля шла вперед.

Вдруг эта чорная почва начала возвышаться и медленно поднялась на воздух. Это была туча саранчи, тянувшейся с востока на запад.

А несколько дней спустя и добрые баварцы увидели это странное облако, являющееся сначала в виде огромного римского S, потом в виде греческого Σ, потом змеи, затем дракона или птицы Рох, о которой расказывается в арабских сказках.

Что-то последует за этим облаком!

Как раз в это же самое время, на берегах отдаленной европейской реки, другая прекрасная и сведущая в искустве пленять сердца повелительница - царица Елисавета - собирала своих казаков и башкир, которых она точно таким же образом уполномочила на опустошепие прекрасной бранденбургской области.

Знатоки военного искусства чрезвычайно одобряют придуманный тогда план выманить короля Фридриха II из его положения (после того как он в 1760 г. почти совсем окружил при Тоттерберге австрийского главнокомандующого), взявши втылу его посредством отважного нападения Берлин и Потсдам.

План союзников удался. Тотлебен, Тетенборн, Ласси взяли Берлин, но за добычу они поссорились. Из всей добычи, в Берлине, Ласси досталось только двести тысячь талеров. Но Потсдаму посчастливилось; он был занят Павлом Антоном Эстергази, вторым князем из этой фамилии. Еще более посчастливилось Габору Кондаю в том отношении, что он служил не под начальством этого князя, - потому-что князь запретил своим войскам всякий грабеж, а сам вывез из Потсдама одно только изображение прусского короля и его флейту.

Тем большее несчастие грозило замку королевы. В Шепгаузен пришли орды Кондая, а лозунгом всех, кто только служил под начальством Ласси, была обязанность губить врага всевозможными средствами. Но храбрецы, с которыми мы познакомились в начале нашего рассказа, не нашли, к сожалению, в замке королевы ни золота, ни серебра, которым там следовало бы всегда быть.

Они взламывали каждую дверь, разрушали каждую сколько-нибудь подозрительную стену: сокровища не появлялись. Точно так же не находили они нигде и начальника замка.

В парке королевы был искуственный пруд, в котором в мирное время держали золотых и серебряных рыбок. На середине этого пруда стояла осьмиугольная китайская пагода. Подозрительная вещь!

На всем пруду не было ни одного челнока; их всех спустили под воду.

Слабая защита для пагоды. Кондай бросился на лошади в пруд, за ним бросились его сообщники и все поплыли к пагоде. Они открыли себе дорогу толчком и вошли.

В этой нагоде скрывался начальник замка, рыцарь фон-Брандт.

- Что угодно господам рыцарям? спросил он.

- Где сокровища королевы?

- Там, куда не может проникнуть ни один человек.

- Ну, так я проникну туда, потому-что я чорт! Где она?

- Брандт не скажет этого.

- Нет? Товарищи! разведите под ним огонь или вбейте ему в ногти железные гвозди, тогда-то он скажет.

- Узнайте же, господа рыцари, возразил старик, - что я уже был однажды в огне. Замок загорелся, а мое дитя было там. Я бросился туда, чтобы спасти его. Я схватил его. Моя одежда пылала. Моя кожа была опалена, у меня сходили ногти с пальцев, но я не потерялся. Я вырвал мою дочь из огня. Попытайте, не буду ли я теперь сговорчивее!

- И так, у тебя есть дочь? вскричал Коидай. - В таком случае бьюсь об заклад, что ты признаешься.

Из внутренности пагоды послышались глухия рыдания. Кондай толкнул эту дверь и переступил за порог.

Тут он увидел молодую женщину, стоявшую на коленях и прижимавшую к груди своей маленького сына.

Это была дочь начальника замка, а муж её служил в цитенских гусарах.

Молодая женщина была прелестна.

Кондай подошел к ней, и, схватив ее за руки, спросил:

- Где спрятаны королевския сокровища?

Женщина запнулась. - Я не знаю этого! отвечала она. У молодой женщины были в ушах драгоценные серьги: черные жемчужины обложенные бриллиантами.

Кондай схватился за одну серьгу и повторил свой вопрос:

- Скажешь ли ты, где королевския сокровища?

- Я не могу сказать этого! простонала молодая женщина.

- Нет?

При виде крови молодая женщина так сильно испугалась, пришла в такое отчаяние страшась предстоявшого ей впереди, что, оттолкнув от себя дитя, бросилась через окно в пруд. Напрасно бросились за ней туда. Она не показывалась на зеркальной поверхности воды.

Старый начальник замка поднял руку по направлению к Кондаю.

- Будь проклят! вскричал он, - в этой жизни и в аду! Будь семь раз проклят, ты и твои потомки за то, что ты убил у меня дочь! Если у тебя есть жена, которую ты любишь; если у тебя родится дитя, которое ты станешь обожать; - пусть Бог поразит тебя в них!

Кондай смеялся.

- Глупец! вскричал он. - У меня нет никого, кого бы я мог любить; но если мне вздумается когда-нибудь жениться, то божусь тебе, что на моей невесте будет в день свадьбы эта серьга. Впрочем, я знаю, что мне нужно. Твоя дочь выдала мне, где спрятаны королевския сокровища. Оне тут, на дне пруда! спустите воду!

Он угадал. Осушив пруд, разбойники наткнулись на четвероугольный камень, который прикрывал яму, где скрывались королевския сокровища. Дочь старого Бранта лежала еще на камне, крепко уцепившись за железное кольцо.

Разсказывают еще и теперь, что из пруда вывезли двадцать четыре воза золота и серебра. Добыча простиралась до миллиона на тогдашния деньги, и все это Кондай услал вперед.

Два дня спустя пришло известие, что король Фридрих II, приближается к Берлину; таким образом пришлось убираться вон лабанцу - и он поднялся, обозначая свой путь пожарами. Похищенный миллион был уже в верном месте.

Одно тут было худо: на эту громадную добычу было слишком много претендентов. Целая орда хотела разбогатеть от нея. Хорошо бы было разделаться с ними как нибудь подешевле.

Эта сделка состоялась как нельзя лучше, вследствие того, что рыцарь Габор завел свой отряд, во время битвы при Торгау, в середину лабиринта прусских полков, при чем еще нельзя было знать: удастся ли ему спасти самого себя или же и он будет изрублен вместе с своей шайкой? Случилось первое. Это была настоящая львиная пещера, в которой до тех пор бились, пока одна сторона не уничтожила другую. Из этой битвы, длившейся вплоть до ночи, спасся самым чудесным образом один только Кондай. Он прыгнул на лошади в один из прудов и счастливо переплыл его. Он видел с другого берега, как рубили его товарищей. Некоторые из них вздумали было подражать его отваге и перейти через пруд в брод. Но дно густо поросло водяными растениями. Один только достиг, подобно ему, противуположного берега. Это был длинноногий валлонец; но когда он подъехал к нему, его лошадь запуталась в густой чаще водяных растений и потонула в пруде. Сам всадник долго еще барахтался, пока болотные гномы не схватили его за ноги и не стали тянуть все глубже да глубже. Утопающий кричал о помощи своему начальнику. Посредством брошенных ему поводьев, его можно бы было вытащить из болота. Но Кондай не сделал ничего подобного, и увидев, что пенистые волны сомкнулись над головой утопающого, поехал далее. Вот и последний из его товарищей удовлетворен; все они умерли. Теперь он один - наследник этого захваченного миллиона, этих нагруженных серебром фур. Ни одна пуля, ни один удар сабли не коснулись его. Он вернулся домой счастливым солдатом, покрытым славой и обладателем несметного богатства.

Долгая, семилетняя война, начавшаяся 1 октября 1756 года битвой при Ловозитце, кончилась наконец 15 февраля 1763 г. Губертсбургским миром. Все успокоилось на лаврах и орденах.

Сожженные германские города и села были вновь отстроены, покинутые венгерския пустоши населились. В территории между Дунаем и Тейсом паслись стада рогатого скота, овец и диких лошадей. Если кому-нибудь приходилось ехать два дни сряду, с самого ранняго утра и до поздней ночи, по берегу Дуная, и путник спрашивал попадавшихся на дороге пастухов: чей рогатый скот, овец и лошадей они пасут, - то впродолжении целых двух дней он слышал все один и тот же ответ:

- Его милости, графа Габора Кондая.

Итак, граф владелец поместья, простиравшагося от берега одной реки до берега другой!

В это время в Венгрии легко было разбогатеть. Тридцать лет кряду поместья не приводились в порядок. Одна часть владельцев отправилась на войну, и кто в 1733 году уехал белокурым юношей, тот, возвратясь через тридцать лет седым стариком, долго должен был искать свидетелей, которые могли бы удостоверить в его личности. А потом ему приходилось отправляться в капитулы, охранявшие его права на владение, если только и они также не были сожжены неприятелем. В большей части случаев возвращались только внуки, которые знали по преданию, что эта пустошь, это владение составляло когда-то собственность их предков. Теперь тут сидела другая, могущественная власть - и тягаться с ней было бы трудно. Приходилось иметь дело с "Neoacquistika", законом регулировавшим новые приобретения. Вместе с этим, имением мог завладеть тот, кто был сильнее. Собственность заведомых бунтовщиков сейчас же конфисковали и награждали ею заслуженных верноподанных, отличившихся на войне. Что же касается до тех, которые, поселившись в дальних странах, не явились в суд по востребованию, - они, в лице своих потомков, теряли из-за безделицы владения, которых они никогда не видали. На кунью шубу, вышитую шолком, они променивали пустоши в десять тысяч моргенов. А если находился человек, который настаивал на своем праве и не уступал дороги все более и более распространявшемуся магнату, то ему приходилось вынести столько неприятностей, столько гонений: его посевы топтали охотники, его пастухов убивали, его хижины жгли, его самого вовлекали в тяжбы, подвергали всевозможным взысканиям, отягощали военным постоем, - словом: так теснили, что он наконец убегал из владения своих предков и его собственность переходила к могущественному властелину, который среди своих несметных владений, жил королем в своем чатардском замке.

Этот замок был образец французского архитектурного стиля, с статуями и башнями, с вызолоченными гербами и решетками, все главные входы были украшены деревянными барельефами, все обои шолковые, а потолки расписаны как в церкви. Гости встречали тут уже не чорный хлеб и чорную редьку, но всегда накрытый стол и всегда полный погреб. Замок был местом собрания для веселых гуляк чуть не всего государства.

Всемилостивейшая королева задумала приручить дикого героя. Она еще прежде осыпала его милостями, он стал полковником, графом и кавалером военного ордена.

Нельзя сказать, однакоже, чтобы он был особенным поклонником женского пола. Женщина была для него тоже что бокал: если ты опорожнил его, то разбей его об стену! Рыцарь Габор не желал пить дважды из одного и того же стакана.

Но всемилостивейшая королева Мария Терезия была великая чародейка по этой части! Она устроивала тогда много браков между венгерцами и немцами. Бунтующого льва опутали золотыми нитями, шелковыми волосами. Он ломал железо, но против этих нежных оков у него не хватило сил.

При дворе королевы находилась одна знатная княжеская дочь, потомок старинной немецкой фамилии Дерер-фон-Тиффенбург и родственница Кауницу с материнской стороны, принцесса Агата. Это была замечательная красавица, напоминавшая своим видом античные статуи, с головою, при создании которой художник разсчитывал может-быть на то, чтоб люди самого тонкого вкуса и знатоки искусства не могли сказать ничего против его произведения. Поэтому-то тут и не было недостатка ни в чем, кроме жизни. Принцесса была прекрасная маска, не имевшая никакого общого чувства с внешним миром. Она не любила и не ненавидела, она не искала ничего, она не скучала, она только блистала.

На этом блеске много мотыльков обожгло себе крылья. От чего же было и Габриелю Кондаю не ослепиться её наружностью?

Королева желала, чтоб из них вышла пара. Прекрасная девушка нравилась Кондаю и ему нравилась также герцогская корона над двойным гербом. Принцесса Агата не сказала ни да ни нет; она не радовалась и не плакала. Обручальные подарки жениха не прояснили её лица; бриллианты и перлы не бросили на нее никакого отблеска, но и никакой тени. Габриэль просил ее, чтоб она для клятвы перед алтарем украсила себя одной серьгой, для которой у него не было пары. Там была чорная жемчужина, которая долженствовала быть талисманом. Принцесса приняла ее, и серьга была на ней во время венчанья. Когда они стояло перед олтарем - королева сама была при этом с ними - невеста не повторила ни одного слова из тех клятв, которые ей читали, хотя церемония совершалась венгерским первосвятителем в церкви св. Стефана в Вене; а когда он спросил: "любишь ли ты своего мужа?", то вместо молчащей невесты должна была отвечать королева. "Разумеется, ты его любишь, как же нет!", и её величество, положив свои руки на плечи прекрасной невесты, заставила ее преклонить колени на скамейке около её жениха, когда их благословляли.

Как бы то ни было, но все было в порядке, брак заключен и Кондай увез свою прекрасную молодую жену в свой чатардский замок. Около году спустя, Габор Кондай отправил в Вену экстренного курьера к её величеству королеве спросить: дозволит ли она, чтоб его перворожденный сын был назван при крещении Иосифом в честь её наследного принца?

Всемилостивейшая королева не только дала на это позволение, но еще прислала великолепный подарок новорожденному и собственноручно написанное поздравительное письмо.

Когда графиня Агата лежала еще в постели, она позвала своего супруга к себе, и обвивши его шею своими алебастровыми руками, сказала ему:

- Теперь я признаюсь тебе, что люблю тебя; ты мое блаженство, я обожаю тебя.

И при этом она так целовала его в лицо и губы, что человек мог обратиться в ангела, а ангел в дьявола.

Потому-что принцеса Агата не любила своего мужа; она скорее ненавидела его, гнушалась им. А когда она признавалась ему, что любит его, когда с жаром прижимала его к груди своей - она мстила ему самым безжалостным образом, как может мстить только женщина... У ней была смерть в сердце! Она знала, что она не переживет дня, и хотела своею смертью привести в отчаяние своего мужа.

Кондай же, напротив того, почувствовал себя после этого признания, на седьмом небе. Он показался самому себе полубогом; у него закружилась голова, он ощутил что-то в роде того, как будто бы он одержал победу над человеческими и сверхъчеловеческими силами. Он был как в чаду и это длилось до вечера. Вечером же врач намекнул ему на то, чтобы он приготовился к величайшему несчастию: герцогиня должна умереть.

Габриель фон-Кондай чуть не задушил врача при этих словах, а там бросился ему в ноги. Но врач ничего уже не мог сделать.

- Надейтесь на милосердие Божие, а человек уже не в состоянии помочь тут.

Кондай бросился к своей жене, она уже не узнавала его, она боролась со смертью.

Кондай не мог вынести этого предсмертного хрипения, глядеть на это искаженное лицо. Он кинулся в свою оружейную комнату и крикнул своей челяди, что застрелит того, кто придет к нему с известием о смерти герцогини.

А когда он что обещал, то приводил это обыкновенно в исполнение. Пистолеты всегда лежали у него на столе.

Того не нужно было будить, потому-что он не спал всю ночь.

- Ну! что там такое! закричал Кондай заглядывавшему в двери цыгану.

- Я от госпожи герцогини.

- Ты ее видел?

- Да, я ее видел, но она не видала меня.

- Она умерла? вскричал граф.

- Ну вот, граф должен застрелить самого себя, сказал цыган, - потому-что ваша милость сами сказали первое слово!

Прекрасная женщина действительно умерла.

Теперь Кондай в первый раз ощутил в своем сердце что-то в роде удара ножа - страшное горе человека, который видит перед собою труп жены своей, жены которая сказала ему: "я люблю тебя!"

И все-таки никто не должен видеть, как у него болит сердце!

Притом же ему остается еще после покойной одно существо, которому она оставила в наследство вею свою любовь: дитя. Оно было так же прекрасно, как мать, с такими же большими голубыми глазами и такими же золотыми волосами.

Когда похоронили мать, Кондай провел весь день у своего дитяти. Кормилица сказала ему, что это ангел...

- Ангел! вспылил отец. - Я не могу воспитывать для небесного царства ангела. Мой сын должен быть такой же, как я. Неправда ли, маленький бродяга?

И дитя улыбнулось. Маленький бродяга!

В один день однако же кормилица доложила его милости, что из маленького графа Иосифа выйдет ангел. Он страдает болью в горле, и...

Тут граф вышел из себя и потребовала врача к себе в комнату.

- Мой сын при смерти, сказал он дрожащим от волнения голосом. - Здесь на столе стоит шкатулка, полная золота, а возле нея лежит пистолет, полный свинца. Если вы вылечите моего сына, это золото ваше; если же он умрет, вы последуете за ним!

Врач охотно убежал бы от этой альтернативы, но его не пустили. Его стерегли как пленника. Он не имел покоя ни днем, ни ночью.

Да и отец ребенка тоже. День и ночь ходил он взад и вперед по своим огромным залам, где эхо повторяло его шаги. Садился ли он, ложился ли он, не было ему покоя нигде. И это тоже пришлось ему испытать - какую рану носит человек в груди своей, когда его возлюбленное дитя лежит на смертном одре.

Кондай начал богохульствовать.

- О, граф, лучше молиться! пролепетал врач.

- Молиться! вскричал магнат и побежал в свою оружейную комнату. Врач убежал и заперся от него.

Кондай схватил два пистолета - и с непокрытою головою, полуодетый, бросился из дому в парк, а за ним и вся челядь.

В эту ночь на дворе бушевала страшная буря. Молния спускалась зигзагами на близь-лежащий лес и освещала каким то странным светом разорванные облака, мелькавшия как привидения.

- Судьба! вскричал безумный отец, прибежав в лес, - где ты, судьба! Если ты хочешь бороться, приходи; борись со мной, а не с бедным ребенком! Я мужчина! Я гляжу тебе в глаза, я противлюсь тебе! Бей меня!

Молнии пробежали но небу, словно они хотели сказать: "молчи ты, червь!"

- Сюда бей! Рази сюда! Сверкай сюда на меня, как я на тебя!

И направив при этом один пистолет, он выстрелил в облако.

В ту же самую минуту из этого разделившагося облака блеснула ослепительная молния и при потрясающем землю громе раздробила липу, простиравшую свои ветви над головою беснующагося.

Челядь в ужасе упала на колени и закрыла себе глаза. Но он при свете пылающого дерева сделал еще один шаг вперед, и потрясая растрепанными кудрями, обратил свое дерзкое лицо к небу и вскричал:

- Тот удар не попал в меня! Ну-ка, еще один!

И при этом он второй раз выстрелил в тучу.

А потом стал бить себя кулаками в грудь:

- Сюда стреляй! Бей сюда! Ударь же в меня, если ты судьба!

Но гроза прошла, молния уже не сверкала, все замолкло, все успокоилось. Проливной дождь прекратился, ветер утих. Деревья уже не шумели, была торжественная тишина.

Беснующийся пошел, шатаясь, назад в замок; никто не решился следовать за ним туда. Когда он, держась за перила, взошел на лестницу, ему попался на встречу врач. Лицо этого последняго сияло радостью.

- Слава Богу, граф, болезнь приняла хороший оборот. Ваш сын спасен.

- А! вскричал ликующий отец: - я победил!

Отец не мог налюбоваться на него. "В нем кипит кровь? Он перебесится! Он делает глупости? Это идет молодости! Он тратит деньги? У него их вдоволь. Он не преклоняется ни перед кем? Точь в точь его отец! Он непостоянен в любви? Пусть насладится жизнию!"

Двадцати-трех лет от роду юноша уже пользовался своего рода известностью от Вены до турецкой границы. Отец был от этого в восторге.

Это был юноша с прекрасным, нежным лицом. В день его рождения, когда ему пошел двадцать-четвертый год, отец позвал его к себе.

- Сын мой! Ты совершеннолетний. Я думаю, тебе следует теперь жениться.

- И я тоже.

- У графа Лобковича прекрасная дочь.

- Знаю.

- Я назначил ее тебе в жены.

- Хорошо.

Кондай решил в своем уме, что у него чрезвычайно сговорчивый сын.

- Теперь я буду просить об одном. Это причуда, но тем не менее я связан клятвою. В нашей сокровищнице есть разрозненная серьга; которая заключает в себе талисман. Её историю знаю только я и не открываю ее никому. Когда я венчался с твоей матерью, я просил ее надеть эту серьгу. И я жил с ней очень счастливо, пока она была жива, и был счастлив в тебе. Теперь я прошу тебя, дай также и моей будущей невестке надеть этот талисман.

- Хорошо.

Юноша принял серьгу. Потом они назначили день, в который граф Иосиф должен ввести в дом свою молодую жену. Его отец, граф Габриэль, не мог ехать с ним, ему не позволяла этого подагра. Но он приготовился принять сына с княжескою пышностию.

Граф Иосиф смотрел молча на все приготовления.

В назначенный день, когда уже собрались свадебные гости, старый граф велел нести себя в дедовском кресле в переднюю, чтобы принять там невесту; он собирался встретить ее у мраморных ступеней, когда подъедет запряженная шестернею карета.

Шестерня остановилась; из позолоченой кареты вышел сперва молодой граф, а за ним прекрасная, смуглая цыганка с сверкающими глазами и красными щеками и с ребенком на каждой руке.

- Вот моя жена... говорил граф Иосиф, представляя сиятельному отцу мать обоих детей.

- Это... это что такое? прохрипел старик; он хотел-было встать, но упал опять в кресло.

Его сын Иосиф молча указал на серьгу, которая была надета на цыганке.

- Она мать моих обоих детей! возразил с непокорным видом граф Иосиф.

- Пандуры! заревел старый магнат с пылающим от гнева взором, - схватите эту девку и её отродье, навяжите им на шею камень и бросьте их в пруд!

- Отец! Это моя жена, мои дети!

- Они собачьи! Бросьте их в пруд!

Пандуры знали, что они должны повиноваться, и бросились на женщину, хватаясь за её длинные волосы, за её детей.

В эту минуту в побледневшем юноше проснулась кровь его отца.

Он вырвал у одного пандура пистолет. Раздался выстрел.

Огец упал с кресла, весь в крови...

Под впечатлением первого ужаса при виде этого страшного дела все убежали куда зря - свадебные гости, пандуры, женщина с детьми. Отцеубийца скрылся в замке.

Старик был смертельно ранен. Но он жил еще целых три дня, чтобы видеть все, что последовало за этим.

Он видел как в замок прибыли судейские чиновники и вооруженные пандуры, чтобы отыскать там убийцу, и как они открыли его в одцой из нишей замка, ьуда он забился. Молодой человек оборонялся с бешенством отчаяния. Но они повалили его на пол, в глазах отца, и связали его; они били его в лицо и сковали ему руки и ноги. Как гремели железные цепи, когда его тащили за волосы по мраморному полу корридоров!

И как долго еще после этого раздавались его жалобные крики - вопли того сына, которого он берег как зеницу ока, которого он так любил - и который теперь убил его! и голова которого скатится теперь за ним в могилу! Та чудная белокурая голова, которая так похожа на голову его матери - и будучи изображена в различных степенях возраста, улыбается в спальне отца из позолоченых рам: как младенец, как отрок и как юноша. И вот ее опять срисуют: как голову приговоренного к смерти, чтоб по тогдашнему обычаю выставить это изображение за три дни до казни на публичное поругание!

Но и этого еще было мало для умирающого старика.

Он должен был видеть, как на третий день государственная опека водворила в замке будущую вдову вместе с её детьми, как настоящих владельцев этого же самого замка. Закон признал цыганку законной женой - и тот же закон сделает ее затем вдовою.

И только тогда, когда прекрасная, бледно-смуглая женщина остановилась у его смертного одра с длинным шелковым шлейфом, с ребенком на каждой руке, с жемчужной серьгой в ухе - тогда только он умер.

Полгода спустя ему бросили в могилу прекрасную белокурую голову его сына.

Бог может карать и мечом!

Но мы не проповедуем мистицизма. Кто идет против Бога, тот вызывает на борьбу атомы природы, создающие мир элементы, начинает борьбу с зимой и летом, с теплотою крови и безошибочностью чисел, с органическими силами химии, с общественным мнением, с историей, логикой, с целым человечеством, со всем что непобедимо и в чем живет Божеская сила.

Несмотря на это, борьба еще не кончилась.

со всем и против всего, что было спокойствием и миром, что любило, что считалось общественным порядком или что существовало как закон - все равно: был ли он написан в сердце или на бумаге.

С годами замок и господство перешли в руки обоих цыганкиных детей. Они были близнецы. Их отец и дед были непокорные, буйные люди, но у них не было противников одинакового с ними звания; внуки же встретили соперников одинакового с ними происхождения: друг друга.

Это была отчаянная борьба, олимпийское состязание в искустве губить друг друга. Кто успевал придумать больше зла, тот был классическим победителем. При каждой вспышке гнева, они хватались за пистолеты, за винтовки. Они стреляли друг в друга, в свою челядь, в своих чиновников. Это так же легко приходило им на ум, как другим людям бранные слова, - и существование каждого из них сопровождала та невозвратимая пуля, которою их предок выстрелил в небо.

И в этой-то борьбе распалось княжеское владение.

Четвертому поколению не осталось уже ничего, кроме великолепного чатардского замка, да и то потому только, что на него не было покупщика. Он годился только для больших бар.

Два правнука теснили там друг друга до последней степени возможности. Один завладел верхним этажем, а другой нижним. Тот, который жил вверху, провел водосточную трубу в свод, под которым жил его меньшой брат, и грозил утонить его в помоях, как крысу. В свою очередь этот последний провел в верхний этаж дымовую трубу и выкуривал таким образом своего старшого брата, как лисицу.

А не то они садились играть в карты - раз один брат проиграл свое право на замок, а вместе с тем и платье которое было на нем, и тогда старший брат выгнал меньшого из дому на босую ногу; а в другой раз младший, раздобывшись деньгами, выиграл собственность старшого и выгнал этого последняго на снег в одной рубашке.

Их бедственное положение начало принимать мало-по-малу какой-то комический оттенок. Когда их перестали бояться, когда на них никто уже не сердился, над ними начали смеяться.

Это был самый жестокий удар судьбы.

Равнина между Дунаем и Тейсом представляет теперь уже другую картину. Тут уже не пасутся по необъятному пространству стада овец и лошадей; все застроено, обработано. Вы видите чудную мозаику словно из светло- и темнозеленых шахматных досок, между которыми бросаются в глаза розовые игральные кости и жолтые четвероугольники. Там и сям пестреют ярко-красные полосы, сине-лиловые окраины, цветы табаку, свекловица или посевы масляничных растений. Между ними перекрещиваются железнодорожные поезды, показываются одинокия хозяйственные фермы, обрамленные зеленеющими садами. Торговые пути соединяют деревни, города, шоссейные тракты и строения, а между роскошными посевами мелькают там и сям дымящияся трубы громадных фабрик, этих великанов современной мифологии, где гнездится душа нового творчества.

Теперь между Германией и Венгрией идет другая, нескончаемая борьба: борьба промышленности. Это такая война, где победа обеих сторон ведет к общему благу.

Это конец многих иллюзий старого времени. Рыцарские замки стали достопочтенными развалинами; дворянскими гербами никто уже не хвалится; подданные свободны, привилегии прекратились; монастыри опустели; зато тут стоят школы, а реку бороздят пароходы. И старого способа вести хозяйство нет: кругом сеют, жнут и молотят машины. Дикие табуны и дикия стада овец размещаются в стойлах; место разбойничьих орд заняли счетчики да компанионы.

И чатардский замок пошел с молотка. Последние два родственника, стараясь отнять его друг у друга, оба потеряли его еще в начале столетия. Ныне и замок также обращен в фабрику. Силезский богатый промышленник, некто Зибельман, купил его. Теперь там поселился его сын. Башня замка, не служившая уже ни к чему с тех пор как над ней перестало развеваться знамя с фамильным гербом, давно уже была снесена - и из её кирпичей выстроили высокую дымовую трубу.

Дымовая труба на месте башни! А на месте замка сахароварня! Вместо знамени вывеска, а перед барским парком железная дорога, на том самом месте, где была когда-то ограда. Да самого-то парка уже и не было, иначе было бы лучше. Чатардский владелец мог бы отправляться в таком случае прямо на станцию железной дороги, тогда как теперь - по причине лежащого между его домом и станциею леса - ему приходилось делать шестичасовой объезд, для того чтоб доставить на станцию свой товар.

Этот фабрикант, скупивший уже все соседния владения, дал бы за этот лес какую угодно цену. Но владелец его отвечал ему, что лес - фидеикоммисное имение и потому не может быть продан. После этого хозяин фабрики хотел по крайней мере получить позволение сделать тут просеку к железной дороге. Но владелец леса отказал и в этом. В фидеикоммиссных имениях нельзя срубить ни одного дерева.

А этим владельцем был Тиберий фон Кондай, последний мужской потомок когда-то могущественной фамилии. Этот лес его предков был теперь его единственною собственностью. Граф не дает оттуда ни одного прутика, а его жилище - тот беленький домик, где, около столетия тому назад, его прадед Габриель Кондай угощал "Лабанцев" чорным хлебом. Правнук никогда еще не видал у себя столько гостей. У него никто не бывает. У несчастий нет друзей. Что он делает? как он живет там среди леса? Этого не знал никто. Весь лесной участок был огорожен деревянными кольями, а перед каждым входом висела деревянная доска с надписью: "Тут запрещено охотиться".

А охотиться чрезвычайно приятно.

Страстные любители охоты идут часто в самые отдаленные местности, если узнают, что там водится дичь особенного рода. Ненастная погода в пустынях реки Дравы, точно так же как мятели в лесах Мармароша, сводят нередко, в какой-нибудь рыбачьей хижине или в пещере козьяго пастуха, людей которые собрались сюда со всех четырех концов империи и до сих пор никогда не видали друг друга.

Таким образом в одной из необитаемых хижин Мармароша собралось однажды в конце октября четверо охотников из дворянского сословия, которых загнала сюда по одиночке внезапно-поднявшаяся метель и которые все вместе собирались охотиться за глухарями. Эта птица так уже редка в Веигрии, что охотники готовы сделать из-за нея миль тридцать.

Господа развели огонь, достали из своих охотничьих сумок остатки провианту, угощали друг друга из большой пузатой фляги и превесело проводили время, тогда как на дворе бушевала буря. Один из них был пожилой человек с седыми волосами, другой атлетического сложения, третий кругл и толст, четвертый же, напротив того, стройный молодой человек с пушистыми усами. Каждое лицо просилось в картину.

с сагою о семи полководцах), как к старому Кунду, к сильному Губе, к дородному Цуарду и к ловкому Левенте.

Охотники уже рассказали на народном венгерском языке несколько чрезвычайно забавных историй и развеселили друг друга замысловатыми анекдотами, когда один из них сказал:

- Сердце радуется, что в этой жалкой руснакской пустоши сошлось случайно четверо истых, урожденных венгерцев, которые так отлично владеют родпым языком... Желательно бы, чтоб они объявили друг другу и свои почтенные фамилии.

Пожилой человек сказал, несколько колеблясь:

- Моя фамилия - Брауэнфельз.

Другой прибавил к этому уже более веселым тоном:

- Моя - Каленбер.

Спрашивавший возразил с улыбкою:

- Очень хорошо. Я - Траутенау.

Молодой человек едва уже удерживался от смеху.

- А я - Отто Зибельман.

Тут все засмеялись.

Первые три фамилии принадлежали к числу таких имен, которые давно уже известны в Венгрии. Их представители, уже целое столетие, были венгерскими землевладельцами, пользовавшимися всеобщим уважением, политическими и национальными предводителями партий. Четвертый считался еще новым человеком. Но и он уже пустил корни.

В этой истории каждое слово исторически верно, хотя она и рассказана без исторической сухости. В почве Венгрии, где, как рассказывает сказка, ростут на песке цветы, с которых, когда их срежешь, каплет кровь, - в рукопожатии венгерского мужчины, в сверкающем взоре венгерских женщин, - в вольном воздухе безграничных степей, в её низменностях, - во всеобщей скорби о прошедшем и в мужественной надежде на будущее, в венгерской народной песни и в любви - есть какая-то особенная чарующая сила.

Когда четыре охотника вдоволь посмеялись, они начали рассказывать друг другу, каким образом они сюда попали. Землевладельцы уже кончили молотьбу хлеба. А сахаровар не мог еще начать работ, так как свекловица еще в земле. Когда же он начнет собирать ее, то ему не будет покоя ни днем ни ночью; но покуда он может поохотиться за глухарями. И он прибавил к этому:

- Конечно у меня дома, на равнине, есть лес по близости, где водится множество глухарей...

- Глухарей? У тебя? спросил старик, качая головой. - Я не знал этого, как ни хорошо знаю я нашу обширную Венгрию от одного конца до другого. Гдежь бы это было?

- В чатардском лесу.

Тут они стали рассказывать друг другу, что знали по наслышке о владельце чатардского леса. С ним не очень-то приятно было бы встретиться на разстоянии ружейного выстрела!

- Говорят, он пристреливает всякого, кто переступит за его порог. Он скорее согласится умереть с голоду, чем продать хоть одну щепку из лесу. Он питается дичью; в его доме нет никогда хлеба. Вино, которое он получает в обмен за кожи диких зверей, не производит на него никакого действия - и он настаивает его на семенах белены. Счастье еще что он бывает один, когда пьет. Безумный человек!

Так говорили между собою охотники.

- Как бы то ни было, а я все-таки получу от него лес! вскричал Зибельман. - Если ничто не подействует, я женюсь на его дочери!

Все засмеялись.

- На ведьме с железным носом, о которой рассказывается в венгерских сказках, на девице с хоботом!

- Что мне в этом! Я все-таки женюсь на ней! Я подрядчик. мне нужно просека через чатардский лес.

Охотники отвечали на это, что он просто чорт. Потом они улеглись на своих крестьянских полушубках, и пожелав друг друг приятных сновидений, заснули.

Неделю спустя после этой встречи в Мармароше, Отто Зибельмэн подъезжал к таинственному лесу. Достигнув первого пограничного кола, он привязал к нему лошадь, и приказав смотреть за нею одному из крестьян собиравших свекловицу, вошел в лес по проложенной тропинке.

Когда он пробирался таким образом вперед под развесистыми деревьями, промежутки между которыми были наполнены и замкнуты пасленом (solanum) и кустами ежевики, ему пришла на ум народная сказка о "розочке с шипами". Козули и олени глядели на него из-за кустов с любопытством, но без страха; на ветке ворковала дикая горлица; тетерев токовал, распуская веером хвост, а золотые фазаны тащили его за собой в виде шлейфа. Из дупла какого-то дряхлого дерева выглядывала, словно из окна, целая семья ласок; а на круглой поляне сидел, навострив уши, заяц, прислушиваясь и как бы спрашивая: "кто бы это такой шел сюда?" Ни один из зверей не боялся, повидимому, приближающагося.

У Зибельмана не было никакого другого оружия, кроме особого рода топорика, известного в Венгрии под именем фокоша, - да и тот он взял только для защиты себя, в случае если на него нападет чудак-хозяин или собаки.

Об лесе в самом деле ходили дурные слухи. Даже работники, собиравшие свекловицу, намекали Зибельману, чтобы он был осторожнее: граф Тиберий Кондай застреливает всякого, кто только войдет в его лес.

Гость конечно мог бы идти прямо к дому; но он не сделал этого, потому-что люди, знавшие графа Тиберия, заранее предупредили его, что граф запирает ворота, как только завидит кого-нибудь. Поэтому-то Зибельман сделал обход, чтобы подойдти к дому сзади и так-сказать вторгнуться в него.

Тем временем как он, ища дороги, плутал по лесу, наступил вечер. Но цесяц ярко светил через зелень. Наконец Зибельман достиг лесной поляны и увидел перед собою дом.

На стороне, обращенной к лесу, находилась длинная веранда, обвитая сверху до низу диким виноградом. Стоявшая на дворе осень уже окрасила его листья в красную и жолтую краску.

Под этой верандой сидела женщина. Перед нею стоял столик с цитрой и - сколько можно было судить - нотной тетрадью. Месяц обливал это существо серебряным светом.

Зибельману опять пришла на ум сказка о "розочке с шипами". Лесная фея, в белом как снег платье с разсыпавшимися но плечам, как растопленное золото, волосами! Её очаровательно-бледное лицо было обращено к месяцу. Её тонкие, белые пальцы извлекали из струн цитры мечтательные звуки; она вторила им или варьировала их нежным, симпатическим голосом... а потом проводила пальцами по нотному листу, как бы ощупывая его. Она как будто бы делала на нем какие-то отметки, хотя и не смотрела туда. Полураскрыв рот, она смотрела скорее на месяц, в то время как писала, как будто бы желая перенести на бумагу тихий трепет его лучей.

Но что было всего приятнее для Отто, это то, что девушка не замечала повидимому его приближения. Хотя высокая трава и заглушала шум его шагов, но месяц так ярко светил, что она могла не видать его.

- Доброго вечера! сказал он громко, спеша обратить на себя её внимание.

Отто совершенно иначе представлял себе "ведьму с железным носом"; но может-быть это была не настоящая.

- Я Отто Зибельман, сосед, и пришол к господину графу, сказал он.

- Моего отца нет дома, возразила молодая девушка кротким тоном.

Зибельману показалось, будто бы милое существо смотрело на него с улыбкою, как обыкновенно встречают только знакомых. Поэтому-то он и должен был завесть какой-нибудь разговор.

- Графиня любуется прекрасным лунным сиянием?

- Лунным сиянием? возразила она с удивлением, - где оно?

- Ах! воскликнул невольно удивленный молодой человек.

- Я ничего этого не вижу, продолжала молодая девушка и при этом опять улыбнулась.

Отто в испуге отступил назад. Эти глаза, полные такого чудного выражения, не видели! эта девушка была слепа. И это даже не огорчает ее! она улыбается, сознаваясь в этом.

- Я не вижу только внешняго мира, сказала девушка в виде утешения, как будто бы желая развеселить незнакомца, которого она огорчила своими словами. - Но тем яснее вижу я за пределами внешняго мира весь внутренний мир.

- И он, конечно, прекрасен?

- Видите ли и вы тот мир, который и без солнца и месяца полон света, и где живут, не показываясь друг другу в виде того или другого образа? Я воображаю себе, что, закрывши глаза и оставшись наедине с самим собою, всякий может его видеть.

- Графиня тут действительно совершенно одинока.

- Когда моего отца нет дома, тогда я, конечно, остаюсь совершенно одна.

- И вы не боитесь?

- Почему? Ведь я никому ничего не делаю.

- Но разве вам не страшны злые люди?

- Так стало быть на свете есть злые люди?

Этот вопрос был сделан с таким невинным, чистосердечным взглядом, что Отто начал завидовать девушке, которая очевидно была слепа до такой степени.

- Нет. У меня есть домашния дела, которыми я занимаюсь целый день, а когда кругом станет тихо, тогда я знаю, что это вечер, беру свой инструмент - и таким образом мы бываем вдвоем. Он говорит со мною, а я с ним. Я говорю ему слова, он дает мне для них мелодию; из этого составляется одно целое. Это доставляет мне большую отраду.

Тут, чтоб не лишить себя удовольствия или чтоб поделиться им с чужим человеком, она заиграла на цитре песню, которую она сама сочинила, и пропела в нежном минорном тоне стихотворение, полное глубокого смысла.

Отто с удивлением смотрел на это юное создание, почти ребенка, которое охраняли здесь одни только звезды. Он готов был слушать ее до самого утра.

Приближающиеся шаги прервали это удовольствие. Девушка хорошо знала эти шаги, тотчас же радостно вскочила, словно она могла видеть, словно она была не слепая, побежала твердым шагом на встречу идущему, и обвив его шею своими руками, пролепетала: "отец!"

Новоприбывший был еще молодой человек, тоже с белокурыми волосами, которого можно было принять скорее за брата, чем за отца девушки. У него были прекрасные, правильные черты лица; только он слегка косил глазами, как все вообще мужские потомки фамилии Кондай.

У него был в руках длинный кожаный футляр. Наверное, пистолетный ящик!

- Пришол мой конец, подумал Отто. Он ждал на веранде приближающагося и за тем выступил вперед.

- Граф, я ваш сосед, Отто Зибельман. Я хотел видеть вас и ворвался в ваш парк, под опасением, что вы застрелите меня, приняв меня за охотника.

- Я? застрелю? спросил с удивлением граф Тиберий. - Милостивый государь, в этом доме нет огнестрельного оружия.

Это было сказано с открытым, чистосердечным видом. Граф подал руку своему гостю.

- Для защиты от разбойников ружье в таком уединенном жилище было бы не лишнее!

Граф Тиберий пожал плечами.

- В моем доме нет денег. Я говорю это без всякой горечи.

Это признание дало Зибельману возможность свести разговор на цель своего посещения.

- А я как нарочно пришол к вам по денеи ному делу, сказал он.

- Я предчувствую это! Но мы поговорим об этом после. Прежде поужинайте с нами.

Граф шепнул дочери несколько слов, после чего она удалилась.

- Ну, теперь мне придется выпить вина, настоенного на белене! подумал опять Отто, и его подрало морозом но коже.

Граф повел своего гостя в комнату и просил его садиться.

Отто навострил уши. "Яды различных родов!" подумал он.

Но на этот раз Зибельману не долго пришлось томиться в ожидании, не подадут ли ему для питья яду.

- Я гомеопат, сказал обращаясь к нему граф. - Только пожалуйста никому не говорите этого, потому что если начальство узнает об этом, то запретит мне лечить. У меня ведь нет диплома.

- А разве ваши больные не изменяют вам?

- Это крестьяне и потому умеют хранить тайну. К тому же, я лечу больше детския болезни и повальные болезни скота. Это самые тяжелые бичи нашей страны. В прошлом году я спасал в трех деревнях детей от скарлатины. Три года тому назад я отклонил от наших мест чуму рогатого скота. Но... вы не за тем пришли ко мне. Вас привело ко мне какое нибудь другое дело. Это большая редкость, если сюда придет человек в порядочном сюртуке. Вам было страшно идти сюда, не правда ли?

- Я не отвергаю этого. Ваша замкнутость дает повод различным слухам. Я пришол к вам, граф, по тому же самому делу, касательно которого мой отец вел с вами переписку - однако безуспешно. Я сказал себе: "ну, что же! Я сам пойду к нему, мы переговорим об этом". Я люблю быть глаз-на-глаз со всяким, с кем только я веду дело. Поэтому я повторяю мое предложение. Если бы граф уступил мне весь лес, я дал бы за него 120,000 гульденов. Но если вы не хотите продавать его, то я прошу вас позволить мне сделать просеку в лесу, шириною в 6 сажень, до железной дороги. За эту уступку граф может назначить какую ему угодно цену. Никакая цена не покажется мне слишком высокой, потому-что я нуждаюсь в этой дороге для моих дел.

- Мой молодой сосед! возразил граф Тиберий, приглашая своего гостя сесть возле себя. - Вы были откровенны со мной. Я буду еще откровеннее с вами. Те, которые советовали вам не ходить ко мне, потому-что во мне гнездится дух бешенства, сказали вам правду. Он действительно живет во мне. Это я сам. Но я сдерживаю его железными руками. Я никогда не выпускаю его головы из-под своей пяты. Временами он покушается сбросить меня, но я не допускаю этого, я топчу его. Меня мучит жажда вина, а между тем на моем столе не бывает никакого другого напитка кроме воды. Я - натура повелевающая, а между тем не позволяю себе держать прислуги, я и моя дочь делаем все сами. Я страстный охотник, в моем лесу и парке бездна чудеснейшей дичи, а у меня в доме нет никакого оружия и я не ем ничего такого, на чем была кровь. Я вижу всякий день роковые владения - некогда достояние моих предков, розданные крестьянам, захваченные переселенцами, - и изо дня в день посещаю хижины деревенских жителей и поселенцов для того, чтоб лечить их больных детей. Я владею еще этим первобытным лесом, продажа которого доставила бы мне большие деньги, при помощи которых я мог бы опять сделаться важным человеком, - и я не терплю у себя в доме ни одного гроша, не беру тех денег, которые мне навязывают, и живу довольно бедно, лишаю себя многого.

В ответ на все это Отто Зибельман только пожал плечами, удивляясь тому, что конечно казалось ему оставшимися еще симптомами безумия.

- Скажу вам еще более. Вы узнаете все и тогда сами скажете: эта собственность действительно не продажная. Я последний потомок преданной проклятию фамилии. Это известно всем. Факт, что мой предок вызывал когда-то на борьбу небо, давно уже сделался собственностью народной саги. Он вызвал его из-за своего умирающого сына. Ужасная мысль, но в основе её лежит отцовское сердце! Он дорого поплатился за это. Когда этот сын вырос, он, чтоб защитить своих собственных детей от жестокосердия их деда, застрелил своего отца. Еще более ужасная мысль; но и в основе этой мысли то же лежит отцовское сердце. Отцеубийце отрубили голову, а потом похоронили его здесь в лесу. Его похоронили тайно, без всякой приметы; только в кору одного старого дерева была вложена серебряная дощечка с его именем. Кора давно уже срослась над этой дощечкой. Никто не знает, где лежит мой несчастный прадед. И таким образом может случиться, что вместе с корнями первого же дерева, которое вы срубите здесь в лесу, вы вытащите человеческий череп, который будет взывать ко мне: "Я убил, я умер, я подвергся проклятию из-за тебя, а ты даже не даешь мне покою в земле!" Не смейтесь надо мною! Я не боюсь никаких привидений, но я боюсь самого себя! Эта борьба, которую мой предок начал с небом... его потомки еще продолжают ее! Удары так и сыпались на них. Бог разил их их-же собственными руками. Едва они успевали родиться, как их ожидал уже "вызов", которому они должны были повиноваться. До сих пор еще не родилось в нашей фамилии девочки; там всегда бывали одни только мужчины. Я последний в моем роде; но борьба все еще продолжается, - теперь, впрочем,только с одной стороны, потому-что я не обороняюсь, не отражаю ударов. Я выношу с терпением мою судьбу, у меня устали руки, я не отклоняю головы от удара. "Оно" все еще бьет. Может-быть это скоро кончится. Мое дитя - девушка. Небо не станет вести борьбы с девушкой. И к тому же еще с слепой девушкой!

Зибельман отвернулся.

- Теперь вы знаете, почему я не продаю леса. Попадись мне деньги в руки, я был бы таким же расточителем, также возмущался бы против судьбы и людей, как и мои предшественники; я растратил бы последния тысячи, как они растратили миллионы, и моя дочь сделалась бы нищей - слепой нищей! Теперь вы знаете, милостивый государь, что у меня нельзя купить из этого леса ни одного кустарника, ни одного птичьяго гнезда, тем более клочка земли, хотя бы только в кулак величиною!

Зибельман был побежден.

- В таком случае граф позволит, по крайней мере лично мне - протоптать тропинку к этому дому!

Граф подал ему руку.

- Мы будем всегда сердечно рады вам.

- Моя дочь, Цецилия, сказал отец с улыбкою и с сияющими счастьем глазами.

Графиня Цецилия звала их к ужину. Он был накрыт в веранде. Те же самые блюда, какие готовились у Овидия в ожидании странствовавших по земле богов:

Мед, хлеб, густое молоко.

Всякое кушанье, на котором была когда нибудь кровь, всякий напиток, в котором таился огонь, были изгнаны с этого стола.

Отец и дочь сидели друг подле друга на узенькой скамейке с спинкой. Отто видел, как сильно они любили друг друга, как счастливы они были друг в друге. Он завидовал им.

Цецилия, детски ласкаясь к отцу, провела своими нежными пальцами по его лицу.

- Я вижу здесь внутри себя. Я вижу тебя так хорошо, что могла бы слепить твой бюст, еслиб у меня был воск.

- Если позволите, графиня, я принесу вам такого воску, какой обыкновенно употребляют для лепки, сказал Отто.

- Покорнейше благодарю.

с дороги.

Но не успели они выдти из парка, как увидали маленькую крестьянскую девочку, которая отчаянно гналась за ними - и растерявшись, просила графа дать какое нибудь лекарство её маленькому брату, не то он задохнется.

Отто предложил графу возвратиться назад, уверяя, что он легко найдет опять ту дорогу, по которой пришел сюда. Он помнит, что там есть ручеек, а потом мост, а ужь оттуда нельзя сбиться с пути.

Затем они пожелали друг другу спокойной ночи; граф возвратился домой, а Отто вошел в лес.

Но тут, между деревьями, ему пришлось убедиться, что в полночь человеку гораздо трудней найтись чем днем. Он заметил, что он до такой степени заблудился в лабиринте леса, что потерял всякое понятие о том, в какую сторону ему нужно идти. Наконец он дошел до ручья. Теперь нужно было только найти мост. Но, мост не показывался. Ручей все еще тянулся - и Отто подумал, что ему лучше всего следовать его течению. Но не смотря на это, мост все-таки не являлся, а ручей не прекращался. Вдруг деревья стали редеть. Отто подошел к просеке - и тут только заметил, что пришол опять к тому же дому, из которого он недавно вышел.

Ему не из чего было выбирать.

Прислонившись к одной из колонн веранды, ярко освещенная лунным сиянием, стояла, прелестная как фея, хозяйка дома. Неподвижно, с опущенными глазами. Она смотрела в свой собственный мир. Какая жалость вызывать ее из этого мира!

- Прошу извинения, графиня!

- А, это опять вы! Она уже знала звук его голоса.

- К стыду моему, я должен признаться, что не могу никак выбраться из леса. Я против воли возвратился назад и теперь принужден прибегнуть к снисходительности графа и просить его, чтоб он проводил меня по крайней мере до ручья.

- Вы, графиня? спросил изумленный юноша.

- Разумеется, я знаю каждую тропинку, каждую дорожку в нашем лесу, я знаю каждое дерево.

- Но так поздно ночью!

- Не все-ли равно для меня, что день, что ночь. Идите за мною. Я укажу вам дорогу.

Девушка шла перед ним с такою уверенностью, такими легкими, эластичными шагами, как будто бы она видела в темноте; она заранее называла все места, мимо которых им приходилось проходить.

- Вот жасминный кустарник, который этот год цветет уже второй раз; вот дерево с дуплом, где живет целая семья ласочек; оне сейчас же замечают меня, когда я прохожу по этой дороге; слышите, как оне свистят? Здесь большая липа пустила свои корни поперег дороги; смотрите, не споткнитесь!

- И вы не боитесь?

- Чего?

- А вот и мостик. Бог с вами! отсюда вы уже сами найдете дорогу до ограды из кольев.

- Но как же вы пойдете назад одна через темный лес?

- Для меня лес одинаково светел - и я всегда бываю там одна.

- Но я боюсь за вас, не случилось бы с вами чего нибудь на дороге.

Отто был совершенно очарован этим предложением. Таким образом, девушка возвратилась в лес, распевая песню, полную чувства. Отто, прислонившись к перилам моста, прислушивался и смотрел ей вслед в ту сторону, где во мраке леса скрылся прелестный образ. Песня слышалась еще долго и кончилась веселым детским смехом. Этот смех был знаком, что певица дошла до дому.

Отто, углубившись в думу, дошел до своей лошади. Подле нея спал работник, собиравший свекловицу; он, по всему вероятию, давно уже спал там. На другой день Зибельман опять пошел в дом, что стоял в лесу, а потом и на следующий день, и так изо дня в день. Он находил всегда какой нибудь предлог для этого.

Цецилия принялась за лепку из воску - это любимое занятие слепых. Она вылепила бюст своего отца. Могущество фантазии, помогавшее её пальцам воспроизводить такия черты, которых она никогда не видала, было удивительно. У слепых кончики пальцев видят.

Отто ходил туда каждый день, а Цецилия все еще ничего не боялась, да и граф тоже не боялся никого кроме самого себя.

Цецилия кончала бюст.

- Посмотрите-ка! сказала она поднося к нему восковую модель. - Хорошо ли так? Нравится ли вам?

- Превосходно! возразил Отто, и словно как будто бы назначение его глаз состояло в том чтобы говорить, а губ - смотреть, он напечатлел жаркий поцелуй на доверчиво-протянутой ему руке.

Тут девушка слегка вскрикнула и так испугалась, что восковой бюстик выскользнул у ней из рук.

- Отец, мне страшно быть дома одной!

Она уже научилась бояться.

На другой день Отто опять пришол туда, ранним утром. Но едва увидел он Цецилию, как совершенно растерялся. На графине в этот день была только одна серьга. Зибельман заговорил с ней голосом, трепет которого показывал сильное внутреннее волнение.

- Графиня потеряла другую серьгу?

- Нет, эта серьга - фамильная святыня, она переходит к нам по наследству; женщины нашей фамилии обязаны надевать ее раз в год в известный день для памяти; этот день - сегодня. Когда-то эту серьгу носила моя мать!

Отто сейчас же, как только было можно, ушол.

Но не далее как после полудня он опять уже возвратился к ним. Граф Тиберий был вместе с своей дочерью.

- Милостивый государь, вы были до сих пор так добры ко мне, что доверяли все тайны. Я не открыл вам своих. Теперь я прошу у вас одного: скажите мне, какое обстоятельство связано с этой серьгой, в которую вделана черная жемчужина?

- Хорошо, милостивый государь! Узнайте же и это. Мой предок был во время семилетней войны предводителем одного отряда волонтеров. Эти ожесточившиеся от войны люди взяли приступом Шенгаузен, под Берлином, в Пруссии. Тут скрывали королевския сокровища. Комендант замка не хотел открыть того места, где они находились: тогда мой прадед вырвал у его дочери из уха эту серьгу, чтобы вынудить у ней признание. Это ее так испугало и привело в такое отчаяние, что она бросилась в пруд. С тех пор каждая женщина носящая имя Кондай, которая только была старшею в роде, носила эту разрозненную серьгу во время ежегодного возвращения этого дня, - сперва в знак сопротивления судьбе, а теперь в знак раскаяния. Вот история серьги с чорной жемчужиной.

- Благодарю вас! сказал Зибельман. - Я дополню эту историю. Пара к этой серьге у меня. Эта молодая женщина, дочь старого Бранта, которая погибла в шенгаузенском пруде, была моя прабабка. Вот остальная половина вашей фамильной святыни.

При этом он вынул из бокового кармана сафьянную коробочку, в которой лежала вторая серьга, пара к той, которая была на графине.

- Теперь, граф, когда обе части этого украшения вместе, пусть они вместе и остаются. А так как вы не принимаете подарков и одна из этих серег принадлежит по всей справедливости мне, то я буду просить вас отдать мне обе серьги - а вместе с этим и ту, которая их носит!

- Понимаешь ли ты тут что-нибудь?

Девушка рыдала и дрожала.

- А, так вот чего именно ты боялась!

Зибельман нагнулся к прелестной девушке.

Цецилия провела кончиками своих нежных пальцев по лицу юноши. И может быть только одни духи да её возлюбленный слышали, как она прошептала:

- Я вижу тебя!

Тут она закрыла глаза и не могла достаточно налюбоваться на него в том внутреннем мире, где все так прекрасно, все так светло, хотя там нет ни солнца, ни луны.

Дневное светило опускалось к горизонту; над ними раскидывалось дугою чистое, ясное, золотистое небо, где не было ни облака.

Над ним, на золотистом вечернем небе, сверкала яркая звезда, словно бдительное небесное око, словно путеводная звезда бесконечного милосердия.

Борьба с небом достигла своего конца!