Бедный доктор!

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бедный доктор! (старая орфография)

Бедный доктор!

В память С. А. Юрьева. Сборник изданный друзьями покойного.

Москва, 1890.  

- Ну, так найди ее сам! - ответил он.

И месяц спустя, с помощью каноника, друга дома, отец уже отыскал сыну невесту в соседнем местечке Нишэми.

- Единственная дочь, красавица, отлично воспитанная, с порядочным приданым! - говорил он. - Увидишь, останешься доволен!

Радость доброго старика, ходившого по комнате, потирая руки, бодрого, менее сгорбленного, чем прежде, глядевшого на сына глазами, в которых сверкала нежность, точно предстоявшая свадьба сняла с плеч отца целый десяток лет, наконец восклицание: "увидишь, останешься доволен", произнесенное взволнованным голосом, - все это дало последний толчок Лоренцо, еще колебавшемуся.

Для него, привыкшого жить одиноко, без хозяйки в доме, холостой быт не представлял ничего неприятного, и дом вовсе не казался ему таким пустым и холодным, как отцу.

Зато дон Джакомо чувствовал себя осиротевшим после смерти жены и сестры, когда он остался на руках сонной служанки, дававшей подгорать обеду, никогда не подметавшей комнат, не снимавшей паутины.

Не может же он прогнать ее! Она выросла в доме.... Он к ней привык... Чужой человек будет ему неприятен! - оправдывался старик.

- Знаем, знаем! - отвечал каноник, пока экипаж катил, подпрыгивая, по дороге, среди облака пыли. - Поэтому-то мы и едем в Нишэми. Не так ли, доктор?

Молчаливый и задумчивый, Лоренцо делал головою утвердительный знак, продолжая курить, глядя на холмы, мелькавшие мимо дверец, на дикия растения и на поседевшия от пыли деревья вдоль дороги, задыхавшияся под палящим солнцем.

Странно-унылый ландшафт наполнял его сердце тревогой и печалью. 

- Зачем дал я уговорить себя? Зачем? - шептал он.

Но не успел он увидать девушки, провести час в гостиной, отделанной заново ради случая, и посидеть на диване между Кончеттиной и её отцом, доном Паолино, как после первого, не совсем благоприятного впечатления, произведенного на него будущим тестем, длинным, худощавым, черным, как уголь, с лицом и глазами напоминавшими хорька, Лоренцо успокоился.

Белокурая и маленькая девушка, с улыбкою и невинным любопытством глядевшая на него, предлагавшая вопросы и отвечавшая ему, точно они были старые знакомые, хотя она и краснела всякий раз, когда он заговаривал с ней, - это белокурое и крошечное существо было для него настоящим сюрпризом.

- Вы никогда не бывали в Нишэми?

- Нет.

- Мне здесь нравится... Это очень хорошенькое местечко...

Она говорила очень мило, без аффектации, сидя прямо, по временам откидывая назад прядь волос, падавшую ей на лоб, часто смачивая алые губки быстрым движением языка. Еще красивее становилась она, когда к ней возвращался её обыкновенный цвет лица, обнаруживая всю тонкость и белизну кожи.

Потом дон Паолино захотел, чтобы дочь спела что-нибудь.

- Casta diva! Ведь это музыка из музык! Верно я говорю?

- Что за фантазия! Да эти господа убегут отсюда!...

Дон Паолино настаивал, покачивая своей черной головой.

- Господа эти будут снисходительны. Они знают, что ты не Патти...

- Несносный папа! Принуждать меня к такой смешной роли!...

Вместо того Лоренцо был поражен, когда она восхитительно спела симпатичный романс Перротта: Sogno gentil, tu fuggi...

- Браво, браво!...

- Не смейтесь же надо мной!

Сидя в стороне, каноник и дон Паолино толковали о делах.

Можно разсчитывать только на приданое матери, говорил дон Паолино. В настоящую минуту он не в состоянии поделиться жалкими крохами, кое-как хватающими ему на прожитье... После его смерти, если останутся какие-нибудь клочья...

Каноник качал головою.

- Вы все такой же!... Волокита! Да разве вы не замечаете, что старитесь?

За то дон Джакомо любовно пожирал глазами сына и Кончеттину, говоривших о музыке и о сестрах милосердия, у которых девушка воспитывалась. Ни одно слово или движение этих двух существ, казавшихся ему точно созданными друг для друга, не ускользало от него.

Еслиб это не было неприлично, он сказал бы им: "поцелуйтесь", - до того обезумел он от радости.

Теперь ему только остается дождаться, чтоб на его коленях прыгал внучек и звал его: "дедя, дедя!" - а потом он очистит место другим. Он умрет с спокойным сердцем.

Старик без умолку говорил о будущей невестке.

- Настоящий ангел! Просто не дождешься, когда она будет у нас в доме, эта веселая болтушка!

- Тем лучше, тем лучше! - прерывал его отец.

Лоренцо не смел противоречить, но непринужденные манеры Кончеттины, немного странные для провинциальной девушки, смущали его. А когда он слышал, как она говорила своему отцу такия вещи, которых дочери никак не следовало бы произносить, он становился серьезным и тревожился.

Наивность ли это или легкомыслие кокетки, желающей произвести эффект? Что это такое?...

Он не мог объяснить себе этого. Минутами ему даже казалось, что у этой девушки - повидимому такой доброй, искренней, милой - характер дурной, немного испорченный, и ему становилось страшно. Еще страшнее было ему, когда проявлялись её привлекательные свойства, и он мало-по-малу чувствовал себя скованным так, как не считал бы этого возможным, или когда по нем с головы до ног пробегала дрожь удовольствия при мысли, что это белокурое, нежное существо, эти темно-голубые глазки и алые губки скоро будут принадлежать ему, только ему одному.

Если он был далеко от нея, в тиши своей комнатки, за книгами, и думал о ней, он видел с чем-то похожим на ужас приближение времени, назначенного для свадьбы. Кончеттина, напротив, становилась все экспансивнее после каждого посещения жениха. Лоренцо не верилось, чтоб её привязанность была искренняя, и он снова жалел, что так легко уступил отцу. Даже однажды, когда она взяла его за руку, крепко сжала ее в своих ручках, с пальчиками словно точеными, и сказала: "Как я тебя люблю! Как я тебя люблю!" - ему стало неловко, хотя он и попытался улыбнуться.

В другой раз, вечером, было еще хуже.

Они сидели на террасе в темноте; он уже собирался ехать. Пройдут недели, прежде чем он вернется; больные нуждаются в нем, говорил он.

- А! - промолвила Кончеттина.

Она внезапно охватила его шею руками.

- Отчего еще ни разу не поцеловал ты меня? шепнула она.

И поцеловала его дрожа.

Лоренцо вернулся в Кальтаджироне, немного ошеломленный этим поцелуем и словами, произнесенными слабым голоском, в котором слышались слезы.

Что за странная девушка!... Не такую жену нужно ему! Она черезчур нервна!

Вследствие всего этого, в последнюю ночь холостой жизни, проведенную им в той комнате, в которой он спал еще мальчиком, ему показалось, точно в нем мучительно умирало что-то дорогое ему, умирала лучшая часть его самого, чудная свобода одинокого и любознательного юноши. Ему грезилось, будто его узкая постель, столик, заваленный научными книгами, мебель, картины на стенах, грустно говорили ему прости! и что все его воспоминания разлетались, точно их изгоняла новая жизнь, начинавшаяся для него. А когда среди мрака беззвездной ночи и при сомнительном свете фонарей, потухавших в тумане, он распахнул окно, обращенное на сонный город, сердце его сжалось.

Зачем дал он уговорить себя, зачем? - с досадой твердил он.

В день свадьбы, видя его грустным и молчаливым в ожидании гостей, пока Кончеттина одевалась, отец с удивлением спросил:

- Тебе нехорошо?

- Очень хорошо!

- Так что-же с тобой?

И он постарался принять веселый вид.

Как раз в этот день Кончеттина казалась ему менее красивою, чем обыкновенно, менее грациозною, точно ее стесняли белое платье со шлейфом, вуаль и гирлянда из флер д'оранжа.

Но несколько позже, когда, войдя в брачную комнату, он увидал на белой подушке эту золотистую головку, с блестящими глазками, полуоткрытыми, улыбающимися губками, щечками, горевшими таким румянцем, что он казался пятном на белизне кожи, Лоренцо на минуту остановился и загляделся. Кончеттина слегка вскрикнула и закрыла лицо руками, Лоренцо тихо отвел их и взволнованный не менее, чем она, он, до той поры думавший, что не любит невесты и женится только, чтоб сделать удовольствие отцу, принялся целовать эти полуоткрытые губки, тихо шепча:

- Я люблю тебя, люблю!

- А! Нелегко было вырвать у тебя эти слова! Злой!

Она нежно укоряла его, между тем как Лоренцо улыбался, довольный, гордый, охваченный глубоким и сладким волнением.

- Этими поцелуями я прошу у тебя прощения!... Разве ты не простишь меня?

- О, да, да!

И она ласкала его голову своими детскими ручками и пропускала пальчики сквозь его волосы.

- Да, да! Ты был прав, чувствуя некоторое недоверие! Мы так мало знаем друг друга. К тому же ты был счастлив холостым.... Женясь на мне, ты многим пожертвовал и ничего не приобрел.... Дай мне это сказать; это правда!... Но я... я полюбила тебя еще раньше, чем мы познакомились, с той самой минуты, когда узнала, что, быть может, ты сделаешься моим избавителем.... Я так страдала у отца! Ужасно страдала! Ты даже вообразить этого не можешь!... А когда я увидала тебя в первый раз....

Кончеттина смолкла, заметив, что Лоренцо не целует ее больше и даже старается высвободиться из её объятий.

- Что с тобой?

Она быстро отдернула руки.

- Ничего, говори, говори! - слабым голосом повторял Лоренцо, с трудом совладав с собою.

Он припал ухом к её трепетавшей груди и сквозь тонкое полотно сорочки ощущал на своей щеке неприятное чувство холода.

- Говори же! Говори! Я хочу слышать, как бьется твое сердце.... Дай мне убедиться в том, насколько ты меня любишь... Дай мне послушать!

- Нет, Лоренцо, нет! - шептала она, жмуря глаза, точно утопая в волнах бесконечного блаженства.

А Лоренцо все прислушивался, затаив дыхание.

Боже мой! Возможно ли это!... Эти хрипы! Этот шум в легких!... Нет, нет! Это не может быть!....

И, испуганный ужасным открытием, не веря собственным чувствам, он выпрямился

- Получил ты ответ?... Доволен ты?

И она улыбалась, между тем как у Лоренцо подкашивались ноги, и все, постель, занавесы, белокурая головка. вихрем закружились перед ним.

Это вздор! Это невозможно! Он раньше заметил бы это!

Он сделал над собою усилие, жадно нагнулся в ней, взял обеими руками и осыпал поцелуями её маленькое, нежное личико. Это личико было немного худо и тонко, но становилось прелестно, когда она улыбалась, как делала именно в эту минуту, опираясь на подушки. Голубые глаза казались двумя звездочками, зубки проглядывали между алыми губами, ротик был крошечный, точно колечко.

А Кончеттина все твердила:

- Получил ты ответ? Доволен им? 

Это, конечно, только страшный сон!

Так думал Лоренцо, но не решался выяснять вопроса теперь, когда был уверен, что любим, и имел возможность оценить сокровище, которым обладал.

Если Кончеттина попадалась ему на террасе под руку с её новым "папой", тоже требовавшим своей доли общества милой невестки, если Лоренцо видел ее свежею, розовою, веселою, он дрожал от радости.

Что это было со мною? Это все нелепые докторския галлюцинации, уверял он себя.

И он брал жену за руки.

- Ревнивец! - говорил отец, толкая Кончеттину в его объятия.

Но она оборачивалась, чтобы поцеловать свекра, смеясь, как дитя, прыгая.

- Они часто бесят его, не так ли? - говорила она.

Таким образом холодный и пустой дом в Кальтаджироне, по которому бедный старик безцельно бродил столько лет, сразу наполнился, когда в нем поселилась невестка; теперь он казался дон Джакомо теплым, согретым любовью этих двух детей, походивших на влюбленных, еще не поженившихся.

Пустынные и унылые террасы украсились в короткое время зеленью и цветами. Анфилада комнат, несколько месяцев тому назад погруженных в безпробудное молчание, всегда печальных и неприбранных, с мебелью покрытою пылью и тусклыми стеклами, стала веселее, чем когда-либо, благодаря Кончеттине, точно ласточка летавшей повсюду, все замечавшей, обо всем заботившейся и заставившей помолодеть даже старую служанку, которая не сжигала теперь обеда и уверяла всех кумушек, что у хозяйки золотые ручки.

В гостиной часто раздавались звуки фортепиано, в особенности, когда, вернувшись от больных, Лоренцо садился на кресло, куря, закинув ногу на ногу, полузакрыв глаза, пока жена пела, поворачивая белокурую головку, чтоб с улыбкою взглянуть на него, совсем опьяненного музыкой. Иногда Лоренцо вспоминал свое недоверие, свой страх за будущее... И вот, вместо того - покойная домашняя жизнь среди книг ни в чем не изменилась, а стала только интимнее, приятнее, как бы облагородилась... Настоящая поэзия!...

Ему не верилось, чтоб это была правда.

Кончеттина тоже чувствовала себя вполне счастливою. По её словам, она точно вошла в рай.

Вспоминалось ей все, что она выстрадала у отца, когда без всякого стеснения, без уважения к её девичьему достоинству, он вводил в дом всех женщин, которых отыскивал Бог весть где, и переворачивал все вверх дном.... И Кончеттина нервно встряхивала головой, чтоб отделаться от таких воспоминаний, от которых ей было больно. В эти грустные минуты она радовалась, что отец навестил ее всего раз или два. Теперь он волен таскать за собою, сколько ему угодно, женщин, и осквернять комнату, где умерла её святая мать... Кончеттина и думать об этом не хочет. Нет!

- Ты чувствуешь себя хорошо? - спрашивал Лоренцо мучимый подозрением, все еще по временам охватывавшим его.

- Отлично! - отвечала она. - Мне никогда не было так хорошо.

Но это была неправда. С недавней поры она испытывала необъяснимое недомоганье и не смела признаться в этом мужу из стыдливости, а отчасти и из деликатности. Она чувствовала во всем теле слабость; дыхание и пищеварение были плохи; местами у ней болела грудь, ночью ей становилось тяжко и душно, и она не могла спать.

- Это все пустяки! - утешала она себя.

Если муж пристально и пытливо глядел на нее, когда им снова овладевало страшное подозрение, Кончеттина употребляла все усилия, чтобы казаться веселою, цветущею.

- Это все пустяки! - твердила она.

И вдруг, однажды, после нескольких безсонных ночей, у нея не хватило силы встать.

Лоренцо рано вышел из дому и только что вернулся от больных.

- Кончеттина нездорова, - объявил ему дон Джакомо.

Глаза его посмеивались.

- Должно быть, внучек в дороге, - прибавил он.

Но, увидав, что сын побледнел и схватился руками за волосы, старик точно окаменел.

- Что случилось?

Дон Джакомо не смел войти в комнату невестки и вертелся у двери, ожидая появления Лоренцо.

- Что же случилось?

Упав на стул около столика и склонив голову на руки, Лоренцо рыдал.

- Это моя вина!... Я эгоист!... Да, я виноват. Только это и говорил он бедному старику, ничего не понимавшему и плакавшему вместе с сыном, сам не зная о чем. Но когда, прерывая себя и ломая руки, Лоренцо мог сделать отцу несколько намеков, дон Джакомо попытался его ободрить.

- Ты преувеличиваешь!... Мы устроим, если это нужно, консультацию в Катании, в Неаполе... Зачем так отчаяваться?... Ужь не хочешь ли ты, чтобы твой отец умер от страха?

Пока Кончеттина не замечала опасности, беда была еще не велика. Средства, прописанные Лоренцо, доставляли ей облегчение. Снова бродила она по дому, веселая, безпечная, хотя и немного смущенная заботливостью и вниманием, которыми ее окружали; по временам она чувствовала себя нервною, была подвержена припадкам уныния, длившимся недолго и казавшимся странными даже ей самой.

Играла она теперь чаще, чтобы развлечься, но любимый ею романс Перротта, - память о первом посещении Лоренцо, - глубоко потрясал ее, точно его исполнял кто-нибудь другой. Звуки получали иное выражение, иной смысл и оттенок, они казались ей жалобою, вздохом измученной души, и однажды она не могла дойти до конца.

- Так не играй! - ласково останавливал ее Лоренцо. Что тебя тревожит? Тебе нужен покой; ты должна избегать сильных потрясений. Хлопотать в доме так, как ты это делаешь...

Еще вся дрожа от волнения, Кончеттина села к нему на колени, лаская его бороду, глядя ему в глаза, пока он говорил.

- Ты слишком худенькая! То, что для других было бы ничтожным недомоганьем, становится для тебя почти серьезным. Понимаешь. Да?

Она отрицала, закидывая назад головку.

- Нет! Нет! Значит, я, по твоему, больна? Какой грубиян!

- Я не говорю, что ты больна, но...

- Хочешь ты все узнать? Лекарства эти ты береги для своих больных... Я не стану больше ничего глотать! Я сама себя вылечу, я тоже докторша!... Мои лекарства здесь... и здесь....

И она целовала его раз за разом, внезапно поддавшись безумной нежности, мучившей ее ужь целую неделю.

- Мне хотелось бы, чтоб ты был всегда со мною, как в эту минуту! Я ненавижу твоих гадких больных, которые никак не хотят выздороветь и задерживают тебя с утра до ночи!... Мне кажется, точно ты не мой.

В прекрасные весенние дни они гуляли вместе на городской Вилле. Кончеттина крепко опиралась на руку мужа, чтобы чувствовать себя ближе к нему и дать и ему чувствовать её близость. Шли они медленно, мало разговаривая, останавливаясь, чтобы полюбоваться цветком, посмотреть на щегленка, качавшагося на ветке изгороди, и прислушиваться к его щебетанью, или разглядеть выпуклые фигуры на прекрасных вазах из терракотты, работы Ваккаро.

- Мне хотелось бы пропитаться солнцем и чистым воздухом, среди этой зелени, на этих дорожках, поднимающихся, опускающихся, вьющихся змейкою. Как жаль что оне так пустынны! - говорила Кончеттина.

И когда она снова возвращалась туда и видела необъятный пейзаж, открывавшийся перед нею, зеленую равнину с Этною в глубине, и холмы, черневшие оливковыми деревьями, она расширяла легкия, хотя ей и тяжело было дышать глубоко.

- Как это красиво! Ни за что на свете не ушла бы я отсюда... А ты? Что у тебя на уме? Отчего смотришь ты таким растерянным взглядом?...

Увы, он не смел сказать ей, что у него на уме! Мог ли он передать ей то мучение, с которым, изо дня в день, с часу на час, он следил опытным взглядом врача за страшным развитием болезни в её нежном организме, не имевшем силы оказывать ни малейшого сопротивления? Смел ли он признаться, как его немолчно терзала совесть за то, что он, доктор, мог пренебречь недугом в самом начале?...

И все это из эгоизма. О, это непростительно! Это настоящее преступление!

Теперь все ласки, поцелуи, объятия, все жгучия радости влюбленных, которым они отдавались безпечно, с наслаждением, точно он, эгоист, не знал, что бедняжка погибнет от этого еще скорее, - теперь все это превращалось для Лоренцо в мучения, в пытку...

Он заслужил это!... Он заслуживает еще худшого!

В первое время, утомленный постоянным притворством, он пытался обмануть самого себя.

И он позволял себе надеяться.

Но с той ночи, когда Кончеттина разбудила его криком: "Лоренцо, Лоренцо!" и он увидал ее,сидящую на постели, с распущенными волосами, совершенно обезумевшую при виде крови, обагрявшей подушку, Лоренцо перестал надеяться.

- Она погибла!

Тут впервые и сама Кончеттина ясно поняла свое положение. Рыдая, повисла она на шее мужа, в глазах её выражался ужас.

- Лоренцо!... Лоренцо! Помоги мне! Я не хочу умереть!

- Ничего, ничего, глупенькая! - твердил он. - Все это вздор!

Но она читала свой приговор в его отчаянном взгляде, на помертвелом лице, искаженном внутреннею судорогою.

- Моя мать умерла от этой болезни!... Боже мой, и я умру так же!... Не хочу умирать!... Я счастлива!... Лоренцо мой! Я не хочу умирать! - с ужасом восклицала она.

Страшное уныние водворилось в доме. Лоренцо, его бедный старый отец, даже служанка, подавленные томительною тишиной, казались тенями чистилища, вращающимися на месте своей казни.

Кто бы мог это думать! Такое цветущее здоровье!

Дон Джакомо также испытывал страшные угрызения совести.

- Это я принудил сына жениться,я!... Но кто же этого ожидал! Такой цветочек!

Кончеттина оставалась в спальне, свернувшись клубочком на кресле, полузакрыв глаза, кашляя, задыхаясь, терзаемая лихорадкою, теперь уже не покидавшею ее более, изнуряемая ледяным потом, выступавшим каплями на лбу, бледном, как воск, вглядываясь в свои худые ручки, сквозь прозрачную кожу которых можно было счесть одну за другою все жилки.

Мучимая страшною ревностью к будущему, когда её не станет, как и её бедной матери, она желала иметь постоянно около себя своего Лоренцо. Ей даже хотелось увлечь его за собою, чтоб любить его и быть любимою в могиле, в будущей жизни, вечно...

- Целуй меня, целуй! - говорила она ежеминутно.

И когда Лоренцо колебался, видя, что это постоянное напряжение нервов только усиливает болезнь, Кончеттина прибавляла голосом, задыхавшимся от рыданий:

- Ты боишься!... Я внушаю тебе отвращение!

- Что жь, ты хочешь насильно, что-ли, убить себя? Ты не веришь?...

Она прижимала свои побелевшия, лихорадочные губы к его губам, охватывала его шею своими худенькими ручками, целовала его горячо, страстно, безпрерывно, чтоб передать ему этими поцелуями свой страшный недуг. Ночью она крепко обнимала мужа, жалась к его груди, чтоб сообщить ему лихорадку, ее пожиравшую; смертельный пот, который леденил её тело, должен был, во что бы то ни стало, убить и его. И если Лоренцо противился её болезненным капризам, она принималась кричать, плакать, с нею делались нервные припадки, пугавшие его, точно она сейчас испустит дух в его объятиях.

- Увы! Ты меня не любишь больше! Я тебе надоела! Вижу это!

Лоренцо умолял ее взглядом, протягивал к ней руки.

Да! Да! Она видит это! Она стала ему невыносима!... Он не дождется, когда избавится от такого трупа! Ужь не возненавидел ли он ее?

- Кончеттина! Кончеттина!

- Да, я не могу обманывать себя! Я читаю в твоей душе! О, это низость! Я любила тебя больше чем Бога, я отдала тебе всю жизнь! Я... умираю... от любви... к тебе! А вместо того ты.... О, неблагодарный, неблагодарный!

И она закрывала худыми ручками белое, безкровное личико, с отчаянием качая головою, пока у нея не делался приступ кашля, от которого она задыхалась и падала без сил на подушки, поддерживавшия ее с обеих сторон, между тем как, стоя перед нею на коленах, обливаясь слезами, молчаливый, более бледный, чем она сама, Лоренцо подавал ей на ложке успокоительное лекарство.

- Ради меня, ради самой себя, замолчи! Ты хочешь убить себя такими выходками!

Видя его у своих ног, слыша его голос, полный такого отчаяния, что у нея перевертывалось сердце, она выпрямлялась и глядела на мужа, глядела долго, охваченная состраданием, как женщина влюбленная, готовая на все жертвы.

- Прости меня, шептала она, прости. Нет, не трогай меня, не целуй! Я зачумленная! Отойди!... Ты должен жить!... Живи!... Оставь меня умирать здесь, всеми покинутою... Довольно с меня и того, что я вижу тебя, слышу твой голос.. Только скажи, что ты все еще любишь меня, как прежде!... Совершенно так, как прежде?

- Даже больше!

- В таком случае... поклянись мне, что когда я умру, ты не полюбишь никакой другой женщины.

- Клянусь!

- Что ты будешь по-прежнему спать в этой комнате, на этой кровати, на этом белье!...

- Клянусь!

- О, если ты лжешь!... Подойди поближе... Поцелуй меня, всего только один раз. Я подурнела... я это знаю, даже не глядя в зеркало... но я тебя так люблю! Ты ведь мой, не так ли, Лоренцо?

- Весь твой, и телом, и духом!

- Повтори это, повтори!

- Весь, весь, и телом и душой!

- Благодарю! Как мне хорошо от этих слов!... О, еслиб я могла выздороветь! Еслиб я могла жить по крайней мере хоть так! Я готова бы страдать вдвое, в двадцать, в тридцать раз больше...

- Ты выздоровеешь! Надежда не потеряна. Еслиб не твой страх, не твои вспышки...

Мой, мой!...

Но подобные промежутки длились всего день, иной раз только несколько часов. Потом тревога снова овладевала ею.

Ужасно было видеть Кончеттину в её белой спальне, при свете лучезарного майского дня, проникавшем в большие окна, среди безмолвия, длившагося по целым часам и нарушавшагося лишь тихими жалобами или приступами кашля, от которых она почти задыхалась. Худенькое тело её состояло теперь только из кожи и костей, глаза ввалились и казались громадными на съежившемся личике; нечесанные волосы все еще сохраняли свой золотистый отлив. Она сидела на кресле, опираясь на подушки, лежать в постели она уже не соглашалась.

Лоренцо не смел двинуться из этой комнаты, куда она не допускала никого, даже свекра, разве на самое короткое время. Состарившийся, почти совершенно поседевший в эти ужасные месяцы, бедный Лоренцо сам себя не узнавал. Она точно изводила его, молча, глядя на него глазами, в которых сверкал злорадный огонек.

Она хочет взять его с собой, отнять его у той, неизвестной, которая, быть может, только и ждет её смерти, чтобы броситься в его объятия такою здоровою, красивою, любящею и торжествующею, что изгонит из его сердца всякое воспоминание о жене. Нет, не получит она той.

И чтобы не дать ему ускользнуть от нея, вечно боясь, что её недуг еще недостаточно передался ему, она снова принималась целовать Лоренцо в губы, щеки, шею, глаза, волосы, всюду... Иной раз она кусала его с бешенством дикого животного...

- А! Ему больно!

И она тотчас же целовала то место, которое укусила, чтобы заглушить боль... Иногда он должен был утирать себе лицо её платком, влажным от испарины, пить из её стакана то молоко, до которого касались её губы... Нет, не оставит она свою дорогую добычу той, другой...

катастрофой, казавшейся неизбежною, совершенно подавлял его.

Однако, в те дни, когда она утверждала, что ей лучше, он все еще охотно верил.

- Да, да, я чувствую себя хорошо; я точно разом выздоровела. Ужь не действие ли это прекрасного дня, чудного солнца?

Она становилась доброю, милою, ласковою, как в первые дни, даже подшучивала над собственной болезнью.

- Значит, победа останется за мною!... Так и должно быть! На моей стороне громадная сила: любовь!

И они шутили вместе.

В один из таких дней Кончеттина захотела повидаться с своим бедным старым свекром и попросила у него прощения за то, что была с ним неласкова.

- Когда болен, не сознаешь, что делаешь, - говорила она. - Теперь, когда мне лучше, видишь, какая я?

Но дона Джакомо не обмануло это ложное улучшение.

Силы разом покинули ее, как будто готова была порваться нить, связывавшая ее с жизнью. Кончеттина упала на спинку кресла, и во взгляде её, брошенном на Лоренцо, сквозила ожесточенная зависть.

Так он остается? Он не исчезнет вместе с нею?

Она поманила его к себе головою.

- Я хочу, чтоб меня вынесли на террасу на кресле. Хочу в последний раз видеть город и поля... Торопись, торопись!

- Взгляни на эту колокольню!

Он растерянно посмотрел в ту сторону.

- Помни, что ты видел ее в последний раз со мною!... И эти холмы... эти деревья.... Помни, помни... что перед моей смертью мы смотрели на них вместе, и что я говорила тебе: гляди, гляди!... А эти куполы Santa Maria di Gesu... там, налево... куда мы так часто ходили гулять... Помни, помни!...

Лоренцо говорил: да! да! и голосом, и наклонением головы, точно во сне.

А Кончеттина, привлекая его к себе на грудь, с последним усилием ища его губ, в то время как он поддерживал ее за талию, все шептала:

- Умри со мной!... Умри со мной!...