От моря до моря.
Америка.
V. Чикого.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: От моря до моря. Америка. V. Чикого. (старая орфография)

V.
Чикого.

Наконец-то мне пришлось побывать в "настоящем" городе, и этот город называется Чикого. Все остальные виденные мною американские города - ничто по сравнению с Чикого. В нем более миллиона населения, чем он очень гордится. И вот я увидел этот "великий" город и могу пожелать только одного: никогда больше не видеть его! Это город дикарей. Его вода - грязь, его воздух - смрад. А американцы величают эту клоаку "главным украшением страны"!

Меня убедили остановиться в "Пальмер-Хаусе", представляющем собою украшенный громадными зеркалами и позолотою кроличий садок, в котором есть большой зал, весь выложенный мрамором, где была собрана толпа модно одетых людей, толковавших о деньгах и безпрестанно плевавших во все стороны. Посреди этих "облизанных культурою" дикарей шныряли разсыльные с письмами и телеграммами в руках, разыскивая адресатов. То и дело прибывали новые посетители того же сорта и галдели как полоумные. Один из них, уже изрядно хвативший виски, пристал ко мне с уверениями, что эта гостиница "самая прекрасная в самом прекрасном из городов".

Я прошелся по бесконечным улицам и не заметил ничего, что, по моему мнению, могло бы оправдывать восхищение янки этим городом. Вероятно, в этом виною мое происхождение из восточной страны: мы там родимся и растем в такой атмосфере, которая не позволяет нам смотреть теми глазами, какими смотрят люди Запада.

Стоя на одной из площадей, я глядел вдоль прямых как линейки "авеню", окаймленных девяти-десяти-пятнадцатиэтажными зданиями и кишмя кишащими людьми. Это зрелище положительно устрашало меня. За исключением Лондона, который я уже забыл в подробностях, мне нигде еще не приходилось видеть такое громадное скопище людей и такое сборище ничтожеств. На улицах нет ничего ни красочного ни красивого в художественно строительном смысле. Ничего, кроме широкой сети всевозможных проволок над головою да грязной мостовой под ногами. Меня уверили, что в других частях этого огромного города есть на что посмотреть. Я поверил, нанял кэб и велел везти себя туда, где "покрасивее". Мой кэбмен (возница) находил, что весь город хорош как картина, что нигде нельзя жить так весело, как в этой страшной для меня сутолоке, что нет лучше, как складывать людей пятнадцатью слоями друг над другом, подобно сельдям в бочке, устраивать конторы в подвалах и т. д. Он говорил, что Чикого самый оживленный город в мире, и все его население так суетится с утра до ночи потому, что оно погружено в "дела", т.-е. старается изо всех сил набивать карманы и желудки.

Изливаясь в восторженных похвалах родному городу, кэбмен возил меня к каналам, в которых текло что-то похожее на зловонные чернила, и предлагал мне обратить внимание на бесконечные людские потоки, переливавшиеся по мостам. Потом доставил меня в ресторан, и пока я пил там лимонад, он хвастливо указывал мне на пол, залитый цементом и выложенный по этому цементу мелкою монетою. До такого варварства не додумался бы и готтентот. Положим, эта монетная мозаика была довольно красива, но тот, кто ее сделал, думал не о красоте, а лишь об удовлетворении своего кичливого чванства.

После этого мой возница показывал мне улицы, в которых сосредоточены главные торговли, конторы всевозможных обществ, агентств и т. п. Глядя на это множество вывесок и чудовищно-крикливых объявлений всякого рода, я своим внутренним оком видел, как из-за них смотрят озабоченные бледные лица и внутренним слухом слышал отчаянный вопль тысячи голосов: "Денег, ради Бога, денег! Покупайте только у меня!" Мне приходилось наблюдать в Индии раздачу хлеба голодающим, и я видел, как живые скелеты подпрыгивали кверху, простирая руки над головами толпы, чтобы быть замеченными раздатчиками, а женщины безпомощно ныли, хлопая своих ребятишек по ввалившимся животам. Здесь же я вижу еще более отчаянное требование того же хлеба в той ужасной борьбе за существование, которую тут называют "законной конкуренцией". Это зрелище производило на меня более устрашающее впечатление, чем зрелище голодных на моей родине. А мой кэбмен между тем доказывал мне, что этот хаос зазывательных реклам свидетельствует об усиленном росте прогресса. Вообще по всему было видно, что он, как каждый американец, вполне верит газетам. Печать этой "свободнейшей" из стран ежедневно с неослабевающим усердием внушает своим читателям, что эта путаница гудящих проводов, этот рост домов все в большую и большую высь, эта бешеная погоня за наживой, это безпрерывное лихорадочное шнырянье из конца в конец города, - последнее слово "истинного" прогресса. И американцы верят своей "великой культурности" и умиляются ею.

Я провел десять часов в этой головокружительной бешеной сутолоке, объехал десятки миль по этим ужасным улицам и видел, по крайней мере, полмиллиона этих "дельцов", говорящих сквозь нос только об одной наживе. Мой возница бросил меня посреди улицы, не желая более возить человека, который так равнодушно относится к чудесам его кумира-города. Разсчитавшись с ним, я нанял другого, который оказался весь составленным из цифр. Указывая на различные дома, торговли, конторы, фактории и т. п., он так и сыпал миллионами, которые "зарабатывались" тем или другим предприятием. Я слушал его, как слушают ребенка, хвастающагося своими игрушками. Но и он требовал, чтобы я не только слушал его и глядел на то, что он мне показывал, а приходил бы от всего в телячий восторг. Когда же я спросил: "И больше вам нечего мне показывать и не о чем говорить?" - он страшно обиделся и крикнул мне, что я, должно-быть, невменяем от зависти. Разстался раньше времени и с этим возницей.

"церкви". В сущности же это было общественное собрание, театр, или что хотите в этом роде, только не церковь. Но в угоду американцам я, пожалуй, буду называть это церковью и даже без ковычек. Церковь была украшена цветами, скамьи с обитыми плюшем сиденьями были из мореного дуба, в алтаре стояли бронзовые подсвечники строгого готического стиля. Среди этой пышной обстановки сидело собрание американских "христиан", которым проповедник, очевидно пользовавшийся в их глазах полным доверием Господа Бога, говорил о Нем, как о близком приятеле, и притом слогом фельетониста, или, еще лучше, интервьюера, рассказывающого о своей беседе с одним из иноземных высокопоставленных лиц. Во время рассказа проповедник не забывал, однако, внушать своим слушателям, что дело не столько в Самом Боге, сколько в нем, проповеднике, Его ближайшем поверенном в делах управления духовною паствою. Звонким голосом и сопровождая свои слова жестами плохого актера, он расписывал райския жилища, в роде, например, "Пальмер-Хауса" (где я остановился), с тою лишь разницей, что в этих жилищах вместо позолоты настоящее золото, а вместо зеркальных стекол - алмазные. В центре этого небесного отеля он поместил громогласное, очень привередливое и плохо разсуждающее существо, которое называл Богом. Мне особенно понравились в его речи следующия слова: "Уверяю вас, что Бог прежде всего любит тружеников наживы".

Вообще этот проповедник рисовал своей пастве такого Бога, который ей вполне понятен, и обещал ей такой рай, какой должен быть как раз по вкусу этим поклонникам Золотого Тельца. И за все это он пользовался большою популярностью среди них.

Я поспешил оставить церковь, чтобы избежать благословения этого духовного торгаша. В тот же день я сподобился слышать другого проповедника, знаменитого Тальмэджа, в одном из публичных зал. Стоя на трибуне с сигарой в зубах, в надвинутой на затылок шляпе, с засунутыми в карманы руками, он целый час нес такую ахинею, в сравнении с которою речь первого проповедника могла считаться образцом скромности и разсудительности. Считая Бога еще более близким своим приятелем, чем первый проповедник, этот оратор, между прочим, хвастался, что, благодаря осеняющей его "высшей благодати", ему ничего не стоить обратить весь мир в свою веру.

Вторую половину дня я провел в слушании остроумных бесед на тему о том, что прогресс выражается в уменье кое-как раскладывать по земле куски дерева, укладывать на них железные полосы и пускать по этим полосам паровую машину, которая мчалась бы сломя голову; а также в бесконечном множестве телеграфных и телефонных проводов, от которых не видно неба. Один из моих новых американских знакомых водил меня показывать "Торговую Палату", безобразнейшее, неуклюжее, оиромпое здание, на узкой и грязной улице. Когда я увидел людей, которые там "работали", то невольно подумал, что этим несчастным скорее следовало бы находиться в доме умалишенных, нежели в деловом учреждении, - до такой степени было дико выражение их лиц.

Радуюсь, что пишу не для американской публики, иначе мне пришлось бы изливаться в притворных и безсовестно лживых восхвалениях того, как далеко шагнул по пути "истинной" цивилизации Чикого и петь хвалебные гимны единственному его божеству - Золотому Тельцу, а для тех, которые меня поймут и которым я могу высказать все, что у меня на душе. Я не знаю, что из двух пошлее, невежественнее, лживее, хвастливее, возмутительнее: изустные речи янки или письменные. Очевидно, между теми и другими существует тесная связь, но кто кого вдохновляет - печать публику или наоборот? Должно-быть, тон задается печатью, и страшно видеть, что её руководители ничем не выше руководимых. Все газетные статьи написаны самым вульгарным, безграмотным языком с постоянным восхвалением всего своего, местного, и оплевыванием всего чужого. Действительно, американскою печатью раздувается вражда не только ко всем иноземным народам, но даже и между собственными городами. Так, например, во время моего пребывания в Чикого местные газеты вели ядовитейшую полемику с нью-йоркскими по поводу того, которому из этих двух городов более приличествует устроить выставку своих произведений. Писаки города Чикого обливали ушатами помоев писак города Нью-Йорка, очевидно отвечавших тем же, и это у них называется "состязанием в превосходстве"! Это еще куда бы ни шло, если бы в действительности Чикого имел какое-нибудь преимущество перед Нью-Йорком, или последний перед первым. Но этого нет: они совершенно равны между собою во всем отрицательном, положительных же сторон нет ни у того ни у другого. Из всего этого получается то, что два города одного и того же государства относятся друг к другу с величайшим презрением, вместо того, чтобы каждому из них сначала разобрать свои собственные недостатки и стараться по возможности их исправить и этим подать другому действительно достойный подражания пример.

газеты, с которым познакомился у Пальмера. Увидев мою покупку, он объявил мне, что она стоит не более восемнадцати пенсов (около 75 к.). Придравшись к случаю, он прочел мне целую лекцию на национально-политико-экономическую тему. Он начал с того, что американский народ - самый богатый в мире, поэтому любит платить триста за сто накладывает на иностранные произведения огромные проценты, и этим способствует собственным торговцам поднимать насколько угодно цены как на местный товар, так и на привозный. Таким образом за привозную шляпу приходится платить две гинеи (около 20 р.), между тем как местный шляпочник сделает шляпу, которая обойдется ему самому семнадцать-восемнадцать шиллингов (8 р. 50 к. - 9 р.), а продаст он ее за фунт пятнадцать (17 р.). В этом, по словам моего лектора, и заключается величие Америки и несостоятельность Англии. И это при огромной конкуренции, а не будь её, цены были бы раздуты до чудовищных размеров.

Как ни убеждал меня мой собеседник в "мудрости" этой политико-экономической системы, мой бедный ум никак не мог проникнуться его доводами, и я в этой системе не видел ничего, кроме фокусничанья деньгами. Все, что я ни покупал, было втрое дороже, чем в Англии, и во столько же раз уступало в достоинстве английскому. Мало того, - в тот же день я столкнулся с человеком, который обладал фабрикою, стоявшею без работы, тем не менее, он получал прекрасный доход от синдиката конкурировавших с ним фирм, который платил ему за то, чтобы он перестал выпускать свои изделия. Этот человек сказал мне, что если бы правительство вздумало оставить протекционную систему, в стране наступит рабочий голод. Я содрогнулся перед такою ужасною перспективою и удивлялся слепоте янки, находивших свое счастье в том, чтобы платить за все втридорога.

Побывал и на здешних знаменитых бойнях и видел, что там делается. Это такое страшное зрелище, что я не решаюсь даже описывать его. Но всего ужаснее было то, что я застал там, в качестве зрительниц, множество красивых и нарядных женщин. Представительницы прекрасного пола смотрели на эту безпощадную резню, как смотрят какую-нибудь сенсационную драму в театре, слушали эти раздирающие душу крики, вопли несчастных животных, как слушают пение оперных певцов, и ни один мускул не дрогнул на красивых лицах зрительниц. Особенно выделялась одна высокая, статная, дышавшая здоровьем, молодая красавица. Одетая в огненно-красное платье, отделанное черными кружевами, обутая в темно-красные лайковые полусапожки, она стояла, вся озаренная солнцем, точно пылающий исполинский цветок, среди моря крови, среди заживо обдираемых, судорожно корчившихся в предсмертных муках, полуживых существ, среди всего этого ужаса насильственно прекращаемой жизни, и смотрела на все это жесткими, спокойными, сверкавшими сухим блеском, красивыми глазами...

"Довольно! Я видел Чикого, видел "гуманную" и "свободную" Америку!" и в тот же день покинул "великий" город, чтобы прямо, нигде не останавливаясь, направиться на свою отсталую и угнетенную, но милую для меня родину.