Под гнетом проклятия

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Под гнетом проклятия (старая орфография)

Под гнетом проклятия.
Разсказ Каркавитзаса.
(Перевод с ново-греческого).

- Подожди-же, Димитрий, подожди...

Служба в маленькой церкви святого Димитрия только что окончилась. При громком звоне обоих колоколов {Колоколов в стране имеется немного. Турки их совершенно изгнали из подвластных им греческих земель. Колокола заменяются привешанной к стене металлической доской, в которую бьют по мере надобности.}, висевших на перекладине, крестьяне, торопливо крестясь и еще не надев шапок, гурьбой высыпали на паперть.

Был великий пост, время говенья и усиленных молитв, и потому небольшое пространство церкви было переполнено народом.

В ту пору благочестие было высоко развито и отличалось искренностью. Недавно образовавшиеся приходы состояли частью из стариков, жизнь которых протекла среди тяжело-угнетавшого рабства, частью из людей пожилых и молодых, бывших свидетелями борьбы за независимость и знавших, как часто их родина спасалась верой в Бога. В сердцах-же юного поколения и детей религиозное чувство выросло и глубоко пустило корни под влиянием рассказов отцов, колыбельных песен и повествований матерей. Вот почему население, теперь уже освобожденное от турецкого ига и не имевшее больше повода выражать свою ненависть к притеснителям, всецело и с радостной готовностью отдавалось молитвенному настроению.

Так и сегодня они, веселые и довольные, толпились около церкви, одни в фустанеллах и белоснежных доломанах, другие в кожаных поножах и широких поясах, а некоторые, - их было всего трое или четверо, - одетые с претензией на моду в костюмах, приближавшихся к европейским, но сидевших неуклюже и мешковато.

- Постой-же, Димитрий, подожди! - кричал кому-то вслед Ставрос, коренастый, низкого роста человек, прожевывавший на ходу кусок просфоры.

- Что тебе? - откликнулся тот, замедляя шаг.

- Знаешь, у Мулоса пирог в печи, и он ждет только нас, чтобы его подать на стол?

- Ну так куда-же мы в таком случае отправимся?

- Эх, лучше к Помонису, - со смехом отвечал Ставрос.

Оба крестьянина не спеша дошли до узкого деревянного моста, над которым тихо струились воды Стременоса. Этот мост, построенный еще до возстания, был обязан своим существованием чуду, совершенному св. Димитрием, покровителем местечка Лехайна.

В углублении одной из стен церкви имелась маленькая икона св. Димитрия, на которую обратил раз внимание проходивший мимо изувер-турок, предводитель одного отряда; когда на его вопрос ему объяснили, что это изображение святого, он начал корчить разные рожи и делал это до тех пор, пока судорогой не сжало ему челюстей.

Он обращался за помощью к опытным врачам и знахаркам, но ничто не могло его исцелить: ни пентаграмма, которую плутоватая гречанка начертала углем на его подбородке, причем, вместо заклинательных формул, она изрекала хулу на его религию, ни многочисленные травы, которыми его снабдил дервиш. Полный раскаяния, он напоследок обратился к самому св. Димитрию, пожертвовал много на церковь и, наконец, на собственные средства, построил мост. Таким образом чудо, содеянное святым, способствовало большему процветанию местечка, так-как оно не только укрепило крестьян в вере, но и доставило им средство сообщения, в котором до того времени они сильно нуждались.

Димитрий и Ставрос перешли мост и поспешно, точно усталые лошади, завидевшия стойло, направились к деревенскому тракту.

- Однако погоди, - сказал Димитрий, внезапно останавливаясь, - что там такое происходит?

Крестьяне, остававшиеся до конца обедни, вместо того, чтобы как всегда, выйдя на площадь, разойтись кучками по домам, трактирам или харчевням, на этот раз столпились на небольшой лужайке по левую сторону церкви. Женщины в их пестрых одеждах стояли с детьми впереди; народ, бывший на рынке, также присоединился к сборищу.

Но тот только презрительно фыркнул, думая, что им уже все известно и что они хотят над ним посмеяться.

- Пойдем тогда обратно и сами посмотрим, - предложил Димитрий и оба повернули, чтобы идти назад.

- Ах, знаешь что? - воскликнул вдруг Ставрос. - Ведь там будут провозглашать анафему!

- По какому поводу?

- Почем я знаю? Вот увидим.

И в самом деле, там, где лужайка образовала возвышение, стоял опрокинутый громадный котел, покрытый толстым слоем сажи. Когда подоспели оба крестьянина, на этот котел взобрался почтенный седовласый священник, державший в одной руке длинный развернутый список, а в другой черный смоляной факел. Два священника в рясах яркого цвета стояли по обеим его сторонам; у них в руках также было по факелу. Остальные факелы были розданы толпе, в немом и тревожном ожидании теснившейся вокруг.

Теперь анафема или церковное проклятие читается в церкви, тогда как в те времена о нем возвещали под открытым небом, в наиболее людных местах. Так было и в этом случае, при чем епископ, издавший буллу, для придания ей вящого веса и для усугубления страха в слушателях отдал приказ, чтобы во время её прочтения были зажжены факелы, долженствовавшие изображать, что и душа человека, навлекшого на себя проклятие, также будет гореть в аду.

Крестьяне, обнажив головы, в ужасе и с бьющимся сердцем ожидали провозглашения пастырского послания; но вот помещавшийся на котле священник начал громким голосом:

- Преосвященный епископ Патраса и Элиды - всем духовным отцам, монашествующей братии и прихожанам церкви в Лехайне - шлет свое благословение и испрашивает для них мира у Господа Вседержителя...

Дальше шло в том-же тоне изложение проступка, побудившого епископа издать буллу и заключавшагося в следующем:

- Торговец скотом, Георгиос Никас, проезжая в январе прошлого года через местечко Лехайна, обронил дорожную сумку, в которой находилось в турецких бумагах и мелкой монетой триста драхм и потому тот, кто, без сомнения, нашел эти деньги, в равной мере и те, кто его знал или кому о том было ведомо, вызываются немедленно сказать обо всем сущую правду.

Затем священник стал перечислять те страшные последствия, которые вело за собой для всех причастных к делу лиц неисполнение епископского повеления; читая, он произносил каждое слово раздельно, с особенным ударением для того, чтобы сильнее запечатлеть его в умах слушателей.

Лица крестьян омрачились; они стояли согнувшись, точно готовясь упасть на колени и не смели поднять глаз из боязни встретиться с разгневанным ликом Божиим. Потрясающия слова послания в их напуганном воображении облеклись в плоть и кровь и, вызывая ряд грозных видений, заставляли их содрогаться от ужаса.

Между тем небо заволоклось тучами, совершенно закрывшими солнце; весело распевавшия птицы умолкли, чуя приближение грозы, и попрятались в свои гнезда. Беззаботно сновавшия в толпе ребятишки пугливо жались теперь к матерям, как-бы невольно разделяя обуявший всех страх. Красное пламя факелов, разстилавшееся по воздуху, над головами присутствовавших, черная пелена чадного дыма, нахмуренные лица крестьян и, в противоположность им, безучастные сытые физиономии священников - делали удручающим впечатление, получавшееся от всей картины. Только фигура почтенного старца, стоявшого на опрокинутом котле, словно распространяла вокруг себя кроткое сияние, и он с его серебристыми волосами, ниспадавшими на плечи, с высоким, ясным челом и светлым взором, в рясе лазурного цвета, казалось, возвышался над целым собранием и напоминад собой древних патриархов, когда они увещевали свой народ, пошатнувшийся в вере.

- Да будет ему анафема! - внезапно возвысив голос, заключил священник чтение епископской буллы.

- Анафема! - в один голос подтвердили крестьяне.

- Да будет он отрешен от церкви! - продолжал священник.

- Да будет! - вторили крестьяне.

- Пусть и в земле он не будет освобожден от проклятия!

угнетенном настроении.

Только Димитрий не присоединялся к общему хору, только он один не анафематствовал, не предавал проклятию того, кто нашел триста драхм, не отплевывался от него. В то время, как мужчины, дойдя до рынка, разделились на группы, а женщины пошли по домам, всю дорогу крестясь и бормоча молитвы, он стоял неподвижно, с обнаженной головой, скрестив на груди руки и упорным, мрачным взглядом смотря вслед священникам, которые, погасив свои факелы, удалялись оттуда.

- Вот ты где, брат, а я-то выбился из сил, тебя искавши! - воскликнул Ставрос, подходя к нему.

Димитрий не переменил своего положения, как будто сказанное вовсе к нему не относилось.

- Послушай, да что ты прирос что-ли к месту? Надень свою феску и пойдем, - продолжал Ставрос, тряся его за рукав.

Димитрий вскинул на него с изумлением глаза, затем огляделся вокруг и надел феску.

- Я не пойду, - проговорил он холодно.

И он бросился от него в сторону, точно вор, так как, хотя имени не было названо, но все приводившияся в булле подробные указания прямо относились к нему.

Димитрий Нулас был бедный работник, и все его богатство заключалось в лопате, да в обеих руках, с помощью которых он честным путем доставал себе пропитание. Он работал на полях, рыл канавы, строил плотины, обтесывал камни и этим неустанным суровым трудом, длившимся круглый год, он добывал себе право на существование. Около года тому назад, в зимнее время, Стременос прорезывающий своими загрязненными водами всю местность Лехайну и награждающий её население всевозможными болезнями, вследствие обильных дождей выступил из берегов, - затопил все находящиеся от него по близости дома, сады, дворы и овечьи загоны, разбил и снес все деревянные мосты, - так что отдельные жилища очутились совершенно отрезанными одно от другого. Заинтересованные в деле владельцы сговорились между собой и, собрав небольшую сумму денег, поручили Димитрию расширить русло реки и укрепить её берега.

Тогда Димитрий с двумя своими товарищами проработал целую неделю почти без отдыха; когда все было кончено, он собирался уже вслед за товарищами отправиться во-свояси, как увидел скотопромышленника Никаса, который, будучи тяжело одет, намеревался переплыть через Стременос.

- Лучше не пытайся, он очень глубок! - крикнул ему Димитрий.

- Пусть глубок, для моей Цидии это нипочем! - возразил тот, очевидно приписывая своей лошади какие-то особенные качества.

Действительно, Цидия была крупного, могучого сложения. У нея была тонкая нежная шерсть, крепкая шея и необыкновенно красивая голова с белой отметиной на лбу, отличительным признаком чистокровной породы.

Но едва только Никас пустился вплавь, как его подхватило течением и так начало швырять из стороны в сторону, что он с неимоверными усилиями еле добрался до другого берега. Там он слез с лошади, поправил съехавшее на бок седло и привел несколько в порядок свое намокшее и забрызганное грязью платье. Затем он снова сел на лошадь и быстро скрылся из виду.

Вскоре после этого Димитрий, проходя тем местом, где всадник сходил на землю, увидел на траве туго набитую кожаную сумку. Первой его мыслью было, что она принадлежит только-что проехавшему человеку и он, взбежав на холм, стал высматривать, не завидитъли где Никаса? Но того и след простыл.

Димитрию нельзя было отказать в честности и, попади он в какой-нибудь город, он тотчас отправился-бы в управу и заявил о своей находке. Но жителям местечка Лехайна бургомистр, полиция и судейские чиновники были знакомы разве лишь по-наслышке; только когда происходила перемена в составе высших учреждений, и для них в этой области ощущалось некоторое оживление, так как тогда какой-нибудь пустовавший склад преображался в здание городского управления, появлялось там на столе несколько толстых запыленных связок старых дел, откуда-то брались два-три писца, и машина пускалась в ход. Димитрий, успевший уже сосчитать, сколько денег заключалось в сумке, вовсе не хотел доверить такую значительную сумму подобным людям и потому решил, что за ночь хорошенько обдумает, как ему следует поступить. Он незаметно дошел до рынка, где было так темно, хоть глаз выколи, и страшно усталый, измученный душевными колебаниями, повернул к своему дому.

- Димитрий! эй, Димитрий! - внезапно донеслось ему навстречу.

- Здравствуй, Вангели, - ответил он, пожимая руку пастуха-валаха гигантского роста {Валахския пастушьи племена, как известно, довольно часто попадались в северной и средней части Греции, так что слово "Βλάχος" было воспринято новогреческим языком для обозначения "кочующого пастуха", а в переносном смысле для характеристики необтесанного, неуклюжого человека. В обоих этих случаях слово "валах" употребляется повсеместно в Греции, но из этого не следует заключать, чтобы там действительно жили валахи. Как-бы то ни было, в настоящее время во всем государстве не найдется ни одного человека, который-бы говорил по-валахски. Откуда и когда появился этот народ и каким образом он исчез - неизвестно.}. - Как ты попал сюда?

- Лучше не спрашивай, брат; было тут у меня одно дельце, я с ним провозился весь день, да все попусту, вот ночь меня и застигла! То-то поздно придется теперь возращаться домой.

Димитрий жил бобылем. У него не было ни жены, ни детей, ни отца с матерью. Он был пришлым в Лехайне, но в течение долгим лет потерял всякое отличие от коренных обывателей и занимал теперь маленький ветхий домишко, где, подобно аскету, сам управлялся со всеми хозяйственными нуждами. За ужином Вангелис {Собственное имя, происходящее от сокращенного слова Евангелист "Εῦαγγελιυὴς".}, издавна бывший с ним в большой дружбе, поведал ему свое горе.

за дочерью. Между тем тот решительно объявил, что не женится, пока не будет ему уплачено все сполна. Как старик ни старался достать требуемую сумму, у кого только ни просил он ее взаймы, обещаясь заплатить какие угодно проценты, - все было напрасно. Воскресенье должно было наступить через два дня, и потому отчаяние пастуха не знало пределов.

- Скажи, сколько-же собственно тебе нужно? - неожиданно спросил его Димитрий.

- Эх, что тут говорить: много-ли, мало-ли, а все взять неоткуда!

- Нет, скажи все-таки!

- Ну, триста драхм! Из-за этих- трехсот драхм я навлеку на себя безчестие. - У старика показались на глазах слезы.

Димитрий был глубоко потрясен этим рассказом. Он знал, что у валахов считается большим стыдом, если кто обручит свою дочь и не выдаст ее замуж. Такая девушка неизбежно бывает обречена на постепенное увядание, так как все другие мужчины смотрят на нее, как на подержаную мебель, утратившую блеск новизны. Исключения, когда находится желающий с ней обвенчаться, попадаются весьма редко. Вся семья страдает под гнетом безчестия: ни один из её членов, будь то отец, брат или даже дальний родственник, не смеет ни с кем вступать в спор, потому что всякий может им закинуть словечко о том, что у них произошло, и им ничего не останется, как замолчать.

Димитрию все это было известно, и поэтому у него сжалось сердце при виде слез старика. Вдруг он вспомнил о своей находке. Это была именно та сумма, в которой так нуждался пастух, и Димитрию уже начало казаться, что тут замешана рука Провидения, предназначившого эти деньги для Билио, и что он был избран только орудием для передачи их ей.

Под наплывом этих чувств, он долго не раздумывая, весело, взглянул на Вангелиса и промолвил:

- Успокойся, старый, твоя дочь будет замужем!

И он выложил из сумки на стол триста драхм.

- Вот, а больше у меня нет, - присовокупил он, придвигая их к старику.

- Брат, ты меня спас, - воскликнул тот, бросаясь к нему с объятиями, - ты спас мое дитя, мое доброе имя...--но, уже протянув за деньгами руку, он вдруг отдернул ее.

- Нет, - произнес он, - оставь пока у себя, завтра утром я приготовлю тебе росписку, и тогда ты можешь отдать их мне.

- Что, росписку? С меня довольно одного твоего слова; больше мне ничего не требуется.

Ему удалось, наконец, уговорить пастуха, чтобы он взял деньги и тот таким образом мог в воскресенье отпраздновать свадьбу своей дочери. Теперь-же, по истечении года с лишним, торговец скотом выступал на сцену и требовал возвращения своих денег, в случае утайки их предавая виновника проклятиям всех "святых отцов", как было сказано в епископском послании. Правда, дело было еще поправимо, надо было только возвратить деньги, но разве мыслимо было ему, бедняку - рабочему, где-либо достать эти триста драхм! Валах - пастух, от которого он мог-бы их потребовать, уже умер, а к его наследникам он не имел права предъявлять претензию, так как у него не было росписки.

Димитрий провел весь день, не выходя из своего жилища. Он двадцать раз переворачивал в уме один и тот-же вопрос, не находя даже тени надежды на его разрешение. Наступил вечер, а ему и в голову не пришло что-нибудь съесть или выпить. Он то присаживался к старому покоробленному столу и, положив на него руки, ронял на них свою разгоряченную голову, то вскакивал и начинал ходить большими шагами по комнате, нервно затягиваясь папиросой. Его мысль лихорадочно перескакивала с одного на другое, тщетно ища на чем ей остановиться; холодный пот крупными каплями выступил у него на лбу. Его волосы, пришедшие в такой безпорядок, как будто они хотели изобразить смятение, обуявшее его ум, падали ему на глаза толстыми слипшимися прядями, а часть их топорщилась вверх; мускулы лица порой подергивались судоргой, по мере того, как его душа содрагалась в теле. В конец измученный, он бросался на кровать, думая хоть немного забыться сном и отлагая терзавшия его думы до следующого дня. Но едва он опускал веки, как в его воображении с поразительной ясностью возставало все виденное им утром: длинные языки красного пламени, мрачные лица крестьян, а над их головами черная завеса дыма, заменившого небо и придававшого всей картине зловещий вид; ему явственно слышались слова священника, изрекавшого проклятие, и каждое из них разило его, как удар молота; несмотря на темноту комнат он, казалось, видел и ощущал перед собой густое непроницаемое облако смрадного дыма, грозившее его задушить.

- Господи, пошли скорей свет! - вскрикивал он, в ужасе поднимаясь с кровати.

Он радостно приветствовал первые робкие лучи утренней зари в надежде, что день, прогоняющий ночную тьму, спугнет и разгонит его тяжелые думы. Взяв заступ, он вышел из дому искать работы.

На площади заметно было большое оживление. Во время великого поста обыкновенно перекапываются большие участки земли, отведенной под пашни; множество рабочих с острова Цанте, из Кефалонии и Лехайны сбираются спозаранку на площадь и скучиваются около рынка, занимающого всю её середину. Разделясь затем на партии, они стоят, выжидая того, кто им предложит наиболее высокую поденную плату, чтобы следовать за ним. Тут-же между ними и землевладельцами часто заключаются контракты; если какой-нибудь крупный помещик устанавливает цену, то эта цена служит в тот день для всех неизменной таксой на рабочия руки. Мало по малу площадь пустеет и тогда, до самого вечера, на ней больше не видать никого, кроме лавочников, да разного праздного люда, целый Божий день коротающого время в подозрительного вида кофейнях.

Рядом с Димитрием собиралась уходить небольшая кучка рабочих, нанятых богатым землевладельцем Схинасом.

- Нет, нас только десятеро.

Тута Схинас заметил Димитрия.

- Эй, Димитрий, - произнес он, удивленно разглядывая его, - никак ты один здесь?

- Один, господин.

- Хочешь идти с ними?

- Сейчас иду.

И он весело примкнул к толпе рабочих.

Как только они пришли на участок, так стали правильными рядами и принялись за свой труд. Работали они дружно, с воодушевлением. Заступы мерно поднимались вверх и, сверкнув на миг в воздухе, быстро падали на землю, вонзаясь в её твердую поверхность и разрыхляя ее. Добродушные шутки и смех перелетали из уст в уста. Вскоре кто-то запел, робко и неуверенно, остальные подхватили, и полилась, все расширяясь, звонкая хватавшая за сердце песня.

Димитрий с наслаждением отдавался работе. Свежий, вольный воздух, всеобщее хорошее настроение, а главное самый труд, требовавший непрестанного напряжения мускулов и заставлявший кровь правильнее и быстрее обращаться в жидах, - все это действовало укрепляющим образом на его тело и направляло его мысли в другую, более светлую сторону. Он не раз вмешивался в разговор, отпуская то или другое словечко и даже тихонько, точно боясь разбудить свою совесть, вторил любимой песне.

Появившийся спустя некоторое время Схинас велел всем сделать роздых и отправился покупать провизию на завтрак, состоявший, по обыкновению, из поджаренных бобов, зелени, хлеба и вина.

- Георгакис {Имя Схинаса, уменьшительное от Георгиоса.}, сколько-же ты рабочих-то подрядил? - задал ему вопрос торговец Димос, у которого он забирал требуемые припасы.

- А что? Разве они не хороши? - встревожился Схинас, всегда отличавшийся подозрительностью.

- Нет, не то, между ними попался тебе один проклятый.

- Он накличет на тебя погибель! - прибавил другой.

- Чрез него вся земля у тебя засохнет! - выразил свое мнение третий.

Георгакис, услышав о том, какие бедствия должны обрушиться на его голову, стоял как громом пораженный. Он всматривался в лица говорившим и старался уяснить себе смысл их речей. Вдруг ему вспомнились слухи, ходившие на рынке про Димитрия; тут он испугался не на шутку и, не взяв даже своей покупки, чуть не бегом пустился к себе обратно.

Он прямо направился к Димитрию и сурово сказал ему:

- Ты, Димитрий, должен бросить работу.

- Почему, господин?

Так как Димитрий стоял неподвижно, понурив голову и с внутренней дрожью внимая словам хозяина, то этот подошел к нему ближе и, вырвав у него из рук заступ, перебросил его через плетень на дорогу.

- Вон отсюда! - закричал он на него.

- Убирайся! - чуть не в один голос крикнули рабочие, страшно раздосадованные тем, что в среде их находился проклятый. Они потрясали ему вслед своими заступами.

Димитрий в сильном волнении поспешно удалялся оттуда, забыв даже захватить с собой заступ. Итак, он был действительно предан анафеме и всеми отвергнут! О его находке знали в местечке и она-то послужила ему уликой. А крестьяне, вместо того, чтобы хорошенько все обсудить и принять в соображение обстоятельства, известные каждому из них, слепо и единодушно присоединились к решению церкви, которой были совсем незнакомы подробности его проступка, и заодно с нею предали его проклятию.

- Хорошо, - думал он, рыдая всю дорогу, - хорошо; по их мнению, уже до того дошло, что я могу сделать землю безплодной!

Его взгляд упал неожиданно на низенький домик из белого кирпича, откуда доносилось гнусливое пение какой-то молитвы. Димитрий, сам не зная как, очутился в Лехайне и теперь стоял перед домом попа Ставроса.

- Сам Бог привел меня сюда, - решил он обрадовавшись.

И он вошел с твердым намерением исповедаться священнику и испросить его совета. Обнажив голову, он со смирением поцеловал у него руку и опустился перед ним на колени.

Поп Ставрос сидел, поджавши ноги, на кровати; в девой руке у него были четки, а в правой, упиравшейся в колено, он держал молитвенник. Поп Ставрос был родом из Манолады {Манолада - село, расположенное на один час езды от местечка Али-Челеби (получившого свое название от своих прежних владельцев, богатых турок), к северу от Лехайны.}. В молодости он пас свиней, затем читал по складам "апостола" в сельской церкви, когда-же ему удалось внести установленную сумму - от пятидесяти до шестидесяти талеров - взятую им в приданое за своей молоденькой женой, - его все признали заслуживающим быть посвященным в священники, и он был рукоположен. Вскоре открылась священническая ваканция при церкви св. Димитрия, и поп Ставрос добился, с помощью нескольких пар гусей и каплунов, чтобы его перевели в Лехайну, при чем, разумеется, новое положение ничуть не способствовало расширению его богословских познаний.

- Ну, так чего-же ты от меня хочешь? - спросил он Димитрия своим густым сиповатым голосом; когда тот кончил говорить.

- Я прошу вас, батюшка, дать совет, как мне поступить?

- Как поступить? Возврати деньги и возврати их как можно скорее, иначе ты совсем пропадешь, - проговорил поп с напускной суровостью, желая усилить впечатление, произведенное его словами.

- Но, ведь, у меня их нет; разве я мог скопить триста драхм?

- Есть оне у тебя или нет, а возвратить ты их должен. Подумай только, сын мой, - прибавил он, несколько смягчившись, - ты проклят Богом и нами... твое жалкое тело отягчено проклятием... ты будешь стонать и трястись, как Каин... будешь покрываться потом, а потом леденеть от ужаса...

И поп Ставрос стал приводить ему на память все муки, перечисленные в епископском послании и неизбежно ожидавшия его в будущем. Димитрий питал большое уважение к духовным лицам и воспринимал их слова, как глагол самого Бога. Какое-бы дело им ни затевалось, если только оно имело хотя косвенное отношение к церкви, - он всегда шел советоваться со священником. По средам и пятницам он держал строгий пост и вообще был воплощением богобоязненного, глубоко-религиозного человека. Речь священника порождала в его душе неописуемый страх, он дрожал с головы до ног.

- Пощади, остановись ради самого Создателя, - как вопль, вырвалось, наконец, у него.

Он вскочил с полу и направился к выходу.

- Послушай, Димитрий, - с участием сказал ему в догонку поп, - постарайся достать эти деньги, да мне принеси еще столько-же, чтоб я мог сорок дней молиться о твоей душе...

Но тот уже ничего не слыхал; он выбежал из дому, как сумасшедший. Стало-быть наказания нельзя было предотвратить; его проступок не мог быть ничем искуплен: или он должен был немедленно вернуть деньги, или ему предстояло всю жизнь провести под гнетом проклятия и после смерти быть изрыгнутым землей. Но где, каким образом мог он достать такую большую сумму?

обиженных судьбой, ссужал бедных землевладельцев деньгами, не требуя с них больших процентов и потому считался всеми добрым христианином. Димитрий работал у него несколько лет подряд, пользовался его доверием и расположением.

- Пойду к нему, Бог мне поможет, - решил он.

И Димитрий пошел по прямому направлению к дому Руссоса. Всю дорогу сердце учащенно билось у него в груди. Этот час был самым важным в его жизни. Вся его дальнейшая участь зависела от этого человека, одно слово которого могло погубить или спасти его душу и тело, Димитрий избегал смотреть в лицо тем, кто попадался ему навстречу, из боязни упасть духом и вернуться, ничего не сделав.

- Где твой господин? - спросил он слугу купца.

- Его нет дома; вот, получи свою плату и уходи о добру по здорову, - ответил тот, кладя на каменную скамью у ворот дома сверток с четырьмя драхмами.

- Да я пришел вовсе не за этим, - взволнованно заговорил Димитрий, - мне надо видеть твоего господина.

- Я уже докладывал тебе, что его нет дома, - повторил грубо слуга.

Димитрий задрожал всем телом. Еще только подходя к дому, он разглядел в одном из окон плотную фигуру купца. Повидимому, тот увидал его в свою очередь и, предполагая, что он явился за недоданной ему платой, передал ее слуге, чтобы самому не входить с ним ни в какие сношения. Значит и Руссос его избегал, не желая даже выслушать; а между тем, он лучше, чем кто-либо знал, как были найдены деньги и на что оне были употреблены.

Димитрий повел вокруг себя безсмысленным взглядом, ничего не видя, ничего не различая; затем он бросился бежать оттуда и пробрался к себе закоулками, чтобы уберечь себя от язвительных взглядов и насмешливых замечаний крестьян.

Отчаяние Димитрия было безгранично. Сердце у него билось неудержимо, судорожно сжимаясь при малейшем шорохе; разгоряченный приливом крови мозг жег ему череп, как расплавленный свинец; в его душе царил невообозримый хаос, в котором, непрерывно сменяясь, проносились, как тени, разные образы, обдававшие его холодом ядовитого смеха. Жизнь со всеми её благами была для него утрачена; все связи между ним и остальным миром были порваны. Проклятие, эта неумолимая жестокая кара, заклеймило его печатью Канна и он во веки не мог ее стереть с себя, вместе с нею должен был лечь в могилу и предстать на суд Божий.

Димитрий с каждым днем все больше и больше убеждался в ненависти к нему со стороны населения Лехайны; он часто слышал, какими ругательствами сопровождали его имя, как его поносили и горечь наполнила до краев его душу. К тому-же ему пришло на мысль, что если все это еще можно вытерпеть, то как вынести то, что ожидает его после смерти?

И он теперь нередко задумывался о будущей жизни, о том, какая участь постигнет за гробом его душу и тело. Конечно, нить его существования должна будет рано или поздно оборваться и тогда, где его ни похоронят, - бросят-ли его труп куда-нибудь в яму, зароют-ли его глубоко в землю, нагромоздив на него целую гору, - на другой-же день могила раскроется от края до края, ветер развеет всю насыпь и его тело будет извергнуто вон. Земля, заботливо и любовно скрывающая в своих недрах всех мертвецов, не принимает праха проклятого; она преследует и гонит его, как живого, точно боится, что частицы её оскверняются прикосновением к нему и что она запятнает свою добрую славу. Но это еще не все; тело, какому-бы поруганию оно ни подвергалось, в конце-концов обратится в ничто, а вот душа, неразрушимая и безсмертная, будет непрестанно мучиться в аду. Она будет кипеть в больших котлах, наполненных черной смолой, котлах, подобных тому, стоя на котором священник провозгласил анафему; потом ее принудят ходить по раскаленным до-бела прутьям и, наконец, низвергнут в мрак преисподней, где она закоченеет в необозримом ледяном озере. Она будет страдать неутомимой жаждой и ненасытным голодом, но ничто не принесет ей облегчения. Бурливое шумное клокотанье смолы ошеломит, ее, богохульные речи и адский хохот демонов заставят ее трепетать, стоны и вопли грешников поразят ее ужасом, ее будет опалять жаркий пламень огня и в невыразимой муке она будет задыхаться от смрадного черного дыма. И так будет идти вечно, до скончания времен.

- Одно и то же, всегда одно и то же, - бормотал Димитрий в приливе отчаяния.

Ему все это было известно из его любимой книжки "Путь к спасению", составлявшей его обыкновенное чтение, а также по наслышке. До него часто доходили слухи, что в окрестных деревнях земля извергала вон покойников, и священники неминуемо признавали в них людей, преданных при жизни церковному проклятию. Крестьяне вырывали тогда более глубокую могилу, но земля вторично выбрасывала мертвеца из своих недр, и эта упорная борьба между ним и землею продолжалась до тех пор, пока у него не находились богатые и добрые родственники, которые, заплатив крупную сумму, добивались того, что над его могилой прочитывалось отпущение. Тогда земля примирялась с ним и по истечении трех суббот труп предавался разложению.

Но разве найдется кто, думалось Димитрию, чтобы сделать то же самое для него? Если теперь, когда он мог бы отплатить за благодеяние, ни одна душа не хочет ему помочь, то кто же пожалеет его, мертвого?

- Никто, никто не даст за меня ни гроша. - скорбно отдавалось во всем его существе.

Димитрий с каждым днем все больше и больше опускался; он стал положительно неузнаваемым. Глаза у него ввалились; черты лица от постоянной душевной муки вытянулись и потемнели, придав ему угрюмый, жесткий вид; его всклокоченные волосы и борода, сделавшиеся грязными от того, что он колотился головой об стену, придавали ему сходство с преступником, только что выпущенным из тюрьмы.

Скоро и голод заявил ему о себе. Немного денег, полученных им за работу, ушли почти целиком на пропитание, про черный же день у него ничего не было накоплено. Он попросил старуху соседку побывать у двух - трех землевладельцев, не расплатившихся с ним сполна, но те, приняв ее очень нелюбезно, отослали ни с чем.

Раз, когда нужда особенно дала ему себя знать, он решил пойти к рынку искать работы. Приближалась весна, пашни у всех перекапывались, и потому на рабочих был большой спрос.

- Они увидят, что со мной сделалось и почувствуют ко мне сострадание, - думалось ему.

самого лучшого добросовестнейшого работника, даже купцы прежде всегда оказывавшие ему доверие, все они молча проходили мимо только взглядывая на него украдкой.

- Напрасно, - сказал он себе, - меня никто не наймет.

И он вернулся к себе глубоко разочарованный.

Вечером он вышел опять, чтобы купить масла для лампады, висевшей у него перед образом. Отверженный всеми, он решил жить совершенным отшельником, всецело посвятив себя молитве. Он избрал Пресвятую Деву, Скорбящую Матерь Божию, в свидетельницы своей необъятной печали и ни на кого больше, кроме Нея, не надеялся. Чтобы Ее не прогневать, он был готов претерпеть всевозможные лишения, только бы перед Её иконой теплилась неугасаемая лампада, а по праздникам горела восковая свеча из желтого воска.

Когда он возвращался назад, на улице, несмотря на холод и грязь, резвились и играли босоногие, одетые в какую-то рвань, ребятишки; щеки у них были розовые, от них так и веяло здоровьем.

Вдруг они заметили Димитрия и узнали его, хотя он закутался в плащ и закрыл лицо капюшоном, накинутым на голову.

- Проклятый, проклятый! - закричали они хором.

Окружив его, они все-таки держались от него в отдалении, но затем, ободренные его безответным страдальческим видом, подступили к нему ближе, начали на него плевать и забрасывать его комками грязи. А один, посмелее, подкрался к нему сзади и так толкнул под локоть, что вышиб у него из рук бутылку с маслом.

- Ах, ты бесенок! - разсердился Димитрий и ударил мальчугана по спине своей камышевой тростью. Тогда ребята все зараз подняли страшный вопль и разбежались от него в разные стороны, точно стадо гусей во время дождя. На эту кутерьму из ближайших домов повыскочили женщины и, узнав причину детского крика, стали швырять в Димитрия камнями и поленьями дров.

- Ступай к чорту, проклятый, провались!

- Ты еще всех нас погубишь!

- Уходи ты от нас, уходи!

- Убирайся вон, сгинь нечестивец, проклятый Богом!

Привлеченные шумом, один за другим подходили крестьяне и, услышав от женщин в чем дело, принимались действовать с ними заодно. Мужчины, дети и женщины все вместе бросали в него камнями и осыпали его проклятиями, подобно тому, как некогда разъяренный иерусалимский народ бросал камнями в мученика Стефана. Их ярость не знала больше пределов. Изступление их доходило до того что по такому ничтожному поводу они были готовы разорвать его на части в полной уверенности, что этим только угодят Богу.

Димитрий понял, что ему немыслимо дольше оставаться среди фанатически возбужденного против него населения. "Глас народа - глас Божий". Не нашлось ни одного человека, который бы поднял свой голос в защиту его. Все были убеждены в его виновности и изгоняли его, подобно тому, как во время грозы выгоняют из дома собаку, так как, по народному поверью, её шерсть обладает свойством притягивать молнию. Окончательно упав духом, подавленный, уничтоженный злобными криками, он, не заходя даже в свое жилище и точно повинуясь тайным велениям неотвратимой судьбы, бросился бежать по дороге, которая вела за черту местечка. Вслед ему еще доносились проклятия и угрозы.

Всю ночь он шел, куда глаза, глядят, и никакия препятствия, попадавшияся ему на пути, не могли его удержать. Все спуталось в его потрясенном существе; его мысль трепетала и билась, как крыло на смерть подстреленной птицы. Он не мог себе уяснить ни того, что с ним произошло, ни того, куда собственно он идет. Он ничего не различал вокруг, кроме белевшей под ногами узкой тропинки, не слышал он ни жалобного плача ветра, ударявшого в сплошную стену придорожного тростника, ни пронзительного крика совы, залетевшей в кустарник, ни волчьяго воя, раздававшагося в ближнем калиновом лесу.

Он ощущал только, как сильно колотилось у него в груди сердце, точно хотевшее разрушить все преграды и вырваться на волю.

Когда забрезжилось утро, он очутился у отрогов горного кряжа и был внезапно окружен стаей неистово лаявших на него овчарок. Он пришел в себя и стал озираться кругом.

- Куда же это я попал? - в изумлении спрашивал он себя.

Действительно, он был далеко в стороне от Лехайны, в местности, где находилось селение Калотихон, впоследствии снова получившее свое древнее наименование Бупразион. Там жили валахские пастухи, все поголовно приходившиеся друг другу свойственниками. На бледном фоне занимавшейся зари обрисовывались, подобно темным массам, их раскинутые бок-о-бок шатры с примыкавшими к ним овчарнями, остроконечными шалашами для скота и похожими на улья курятниками.

женщины с открытой высокой грудью прекрасной формы, с обнаженными до локтя сильными руками, усердно сбивали масло, выходившее из восьми отверстий маслобойки в виде густой белоснежной пены. Дети-подростки собирали сухие сучья и подкидывали их в два огромных, далеко отбрасывавших свет костра, тогда как совсем маленькие ребятишки покоились в люльках, привешанных к деревьям и, открыв на минуту глаза навстречу переливавшим волшебными красками лучам утренней зари, снова засыпали, сами себя укачивая.

- Эге, отчего это собаки так лают? - вопросительно сказал один из валахов.

- Кажись, кто-то идет оттуда, не слышишь?

Молодой валах, подняв голову, крикнул сильным голосом:

- Гей, добрый человек, кто ты, эй!

Но ответа не последовало. Димитрий, окруженный собаками, отчаянно от них отбивался; его трость давно разлетелась на мелкие куски, и он с ужасом ждал, что стая его загрызет.

- Гей ты... странник ты что-ли, гей! - продолжал тот кричать еще громче.

Он вложил в рот два пальца и издал короткий, резкий свист. Услышав знакомый им звук, собаки перестали лаять, но остались стоять на местах, не спуская с Димитрия своих больших выпуклых глаз и готовясь, при малейшем его движении, снова броситься на него.

- На, уж нет-ли там какой дичи?

- А что, если это волк?

Между валахами поднялась тревога. Необычайное упорство собак, которым они приписывали особенную прозорливость, заставляло их предполагать, что тут дело идет не о простом человеке, а о воре, забравшемся в засаду, чтобы выкрасть из стада несколько штук овец или о волке, соблазнившемся возможностью легкой поживы.

- Эй, Нассос, отправляйся живей да посмотри что там такое, - обратился к молодому валаху седой, как лунь, старик Алексей, старейший из всех, глаза многочисленной семьи; он уже не доил овец, а только, опираясь на посох, переходил от одного работника к другому и наблюдал за ними.

Нассос немедленно повиновался и, взяв палку, пошел в направления к Димитрию. Он мигом разогнал собак.

- Эй, божий человек, как ты попал сюда такую рань? спросил он Димитрия.

Он подошел к нему ближе, чтобы заглянуть ему в лицо и вдруг, к своему крайнему удивлению, узнал в неведомом пришельце старинного друга покойного Вангелиса.

- Кум! Ты-ли это, кум! - произнес он, глубоко обрадованный, обнимая его.

- Я, сын мой! - взволнованно ответил Димитрий.

Он с самого начала узнал местность, куда его привел случай, но, опасаясь, что валахи отнесутся к нему враждебно, он хотел было спрятаться, а затем идти дальше, насколько у него хватит сил, но собаки его увидали. Когда-же он заметил, с каким радушием простер к нему свои объятия Нассос, то подумал, что тот или ничего не знает или щадит его из сострадания и, чувствуя смертельную усталость, охотно последовал за ним в его шатер.

- Билио! Билио! - весело позвал жену Нассос.

- Ау!

- Кум пришел, или скорей с ним здороваться.

шерстяные чулки и широкие грубые лапти; в правой руке она держала длинный посох.

- Будьте здоровы! - приветствовал ее Димитрий по-валахски.

- Добро пожаловать, батюшка, будь здоров и свеж, как вода, - с улыбкой возразила ему Билио и поцеловала у него руку.

Билио была красивая валашка, средняго роста, стройного и крепкого сложения; у нея было круглое лицо и миндалевидные глаза, оттененные длинными, густыми ресницами. Её кожа слегка потемнела от загара, так как она целый день проводила на воздухе: то пасла стадо овец, то стирала белье на речке, протекавшей на дне большого оврага; вообще она славилась, как хозяйка, не только между своими, но даже в соседних селениях.

Между тем все овцы были выдоены, и пастухи уносили к себе большие котлы и деревянные чаши, полные до краев теплым, ленившимся молоком.

Все валахи по очереди входили в шатер массоса и здоровались с Димитрием так просто и сердечно, что он был тронут до слез. Нассос подал ему большую чашку с молоком, чтобы он мог проглотить его с пеной.

- Пей, батюшка, на здоровье, подкрепись, - в свою очередь упрашивала его Билио, подавая ему ложку, украшенную резьбой.

Димитрий, изнемогший от усталости и душевных терзаний, принялся с наслаждением втягивать в себя белоснежную цену парного молока; мало-по-малу, под впечатлением окружавшей его мирной природы и любовного ласкового приема, оказанного ему валахами, он начал отдыхать душой. Его сердце, измученное пыткой последних дней, забилось спокойнее, правильнее, так-как он обрел другия сердца, не воздвигавшия на него гонений. Нервное потрясение постепенно в нем улеглось, веки отяжелели, его стало клонить ко сну, и он улегся под открытым небом на разостланном плаще и положив голову на большой камень.

Радостное блеяние маленьких ягнят, выпущенных на свободу из хлевов, куда их запирают на ночь отдельно от матерей, чтобы они не могли их сосать, веселый смех детей, певучий говор черного дрозда, этого первого предвозвестника утра, сладкие звуки свирели - все это мягкой, нежной волной доходило до его слуха, объятого дремотой, и незаметно его убаюкивало.

Прошло уже два дня, как Димитрий поселился у Нассоса с Билио, а они относились к нему все с той-же неподдельной любовью, с какой его к себе приняли. Они, как с родным, разделяли с ним пищу и кров; ту самую дружбу, которую раньше питал к нему старый Вангелис, возымели к нему дочь и зять этого последняго. Характер валахов с их прямотой и простосердечием таков, что они и чувства считают преемственными наравне с шатром и стадом овец. Узы дружбы они наследуют от своих отцов и часто оне становятся для них даже прочнее, чем узы родства.

Старый Вангелис никогда, ни одним словом не проговорился своей дочери или её мужу о благодеянии, оказанном ему Димитрием. Они сами привязались к нему, так как со дня их свадьбы он приходил к ним каждый праздник и оставался у них от одного утра до другого. Целый день они проводили вместе, как одна дружная семья. Старик Вангелис закалывал ягненка, Нассос его свежевал, Билио приготовляла из него жаркое, а Димитрий заботился о том, чтобы был накрыт стол. Часто, окончив свою скромную трапезу, они в веселии сердца затягивали хором пасхальную песню, так верно и трогательно изображающую жизнь бедняка - валаха. Только перед самой смертью старый Вангелис сказал своим про Димитрия:

- Димитрий мне брат.

И больше ничего. Но и этого было достаточно, чтобы он заступил им место отца.

Оттого и теперь ни Нассос, ни Билио не разспрашивали его о причине, заставившей его покинуть свой дом и так долго гостить у них. Димитрий с первых-же дней пребывания с ними ощутил всю отраду спокойствия. Внутри их жилища он видел счастье и нежную любовь, плод которой толстый краснощекий бутуз Митрос составлял для всех утеху. Этой любовью скрашивалась вся скудость их обстановки и Димитрий, сознававший, что счастье молодой четы создано его руками, минутами гордился этим и был готов нести без ропота ниспосланную на него кару. Вне приютившого его шатра, его поражала чистота нравов валахских пастухов, непритворность их дружбы и их горячая вера в Бога. Он видел, какой мир царит в их семьях, и переживал в этом бедном пастушеском селенье, далеко от людской зависти, злобы и насмешки, - часы истинного тихого счастья.

Когда валахи расходились по разным направлениям со своими стадами, Димитрий оставался с женщинами, слушал их рассказы, беседовал с ними о погоде и овцах или разсуждал с Билио о шерсти и других хозяйственных заботах, при чем, обыкновенно, носил и укачивал её малютку - сына.

Но с течением времени и эта жизнь перестала действовать на него благотворно. Ничто из того, что его окружало: - ни смеющаяся природа, ни светлые воды всюду протекавших ручейков, ни забавные прыжки ягнят, ни мелодичное пение свирели, - не имело больше для него обаяния, не находило больше в его душе радостного отклика. В его воображении снова стали с неутомимой последовательностью развертываться картины будущого, заставлявшия его холодеть от ужаса. Лихорадка медленно, но верно пожирала его тело, как пламя пожирает свечу, подтачивая его силы и безследно унося здоровье. Щемящая тоска грызла его сердце, мрачные думы о будущем держали его нервы в постоянном истощавшем его возбуждении. Что было из того, что он пока нашел себе приют под дружеской кровлей? Все и навсегда было для него потеряно: доброе имя, уважение, заслуженное им примерной жизнью, безмятежное прошлое, душевное спокойствие и даже - загробное бытие.

- Ничего, i^iчего они мне не оставили, - наболевшим стоном вырывалось у него.

Димитрий подумывал о том, как-бы спросить у Нассоса обратно триста драхм и таким образом снова все вернуть. Но каждый раз его останавливала мысль, что у того не больше восемнадцати штук овец, а денег ни гроша.

У валахов только три раза в год бывают деньги, когда они продают сыр, шерсть и овец. Тогда они, живо уплатив долги, закупают все необходимое для обихода и попрежнему остаются с пастушьей палкой в руках, женой и детьми в шатре и овцами, этим источником их благосостояния.

Так Димитрий и промолчал, еще сильнее упав духом.

скорее всех сбыть с рук своих овец. Страстная пятница - день ликования для валахов; они поднимаются тогда с зарей и весь день проводят в Лехайне, где выставляют своих овец для продажи на самых бойких местах. Этот день имеет для них такое-же значение, как август для виноделов. Их пояса раздуваются от денег и, согласно установившейся между ними поговорке, они идут тогда к своим заимодавцам и, приняв спесивый, важный вид, требуют он них свои расписки.

У Нассоса в тот год было мало ягнят, так как пиявки произвели зимой большие опустошения в его стаде. Все-таки и он оправился с остальными, захватив с собой жену, чтобы купить с ней вместе масла для лампад и всего, что им было нужно для самих себя и для хозяйства.

- А ты, батюшка, пойдешь с нами? - спросил его Нассос.

- Нет, мои милые, я останусь. Прощайте.

- Заглядывай почаще к овцам, в хлев, - промолвила смеясь Билио.

Димитрий целый день провел в сильной, мучительной тревоге. Ему казалось невозможным, чтобы валахи не узнали в Лехайне обо всем случившемся с ним и о том, что к этому могло быть присочинено, так-как сплетни в маленьких местечках растут и раздуваются с каждым днем все больше, пока не делаются, наконец, похожими на знаменитые истории Мюнхгаузена. Димитрий хорошо знал тех, с кем ему пришлось жить в течение стольких лет. Любители позлословить, они всегда были рады подхватить какой нибудь слух и разнести его повсюду, лишь-бы только подорвать добрую славу соседа. Ограниченность и скученность населения, отсутствие всяких новостей, дававших пищу их уму, - все это поневоле заставляло их выбирать предметом своих бесед кого-нибудь из своей-же среды и вот, коротая свои досуги в кофейнях и трактирах они, бывало, примутся за кого-нибудь и без стеснения начнут промывать ему косточки, а потом, бросив его, как выжатый лимон, перейдут к другому, к третьему, все больше входя во вкус злословия, усердно копаясь в личной и семейной жизни того, кто в данную минуту имел несчастие попасть им на зубок.

Таким образом едва-ли можно было от них ожидать, что они пощадят Димитрия в его горе и откажут себе в удовольствии пройтись на его счет. Наверное и на рынке, и в харчевнях будут говорить о нем, так что Нассос и Билио неминуемо узнают обо всем и тогда ему нельзя будет дольше у них оставаться.

- Скоро придется мне и отсюда уйти, - скорбел он,

Эта мысль не давала ему покоя целый день. К вечеру валахи в самом веселом настроении порознь и вместе стали возвращаться домой, ягнят у них было мало, за то пояса были туго набиты деньгами. Одни из них, бывшие немножко под хмельком, громко и радостно выражали свое ликование и наигрывали на свирелях. За ними плелись женщины, тащившия покупки, а некоторые из них еще в придачу к ним своих детей. Как только Димитрий различил в толпе Нассоса и Билио, он робко, точно преступник в своего судью, вгляделся в них; их лица сияли довольством, но сквозь него пробивалась едва уловимая черта досады и легкого недоумения.

"На, змеи запустили в меня свое жало", - подумал он, почувствовав, как у него оборвалось сердце.

Вечером, когда все улеглись спать, ему довелось узнать всю правду.

- Да, как я говорил тебе, милая, - шептал Нассос жене. - Он украл, сказывают они.

- И тогда они его прогнали?

- Да, но раньше предали анафеме с черными факелами в руках и осыпали его проклятиями.

- По этому он и пришел сюда?

- По этому, что-ж теперь нам делать?

- Во всяком случае мы не можем также прогнать его от себя.

- Прогнать - конечно нет, Боже упаси, но...

Димитрий все слышал и его бросало то в холод, то в жар. Всю ночь напролет он не мог сомкнуть глаз, а утром его трясла такая лихорадка, что если бы он тотчас хотел покинуть своих гостеприимных хозяев, раньше, чем они могли дать ему заметить свое неудовольствие, то не был-бы в состоянии подняться со своего ложа. Только вечером он встал с трудом и вышел посидеть на воздухе.

Ягнята, заколотые по случаю Пасхи, с жиром белым, как снег, висели у входов в шатры и были совсем приготовлены для того, чтобы быть насаженными на вертел. Несколько валахов обстругивали вырезанные из дикого оливкового дерева толстые палки, долженствовавшия изображать собой вертел. Женщины все были в больших хлопотах; одне из них мыли противни, над которыми должны были жариться ягнята, другия делали сырники или, затопив маленькия печки, месили темное, но чрезвычайно вкусное тесто для хлебов из ячменя и маиса.

на головах кувшины с студеной водой.

- Что скажешь, батюшка, разве не хорош наш ягненок? - спросил Нассос Димитрия, с гордостью указывая чуть не на самого жирного изо всех ягнят.

- Хорош, сын мой, и очень лаком с виду; пошли вам Бог свое благословление.

Мало-по-малу спустились вечерния сумерки. Каждый из валахов подоил своих овец, вылил молоко в большой котел и, продев сквозь его ушки надежный шест, оба конца которого были укреплены на воткнутых в землю подпорках, оставил молоко в прохладе ночи. Затем они все разошлись по своим жилищам и растянулись на служивших им постелями шерстяных одеялах, чтобы хотя немного вздремнуть до наступления пасхального торжества.

Димитрий последовал их примеру; но заснуть и подкрепить свои силы ему никак не удалось: он весь горел в лихорадочном жару. Упорные думы о его проступке и о том, что он стал известен Нассосу и Билио, единственным людям, оказывавшим ему расположение, поддерживали возбужденную в нем лихорадкой безсонницу. Он то поднимался с постели, то. снова в изнеможении падал на нее; раз десять наполнял он маленькую деревянную кружку свежей водой из большого чана и залпом выпивал ее; его мучила такая жажда, для утоления которой, казалось, было мало целой реки, а тут ему еще мнилось, что он слышит её шум и видит прозрачные кристальные струи безчисленных ручейков. Во рту он ощущал горечь, язык у него был совсем сухой. Борясь таким образом с лихорадкой, он провел ночь до тех пор, пока не пришло время вставать.

- Кум, а кум! - звал его Нассос, слегка дергая за ногу.

- Что тебе?

- Вставай, пойдем встречать праздник.

Когда они вышли из шатра, то вся долина с окружавшими ее горными скатами звучала от смутного гула людских голосов.

Все валахи из соседних селений собрались сюда, одетые по праздничному, со свечами в руках и ждали наступления великого праздника.

там, одни в небольших поселках, как Бакаянейка и Витинейка, другие отдельными семьями, а третьи утвердились в маленьких деревеньках, из которых некоторые насчитывали не больше десятка дворов.

В долины валахи спускаются только на зимнее время. С апреля они со своими семьями и стадами перекочевывают в горы, где проводят все лето. На всем протяжении занимаемой ими местности не имеется ни одной церкви, за исключением крохотной, как часовня, церковки в одной из расположенных по высотам деревень. Но эти деревушки не в состоянии платить жалованье священнику, так-как их обитатели большею частью состоят из дровосеков и угольщиков и до того бедны, что с трудом достают себе на скудное пропитание и на еще более скудную одежонку. Но, чтобы им совсем не забыть Бога, они сообща устроили складчину и пригласили священника, принявшого на себя обязательство каждый праздник по очереди служить в одной из окрестных деревень. Также валахи близлежавших селений внесли на это свою лепту, так что когда священник служил где-либо обедню, то там мог присутствовать каждый, кто хотел.

Но праздник Воскресения Христова должен праздноваться непременно всеми вместе, так как все хотят принять участие в встрече, этого праздника праздников и торжества из торжеств. Поэтому, чтобы не отдавать предпочтения одному месту перед другим и не вызвать этим жалоб и ропота, решено было пасхальную заутреню служить под открытым небом, на фоне необъятного горизонта.

Ожидавшийся всеми час уже приближался. Утренняя звезда, сверкая, взошла над высотами, точно предвозвестница христианской веры, дающей людям истинный свет. Валахи с женами и детьми стояли около своих шатров. Крестьяне окрест лежащих деревень, как юноши, так и убеленные сединами старцы, взобрались на пологий горный скат. Дети и женщины, старые и молодые, остававшияся внизу, в долине, устремили глаза на восток, где, как оне знали, на окутанной тьмою вершине высокого холма, должен будет появиться священник, с горящим факелом в руке, чтобы провозгласить великую весть о Воскресении Христовом. Яркое пламя разложенных на боковых высотах громадных костров бросало нежный розовый отсвет на лица женщин, на их светлые праздничные одежды и отразилось в их серебряных украшениях. У них всех нетерпеливо бились сердца в ожидании великого священного мгновения. Каждую звезду, появлявшуюся над холмом, оне принимали за факел священника и тотчас одна или две из них радостно вскрикивали:

- Вот он, вот он!

- Протри себе глаза, тогда и увидишь.

Смеясь и дразня друг друга, оне вели между собой оживленный разговор или слушали рассказы старух о давно-минувших временах.

- Вот он, вот он! Да вот-же он! - внезапно крикнул чей-то полный ликования голос.

Действительно, на востоке показался свет факела, колебавшийся от порывов налетавшого ветра. Но вот свет окреп, победоносно прорезал темноту и все вокруг озарил своим отрадным, ярким сиянием, служа как-бы изображением христианства, некогда разсеявшого тьму невежества и варварства. По тому направлению обратили свои взоры и навострили уши крестьяне и валахи, когда вдруг раздалось:

Звучно и выразительно пронесся этот возглас над долиной и, отпрянув от скатов гор, нашел отклик в сердцах собравшихся слушателей, вызвав в них восторженное умиление и чувство блаженства, подобное тому, какое испытывает мать при первом звуке голоса своего первенца.

- Христос воскресе!

Еще громче прозвучал голос. Валахи и крестьяне наклонили головы и стали креститься. Вся местность походила в эту минуту на обширный храм, в котором славилось величие Божие.

- Христос воскресе, да слышат все!

вместе с тем давал сигнал к изъявлению всеобщого ликования и к стрельбе из ружей.

Внезапно вся долина огласилась без умолку трещавшей ружейной пальбой, как будто её жители отбивались от неожиданно напавшого на них неприятеля; огонь, вспыхивавший и потухавший с быстротой молнии, на миг выхватывал из мрака деревья и шатры, овец и их загоны. Валахи с необузданной радостью передавали друг другу благую весть о воскресении:

- Христос воскресе, братья!

- Во истину воскресе!... Во истину воскресе!

- Он жив и царствует над нами, дорогие братья! Он жив и царствует!

маленькими огоньками, словно брильянтами. В селении все еще шла трескотня ружей и пистолетов, оправленных в серебро, нули которых со свистом скрещивались в воздухе. Овцы блеяли и испуганно метались в своих хлевах, собаки выли, а лошади ржали, - одним словом, стоял страшный невообразимый шум.

Тот холм, откуда пролился первый свет, теперь весь сверху до низу горел огнями. Несколько десятков крестьян и валахов стояли там с обнаженными головами, с зажженными факелами в руках, окружив священника и с благоговением слушая пение "Христос воскресе". Все остальные разбрелись по своим хижинам и шатрам, чтобы приняться скорей со своими домочадцами за приготовленные пасхальные явства.

- Кум! эй, кум! Пойдем садиться за стол! - звал Нассос Димитрия, подходя к своему шатру и думая найти его там. Но его там не было. Нассос обошел кругом, кликал его без перерыва, свистал, разспрашивал о нем у соседей, - но Димитрия все-таки не оказывалось.

- Он ушел, - сказал он Билио, вернувшись со своих поисков.

Они молча поглядели друг на друга.

А Димитрий в то время был уже далеко от них. Как только он убедился, что Нассосу и Билио известно о тяготеющем над ним проклятии, у него созрело решение их покинуть. Он знал, что как-бы они его ни любили, а пребывание его у них неминуемо должно внушать им страх, так как Бог карает не только преданного проклятию, но и всех тех, кто ему благодетельствует, подобно тому, как закон наравне с вором преследует и укрывателей.

И, выбрав удобную минуту, когда за ним никто не наблюдал, он незаметно отошел в сторону и бросился бежать, точно кто гнался за ним по пятам. Громкие ликования и огни, вся светлая радость этой святой ночи не находили доступа к его сердцу, словно сжатому чьей-то гигантской железной рукой.

После того, как люди его отвергли и церковь изгнала его из своего лона, Димитрий почувствовал, как в его душе постепенно зарождалась ненависть ко всему. В своем безумии и сознании того, что он уничтожен, убит, он не хотел больше верить даже в то, что Христос воскрес, так как ему самому не суждено было не только, подобно другим христианам, воскреснуть из мертвых, но он не мог надеяться даже на мирную кончину. Обуреваемый этими мыслями, он долго шел в темноте наудачу, пока утренняя заря не застала его на большой возвышенности, около часовни св. Георгия. Позади часовни, у самой её стены, он заметил свежую насыпь могилы, на ней не было ни могильной плиты, ни креста с именем; ее не укрывали своей тенью ни ива, ни кипарис - эти неизменные символы печали и смерти. Только глиняный сосуд, да и тот полуразбитый, обозначал место, где покоилась голова умершого; рядом с черепками были разбросаны потухшие уголья и перегоревший ладан.

Димитрий робко приблизился к могиле, точно боясь, что из нея поднимется мертвец, чтобы его прогнать; он встал на колени и благоговейно припал с поцелуем к земле.

И он окинул могилу взглядом, полным умиления и участия, искренно завидуя тому, кто был в ней схоронен далеко от людского горя. Слезы неудержимо потекли у него по щекам, так как яснее чем когда-либо он понял, какую вопиющую несправедливость совершила церковь относительно его души. Смирение в нем уступило место тяжелым страданиям и боли, разрывавшей на части его сердце, и потому не было ничего необычайного в том, что он, раньше не дерзавший даже думать о церковных постановлениях из боязни греха, теперь возроптав осуждал их и находил жестокими. Нож вонзился ему в самую душу, и ничто больше его не страшило. У каждого человека, пока он жив, три прибежища: люди, среди которых он проводит свой век, земля, куда его кладут после смерти и небо, куда устремляется его душа, освобожденная от земных оков. Но и люди, и земля, и небо отвергают того, на кого церковь наложила свое проклятие. Ему суждено скитаться всю жизнь. Так и Димитрий, подобно вечному жиду, не находил себе места, где мог-бы успокоиться. Жизнь делалась ему противной и все-таки он пугался смерти, как дитя пугается оскалившей зубы страшной образины.

Димитрий долго сидел над могилой, погруженный в глубокую думу и плакал. Он целовал свеже разрыхленную землю, орошал ее слезами и что-то шептал про себя, точно молил ее также ему дать желанный покой.

Но вскоре он почувствовал сильную жажду и встал, чтобы идти посмотреть, нет-ли по близости воды. Он так ослабел, что еле держался на ногах. Голова у него была тяжела, в ушах стоял сильный звон, глаза глядели неподвижно, помутившимся взором. С большим трудом ему удалось спуститься вниз, в роскошную долину Васта.

Здесь, посреди высоких трав и цветов, под сквозной изумрудной тенью плакучих из, мирно струились чистые, как слеза, воды маленькой речки. Высокие платаны и разросшиеся на приволье серебристые тополи протягивали свои ветви далеко за ограду часовни св. Георгия, ограду, всю окаймленную цепью лимонных, персиковых, фиговых и узколистных миндальных деревьев.

за которой, мнилось, нашли себе приют нимфы долины.

Там и сям ярко алели большие цветы олеандров рядом с белоснежными лепестками мирты и пышной зеленью тутовых деревьев. У самой подошвы горного ската струя студеной, прозрачной, как кристал, родниковой воды с тихим плеском падала в небольшой мраморный бассейн. Дальше, по пригоркам, бродили стада овец и коз, под охраной мальчиков-пастухов и их собак. На западе, там, где долина кончалась, темной волнообразной линией тянулись холмы, а в просветах между ними то выступала темная зелень виноградников с белевшими около них домиками сторожей, то синело и сияло голубым блеском Ионическое море, а над ним, в дали, вся словно окутанная нежной лиловатой дымкой, едва-едва намечалась причудливая вершина исполинского Айноса в Кефалонии.

Между тем солнце поднялось уже высоко и под его лучами высыхала ночная роса; в воздухе носились волны благоуханий проснувшихся цветов. Соловьи, дрозды и много других неведомых птичек пели - разливались на все лады, точно им хмелем бросилась в голову вся несказанная прелесть этого утра. Под ногами, в траве, стрекотал и звенел целый мир насекомых, словно опьянев от аромата и воздуха, так что вся долина была полна серебристым смутным гулом. Димитрий, употребивший невероятные усилия, чтобы спуститься в долину по каменистой, почти отвесной тропе, не мог больше сделать ни шагу. У него подкосились ноги и, не добравшись даже до источника, он упал в самую чащу олеандровых кустов. Он пытался доползти до него на коленях, но не был в состоянии даже двинуть рукой.

В эту минуту послышались тяжелые шаги, под которыми, казалось, дрожала земля и в просвете деревьев обрисовался силуэт молодого валаха, он шел медленно и пел:

Он пел с таким неподдельным увлечением, такой радостью веяло от каждого звука его песни, что простые безъискусственные слова точно оживали в его устах. Он шел, высоко подняв голову, то скрываясь за сплошной стеной кустов и деревьев, то снова показываясь, смотря по тому, как извивалась тропа; его голос звучал тихо и нежно, на высоких нотах выделывая трели, подобные соловьиным. Все слаще и неопределеннее раздавалась песня по мере того, как валах удалялся.

Димитрий, одну минуту надеявшийся, что тот пройдет мимо, услышал его терявшиеся в дали шаги и впал в безысходное отчаяние

Спустя некоторое время опять послышались шаги и на этот раз это был никто иной, как торговец скотом Георгиос Никас. Его лошадь шла за ним следом. Он выехал из дома еще накануне, чтобы осмотреть луга, принадлежавшия часовне св. Георгия, которые он хотел арендовать для разведения на них виноградников. В долину он завернул по пути, чтобы напоить у источника лошадь и затем отправиться в Андравиду, где его дожидался попутчик.

На голове у Никаса была черная, похожая на барет, шапка; его светлый жилет, отороченый черным, расходился на рубашке с широкими висячими рукавами, а поверх была накинута довольно загрязнившаяся от пыли фустанелла. За поясом торчала рукоятка кинжала и чуть виднелся ствол пистолета. В руках у него была палка с толстым наконечником.

Он бодро и весело пересек долину и свистом подозвал лошадь к ключу. Вдруг, в то время, как он был ею занят, его чуткое ухо уловило чей-то вздох.

- Гм... Неужели здесь кто-нибудь есть? - проговорил он с недоумением и, предоставив лошадь самой себе, направился в ту сторону, откуда донесся вздох. В чаще кустарника он нашел Димитрия лежавшим с воспаленным лицом и закрытыми глазами.

- Воды, воды, - еле пролепетал Димитрий слабым угасшим голосом.

Торговец скотом отцепил от пояса небольшой серебряный стакан и зачерпнул им воды. Димитрий приподнялся на локте и жадно припал пересохшими губами к холодной влаге.

Он бросил на Никаса взгляд, полный благодарности.

Но неожиданно по его лицу разлилась смертельная бледность, зубы застучали, как в лихорадке, и стакан выпал из задрожавших рук. Димитрий узнал собственника трехсот драхм и виновника всех его бедствий. Все вынесенные им страдания с быстротой молнии пронеслись в его памяти.

- Что тебе надо? - спросил тот, принимая его слова за бред.

- Спаси меня, сними с меня проклятие!.. Твои деньги... это я... я их нашел.

- Так ты Нулас?

- Да, да.

анафеме. Он рассказал, с каким уничтожающим презрением стали относиться к нему крестьяне, как они старались его уязвить и взглядами, и насмешливым хохотом, и оскорбительными речами. Он нарисовал картину постигшей его нищеты и своего необъятного горя и открыл всю свою душу, снедаемую непрестанными муками.

- Сними с меня проклятие, - молил он, простирая к Никасу руки; - избавь меня от этой пытки. Посмотри, что со мной сталось; пожалей меня, тебе воздаст за это Господь.

Торговец скотом слушал его с изумлением и сокрушался всем сердцем. Он горько упрекал себя за то, что по поводу потери такой незначительной суммы он выхлопотал издание буллы, предававшей отлучению от церкви и проклятию, чем в конец погубил честного, хорошого человека. С тех пор, как он потерял эти триста драхм, счастье ему сопутствовало во всех его предприятиях, так что его состояние значительно приумножилось.

- Ты будешь прощен, брат! - тепло воскликнул он, обнимая Димитрия со слезами на глазах. - Я, право, не виноват, не сердись на меня.

- Я знаю, что ты не виноват, но... сними с меня проклятие!

И он обещал Димитрию тотчас отправиться в Лехайну и употребить все старания, чтобы его вновь приняли в лоно церкви и сняли с него проклятие.

- Правда это? - словно боясь ему верить, спросил Димитрий.

- Клянусь Богом - правда! - выразительно подтвердил Никас.

- И отпущение будет прочитано всенародно в Лехайне?

- Но я не могу; у меня нет сил...

И он в изнеможении опустился на свое зеленое ложе. Его полупомеркший взгляд окинул всю роскошь окружавшей его природы, скользнул по синему бархату неба и по тихо шелестевшим от ветра верхушкам деревьев. Его угасавший слух еще ловил мягкое жужжание насекомых и затихавшее пение птиц. Вся его жизнь с её радостями и счастливыми минутами пронеслась перед ним и слезы хлынули у него из глаз.

- Пойдем, брат, я помогу тебе взобраться на седло, - сказал Никас и подозвал свистом лошадь.

Цилия подвигалась, медленно переступая своими тонкими, точно точеными ногами и красиво выгнув стройную шею.

Она тотчас ему повиновалась, подогнув сперва передния, а потом задния ноги. Никас наклонился к Димитрию, чтобы поднять его и посадить на седло, но в ту-же минуту тело страдальца откинулось назад, по нем пробежала судорога: он был мертв. Димитрий испустил дух после того, как он примирился с землей.