Наследник имения Редклиф. Том первый.
Глава XV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Наследник имения Редклиф. Том первый. Глава XV. (старая орфография)

ГЛАВА XV.

Местечко С.-Мильдред служило летом пунктом сбора для лучшого общества; его целебный минеральный источник и репутация мистера Гэнлея, как искусного доктора, привлекали туда весь модный свет и были причиною быстрого возвышения этого небольшого городка, расположенного у подошвы великолепной цепи скал. Скромная растительность и белые, чистенькия виллы, совсем исчезали рядом с темно-красными скалами, совершенно задавившими их своим величественным видом.

Милях в десяти от С.-Мильдреда, за скалами, находилось село Стэльгурст, приход покойного архидиакона Морвиля и место рождения Филиппа и сестры его Маргариты. Приход был огромный, и тянулся вдоль всей цепи скал. Там, между Стэйльгурстом и С.-Мильдредом, в низкой долине, сплошь покрытой мелким цветущим кустарником и вереском, в местности, носящей у англичан название moorland, стояла уелиненная ферма Соут-Мур, избранная мистером Уэльвудом для временного пребывания своего с тремя студентами, готовящимися к университетскому экзамену.

Приехав в С.-Мильдред, Гэй отправился с первым визитом к мистрисс Гэнлей, которая была заранее предупреждена братом об его приезде и готовилась принять молодого наследника Рэдклифа под свое особенное покровительство. Гэю - оно могло, пожалуй, и пригодиться. Сестра Филиппа пользовалась большим почетом в С.-Мильдреде; круг знакомства у нея был отборный, тем более что имя её отца издавна уважалось во всем околодке; не имея детей, мистрисс Гэнлей находила возможность с пользою употреблять свободное время; она, действительно, посвятила его своему образованию и развитию многих талантов, дарованных ей природой; все это, взятое вместе, сделало её дом центром всего лучшого с.-мильдредского общества. Она давала тон всюду: - ее избрали в старшины клуба для чтения, сделали председательницей благотворительного общсства, и в маленьком кругу своем вообще она играла главную роль. На её литературные вечера приглашалось самое избранное общество: попасть кть ней, на один из таких вечеров, считалось особенной привилегией для простых смертных.

Мистрисс Гэнлей была красивая женщина. Maorie находили, что она в 32 года стала даже лучше, чем была смолоду. Ростом она была чуть ли не с брата, и отличалась манерами чрезвычайно изящными. Увидев ее в первый раз, Гэй был поражен сходством между нею, Филиппом и мистрисс Эдмонстон, но выражение рта мистрисс Гэнлей было крайне неприятно. У нея вообще, в чертах лица, не было той кротости и почти детской проототы, которыми отличалась мистрисс Эдмонстон, а ,рата она хотя и очень напоминала смелым, самодовольным видом, но то, что шло к мужчине, вовсе не шло к женщине её лет.

Пробыв с Маргаритой глаз на глаз не болеекак с четверть часа, Гэй убедился, что сестра имеет то же свойство, что и брат - раздражать его своим разговором, так что он с нетерпением ожидал возможности вырваться поскорее из её изящной гостиной. Она в подробности разспрашивала его о жителях Гольуэля; о Лоре и Эмми отозвалась как о чем-то весьма ничтожном; немудрено: она оставила их еще детьми, когда выходила замуж, и Гэй был очень доволен, что она об них не распространялась. Но что его глубоко уязвило, это её колкия замечания на счет дурного характера Чарльза, а главное, насмешливый полусострадательный намек, что добрая тетушка его страшно избаловала. В тоне её голоса слышалось явное принебрежение, когда дело касалось мистера и мистрисс Эдмонстон. Будь это два года ранее, Гэй не выдержал бы и наговорил бы изящной лэди кучу дерзостей, но в настоящую минуту он мастерски совладел с собою, дал ей коротенький, почтительный ответ, но отозвался о дяде и тетке её с таким глубоким уважением, что мистрисс Гэнлей, в свою очередь, почувствовала себя в неловком положении перед ним.

Интересуясь Стэйльгурстом во многих отношениих, Гэй отправился осматривать его церковь, кладбище и даже завернул к старой жене могильщика, которая служила для него живой летописью прошлого. Она рассказывала ему целый час о покойном архидиаконе, об умершей мисс Фанни и о мистере Филиппе.

- Нынче времена другия! говорила старушка, покачивая головой: - бывшая мисс Морвиль и глаз сюда не кажет!

К полковнику Гарвуду, как к старому приятелю своего деда, Гэю пришлось также съездить. Смолоду, старик покутил на свой пай порядком; теперь же он сильно остепенился и, не отличаясь никогда особенным умом, сделался под старость весьма скучным собеседником. В память дружбы его с дедом, Гэй сначала вежливо принял приглашение навещать его почаще; но когда он познакомился с сыновьями полковника, то убедился, что им не сойдтись никогда. Такого рода молодежь была избегаема Гэем даже и в университете. И потому, погруженный в учебные занятия и вполне довольный своим маленьким кружком, поселившимся на ферме Соут-Мурь, молодой Mopвиль старался встречаться как можно реже с Гарвудами; он отзывался тем, что ему нет времени часто ездить в С.-Мильдред. А между тем, ему отлично жилось в Соут-Муре и он своим острым умом и веселым характером придавал очень много оживления скромному образу жизни пансионеров мистера Уэльвуда. Сам он часто ездил в С.-Мильдред к своим кузинам, отец которых был убит на дуэли сэр Гэем. Ему хотелось непременно ввести Гэя в их дом, и потому он сначала издали завел речь о своем ученике, расхваливал его во всех отношенияхч, и, наконец, в один прекрасный день, признался сестрам, что Гэю очень бы хотелось получить лично их прощение.

- Не мешало бы вам быть полюбезнее с ним, - говорил он: - и пригласить его приехать. Я мало встречал в своей жизни молодых людей, которые были бы достойнее его, - заключил добрый наставник.

Конечно, приглашение было немедленно отправлено, и Гей явился с визитом. Обе сестры Уэльвуд были замечательные личности. Джэн, - меньшая, доброе, скромное сущеетво, посвятила всю свою жизнь идеям долга и милосердия; Елизавета, - старшая сестра, принадлежила к тем личностям, которые время от времени появляются на земле, как светлые видения, для облегчения скорбей страждущого человечества. Для нея дела милосердия не были пустым развлечением женщины, привыкшей вести спокойную жизнь в довольстве; нет, она отдавала им и время, и силы свои, и средства; бедные получали от нея излишек от доходов, а часто и последний кусок хлеба; она делила с ними все, не думая о будущем. Елизавета не только учила детей и навещала несчастных, но она брала сирот к себе на дом и ходила за больными день и ночь. Повидимому, казалось, что у обеих сестер не могло доставать ни физических сил, ни материальных средств для вспомоществования ближнему, а между тем силы их как будто росли с каждой вновь открывающейся нуждой бедных; им со всех сторон лилась как бы невидимая номошь. Чем ближе Гэй узнавал сестер, тем более он начинал уважать их. Эмми и мистрисс Эдмонстон нередко получали от него письма, все содержание которых заключалось в рассказах о подвигах мисс Уэльвуд. Личности, подобные им, имеют свойство возбуждать восторг и, с другой стороны, какую-то озлобленную ненависть в обществе. В С.-Мильдреде случилось то же самое. Образовалась партия недовольных, имевшая во главе своей мистрисс Гэнлей, которая ненавидела старшую мисс Уэльвуд за то, что та, в делах филантропии, обращалась всегда за советом к кому нибудь из священников, а не к дамам благотворительного общества. Может быть, тайно она негодовала на нее за то собственно, что мисс Уэльвуд имела в городе гораздо более популярности, чем она. Мистрисс Гэнлей громогласно начала обвинять обеих сестер не за добрые их дела, конечно, но за оригинальный способ оказывать их. Она старалась подделываться под тон покойного своего отца, память которого очень чтилась сестрами, и, читая им нравоучения, она брала на себя роль женщины, более опытной в деле, чем оне; ей и в голову не приходило обдумать, что будь отец её жив, он не нашел бы ровно ничего предосудительного в действиях мисс Уэльвуд. но слова дочери архидиакона Морвиля имели огромный вес в обществе; многия лица, опираясь на мнение мистрисс Гэнлей, примкнули к партии недовольных, строго осуждали благотворительную деятельность мисс Уэльвуд и подвергали их имена самой грязной клевете.

Гэя все эти выходки бесили до нельзя. Он, по рассказам мистрисс Эдмонстон и Филиппа, зная достаточно образ мыслей покойного архидиакона, чтобы понять, как бы он взглянул на этот вопрос, и потому он не мог слышать без негодывания, что его родная дочь злоупотребляет его именем. Главное, что возбуждало в нем гнев, этой то спокойствие, с которым люди сытые, окруженные всевозможным комфортом, бросали грязью в девушек, высокия нравственные правила которых были для них недосягаемы. Слушая безпрестанные сплетни и пересуды о личностях, совершенно честных no своей жизни, Гэй хмурил брови, кусал губы и, сверкая глазами, позволил себе однажды очень коротко, но так резко ответить, что все общество начало переглядываться, и по уходе его заметило, что молодому человеку не годится быть дерзким. Мистрисс Гэнлей положительно струсила его и, боясь разбудить рэдклифскую натуру, как она выражалась, начала избегать говорить при нем о семействе Уэльвуд. Но страх, который Гэй внушил Маргарите Гэнлей, способствовал к тому, что она возненавидела его от всей души. Во всю свою жизнь она не считала никого, кроме Филиппа, достойным стоять выше себя, и потому перед братом она невольно робела. Но, чтобы мальчишка смел ее учить и не соглашаться ся её мнением, этого она простить Гэю не могла!

Отобедав однажды у доктора Гэнлей, Гэй быстро собрался уходить, в восторге, что ему удается убежать от литературного вечера хозяйки; ему предстояло одно из любимых наслаждений, прогулка в Соут-Мур, при лунном свете.

- Сэр Гэй! Это вы, если не ошибаюсь; впрочем, никому в свете не удалось бы просвистать так правильно шведскую арию, как вам.

- А-а! дядя! - отвечал Гэй. - Вот не ожидал-то!

Мистер Диксон захохотал, заговорил что-то о счастливой встрече, о концерте, о своей жене и дочери, но так безтолково и спутанно, что Гэй, подозревая, что он пьян, - желал только поскорее от него отделаться.

- Где вы живете? спросил он, - я завтра наведаюсь к вам.

Дядя опять понес какую-то ахинею и, отправившись рядом с Гэем, все твердил, что он простой, откровенный малый, который не любит ничего скрывать, и что он наверно знает, что Гэй богат, как Крез.

- Если вам что нужно, говорите прямо, - возразил, наконец, Гэй.

Диксон начал разсыпаться в благодарностях.

- Полноте, я еще ничего вам не обещал, - заметил с легким нетерпением Гэй. - Разскажите обстоятельно, что вам нужно, я по крайней мере увижу, в состоянии ли я для вас что-нибудь сделать.

- Как! всплеснув руками, воскликнул артисг: - да разве есть вещи, которые бы наследник Рэдклифа не был в состоянии сделать? ...

- Я вам сказал, один раз навсегда, что в настоящее время у меня в распоряжении очень небольшая сумма денег. Тс! ни слова больше! остановил Гэй дядю, ввернувшого какое-то резкое замечание на счет самовластия опекунов.

- Как это вы переносите? твердил неугомонный Диксон. - Разве нет другого пути, чтобы достать денег? Объявите, что вы желаете занять: да вас ростовщики будут на коленях умолять, чтобы вы у них взяли хоть все состояние, до последняго фартинга, лишь бы захватить вас в свои руки.

- Мне довольно того, что я имею, - холодно сказал Гэй.

- Дурак же ты после этого! хотел было грянуть дядюшка, но во время удержался.

Все дело объяснилось следующим образом. Диксон проиграл такую сумму денег, которую, без чужой помощи, ему заплатить не было возможности.

- Все узнают о моем позоре! восклицал он в отчаянии: - моя репуиация, мое место - все погибло!

Гэй молча слушал его. Он не хотел действовать по первому влечению и решился дома обдумать вопрос.

- Не знаю, могу ли я вас выручить, - сказал он - во всяком случае, подумаю. Дайте мне время!

- Время! Но ведь я погибну, пока вы будете раздумывать.

- Я понимаю, что долг должен быть немедленно

Диксон назвал улицу и No дома.

- Завтра вы от меня получите ответ. Теперь ничего не могу сказать положительного. Прощайте! сказал Гэй уходя.

Дорого бы заплатил Диксон, чтобы угадать мысли племянника, отложившого свою помощь на завтра; но чувствуя, что Гэй последняя его надежда, и что он рискует потерять ее, он молча раскланялся и удалился.

Гэю пришлось строго обдумывать свои действия, прежде чем решиться дать значительную денежную помощь дяде. Иногда ему казалось, что полезнее было бы последовать совету Филиппа и прекратить все сношения с Диксоном. Он обращался даже к опекуну с этим вопросом, но мистер Эдмонстон, со свойственной ему слабостью, не сказал ни да, ни нет, и Гэю не хотелось уж подчиниться лично Филиппу. Не чувствуя особой симпатии к дяде, он все-таки считал безчестным отречься от него совершенно, и время от времени виделся с ним, но так, что мистер Эдмонстон всегда знал о дне их свиданий. Одно, в чем Гэй не мог оправдать себя вполне в глазах опекуна, это в поездках своих в Лондон.

Филипп, делая мысленно различные предположения, передавал постоянно мистеру Эдмонстону свои опноения, что Гэй портится; что эти таинственные отлучки до добра не доведут. А дело было очень просто. Уезжая и приезжая в университеть, Гэй останавливался на одну ночь в Лондоне, в гостинице, куда являлся неизменный дядя, не дерзавший никогда ввести богатого племянника в свою убогую лачугу. Они вместе ездили в какой-нибудь концерт, ужинали вдвоем, ночевали и позавтракав, на следующее утро, разставались. Гэй не считал эти свиданья важными на столько, чтобы об них говорить всем и каждому; он вкратце высказался опекуну, и тот, хотя и начал смотреть сквозь пальцы на эти невинные похождения, но считал их все-таки лишними. А между тем Гэй считал себя в некотором роде в долгу у дяди. Старик нежно к нему привязался; эти короткия свидания в гостинице были истинным праздником для голодного артиста и во время их ужинов он с одушевлением рассказывал Гэю сцены из прошлого, описывал дружбу свою с его отцом, и так увлекался, что молодому Морвилю казалось грехом лишать старика этого наслаждения. С первых же дней знакомства с Гэем, Диксон признался ему, что, не смотря на прекрасное жалованье, получаемое им от театра, он постоянно без денег. Между разговором он намекнул племяннику, что главная причина его долгов та, что содержание отца и его матери стоило ему огромных издержек.

- Мне приходилось не раз прибегать к займам, - говорил Диксон: - чтобы только окружить их обстановкой, согласной с титулами и привычкой вашего покойного отца и моего друга. Возвращение мое в Англию (я должен был бежать от кредиторов) было разрешено правительством с одним условием, чтобы я ежегодно вносил известную сумму на удовлетворение некоторой части моих долгов. Из жалованья мне остается очень немного на содержание моей семьи. Я слишком горд, чтобы высказывать свою бедность, вы понимаете меня, - говорил старик взволнованным голосом, - и потому, верьте, сэр, мне не легко принимать от вас пособие!

Долги, сделанные дядей по милости его родителая Гэй считал для себя священными и он мысленно решил уплатить их сполна, тотчас же по вводе своем во владение наследством после деда; но бросить теперь дядю без помощи казалось для него жестоким; он ласково предложил ему свои услуги. Сначала старик церемонился и говорил укюнчиво о своих нуждах. Мало-по-малу, стыдливость перешла в нахальство и, выманивая у Гэя безпрестанно по нескольку фардингов, ты на хлеб, то на квартиру, то, наконец, на лекарство больнымь детям, которые то и дело умирали, Диксон дошел дотого, что у Гэя иногда ничего не оставалось от месячного жалованья. Не смотря на то, он никогда не входил в долги, зато прихотей никаких уже не имел и жил скромнее, чем все его товарищи, имевшие более чем ограниченные средства, в сравнении с ним. Дядя постоянно уверял его, что вот только бы заплатить такую-то сумму и он поедет давать концерты в один город, куда его давно уже приглашают. Гэй стал подозревать, что деньги его идут, может быть, вовсе не туда, куда следует, и заметив однажды, что дядя не в нормальном расположении духа, он выведал от него, что старик играл и проигрался сильно; но он умолял Гэя сохранить это в тайне, "иначе кредиторы меня схватят", говорил он. - Делать было нечего, пришлось выручать дядю; не задолго перед тем Гэй хотел выписать в Соут-Мур своего Делорена с грумом, но теперь он разсчитал, что содержание лошади и человека будет стоить ему очень дорого, и потому он решился лучше употребить эти деньги на уплату 30 ф. проигранных дядей, и в то же время устроить с мисс Уэльвуд один план, зародившийся у него в голове; остальные деньги он хотел оставить себе на расходы в Соут-Муре и на обратный путь в Гольуэль. На этот раз Гэю было даже обидно, что дядя отнимает у него 30 ф. стерл. на удовлетворение не нужды, а прихоти, между тем как сам Гэй мог бы сделать много хорошого с помощью этой суммы. Возращаясь домой, в эту ночь, молодой Морвиль долго размышлял, не полезнее ли будет один раз навсегда объявить дяде, что он готов помогать ему, но на уплату карточных долгов и пари он не станет давать ему ни пенни.

Рано утром, на другой день, Гэй заглянул в кабинет мистера Уэльвуда и объявил ему, что он отправляется в С.-Мильдред, по своим делам, и вернется не поздже 11-ти часов. Свистнув Буяна и слегка позавтракав хлебом с молоком у жены фермера, он пустился в дорогу в более спокойном духе, чем был накануне, но на сердце у бедного Гэя было далеко не весело. В городе он долго искал по адресу одну из отдаленных улиц, там добрался до маленькой лавки, где заспанная горничная мела лестницу, но ставни лавки былнеще не отперты.

- Здесь живет мистрисс Диксон? спросил Гэй.

- Здесь, - отвечала женщина, вытаращив глаза на изящного джентльмзна, спрашивающого в такой ранний час мистрисс Диксон.

- Они живут здесь, сэр, - повторила она: - но сам он еще не вставал. Вчера поздно очень вернулся. Вам верно угодно с барином переговорить, - добавила она. - Если прикажете, и доложу сейчас мистрисс Диксом.

- Я вас спрашиваю, дома ли мистрисс, а не мистер Диксон, - возразил Гэй: - доложите ей, что сэр Гэй Морвиль желал бы с нею переговорить.

Горничная присела, побежала доложить и чрез минуту вернулась с ответом, что барыня очень рада, просят пожаловать. Она повела его чрез темный корридор, по темной же лестнице, прямо в грязную, маленькую приемную; пол комнаты был покрыт грубым ковром с зелеными и малиновыми полосами; там, вместо всякой мебели, стоял волосяной диван, на камине красовались какие-то бумажные украшения, а в воздухе царствовал запах сигар и водки. По всему было заметно, что хозяева готовились к завтраку, но Гэя встретила только маленькая девочка, лет семи, одетая в траурное, поношенное платье.

Бледное, болезненное личико ребенка отличалось большими темно-синими, кроткими глазами; густые, белые, как лен, локоны обрамляли худенькую шею и плечи девочки. Голос у нея был слабый, робкий, но чрезвычайно приятный.

Проговоривь эти две фразы, она хотела уже на цыпочках ускользнуть из комнаты, пока горничная не успела запереть за собою двери, но Гэй протянул ей руку, сел на диван и сказал:

- Не уходи, моя крошка. Разве ты не хочешь познакомиться с своим кузеном Гэем?

- Как тебя зовут?

Это было имя покойной его матери. По описаниям, сделанным Диксоном, малютка была очень похожа на умершую мистрисс Морвиль. Гэй прижал ее ближе к себе, взял ее за холодную руку, и спросил:

- Нравится ли ей С.-Мильдред?

- Конечно, - сказала она. - Тут лучше, чем в в Лондоне. У меня здесь цветы есть.

И она с гордостью показала ему букет самых простых полевых цветов. Гэй полюбовался ими, а девочка, сделавшаяся смелее, начала рассказывать, какие у них тут высокия, высокия горы, и какие пестрые камешки на горах; но дверь отворилась, и вошла мистрисс Диксон, а за нею следом Буян.

сидели рядом на полу, и Марианна храбро гладила Буяна и даже теребила его слегка за уши. Мистрисс Диксон оказалась высокой, плечистой женщиной, с очень плебейской наружностью и обращением. Гэй понял теперь ясно, почему дядя неохотно приглашал его к себе на квартиру; ему было совестно иметь такую жену после того, как его красавица сестра попала за лорда. Мистрисс Диксон не поцеремонилась при дочери и начала горько жаловаться на мужа, сваливая на него все их несчастия и бедность.

- Я бы уж о себе не стала толковать, - говорила она резким голосом: - мне девчонку жаль. Вы только поглядите, до чего ее довел отец! Ведь она у нас последняя, да и та, пожалуй, долго не протянет.

Так как муж её получил несколько приглашений на целый ряд концертов в здешнем околодке, мистрисс Диксон решилась проводить его до С.-Мильдреда, в той надежде, что деревенский воздух оживить Марианну, которая от лондонского, спертого воздуха начала чахнуть, как бывало чахли все умершия их дети.

Мистер Диксон видно рад был вырваться из-под строгого надзора жены; ему сильно хотелось покутить порядком во время скачек, и он с большим ропотом согласился на то, чтобы жена и дечь сопровождали его.

- Вот он какой, - добавила несчастная женщина. - Своему родному детищу пожалел денег на леченье. Ведь на силу согласился нас взять с собой! За то я тут зорко за ним наблюдала, не нонимаю, каким образом он выскользнул у меня из рук. Стал кутить по ночам. Вчера проигрался, хотел отыгрываться, напился пьян, и теперь хоть дома, но в таком положении, что я едва ли смею представить его вам.

характером, она покорилась невозможности получить много и решилась посредством этих денег удовлетворить самые крайния долги.

- Нужно только постараться скрыть от наших кредиторов, - говорила мистрисс Диксон: - что муж играет. Покуда это хранится в тайне, мы не пропадем. Завтра, он едет на музыкальный митинг в соседний город, ему там нужно прилично себя держать, и потому я на эти дни спокойна: он не закутит.

Гэй передал ей чэк, подписанный мистером Эдмонстоном, и, для большей верности, собственноручно сделал на нем надпись: с передачею Джону Уайту, так что со стороны никак нельзя было угадать, слушает она их или нет. Когда Гэй нагнулся, чтобы поцеловать ее перед уходом, девочка пристально взглянула ему в лицо и подала ему маленький блестящий кусочек висмута, одно из её сокровищ, поднятых по дороге в С.-Мильдред.

- Ты эту дрянь даешь сэр Гэю? спросила мать: - но, ведь ему, дитя, не нужны твои камешки, они для тебя только могут быть дороги.

- Ты мне хочешь подарить этот камешек? сказал Гэй.

И девочка, опустив голову, вся пунцовая, прошептала едва слышным голосом:

Марианна пришла в восторг, что угодила гостю, но мать повторила снова. что он кинет её дрянь за первый забор. Ровно в 11 часов Гэй был уже дома и, запершись вместе с мистером Уэльвудом, протолковал с ним вплоть до обеда, пока прочие ученики отправились на скачку. После пройденных 20 миль пешком, Гэю было не до нея. Его сильно заинтересовал план мисс Уэльвуд, которой очень хотелось устроить в С.-Мильдреде общину из нескольких дам (в том числе она считала себя и сестру), чтобы под их руководством и личным управлением основать род школы для детей, а при ней больницу. Принявшись с энергией за дело благотворительности, мисс Уэльвуд не отступала ни пред каким препятствием; она смело боролась со злобою, с невежеством и даже с развратом людей, желая достичь одной цели - добра; но недостаток материальных средств положил предел её филантропическим замыслам. У нея не хватало денег для осуществления плана об устройстве школы. Мистер Уэльвуд передал все это Гэю отрывками из собственных заключений и со слов своих родственниц. Гэй спросил, сколько им нужно денег на все это.

- Положительной цифры сказать нельзя, - отвечал мистер Уэльвуд. - Между 1, 000 и 1, 020 ф. с., я думаю. Кстати, не забудьте, прошу вас, что весь этот план есть тайна сестры Елизаветы. Не отгадайте вы сами, что она что-то затевает, я бы вам слова не сказал. Вы для нея очень опасный человек, по своим близким сношениям с мистрисс Гэнлей. Ради Бога, устройте так, чтобы до нея ничего не дошло!

Гэй был спокоен на счет себе: от него мистрисс Гэнлей ничего никогда не узнала, но, вспомнив, что Филипп часто бывает в Гольуэле, и что оттуда, пожалуй, весть могла бы долететь и до Маргариты, он решился даже и своим не говорить ничего о задуманном плане миссь Уэльвуд,

В это время Гэй и решился выиросить у опекуна 1, 000 ф., не говоря, на что именно они ему нужны. Сначала ему даже было стыдно предложить такую безделицу мисс Уэльвуд; он считал слишком ничтожной сумму в 1, 000 ф. ст., да она, деиствительно, не составляла большого разсчета для такого богатого наследника, как он; но решившись не тревожить вторично мистера Эдмонстона, он ранее радовался, что может, хотя немного, помочь мисс Уэльвуд, и уже мысленно сочинял письмо на её имя, с просьбою употребить эти деньги на больницу.