Наследник имения Редклиф. Том первый.
Глава V.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Наследник имения Редклиф. Том первый. Глава V. (старая орфография)

ГЛАВА V.

Мистрисс Эдмонстон с нетерпением ожидала, что скажет мистер Лазсель о своем новом воспитаннике, и наконец узнала от него, что Гэй Морвиль одарен блестящими способностями, сведений имеет много, но в классическом образовании отстал и по части математики слаб. Его приучили к мысли, что очень достаточно перевезти прозой или стихами какого-нибудь классика, если притом английский перевод будет гладок и изящен, а между тем он забывал о точности перевода и нередко искажал смысл подлинника. Трудиться он не привык, так как понимается труд, и потому далеко отстал от своих сверстников, гораздо менее его развитых, но получивших правильное образование в каком-нибудь общественном заведении. Все это мистер Лазсель передал Гэю лично, после первого испытания; но так как тот не мог вынести, чтобы кто-нибудь осмелился осудить его деда или прежнего учителя, то замечание его пропало даром, и Гэй ограничился только вопросом, по скольку часов в день ему прикажут заниматься.

- По три, - сказал сначала мистер Лазсель; но, сообразив количество предметов, необходимых для точного изучения, прибавил, - нужно бы, правду сказать, по четыре часа работать, если это возможно.

- Так я четыре часа и назначу, - отвечал Гэй: - а может быть, и пять займусь.

Он усердно принялся работать и, не поднимая головы, трудился до завтрака, за час перед которым он и Чарльз имели обыкновение читать что-нибудь по латыни вместе. Во время этих уроков Чарльз решительно забывал товарищество и обращался с Гэем очень строго. Гэю же, привыкшему жить на воле и проводить целые дни на воздухе, было очень трудно приниматься снова за сухой, мертвый язык классиков; ему пришлось горы ворочать, доискиваясь коренных форм и изучая трудные виды глаголов, и такая работа дотого его изнуряла, что к полудню он был на себя не похож. Тут бы, кажется, и отдохнуть ему в прохладной, покойной гостиной, тем более, что Чарльзу было все равно, какой бы час для чтения ни выбрать; но он, как нарочно, назначил полдень для уроков Гэя, вовсе не замечая, что лишает своего приятеля единственного часа для развлечения. По временам Гэй зевал во весь рот и, получив однажды название дурака за это, решился попросить Чарльза переменить час урока; но тот не согласился, и Гэй скромно подчинился воле домашняго деспота. Изучать характер Гэя было самым приятным развлечением для больного; он, например, очень радовался однажды, что ему предстоит услышать от Гэя описание первого обеда, на который его пригласили. Семейство Браунлоу прислало просить мистера и мистрисс Эдмонстон, вместе с дочерью и молодым сэр Морвилем, к себе на обед. Гэю не очень хотелось ехать, не смотря на увещания Лоры, соблазнявшей его тем, что они услышат за столом отличную музыку; да и мистер Эдмонстон подговаривал его, радуясь заранее перспективе дружеского обеда. Но Гэй что то отнекивался, пока наконец Чарльз не настоял, чтобы он ехал, хоть ради того, чтобы на следующее утро передать ему изустное описание обеда.

Так и случилось. На другой день за завтраком Чарльз не преминул спросить, весело ли было Гэю.

- Ах! пресмешно было! отвечал тот.

- Особенно смешного ничего не было, - прибавила Лора: - обыкновенный характер обедов Браунлоу известен.

- Однако, разскажите все по порядку, - начал снова Чарльз. - Лора, тебя кто вел к столу? Гэю верно навязали хозяйку дома?

- Нет, - отвечала Лора, - хозяйку и меня вели лорды.

- А не Филипп?

- Нет, - сказал Гэй: - верный Амат был без благочестивого Энея.

- Ай да, Гэй, люблю за это! крикнул Чарльз, расхохотавшись.

- Мне эта мысль невольно пришла в голову, - сказал Гэй, как бы извиняясь за насмешку. - Я наблюдал все время за молодым Торнтолем, это пародия на Филиппа, а без него он еще смешнее, чем при нем. Неужели он сам этого не замечает?

- Да, к нему эти манеры вовсе не идут, - вмешалась мистрисс Эдмонстон: - у него нет врожденного достоинства Филиппа.

- Видно, нужно быть непременно шести футов росту, чтобы обладать этими величественными, спокойными и вмисте грациозными манерами, которыми отличается Филипп, - сказал Гэй.

- Лора, кто был твоим соседом? заговорила Эмми.

- Доктор Майэрн. Я осталась очень довольна, иначе на меня навязался бы кто-нибудь из приятелей мистера Браунлоу. Те ни о чем другом не говорят, как о скачках, да о балах.

- А как держала себя сама хозяйка? спросил Чарльз.

- Она престранная, с невозмутимым спокойствием, заметила мистрисс Эдмонстон, а Гэй, сделав преуморительную физиономию, добавил: да, таких барынь мало на белом свете! Благородная ли она?

- Филипп иначе не зовет ее, как: сказал Чарльз. - Она его раз вечером чуть не уморила со смеху, уверяя, будто она во всю свою жизнь видела только троих примерных молодых людей; его, меня, да еще своего сына.

- Ну, уж о Морице она этого не скажет, - заметила Лора, когда взрыв хохота умолк.

- Я слышала, как она старалась обойдти одну молодую даму, уверяя ее, что Мориц старший в роде, - сказала с улыбкой мистриссь Эдмонстон.

- Неужели, мама, она не знала, что говорит неправду? спросила Эмми.

- Да, я ей намекнула, что лорд де-Курси еще жив, но она нисколько не сконфузилась и прибавила: ах! да, я совсем забыла; ну, да это все равно; значит, он второй сын, следующий после первого..

- Послушали бы вы анекдоты, которые она и Мориц друг другу рассказывали, - воскликнул Гэй. - Право, он ее дурачил, потому что на каждый её рассказ у него следовал анекдот еще более неправдоподобный. Неужели она благородная?

- По рождению да, - сказала мистрисс Эдмонстон: - но её бойкость и глупость делают из нея просто неприличную женщину.

- Как она кричит! заметила Лора. - Что она там толковала о лошадях, Гэй?

- Она рассказывала, будто ей пришлось как-то править парой таких бешеных лошадей, что все грумы струсили, и что ей захотелось взять с собой маленького сына, но муж будто бы сказал: "ты, душа моя, можешь ломать себе шею сколько тебе угодно, а уж сына я тебе не дам!" На это Мориц заметил, что он сам видел, как одна лэди правила не парой, а четверней в ряд, и прибавил еще какую-то несообразность.

- Дорого бы я дала, чтобы послушать их! воскликнула Лора.

- А знаете ли, - сказал Гэй: - что мистрисс Браунлоу курит сигары?

Крики ужаса и смех покрыли его голос.

- Право, Мориц при мне ей рассказывал, что и он знал какую-то лэди, у которой постоянно висела на поясе сигарочница на цепочке, и будто она на бале, в средине танцев, всегда курила.

В эту минуту доложили, что лошадь Гэя оседлана, и он уехал на урок. Вернувшись оттуда, он прибежал прямо в гостиную, где мистрисс Эдмонстон читала что-то вслух Чарльзу, и отрывисто произнес:

- Я вам намедни солгал: мистрисс Браунлоу не так сказала, - она всего раз в жизни выкурила сигару. Простите, что помешал! и, сказав это, он исчез.

На следующий день, Гэй дома катался на коньках совершенно один, и когда он пришел в гостиную, то заметил Чарльза, занимавшого мисс Гарнер историей о сигарах мистрисс Браунлоу. Он весь вспыхнул. Чарльз, ведь я говорил вам, что она один раз в жизни выкурила сигару! воскликнул он.

- Ну да, я так и говорю, - прервал его Чарльз: - она начала с одной, а потом и пошла катать. Я слышал, что она послала целый заказ в Гаванну,

- Да ведь я вам вчера сказал, что ошибся, передавая её слова.

Больному стало досадно, что Гэй портит ему дело; он снова начал насмехаться над мистрисс Браунлоу.

- От нея всего можно ожидать, - сказала одна из барышен.

- Не верьте ему, увмешался кротко Гэй: - я неточно передал чужия слова, я не желал бы делать сплетни.

- Вот несносный, то! - ворчал про себя больной когда мисс Гарпер скрылись за дверью.

- Простите, что я испортил ваш анекдот, - сказал Гэй - но ведь я виноват в неточной передаче факта, и потому это мой долг исправить свою ошибку.

- Глупости какие! произнес насмешливо Чарльз. - Кому какое дело, одну ли она сигару выкурила или двадцать? Она останется все той же мистрисс Браунлоу.

Брови Гэя сильно наморщились, видно было по всему, что он сдерживается.

- Полноте, Гэй, - весело сказала Лора-. - не обращайте внимания на брата, мы все должны вас уважать за правдивость.

- Советую тебе представить его за отличие Филиппу: - злобно проворчал Чарльз.

Долго не мог он забыть нанесенной ему обиды: так он называл противоречие, сделанное ему Гэем, и после этого весь день нельзя было к нему приступиться. Едкия замечания, ядовитые колкости, под час даже грубые, так и сыпались на голову бедного Гэя, который переносил все эти выходки с невозмутимым спокойствием, что положительно бесило Чарльза. Умоляющие знаки, которые ему делали мать и Лора, еще более раздражали его желчь; но все-таки вечером, когда пришлось идти спать, Чарльз, по привычке, оперся на плечо Гэя, чтобы при его помощи взобраться на лестницу.

- Покойной ночи! сказал кротко Гэй, когда довел больного до постели.

- Прощайте! отвечал Чарльз. - Ну, я вижу, что мои старания раздразнить сегодня львенка не удались. Жаль!

Между тем мысль, рано или поздно привести в исполнение этого рода план, т. е. раздразнить чем бы то ни было Гэя, не покидала Чарльза. Ему страстно хотелось быть свидетелем какого-нибудь взрыва его вспыльчивости, и он решился не обращать внимания на увещания родителей и сестер.

Он доходил дотого, что говорил иногда против своих убеждений, против здравого смысла, словом, говорил всем наперекор, лишь бы добиться своего. Гэй сначала не понимал, в чем дело и искренно удивлялся внезапной перемене мыслей Чарльза; но он начал замечать, что Лора делает ему какие-то знаки, и когда они остались одни, молодая девушка стала его просить не принимать за серьезное то, что её больной брат скажет в припадке раздражительности.

- Я уверен, что он даже не думает того, что говорит, но зачем он это делает? сказал Гэй.

- Ктож его знает? нам всем бывает очень неловко и неприятно во время этих сцен; но так как он привык постоянно исполнять все свои капризы, нам поневоле приходится извинять его бедного: ведь ему не легко живется.

С этих пор Гэй свободно вступал в прения с Чарльзом, и тому ни разу ни пришлось его разсердить; как вдруг, однажды, у них зашел разговор о Карле I, короле английском. Чарльз хватил его какой-то насмешкой.

Гэй побледнел; его темные глаза блеснули как у орла; он вскочил с места и воскликнул:

- Неужели вы серьезно говорите?

- А Страффорда {Страффорд, любимец Карла, которого он вероломно выдал англичанам, и его казнили.} забыли? холодно спросил Чарльз в восторге от того, что напал на больное место.

- Это нечестно, неблагородно, - сказал Гэй, весь дрожа от негодования, - голос его почти упал - нечестно оскорблять его память тем, в чем он сам сильно раскаялся. Неужели испытания, им перенесенные, кровь, пролитая им...... И весь красный от волнения, Гэй вышел из комнаты.

- Ага! заговорил сам с собой Чарльз. - Попался таки! Страшен же он в гневе! Бог знает, чем бы все это кончилось, еслибы он не удержался. Наконец то мне удалось полюбоваться на образец Морвильского взгляда: теперь довольно. Меня бесит одно, зачем он обращается со мной, как будто я женщина или ребенок, и не дает полной воли своему гневу?

Минут через десять спустя, Гэй пришел к нему извиниться, говоря, что он увлекся.

- Да мне и в голову не могло придти, чтобы Карл I

- Прошу вас, раз навсегда, не шутить более на счет памяти Карла I.

Лицо Гэя было дотого серьезно и сосредоточенно, что капризный больной покорился поневоле и даже перестал дуться.

Вечером Гэй, по обыкновению, помогал ему всходить по лестнице в спальню и дорогой сказал:

- Вы в самом деле меня простили, Чарльз?

- А разве вы еще помните что-нибудь? спросил тот. - Я не знал, что вы так злопамятны.

- Я помню, что провинился перед вами, и более ничего.

- Да и не из чего было горячиться: я говорил с вами откровенно, как с приятелем.

- Что ж мне делать? задумчиво произнес Гэй: - я не могу допустить, чтобы истый англичанин мог глумиться над королем Карлом. Он и без того слишком много страдал от клеветы и насмешек, сердце у него было нежное, раскаяние искреннее. Стыдно бросать в его память камнями. Как горячо можно было его любить! произнес Гэй в волнении, как бы про себя. - Мягкий, кроткий в эпоху варварских нравов, истинный рыцарь в отношении к женщине; почти святой по своему благочестию.... Боже! какое счастие было сражаться за него!

- Да, - сказал Чарльз, - вы бы не задумавшись пошли бы за него сражаться. Воображаю вас на Делорене, во главе пехоты принца Руперта.

- Что я толкую? как бы очнувшись, произнес Гэй и сам покраснел. - Я совсем забылся, извините; я, кажется, замечтался как у себя дома, катаясь на лодке. Смейтесь надо мной завтра сколько хотите, а теперь, прощайте! И он ушел.

- Смотрите, целую рапсодию сочинил! думал про себя Чарльз. - Как это я не засмеялся? Увлек он меня, просто! Какой мечтатель, а въдь как естественно у него все это выходит! Куда мне его дразнить, он преоригинальная личность. Живой человек, по крайней мере, не то, что другие.

Онътговорил правду: Гэй оживлял всех и все в доме. Мистер Эдмонстон предложил ему как то идти с ним на охоту; Гэй чуть не прыгал от восторга.

День охоты настал; он оделся за полчаса до срока и бегал по передней, тихонько посвистывая и рассказывая всем и каждому, что он накануне занимался лишний час, а сегодня встал чуть свет и приготовил все уроки до завтрака.

Лора невольно сознавалась, что Филипп прав, не смотря на свои 17-ть лет, Гэй был сущим ребенком. Он не умел даже ждать, а бегал по комнате, загнув голову как-то назад и вслушиваясь, нейдеть ли кто.

Вечером, после охоты, он еще более волновался, чем утром; описаниям его впечатлений не было конца. Разсказы Гэя об охоте были полны поэзии и интереса. Мистер Эдмонстон часто повторял это удовольствие; гордился молодым охотником и его искусною ездою. Тайно вздыхая о невозможности иметь своего первенца Чарльза, товарищем, он поощрял гораздо более охотничьи подвиги Гэя, чем его уроки.

Рэдклифский грум Уильям Робинзон, хотя и гордился своим барином не менее мистера Эдмонстона, но принужден был доложить ему, что Делорена невозможно седлать четыре дня в неделю. Вследствие чего Гэй пошел пешком на урок, а грум оскорбился за честь владетеля Рэдклифа и объявил в первый охотничий день, что конь болен.

Мистер Эдмонстон понял намек, что Гэю нужна другая лошадь.

Филипп высмотрел подходящого коня; его освидетельствовали целым семейным комитетом в присутствии Уильяма, как специалиста по лошадиной части, и остались вполне довольны.

Для окончательного решения вопроса, Филипп приехал обедать в Гольуэль. Гэй был очень оживлен за столом, а после обеда он, Филипп и мистрисс Эдмонстон чуть не усыпили Чарльза своими толками о лошадях. Хозяйка дома ушла от них читать, а две старшия барышни начали между собой оживленный разговор шепотом.

Филипп невольно полюбопытствовал узнать, в чем состоит интерес этой таинственной беседы? -

- Мы толкуем, - сказала Лора: - об одной истории о домовых, о которой нам писала Эвелина де-Курси.

- А вы разве верите? спросил Филипп, не спуская с нея глаз.

- Прошу вас не делать подобного рода вопросов моей малютке Эмми, - вмешалась Лора. - Посмейтесь-ка лучше тому, что мы обе верим, что на свете есть вещи, которых ничем объяснить нельзя.

- Чему ж тут смеяться?

- Вера в таинственное не могла бы существовать, еслибы она не опиралась на какие-нибудь факты, - заметил Гэй.

- Значит, по вашему, волшебницы и колдуны существуют? спросил Филипп.

- С каждым человеком случалось что-нибудь необыкновенное в жизни, - сказала Эмми, - поэтому вера в сверхестественное невольно поддерживается.

- Да, но вы заметили ли, что те лица, которые рассказывают об этих происшествиях, никогда не были очевидцами их; они и передают обыкновенно слова какого-нибудь приятеля, и при этом всегда прибавляют: я сам не видал, а слышал от человека, который никогда не лжет.

- Гэй! не вы ли нам рассказали историю о домовых в Рэдклифе? смеясь спросила Лора.

- Там дома у нас все им верят, - отвечал Гэй. - Иона Ледбер сам слышал их хохоть, когда он раз ночью никак не мог сладить с воротами.

- Ага! значит, вы в некотором роде авторитет по части привидений, - сказал Филипп.

- Что это мы вас никогда не разспросим о привидении, которое является в Рэдклифском доме, - заметила Лора. У Гэя вдруг сделалось такое странное выражение лица, что Эмми полуиспуганно спросила: - Да уж вы сами не видали ли его?

- В самом деле, разскажите, Гэй, шутливо сказал Филипп. Не себя ли вы уж в зеркале видели, или покойного сэра Гуго, или наконец убийцу Фомы Беккета? Ведь это прелюбопытно. Посмотрите на наших дам: оне уж готовы в обморок упасть от страха. Не жалейте же прикрас, ведь это хоть и привидение, а все-таки родственник, церемониться с ним нечего.

У Эмми сердце замерло, пока Филипп говорил это. Он как будто не замечал, что лицо Гэя страшно изменилось. Он кусал себе губы, бледнел, глаза его горели и наконец, не выдержав болье, он произнес дрожащим от бешенства голосом: Советую не шутить этим! и затем бросился вон из комнаты.

- Это что значит? сказал мистер Эдмонстон, вздрогнув: он мирно вздремнул под шумок. Жена его тревожно оглянулась, не промолвила ни слова и опять принялась за чтение. В это время Филипп резко ответил: - Ничего оообенного, дядя.

- Ах, Филипп! что это вы наделали? с укором заметила Лора.

- Я уверена, что он сам видел привидение! шептала вся встревоженная Эмми.

- Не надо было употреблять слова прикрасы, - продолжала старшая сестра: - он вспомнил преувеличенный свой рассказ о сигарах и вообразил, что Филипп попрекнул его им. Право, Филипп, надо с ним говорить осторожнее.

- Я всегда осторожен, - отвечал тот с живостию: - нельзя же и потакать во всем Гэю. Кто его знает, где у него чувствительные струны?

- Он очень впечатлителен, - сказала Лора: - не даром ему так музыка далась. Посмотрите, какое влияние на него имеет хорошая погода, красивый вид; послушайте, как он читает. Чарльз уверяет, что, глядя на выражение его лица, можно узнать о содержании книги.

- По моему, людям с его натурой вредны все книги, раздражающия воображение, - сказал Филипп.

Во время всей этой сцены Эмми так и тянуло посмотреть, что делает Гэй; но он пришел тогда уже, когда Филипп уехал. Бледный, с мрачным лицом, с мокрыми обвислыми волосами, он страшно нанугал Эмми, вообразившую, что Гэй сейчас только что виделся с каким-нибудь духом.

Выразив искреннее сожаление, что Филипп ушел, он умолк на весь вечер. Уходя спать, Чарльз оперся на его руку и заметил, что у него рукав сюртука совсем мокрый.

- Где это вы были? спросил он Гэя.

- Ходил взад и вперед, вдоль стены, - отвечал тот.

- Как! под дождем то?

- А разве шел дождь? я не чувствовал.

К удивлению Эмми, несшей вслед за ними костыли, Чарльз не сделал ни малейшого замечания; после сцены по поводу Карла I, у него прошла охота дразнить Гэя. Все они разстались у дверей уборной, и Гэй, прощаясь с Эмми, движением головы отбросил мокрые волосы, упавшие ему на лоб, и сказал: "Простите меня, что я испортил вам вечер. Со временем, я вам все разскажу."

- Ну, кончено! он непременно видел духа! сказала, вся дрожа от волнения, трусиха Эмми, когда она вошла в спальню к себе. Долго не решалась девочка оглянуться в темные углы комнаты; но, усердно помолившись Богу, она успокоилась.

- Что то он нам разскажет со временем? твердила она засыпая.

На следующее утро, обе сестры трудились над привязыванием гибких веток вьющейся Vesteria, которую дождь сбил ночью с решетки; как вдруг на пороге конюшни появился Гэй, только что вернувшийся с урока; он помог молодым девушкам и отправился с ними гулять. Сначала он был очень серьезен и молчалив; но вдруг заговорил: "Я должен вам объяснить мою странную выходку, вчера вечером."

- Эмми думает, что вы сами видели какое-нибудь привидение, - заметила Лора, - стараясь придать своим словам шутливый тон.

- Не напугал ли я вас? спросил Гэй, заботливо оборачиваясь к ней. - Эмми будьте покойны, я во всю мою жизнь не видал привидений и даже не слыхивал, чтобы они являлись кому-нибудь. Но когда я подумаю, откуда взялась эта история о Рэдклифском привидении, - я не могу смеяться. Ах, еслибы Филипп знал!...

- Право, он ничего не знает, - сказала Лора. Мы все привыкли считать дом в вашем имении таинственным, потому собственно, что он старинный. Я очень люблю дома, где водятся привидения...

- Да и мне чрезвычайно нравилась легенда о привидении, - отвечал Гэй. - Я все добивался, который из двух Гуго, старый или убийца Беккета, стонет и стучит замком у двери, ведущей в комнату Гуго Черного. Я перерыл все фамильные документы и узнал страшную историю. Несчастный сэр Гуго, тот самый, что первый начал вражду с родом вашей матери, был при дворе вельможа Карла II, и такой же негодяй, если еще не хуже, как и вся королевская шайка.

- Из-за чего началась вражда? спросила Лора.

- Он, говорят, подделал или уничтожил духовное завещание своего отца, чтобы лишить наследства своего брата, вашего предка; брат протестовал, и Гуго выгнал его из дома. Явных доказательств его подделки не нашли, но он остался в сильном подозрении. Об его преступлениях сохранилось много сказаний; говорят, что он был зол и жесток до нельзя. Он заставил одну молодую девушку, любившую другого, выйдти за себя замуж. После свадьбы он вдруг вздумал ревновать ее к прежнему жениху, вероломно овладел своим соперником, запер его в башне, посадил потом в тюрьму, подкупил судью, чтобы тот осудил его на смертную казнь, и кончил тем, что притащил свою жену смотреть на самую казнь. Его дотого ненавидели, что он должен был бежать из Англии в Голландию. Там он подбился в милость в Вильгельму Оранскому, пожертвовал ему своим огромным состоянием и за это получил титул барона. Долгое время он служил в рядах его армии и вернулся на родину, думая, что грехи его забыты. Но тут он сошел с ума, начал делать неистовства и кончил тем, что повесился в той самой комнате, где сидел запертым его пленник.

- Это ужасно! воскликнула Лора: - но все это случилось так давно, что я удивляюсь, как может подобного рода предание производить на вас впечатление?

- А какже иначе? Разве не сказано, что за грехи отцов будет взыскано на детях? Попробуйте проследить историю Морвилей и скажите - преувеличил ли я? Преступление и невинная кровь тяготеют на имени каждого из моих предков. Несчастный мой отец, так рано погибший, может еще считаться счастливейшим из них.

- На нас всех лежит печать греха наших праотцев; не забудьте того, что, кто бы ни были ваши предки - вы все-таки христианин.

- Гэй всегда это помнить, кротко сказала Эмми, подняв на него свои голубые глаза. В эту минуту лицо девочки напомнило ангела.

- Неужели вы в самом деле имеете большое сходство с покойным сэр Гуго? спросила Лора.

Гэй молча кивнул головою. Но Лора и Эмми внутренно сознавали, что честное, открытое его лицо, орлиный взгляд и самый характер - благородный и правдивый, не могли иметь никакого тождества с человеком, известным своей преступною жизнью.

На конце сада послышался голос мистера Эдмонстона, громко звавшого кого-то из людей. Увидав Гэя, идущого вдоль широкой аллеи с его дочерьми, он рздостно засмеялся. - Вас то мне и нужно! закричал он весело. - Берите ружье, мы выследили зайца.

Гэй свистнул Буяна и опрометью бросился за ружьем. К этому времени подошел ловчий и все три отправились на охоту.

Молодые девушки продолжали прогулку одне и разсуждали долго о Гэе, условившись между собой, ни слова не передавать Филиппу о сегодняшнем разговоре. На повороте одной аллеи, оне вдруг увидели его самого, быстро идущого им навстречу.

- Где Гэй? был первый вопрос Филиппа.

- Ушел на охоту за зайцами, с папа, - отвечала Лора.

- А вам зачем его? спросила Эмми.

- Пссмотрите. Можете вы мне объяснить, что это означает? Я нашел эту записку на моем письменном столе, сегодня утром.

Филипп подал ей визитную карточку Гэя, на оборотекоторой было написано карандашем: Дорогой Филипп! Я нахожу, что охота и учение рядом идти не могут; не хлопочите больше о покупке лошади. Тысячу раз благодарю за безпокойство. Г. М.

- Вот следствие ночи, проведенной в гневе, - заметил Филипп.

- О нет! вы его не поняли! возразила Лора. Есть причина весьма естественная, почему он был так раздражен вчера вечером; он нам все рассказал. Предание о сэр Гуго гораздо ужаснее, чем мы воображали, и Гэй убежден, что ему на роду написано быть несчастным. Вот отчего он не может выносить, чтобы насмехались над фамильными преданиями.

- Так он вам рассказал всю историю?

Лора вся вспыхнула; она вспомнила об условии не передавать Филиппу утренняго разговора, и боялась проговориться.

- Если бы вы были здесь, то убедились бы в справедливости моих слов, - сказала она. - Но отчегож вы не верите, что охота может мешать учению Гэя?

- Следовало бы раньше это обдумать. Ведь я почти купил лошадь. Все утро провозился я, торгуя ее, и теперь должен отступиться. Мне бы в десять раз легче было взять ее себе, еслибы у меня хватило денег. Ведь это драгоценность, а не лошадь, и она ему почти даром достается.

- Как это жаль! сказала Лора. - Лучше бы он сам ее торговал. Недаром я не люблю навязывать другим моих покупок.

- С ума сходил от лошади накануне, а утром отказывается от нея. Вот чудак то! Нет, Лора, не спорьте со мной, это не ветренность, а злоба. Себя накажу, да и другим на зло сделаю. Вот чего ему хочется.

Лора горячо защищала Гэя, а Эмми радовалась, что сестра заступается за отсутствующого. Иначе ей пришлось бы заговорить самой и тогда она пожалуй увлеклась бы и наговорила бы лишняго. Втайне ее радовало то, что Гэю удалось досадить Филиппу.

- Какой недобрый! воскликнула Эмми, когда он ушел.

- Надо его извинить, - заметила Лора. - Отказ Гэя чрезвычайно неприятен; немудрено, если Филипп разсердился.

Послышался стук шагов. Чарльз с матерью и Шарлоттою возвращались с катанья; в эту же самую минуту вдали показались мистер Эдмонстон с Геем. Гэй побежал запереть на время Буяна, который вернулся с охоты весь мокрый, а мистер Эдмонстон направился к дому, швыряя ногами попадавшиеся ему по дороге камешки и щелкая снятой перчаткой по руке. Видно было сейчас, что он не в духе.

- Хорош малый! сказал он, кивая головой в ту сторону, куда исчез Гэй. - Говорит, что больше охотиться не будет.

- Охотиться больше не будет? воскликнули в один голос мистрисс Эдмонстон и Чарльз. - Это почему?

- Уверяет, будто охота развлекает его. Вздор! Здесь кроется что-нибудь другое; я бы заплатил 10 ф. стерл., еслибы мне сказали, чем он так разстроен. Подобного ему ездока в целом околодке нет. Смельчак! а еще отрекается от лошади; это чистое престушение. Я ему объявил, что мы далеко ушли, что лошадь почти уже куплена, слышать не хочет - говорит, что он Филиппу записку оставил с отказом, и что все кончено.

- Да, - заметила Лора: - Филипп только что ушел. Он говорил, что Гэй писал ему, что учение и охота рядом идти не могут.

- Важная причина, нечего сказать! воскликнул мистер Эдмонстон, - Его верно задело что нибудь, непременно. Уж не оскорбил ли его Гордон своим фамильярным обращением? мне показалось в тот раз, что Гэю не понравилось, как он на охоте крикнул ему: Эй, Морвиль! Ведь эти Морвили по природе горды. Так что ли, мама?

- Зачем ломать себе голову, если он сам высказал настоящую причину отказа, - отвечала его жена.

- Пустяки все это, - горячился мистер Эдмонстон; - это противоречиг здравому смыслу. Я поверил бы Филиппу, или Джемсу Россу, это делой другое; а ему сделаться книжником! Да он все эти книги ненавидит; дам голову на отсечение, что это правда. Беда в том, что я его опекун, и не имею права его уговорить, потому что причина отказа слишком уважительная. Мама, ты что скажешь?

- Я скажу, что тебе и толковать тут нечего, улыбаясь ответила мистрисс Эдмонетон.

- Послушай, матушка, ты его, кажется, в руках держишь. Выведай поаккуратнее, Гордон что ли его обидел? растолкуй ты ему пожалуйста, что у того привычка уж такая, он и со мной за панибрата; да будь тут сам лорд наместник, он и тогда не переменился бы!

Чарльз взял под руку Эмми и, подтрунив слегка над хлопотами отца, поплелся в гостиную. Чрез минуту прибежал Гэй и кинулся вслед за мистрисс Эдмонстон в уборную. Подойдя к дверям, он спросил, можно ли ему войти.

- Я разсердил, кажется, вашего супруга, - начал Гэй: - и мне так это досадно!

- Не разсердили, а встревожили. Ему сдается, что вас кто-нибудь оскорбил, и вы не хотите высказаться, - сказала мистрисс Эдмонстон с разстановкой.

- Меня оскорбили? С чего же он это взял? Я сержусь только на себя. Видите-ли что: охота слишком веселое развлечение, я об ней день и ночь думаю; заниматься серьезно не могу. Если я охочусь утром и начну вечером читать, сладить ни с чем не могу, даже спать не в состоянии. Греческия буквы, как зайцы, перед глазами мечутся во все стороны; самые простые вещи становятся для меня непонятными, и кончается тем, что я то и дело посматриваю на часовую стрелку, когда она дойдет до указанного срока. На прошедшей неделе у меня все математическия задачи с учителем шли из рук вон как плохо; а уж об латинских стихах и говорить нечего - отвратительно их написал. Так как же после этого не сказать, что учение и развлечение идти рядом не могуг? Отложу охоту в сторону, до поры до времени. Эх! скверная вещь быть дураком; я думал - ну, да нечего о том толковать....

до тех пор, пока совершенно не справились бы с уроками.

совестно от нея отказываться. Впрочем нет, нет, не нужно!.... прибавил он задумчиво. Я уж решился не покупать ее. Мне не сладить с собою. Только залай собаки, мне не выдержать, я поскачу за ними. А теперь, волей или не волей, не поеду. Уильям не дает Делорена. Я за себя не отвечу, если эта лошадь будет моя, я стану попрежнему охотиться. Лучше себя не слушать. - Он грустно задумался.

- Ну, строги же вы к себе, - сказала мистрисс Эдмонстон, взглянув на него с нежностию, - мне бы жаль было лишить вас такого наслаждения!

Ласковый её голос и кроткое, чисто материнское выражение лица, вероятно, произвели сильное впечатление на Гэя, потому что он вдруг спросил: Мистрисс Эдмонстон, можете вы мне рассказать что-нибудь про мою мать?

- Не многое, - отвечала она: - мы ведь не имели близких сношений с вашей семьей, и я очень мало подробностей слышала о вашей матери.

она была жива?

- Бедная женщина! заметила, вздохнув, мистрисс Эдмонстон: - ведь она была чистое дитя.

- Да, она умерла 17-ти лет, - сказал Гэй.

Мистрисс Эдмонстон отперла ящик в столе, вынула оттуда три связки старых писем и, порывшись в них при свете огня, сказала: Нет, тут мало сказано о вашей матери. А у меня есть письма от моей невестки, матери Филиппа; там она много говорит о мистрисс Морвиль, особенно о том времени, когда молодые гостили у них в Стейльгурсте.

- Кто? мой отец и мать?

- Не слыхал. Я ведь вообще очень мало знаю о своих родителях. Даже историю их семейной неприятности мне рассказали только прошлого года, осенью; тут только я узнал, что ваш брат, архидиакон Морвиль, поступил в этом деле очень благородно.

- Да, он принимал живейшее участие в судьбе вашего отца, - сказала мистрисс Эдмонстон. Они оба встретились, нечаянно, в Лондоне, вскоре после его свадьбы, и брат отзывался с необыкновенной похвалой о тогдашней его жизни; он жалел... очень жалел....

Она остановилась, вспомнив, что не следует при Гэе осуждать действий деда и одобрять поступок отца, тем более, что в эту минуту Гэй, дрожа от волнения, мял в руках какой-то лоскуток и видимо собирался с духом возразить ей. Она продолжала. Трудно конечно судить семейные дела, - сказала она: - обе стороны были одинаково виноваты; но брат не раз говаривал, что с вашим отцом потупили слишком жестоко. Правда, он провинился перед сэр Гэем, но не надо забывать небрежного его воспитания в детстве: немудрено, если он, не имея никогда хорошого руководителя, позволил себе выйдти из повиновения своему отцу. Он тотчас после свадьбы приехал с женой, гостить к брату, в Стэйльгурст, и вот что писала мне в то время невестка о влечатлении, произведенном на нее молодыми супругами:

"Наши гости, пишет она, только что уехали; они понравились мне гераздо более, чем я ожидала. Мистрисс Морвиль, прехорошенькая малютка; у нея прекрасные белокурые локоны; она свежа и румяна, как яблоко; у нея голубые глаза и очень кроткий голос. Она резва, как котенок, игрива дотого, что у вас духу бы не достало останавливать её шалости. Это не женщина, а дитя. По всему дому раздавался её голос! она пела у нас, как птичка, особенно когда попривыкла к нам и познакомилась с моей Фанни и маленьким Филиппом. Дети страстно к ней привязались, да и не мудрено: с ней нельзя прожить двух дней в одном доме, чтобы не полюбить ее. Я полагаю, что сам сэр Гэй не устоял бы при виде её. Это воплощенная любовь и кротость; из нея лаской все можно сделать. Она дотого молода и неопытна, что осудить ее за то, что она убежала, невозможно. Матери у нея не было, образования, кроме музыкального, она никакого не получила. Свадьбу эту сладил, кажется, её брат; он свел ее с мистером Морвиль, возбудил его страсти и принудил к браку. Бедное дитя! она, кажется, и не догадывается, что дурно поступила. Приятно было видеть, как внимателен молодой муж к своей жене, и как он нежен с нею. Мне даже нравилась его манера смягчать свой громкий голос, когда он звал ее: А им она гордилась так наивно, как девочка, которой хочется казаться большой".

Гэй тяжело вздохнул, украдкой отер слезу, скатившуюся ему на лицо, и спросил: больше ничего не написано?

- Далее читать я не имею права; притом вам нечего и знать всех подробностей, которые невестка мне передавала о ней. Вот тут разве, - продолжала мистрисс Эдмонстон, пробегая другое письмо невестки: - говоря о вашем отце, пишет еще, что он был чрезвычайно красив собой, человек энергический, с прекрасными побуждениями... Она снова остановилась, потому что, вслед за похвалой, в письме говорилось: "но, к несчастию, его благородная натура испорчена дурным воспитанием! "

- После этого визита, жена моего брата уже никогда более не видалась с вашими. Мистер Диксон, ваш дядя имел громадное влияние на вашего отца, и так его перессорил с родными, что брат мой считал себя впоследствии в полном праве прекратить все сношения с вашими родителями.

их дедушке. Перечитайте мне, пожалуйста, второе письмо, - продолжал он и, закрыв лицо руками, слушал внимательно чтение тетки, стараясь воспроизвести в своем воображении образ матери.

Трудно был мистрисс Эдмонстон перечитывать ему письма своего брата без того, чтобы не делать больших пропусков: почти на каждой странице были описания возмутительных семейных сцен между стариком сэр Гэем и его сыном. Гэй все время молчал. Он действительно в детстве ничего не слыхал о трагической смерти своего отца, потому что дед старательно отдалял его от всякого сношения с посторонними людьми, которые могли бы ему откровенно рассказать семейную историю; но перед смертию, он сам передал ее Гэю. Вот отчего в детстве мальчику казалось странным, что дед все молчит, а между тем сильно его балует. Он рос беззаботным, веселым ребенком; жил целый день на воздухе, то ездил верхом, то бегал с собакою по полям и лесам; одиночество развило в нем мечтательность; на него нередко нападали припадки задумчивости, вовсе не свойственные детскому возрасту. Деда он любил без памяти, считая его за человека совершенного во всех отношениях, и никогда не хотел верить, будто предок их - сэр Гуго Морвиль, своими преступлениями навлек проклятие и горе на весь их род: по мнению мальчика, дедушка был добрейшим и счастливейшим существом в мире. Когда Гэй вступил в отроческий возраст, где было необходимо постороннее влияние, дед счел за нужное рассказать ему историю своей жизни. С сокрушенным сердцем и с искренним раскаянием, старик передавал ему мрачные картины своего прошлого, описывая, как лень, вспыльчивость, непокорный нрав и животные страсти довели его до порока, а затем до преступления.

У него в жизни было три дуэли, и одна только из них кончилась не убийством. В первый раз убив своего сопбрника, сэр Гэй дотого мучился угрызениями совести, что чуть было совсем не изменил образа жизни; но безумно вспылив во второй раз, он уже шел стрелятье спокойно, а в третий раз едва ли не хладнокровно убил капитана Уэльвуда, оставившого жену и детей без куска хлеба. Только в ту минуту, когда его единственного, родного сына принесли мертвого к нему в дом и объявили, что его пьянство и вспыльчивость были причиною смерти несчастного, только в эту минуту сэр Гэй Морвиль переродился; он постарел и осунулся в продолжении нескольких часов. Раскаяние было страшное!

характера. Чтобы спасти последнюю отрасль своего погибшого рода от тех ошибок, которые довели его самого до преступлений, дед передал внуку со всеми подробностями свое кровавое прошлое. Впечатление, произведенное: на Гэя этим рассказом, было поразительно: чистую, безпорочную душу ребенка охватил ужас. Мальчик во все время рассказа сидел, опустя голову и закрыв лицо руками; он безпрестанно вздрагивал, вскакивал со стула, боязливо осматривался кругом и начинал безсознательно бегать по комнате. Когда дед кончил свою повесть, Гэй, рыдая, кинулся перед ним на колени и стал ласкаться к нему, как бывало делал это в детстве. Пора было спать, они простились, и мальчик, запершись в своей комнате, проплакал до утра.

- Как! дедушка убийца! Он преступник! Верно, и на мне тяготеет проклятие сэр Гуго! восклицал ребенок в отчаянии: - может быть, и мне предстоит та-же страшная будущность, что и отцу, потому что у меня фамильный безумный характер, я и лицом похож на сэр Гуго; у меня теже глаза, эти исторические глаза, о которых говорит предание!

он теперь одинок на белом свете, все это вместе увеличило горе Гэя и потрясло его организм.

Прошло не мало времени, пока нежное внимание обитателей Гольуэля и молодость возстановили упадший дух Гэя. Но полное спокойствие к нему не возвратилось. Ему все казалось, что он не достоин пользоваться радостями жизни на ряду с прочими людьми; что на нем лежит клеймо отвержения его предков. Было очень опасно подстрекать его на борьбу с искушениями. Его родовая страстность и способность безумно увлекаться, увеличивали для него каждый соблазн. Мистрисс Эдмонстон первая заговорила с ним о возможности бороться с искушениями: она убедила его верить, что он, так же как и другие люди, может иметь силу воли и может преодолевать свои страсти. Мать и меньшая дочь, Эмми, всеми силами старались поддержать его нравственную энергию; оне приучали его смотреть без страха на всякую борьбу и не сомневаться в возможности выйдти из нея победителем. Вот как шла внутренняя жизнь Гэя. Что же касается его внешней жизни, то он постоянно был весел, откровенен, оживлен, так что со стороны казалось, будто разногласия в его природе не существует.