Из драмы "Буря и натиск"

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Из драмы "Буря и натиск" (старая орфография)

КЛИНГЕР.

Немецкие поэты в биографиях и образцах. Под редакцией Н. В. Гербеля. Санктпетербург. 1877.

Фёдор Иванович (Фридрих-Максимилиан) Клингер, немецкий драматический писатель и романист и, вместе с тем, генерал русской службы, родился 18-го февраля 1752 или 1753 года, во Франкфурте на Майне. Отец его умер, когда он был ещё ребенком причём оставил семью без всяких средств к существованию. Молодой Клингер не мог получить вначале даже самого поверхностного образования, но на его счастье однажды встретил он на улице одного из гимназических учителей, которому так понравилась открытая наружность и бойкие ответы мальчика, что, по его настоянию, Клингер был принят в гимназию. Одарённый богатыми способностями, он скоро оказал быстрые успехи в ученьи, а бедность, в которой он жил с матерью, закалила его характер и твёрдость воли - качества, которыми он отличался в течение всей своей жизни. Любовь к литературе овладела им рано. Ещё будучи в гимназии, прочёл он лучших английских и французских писателей, из которых всего более пленили его воображение Руссо и Шекспир. Кончив гимназический курс, он отправился в Гиссен изучать юриспруденцию, но литература привлекла его несравненно сильнее. Около этого времени написал он трагедию "Оттон", которая конечно, как юношеское произведение, не могла иметь большого значения. Вторая его драма "Близнецы" уже имела гораздо более успеха. Во время путешествия по Швейцарии он сошолся с Гёте и затем встретил с его стороны самый радушный приём в Веймаре. Когда вспыхнула война за баварское наследство, Клингер вступил в австрийскую службу, на которой, впрочем, оставался не долго. Когда же желание его вступить в американскую службу не увенчалось успехом, он отправился в Петербург, где и был принят, с чином поручика, в один из армейских полков, с которым сделал поход против Польши в 1783 и 1784 годах. С производством в генерал-майоры, Клингер был назначен, в 1801 году, директором 1-го кадетского корпуса, затем главным директором пажеского корпуса и, наконец, попечителем дерптского учебного округа. Произведённый в 1811 году в генерал-лейтенанты, он был уволен, в 1820 году, в отставку с полным пенсионом.

Все сочинения Клингера, начиная с юношеских опытов и кончая позднейшими, отличаются идеальным выражением любви к правде, свободе и независимости. Видя, как мало на свете распространено этих излюбленных им добродетелей, Клингер часто впадал в угрюмое настроение, которое выражалось в его сочинениях порой жолчностью и презрением к людям. Но кто знал его ближе, мог легко убедиться, что он, напротив, любил людей всею силою своей души. Главнейшими произведениями Клингера считаются романы; но его драмы имеют также самостоятельное значение. Принадлежа к кружку "рейнских гениальных деятелей", как называет Гёте представителей литературной эпохи, известной в истории немецкой словесности под именем эпохи "Бури и натиска" (Sturm und Drang), Клингер своими сочинениями представляет во всём титанизме стремления этого кружка. "Одно из первых произведений Клингера, комедия "Буря и натиск" (Sturm und Drang)", говорит Шерр, "дало имя всей этой литературной эпохе и есть чистый тип "гениальности", которую представляет в пьесе в особенности личность Вильда, а в противоположность ей является личность Блазиуса, как представителя холодного размышления. Таким образом, в этих двух характерах, уже в самом начале поэтического поприща Клингера, выказывается его двойная натура: титаническая стойкость и высокомерие, разрывающия все оковы, даже розовые цели такта и красоты, и рядом с этим кроткопокорное убеждение в ничтожестве всех людей и вещей, выражение которого близко к разочарованности. Клингер, без сомнения, был предвестником байронизма и нового французского романтизма. Он совершенно разделяет аксиому последняго, что злое и дурное только за тем и существуют в мире, чтобы торжествовать, а доброе и благородное, чтобы страдать. Целый характер Клингера напоминает тот исландский вулкан, из жерла которого текут потоки огня, а бока покрыты льдом. Все сочинения его - вулканическия извержения, которые вырываются бурно и величаво, как ночные потоки лавы, но быстро застывают, подобно им, в хаотическия, безжизненные, серые массы. Он был очень плодовит. Сначала он написал много драм в прозе, из которых, впрочем, поместил в полном собрании своих сочинений только восемь трагедий ("Близнецы", "Эльфрида", "Конрадин", "Любимец", "Аристодем", "Медея в Коринфе", "Медея на Кавказе" и "Дамокл") и две комедии ("Die falschen Spieler" и "Der Schwur gogen die Ehe"). Потом издал ряд романов, которые я назвал бы демонстративными: "Жизнь, деяния и схождение в ад Фауста", "Рафаэль де-Аквиллас", "Гиафар Бармесид", "Путешествия перед потопом", "Восточный Фауст", "История немца новейшого времени". "Светский человек и поэт" и "Сагир". Он хотел обнять в них весь нравственный мир человека и коснуться всех важных сторон его, в следствие чего, говоря его словами, "читатель находит в этих сочинениях неутомимую, смелую, часто безплодную борьбу благородного человека с призраками, порождёнными идолом заблуждения, разъединение сердца и разсудка, высокия мечты, чувство животное и испорченное, чистое и высокое, геройския дела и злодеяния, ум и безуме, насилие и страдальческую покорность, короче - всё человеческое общество с его чудесами, глупостями, гадостями и светлыми сторонами" и, прибавив ещё мы всюду бурные стремления, гигантскую фантазию и энергическия картины, ни красоты и художественного приёма - нигде. Стремления Клингера, сначала пылкия и полные любви, а потом, мало-по-малу, остывшия до стоицизма, ясно выражаются и в "Размышлениях и идеях о различных предметах жизни и литературы", которыми он заключил своё авторство."

Клингер скончался 25-го февраля 1831 года, в Петербурге, от холеры. Полное собрание его сочинений издано в 1809 году, в Кенигсберге, в двенадцати томах, а в сороковых годах вышло вторых исправленным и дополненным изданием. Замечательно, что Клингер, печатавший, во всё продолжение своего тридцатилетняго пребывания в России, на службе и в отставке, всё написанное им исключительно заграницей, сам хлопотал пред русским правительством о запрещении ввоза своих сочинений в Россию.

Вильд. Эй! давай бесноваться и шуметь, чтоб чувства кружились, как кровельные флюгеры в бурю! Дикая скачка обдала меня таких восторгом, что я положительно начинаю чувствовать себя лучше. Проскакать столько сот миль, чтобы ты забылось от шума, безумное сердце! О, ты должно быть мне благодарно за это! Ха, ха! бушуй и наслаждайся сумятицей! (Блазию.) Ну, каково тебе?

Блазий. Убирайся к чорту! прийдёт ли моя донна?

Ла-Фэ. Увлекайся иллюзией, дурак - и ты увидишь, как я мигом подцеплю её. Да здравствует иллюзия! О, чары моей фантазии, я странствую по розовым садам, водимый рукою Филиды.

Вильд. Не расплывайся, глупый малый!

Ла-Фэ. Хочешь, я сейчас превращу эту гнилую избёнку, вместе с развалившейся башней, в замок фей? О, очарование! о, чары фантазии! (прислушиваясь.) ублаготворить мою фантазию. Нет ли здесь какой-нибудь старой ведьмы, за которой я мог бы приволокнуться? Её морщины будут для меня извилинами красоты; её выдающиеся старые зубы будут мне казаться колоннами в храме Дианы; её отвисшия, кожаные груди превзойдут в моих глазах грудь Елены. О, меня не трудно довести до такого состояния! О, моя фантастическая богиня! Вильд, я могу похвастаться, что держал себя храбро в продолжении всего путешествия. Я видел и чувствовал вещи, каких не пробовал ни один рот, не нюхал ни один нос, не видел ни один глаз и не постиг ни один ух.

Вильд. В особенности в то время, когда я завязал тебе глаза. Ха, ха!

Ла-Фэ. К чорту, чудовище! Но скажи мне: где, в какой части света находимся мы? В Лондоне?

Вильд. Конечно. Разве ты не заметил, что мы садились на корабль? Впрочем, ты страдал в это время морскою болезнью.

Ла-Фэ. Ничего не знаю, ни в чём неповинен. Жив еще мой отец? Пошли-ка ему весточку, Вильд, что его сын жив и только-что вернулся из Пиренеев, из Фрисландии. Больше ничего.

Вильд. Из Фрисландии?

Ла-Фэ. В какой же части города мы находимся?

Вильд. В замке фей, Ла-Фэ. Разве ты не видишь золотого неба, амуров и амуретов, дам и карликов?

Ла-Фэ. Завяжи мне глаза! (Вильд завязывает ему глаза.) Вильд, осел! Вальд, подлец! не так крепко. (Вильд развязывает платок.) Ну, Блазий, дорогой, ядовитый, больной Блазий - где мы?

Блазий. Почём я знаю?

Вильд. Чтобы вывести вас из недоумения, я скажу вам прямо, что я провёз вас из России в Испанию, думая, что испанская нация начинает войну с Великим Моголом. Но испанская нация, как во всём, так и в этом, оказалась тяжолою на подъём. Я упаковал вас обратно - и вот вы в Америке в самый разгар войны. Ха, ха! дайте-ка мне хорошенько почувствовать, что я на американской почве, где всё ново и замечательно. Я ступил на землю. О, неужели я не могу испытать ни одной чистой радости!

Ла-Фэ. Война и убийство! О, боги! о, моя голова! Разскажи мне хоть сказочку про Фэй! О, горе мне!

Блазий. Да поразит тебя гром, сумашедший Вильд! Что ты опять устроил? Жива и ещё донна Изабелла? Что жь, будешь ты говорить, моя донна, или нет?

Вильд. Ха, ха, ха! Ты хоть на этот раз порядком взбешон!

. Взбешон? хоть на этот раз взбешон? Ты заплатишь мне за это своею жизнью, Вилд! Я, по-крайней-мере, свободный человек. Разве дружба может заходить так далеко, чтоб решиться таскать нас по свету, как собак на привязи? Запереть нас в карету, держать пистолет перед лбом, а потом - "пошол! пошол!" Есть, пить в карете, выдавать нас за съумасшедших!... Броситься в войну, в резню - вот всё, что мне остаётся.

Вильд. Да, ведь, ты ничего не любишь, Блазий.

Блазий. Да, я ничего не люблю. Я дошол до того, что в один момент - всё люблю, в другой - всё забываю. Я обманываю всех женщин: за-то обманывают и обманывали меня все женщины. Они меня обдирали и притесняли так, что избави Боже! Я играл всевозможные роли: здесь был франтом, там - сорви-головой, здесь - глупцом, там - селадоном, там - англичанином, причём величайшую из моих побед одержал тогда, когда не был ничем. Это было у донны Изабелды. Чтобы вернуться к прежнему... Твои пистолеты заряжены?

Вильд. Ты глуп, Блазий, и не понимаешь шуток.

Блазий. Хороши шутки! Прицеливайся: я твой враг в данную минуту.

Вильд. С тобою стреляться? Знай, Блазий, что в настоящее время единственное моё желание, это - кидаться, сломя голову, то туда, то сюда,чтобы доставить тем любимое удовольствие своему сердцу. Стреляться с тобою - ха, ха, ха! (Держит пред ним пистолет.) Посмотри-ка в дуло: не кажется ли оно тебе больше Лондонских ворот? Будь скромен, друг мой! Я вас люблю и нуждаюсь в вас, а, может-быть, и вы во мне. Сам чорт не мог свести вместе более несчастных глупцов, чем мы. Поэтому, мы и должны оставаться вместе я вместе шутить шутки. Наше несчастие происходит от настроения нашего сердца. В нём отчасти виноват свет, но больше - мы сами.

Блазий. Сумасшедший! Я, ведь, постоянно был на вертеле.

Ла-Фэ. С меня, с живого, они содрали кожу и посыпали перцем. Собаки!

Вильд. Мы здесь посреди войны - единственное блаженство, которое я понимаю. Наслаждайтесь сценами, делайте, что хотите!

Ла-Фэ. Я - не за войну.

Блазий. Я - ни за что.

Вильд пистолета, пока чья-нибудь рука не выстрелила бы мною в воздух! О, неопределённость! Как далеко и как криво ведешь ты людей!

Блазий. Что же будет здесь с нами в конце концов?

Вильд всех добрых людей, которые интересовались мною, потому-что они не могли мне помочь.

Блазий

Вильд. Нет - они хотели. Я должен был отовсюду обращаться в бегство. Я был всем: был чернорабочим, чтобы быть чем-нибудь; жил в Альпах, пас коз, лежал день и ночь под безпредельным куполом неба, прохлаждаемый зефиром и пожираемый внутренним огнём. Нигде - ни отдыха, ни покою! Благороднейшие из англичан блуждают, потерянные, по свету. Ах, а я не нахожу несравненной, единственной! И всё же - я дышу здоровьем и силою, и не могу истаскаться. Я хочу участвовать здесь в войне, как волонтёр - и дам простор моей душе. А если они окажут мне услугу и убьют меня - тем лучше!