Лунный камень.
Период второй. Раскрытие истины. Рассказ 3-й, доставленный Франклином Блеком.
Глава IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Лунный камень. Период второй. Раскрытие истины. Рассказ 3-й, доставленный Франклином Блеком. Глава IV. (старая орфография)

IV.

О собственных ощущениях ничего не могу сказать.

Мне помнится, что нанесенный мне удар совершенно лишил меня способности мыслить и чувствовать. Я, конечно, не сознавал что со мной делается, когда ко мне подошел Бетередж, так как, по свидетельству его, на вопрос: в чем дело, я засмеялся, и передав ему шлафрок, сказал, чтоб он сам разобрал загадку.

У меня не осталось ни малейшого воспоминания о том, что было говорено между нами на берегу. Первая местность, в которой я снова ясно припоминаю себя, - ельник. Я вместе с Бетереджем иду назад, к дому; Бетередж сообщает мне, что взгляд мой прояснится, и его взгляд тоже прояснится, когда мы хватим по стаканчику грогу.

Сцена переменяется, вместо ельника - маленькая комнатка у Бетереджа. Мое решение не входить в Рахилин дом забыто. Я с благодарностью ощущаю прохладу, тень и тишину комнаты: пью грог (вовсе неведомая мне роскошь в такое время дня), а добрый старый друг мой подливает в него студеной, как лед холодной воды. При другой обстановке напиток этот просто ошеломил бы меня. На этот раз он возбуждает мои нервы. "Взгляд мой начинает проясняться", как предсказывал Бетередж; и у самого Бетереджа тоже "проясняется взгляд".

Картина, в которой я изображаю себя, пожалуй, покажется весьма странною, чтобы не сказать больше. К чему прибегаю я на первых порах в таком положении, которое, полагаю, можно назвать безпримерным? Удаляюсь ли я от всякого общения с людьми? Напрягаю ли ум свой к исследованию отвратительной несообразности, которая тем не менее изобличает меня с силою неопровержимого факта? Спешу ли я с первым поездом в Лондон, чтобы посоветоваться с высокосведущими людьми и немедленно поднять на ноги сыскное следствие? Нет. Я принимаю предложенное мне убежище в том доме, куда войдти считал для себя унижением, и сижу, прихлебывая водку с водой, в обществе старого слуги, в десять часов утра. Такого ли поступка следовало ждать от человека, поставленного в мое ужасное положение? Я могу дать лишь один ответ: мне было неазъяснимо отрадно видеть пред собой родное лицо старика Бетереджа, а приготовленный стариком Бетереджем грог так помог мне, как едва ли помогло бы что-нибудь иное при полном упадке сил телесных и нравственных, которому я подвергся. Вот единственное мое оправдание, и затем мне остается лишь удивляться неизменному соблюдению собственного достоинства и строго-логичной последовательности поведения во всех случайностях жизни от колыбели до могилы, которыми обладает мой читатель или читательница.

- Ну, мистер Франклин, по крайней мере в одном нельзя сомневаться, оказал Бетередж, бросая шлафрок пред нами на стол и указывая на него пальцем, точно это было живое существо, которое могло его слышать: - начать с того, что он врет.

Я вовсе не с такой утешительной точки зрения смотрел на это дело.

- Я не менее вас обретаюсь в неведении, точно ли я похитил алмаз, сказал я: - но вот что свидетельствует против меня! Пятно на шлафроке, имя на шлафроке - это факты.

Бетередж подвид со стола мой стакан и убедительно сунул его мне в руку.

- Факты? повторил он: - хватите еще капельку грогу, мистер Франклин, а вы отрешитесь от слабости верить фактам! Подтасовка, сэр! продолжил он, таинственно понизив голос: - вот как я объясняю эту загадку. Где-нибудь да подтасовано, - и вам с вами следует разыскать это. Не было ли еще чего в жестяном ящике, когда вы опускали туда руку?

Вопрос этот мигом напомнил мне о письме, которое лежало у меня в кармане. Я достал его и развернул. Оно было в несколько страниц убористого почерка. Я с нетерпением взглянул на подпись в конце его: "Розанна Сперман".

Как только я прочел это имя, внезапное воспоминание осветило мой ум, а при свете его возникло внезапное подозрение.

- Постойте! воскликнул я: - ведь Розанна Сперман поступала к тетушке из исправительного приюта? Розанна Сперман была когда-то воровкой?

- Безспорно, мистер Франклин. Что же из этого, с вашего позволения?

- Что из этого? Почем же мы знаем, наконец, что кто не она украла алмаз? Почем мы знаем, что она не могла умышленно выпачкать мой шлафрок в краске...?

Бетередж прервал мою речь, положив мне руку на плечо:

- Вы оправдаетесь, мистер Франклин, это не подлежит сомнению. Но я надеюсь, что вы оправдаетесь не этим способом. Просмотрите её письмо. Во имя справедливости к памяти этой девушки, просмотрите её письмо.

Искренность, с которою он сказал это, подействовала на меня, и подействовала почти как выговор.

Я начал и прочел следующия отрока:

"Сэр, я хочу кое-в-чем признаться вам. Иное признание, несмотря на то что в нем заключается бездна горя, можно сделать в очень немногих словах. Мое признание может быть сделано в трех словах: я люблю вас."

Письмо выпало у меня из рук. Я взглянул на Бетереджа.

- Ради Бога, проговорил я: - что это значит?

Он, казалось, уклонялся от ответа на этот вопрос.

- Сегодня утром, сэр, вы были наедине с хромою Люси, сказал он: - не говорила ли она чего-нибудь о Розанне Сперман?

- Они даже не упомянула имени Розанны Сперман.

- Возьмитесь опять за письмо, мистер Франклин. - Я вам прямо скажу, что мне вовсе не по-сердцу огорчить вас после того, что вам пришлось уже вынести. Пусть она сама за себя говорит, сэр. Да не забывайте своего грогу. Для вашей же пользы, не забывайте грогу.

Я продолжил чтение письма.

"Мне было бы очень позорно сознаться, еслиб я оставалась в живых в то время, когда вы будете читать это. Но когда вы найдете это письмо, я буду мертва, и покину землю. Вот что придает мне смелости. Даже могилы не останется, чтобы напомнить обо мне. Мне можно говорить правду, когда зыбучие пески готовы схоронить меня, после того как напишутся эти слова.

"Кроме того, вы найдете в моем тайнике ваш шлафрок, запачканный краской, и пожелаете знать, как это случалось, что спрятала его именно я? И почему я ничего не говорила вам, пока жила на свете? На это у меня только одно объяснение. Все эти странности происходили от того, что я нас любила.

"Я не стану докучать вам разказомь о себе или о о моей жизни до того времени как вы приехали в дом моей госпожи. Леди Вериндер взяла меня в исправительном приюте. В приют я перешла из тюрьмы. Посадили меня в тюрьму за то, что я была воровка. Воровала я, потому что мать моя бродила во улицам без пристанища, когда я была еще маленькою девочкой. Уличною же бродягой мать моя стала вследствие того, что джентльмен, бывший моим отцом, бросил ее. Нет надобности распространяться о такой обыкновенной истории. Она и без того слишком часто разказывается в газетах.

"Леди Вериндер была очень добра ко мне, и мистер Бетередж также был весьма добр. Они двое, да еще надзирательница в исправительном приюте, вот единственные добрые люди, которых я встречала во всю свою жизнь.

"Я могла бы прожить на своем месте - не счастливо, - но все-таки прожить, не будь вашего посещения. Вас я не упрекаю, сэр. Это моя вина, вся вина моя. Помните ли то утро как вы, отыскивая мистера Бетереджа, вышли к нам из-за песчаных холмов? Вы показались мне сказочным принцем. Вы были похожи на суженого, который является ко мне. Я еще не видывала человека, столь достойного обожания. Что-то похожее на вкушение земного счастия, которого я никогда еще не знавала, взыграло во мне в тот же миг, как я увидела вас. Не смейтесь над этим, если в силах. О, еслиб я могла дать вам почувствовать, как это нешуточно во мне!

"Я вернулась домой, написала в своем рабочем ящичке ваше имя вместе с моим и начертила под ними узел верных любовников. Тут какой-то демон, нет, лучше сказать, какой-то добрый ангел, шепнул мне: "поди, поглядись в зеркало". Зеркало оказало мне... все равно, что бы то ни было. Я была слишком глупа, чтобы внять предостережению. Я все больше и больше влюблялась в вас, точно леди равного с вами звания, или первая из всех красавиц, которыми вы любовались. Я старалась, - Боже мой, как старалась! - чтоб вы взглянули на меня. Еслибы вы знали как я плакала по ночам с горя и досады, что вы никогда не замечали меня, вы, быть-может, пожалели бы обо мне и хоть изредка дарили бы меня взглядом, чтоб я могла жить им.

"Пожалуй, то был бы не совсем добрый взгляд, еслибы вы знали как я ненавидела мисс Рахиль. Я, кажется, прежде вас самих догадалась, что вы влюблены в нее. Она подарила вам розы в петлицу. Ах, мистер Франклин, вы носили мои розы чаще нежели вам или ей приходило это в голову! В то время единственное утешение мое состояло в том, чтобы тайно заменить в вашем стакане с водой её розу моею и потом выбросить её розу.

"Будь она в самом деле так хороша, как вам казалось, я бы, пожалуй, спокойнее перенесла это. Нет, я, кажется, еще больше бы злилась на нее. Что, еслиб одеть мисс Рахиль в платье служанки, сняв с нея все украшения?... Не знаю что пользы в том, что я вам пишу это. Нельзя отвергать, что она была дурно сложена; она была слишком тонка. Но кто же знает, что нравится иным людям? Ведь молодым леди позволительны такие поступки, за которые служанка поплатилась бы своим местом. Это не мое дело. Я знаю, что вы не станете читать мое письмо, если я буду продолжать таким образом. Но горько слышать, как мисс Рахиль называют хорошенькою, когда знаешь, что вся суть в её наряде и самоуверенности.

"Постарайтесь не выходить из терпения, сэр. Я перейду как можно скорее к тому времени, которое верно заинтересует вас, ко времени пропажи алмаза. Но прежде у меня на уме сказать вам еще одну вещь.

"Жизнь моя не особенно тяготила меня в то время как я была воровкой. И лишь после того как в исправительном приюте научили меня сознавать свое падение и стараться исправиться, настали долгие, томительные дни. Мной овладела мысль о будущности. Я почувствовала, каком страшным упреком были мне эти честные люди, даже добрейшие из честных людей. Куда бы я на шла, что бы я ни делала, с какими бы лицами не встречалась, чувство одиночества разрывало мне сердце. Я знаю, что должна была поладить с прочею прислугой на новом месте. Но мне почему-то не удалось подружиться с ними. У них был такой вид (или это мне казалось только), как будто она подозревала чем я была прежде. Я не сожалею, далеко нет, что во мне пробудили усилия исправиться, но право же, право, жизнь эта была томительна. Вы сначала промелькнули в ней лучом солнца, но потом и вы изменили мне. Я имела безумие любить вас и никогда не могла привлечь ваше внимание. В этом была бездна горя, истинно бездна горя.

"Теперь я перехожу к тому, что хотела сказать вам. В те дни скорби, я раза два или три, когда наступала моя очередь идти со двора, ходила на свое любимое местечко, к виду над зыбучими песками, а говорила про себя: "Кажется, здесь будет всему конец. Когда станет невыносимо, здесь будет всему конец." Вы поймете, сэр, что еще до вашего приезда это место в некотором роде околдовало меня. Мне все казалось, что со мной что-то случится мы зыбучих песках. Но я никогда не смотрела на них как на средство разделаться с собой, пока не настало время, о котором я пишу теперь. Тут я подумала, что это место мигом положит конец всем моим огорчениям и скроет меня самое на веки.

"Вот все, что я хотела разказать вам о себе с того утра, как я впервые увидала вас, и до того утра, когда поднялась тревога во всем доме по случаю пропажи алмаза.

"Я была так раздражена глупою болтовней служанок, доискивавшихся на кого именно должно пасть первое подозрение, и так сердита на вас (ничего еще не зная в то время) за ваши заботы о розыске алмаза и за приглашение полицейских, что держалась как можно дальше от всех до тех пор, пока не приехал к вечеру чиновник из Фризингалла. Мистер Сигрен, как вы можете припомнить, начал с того, что поставил караул у спалень служанок, и все женщины в бешенстве пошла за ним на верх, требуя, чтоб он объяснил нанесенное им оскорбление. Я пошла вместе со всеми, потому что, еслибы поведение мое отличалось от прочих, такого сорта человек как мистер Сигрев тотчас бы заподозрил меня. Мы нашли его в комнате мисс Рахили. Он сказал нам, что здесь не место куче женщин, указал пятно на раскрашенной двери, говоря, что это дело наших юбок, а отослал нас обратно вниз.

"Выйдя из комнаты мисс Рахили, я приостановилась на одной из площадок лестницы, чтобы посмотреть, ужь не мое ли платье как-нибудь запачкалось этою краской. Пенелопа Бетередж (единственная служанка, с которою я была на дружеской ноге) шла мимо и заметила что я делаю.

" - Не безпокойтесь, Розанна, оказала она, - краска на двери у мисс Рахили высохла уже несколько часов тому назад. Еслибы мистер Сигрев не поставил караула у наших спалень, я бы ему то же сказала. Не знаю, как вам кажется, а меня еще во всю жизнь мою так не оскорбляли!

"Пенелопа была девушка нрава горячого. Я успокоила ее и обратилась к сказанному ею насчет того, что краска уж несколько часов как высохла.

" - Почем вы это знаете? спросила я.

" - Ведь я все вчерашнее утро пробыла с мистером Франклином и мисс Рахилью, сказала Пенелопа: - готовила им краски, пока они доканчивали дверь. Я слышала как мисс Рахиль спросила: высохнет ли дверь к вечеру во-время, чтобы гости могли взглянуть на нее. А мистер Франклин покачал головой и сказал, что она высохнет часов через двенадцать, не раньше. Дело было после закуски, пробило три часа, а они еще не кончили. Как по вашей арифметике выходит, Розанна? По-моему, дверь высохла сегодня в три часа утра.

" - Кто-нибудь из дам не ходил ли вчера вечером взглянуть на нее? спросила я. - кажется, я слышала как мисс Рахиль остерегала их держаться подальше от двери.

" - Ни одна из дам не запачкалась, ответила Пенелопа. - Я вчера уложила мисс Рахиль в постель в двенадцать часов, осмотрела дверь, и никакой порчи на ней еще не было.

" - Не следует ли вам оказать это мистеру Сигреву, Пенелопа?

" - Я на за что в свете и словом не помогу мистеру Сигреву!

"Она взялась за свое дело, а я за свое. Мое дело, сэр, состояло в том, чтоб оправить вашу постель и убрать комнату. То были мои счастливейшие часы во весь день. Я всегда целовала подушку, на которой ночью покоилась ваша голова. Не знаю кто вам служил в последствии, но платье ваше никогда не было так тщательно сложено, как я

"Ну, так я пошла в то утро убирать вашу комнату. На постели валялся ваш шлафрок, как вы его сбросили. Я подняла его, хотела сложить и вдруг увидела, что он запачкан в краске с двери мисс Рахили!

"Я так испугалась этого открытия, что выбежала вон со шлафроком в руках, пробралась чрез заднюю лестницу и заперлась в своей комнате, чтоб осмотреть его в таком месте, где никто не помешал бы мне.

"Как только я пришла в себя, мне тотчас вспомнился разговор с Пенелопой, и я оказала себе: "вот доказательство, что он был в комнате мисс Рахили между прошлою полночью и тремя часами нынешняго утра!"

"Не стану разъяснять простыми словами, каково было первое подозрение, промелькнувшее в моем уме при этом открытии. Вы только разсердились бы, а разсердясь, вы можете разорвать мое письмо и не дочитать его.

"Позвольте мне ограничиться лишь следующим. Обсудив, на сколько у меня хватило уменья, я поняла, что это невероятно, а я вам скажу почему именно. Еслибы вы были в комнате мисс Рахили, в такое время ночи, с её ведома (и еслибы вы неблагоразумно забыли остеречься от сырой двери), она бы напомнила вам, она бы не дозволила вам унести с собой такую улику против нея, какова улика, на которую я смотрю теперь! В то же время сознаюсь, что я не была вполне уверена в ошибочности своих подозрений. Не забудьте, что я созналась в ненависти к мисс Рахили. Припишите все это, если можете, небольшой доле той ненависти. Кончилось тем, что я решилась удержать у себя шлафрок, выжидать и высматривать не пригодится ли он на что-нибудь. Помните, пожалуста, в это время мне еще и на мысль не приходило, что это вы украли алмаз."

Тут я вторично прервал чтение письма.

не видав ни строчка её письма. Но когда я дошел до вышеприведенного отрывка, сознаюсь, что в уме моем все более, и более накоплялось горечи против Розанны Сперман, по мере того как я продолжал чтение.

- Прочтите остальное про себя, сказал я, передавая письмо через стол Бетереджу. - если там есть что-нибудь такое, что мне следует знать, вы можете передавать мне по мере чтения.

- Понимаю вас, мистер Франклин, ответил он, - с стороны это совершенно естественно, сэр. Но, да простит вам Бог! прибавил он, понизив голос: - оно не менее естественно и с её стороны.

Продолжаю списывать письмо с оригинала, хранящагося у меня.

"Решась удержать у себя шлафрок и посмотреть, какую пользу могу я извлечь из него в будущем для своей любви или мести (право, не знаю чего именно), я должна была придумать как бы мне удержать его, не рискуя тем что об этом дознаются.

"Единственный способ - сшить другой точно такой же шлафрок, прежде чем наступит суббота, в которую явятся прачка с её счетом белья по всему дому.

"Я не хотела откладывать до следующого дня (пятницы), боясь, чтобы не случалось чего-нибудь в этот промежуток. Я решилась сшить новый шлафрок в тот же день (в четверг), пока еще могла разчитывать на свободное время, если ловко распоряжусь своею игрой. Первым делом (после того как я заперла шлафрок в свой коммод) надо было вернуться к вам в спальню, не столько для уборки (это и Пенелопа сделала бы за меня, еслиб я попросила ее), сколько для того чтобы разведать, не запачкали ли вы своим шлафроком постель или что-нибудь из комнатной меблировки.

"Я внимательно осмотрела все и, наконец, нашла несколько чуть заметных пятнышек краски на изнанке вашей блузы, - не полотняной, которую вы обыкновенно носили в летнее время, но фланелевой блузы, также привезенной вами с собою. Вы, должно-быть, озябли, расхаживая в одном шлафроке, и надели первое что нашли потеплее. Как бы то ни было, эти пятнышки чуть виднелись на изнанке блузы. Я легко уничтожила их, выщипав мякоть фланели. После этого единственною уликой против вас оставалась та, которую я заперла к себе в коммод.

"Только-что я кончила уборку вашей комнаты, меня позвали к мистеру Сигреву на допрос, вместе с остальною прислугой. Затем обыскали все ваши ящики. А затем последовало самое чрезвычайное событие в тот день, - для

"Пенелопа вернулась к вам вне себя от бешенства на мистера Сигрева за его обращение с ней. Он намекнул, как нельзя яснее, что подозревает ее в краже. Все мы равно удивились, услыхав это, и спрашивали: почему?

" - Потому что алмаз был в комнате мисс Рахили, ответила Пенелопа, - и потому что я последнею вышла из этой комнаты прошлую ночь.

"Чуть ли не прежде чем слова эта вышла из уст её, я вспомнила, что другое лицо было в этой комнате позднее Пенелопы. Это лицо была вы. Голова у меня закружилась, а мысли страшно спутались. Между-тем, нечто шептало мне, что пятно на вашем шлафроке может иметь совершенно иное значение нежели то, какое я придавала ему до сих пор. "Если подозревать последняго бывшого в комнате", подумала я про себя: - "то вор не Пенелопа, а мистер Франклин Блек!" Будь это другой джентльмен, мне кажется, я устыдилась бы подозревать его в краже, еслибы такое подозрение промелькнуло у меня в уме.

"Но одна мысль, что вы унизились до одного уровня со мной, а что завладев вашим шлафроком, я в то же время завладела и средствами предохранить вас от открытия, и позора на всю жизнь, - я говорю, сэр, одна эта мысль подавала мне такой повод надеяться на вашу благосклонность, что я, можно сказать, зажмурясь перешла от подозрения к уверенности. Я тут же порешила в уме, что вы более всех выказывали свои хлопоты о полиции для того, чтоб отвести нам глаза, и что похищение алмаза не могло совершаться помимо ваших рук.

"Волнение при этом новом открытии, кажется, на время вскружило мне голову; я почувствовала такое жгучее желание видеть вас, - попытать вас словечком или двумя насчет алмаза и таким образом заставить вас посмотреть на меня, поговорить со мной, - что я убрала себе волосы, прихорошилась, как могла, и смело пошла в библиотеку, где вы писали, как мне было известно.

"Вы оставили на верху один из своих перстней, который послужил мне наилучшим предлогом зайти к вам, но если вы когда-нибудь любили, сэр, вы поймете, как вся моя храбрость остыла, когда я вошла в комнату и очутилась в вашем присутствии. И тут вы так холодно взглянули на меня, так равнодушно поблагодарили меня за найденное кольцо, что у меня задрожали колени, и я боялась упасть на пол к вашим ногам. Поблагодарив меня, вы снова, если припомните, стали писать. Я была так раздосадована подобным обращением, что собралась с духом, чтобы заговорить. "Странное дело этот алмаз, сэр", сказала я. А вы опять подняли глаза и сказала: "да, странное!" Вы отвечали вежливо (я не отвергаю этого); но все-таки соблюдала разстояние, - жестокое разстояние между нами. Так как я думала, что пропавший алмаз спрятав у нас где-нибудь при себе, то холодность ваших ответов до того раздражила меня, что я осмелилась, в пылу минуты, намекнуть вам. Я сказала: "ведь им никогда не найдти алмаза, сэр, не правда ли? Нет! Ни того кто его взял, - ужь я за это поручусь." Я кивнула головой и улыбнулась вам, как бы говоря: знаю! На этот подойдя к двери. Я узнала его походку и узнала также, что присутствие мое в библиотеке в такое время дня противно его правилам, - ужь не говоря о присутствии моем наедине с вами. Я успела выйдти сама, прежде чем он мог войдти и сказать мне, чтоб я шла. Я была сердита и ошиблась в разчетах; но, несмотря на все это, еще не теряла надежды. Лед-то, понимаете ли, ужь тронулся между нами, а на следующий раз я надеялась позаботиться о том, чтобы мистер Бетередж не подвертывался.

"Когда я вернулась в людскую, колокол звал нас к обеду. Полдень ужь прошел! А надо было еще доставить материал для нового шлафрока! Достать его можно было лишь одним способом. За обедом я притворилась больною и таким образом обезпечила в полное свое распоряжение все время до вечерняго чаю.

"Нет надобности говорить вам чем я занималась, пока домашние думали что я лежу в постели в своей комнате, и как я провела ночь, после того как опять притворилась больною во время чаю и была отослана в постель. Пристав Кофф открыл по крайней мере это, если не открыл ничего более. И я могу догадываться каком образом. Меня узнали (хотя, и с опущенным вуалем) в холщевой лавке в Фризингалле. Как раз против меня, за прилавком, у которого я покупала полотно, стояло зеркало; а в этом-то зеркале я увидала, как один из прикащиков показал другому на мое плечо и шепнул что-то. Ночью, тайно работая взаперти в своей комнате, я слышала за дверью шепот служанок, которые подсматривали за мной.

"В этом не было важности; нет её, и теперь. В пятницу поутру, задолго до приезда пристава Коффа, новый шлафрок, - для пополнения вашего гардероба на место взятого мною, - был сшит, вымыт, высушен, выглажен, перемечен, сложен точь-в-точь как прачка складывала белье, а положен к вам в комод. Нечего было бояться (в случае осмотра белья по всему дому), что новизна шлафрока обличит меня. Когда вы приехали в ваш дом, ваше белье было только-что куплено, - вероятно по случаю возвращения домой из-за границы.

"Вслед затем прибыл пристав Кофф, и каково же было мое удивление, когда я услыхала то, что он

"Я считала вас виновным (как я призналась уже) скорее потому, что мне хотелось этого. И вот пристав совершенно иным путем пришел к одинаковому со мной выводу! И платье, единственная улика против вас, в моих руках! И ни одна живая душа, даже вы сами, не знает этого! Я боюсь передавать вам, что я почувствовала, вспомнив эти обстоятельства, - вы после того возненавидела бы опять обо мне."

На этом месте Бетередж взглянул на меня чрез письмо.

- До сих пор ни малейшого проблеска, мистер Франклин! проговорил старик, снимая тяжелые очки в черепаховом станке и слегка отодвигая от себя признание Розанны Сперман; - не пришли ли вы к какому-нибудь заключению, сэр, пока я читал?

- Сперва докончите письмо, Бетередж, может-быть, в конце найдется нечто бросающее свет. После того я скажу вам словечка два.

из этой ужасной каши?

- Вижу только, что мне надо выбраться отсюда опять в Лондон, сказал я, - и посоветоваться с мистером Броффом. Если он не поможет мне...

- Да, сэр?

- И если пристав не выйдет из своего уединения в Доркинге....

- Не выйдет, мистер Франклин!

Между тем как я говорил, кто-то постучался в дверь. Бетередж, повидимому, был столько же удивлен как и раздосадовав этою помехой.

- Войдите, раздражительно крикнул он, - кто там такой!

Дверь отворилась, и к нам тихонько вошел человек такой замечательной наружности, какой мне еще не случалось видать. Судя по его стану и телодвижениям, он был еще молод. Судя по его лицу, если сравнит его с Бетереджем, он казался старее последняго. Цвет его лица был цыгански смугл; исхудалые щеки вдались глубокими впадинами, над которыми скулы выдавались навесом. Нос у него был той изящной формы, что так часто встречается у древних народов Востока и которую так редко приходится видеть у новейших племен Запада. Лоб его поднимался высоко и прямо от бровей, с безчисленным множеством морщин и складочек. В этом странном лице еще страннее были глаза: нежно-карие, задумчивые и грустные, глубоко впалые глаза эти смотрели на вас и (по крайней мере так было со мной) произвольно завладевали вашим вниманием. Прибавьте к этому массу густых, низко-курчавых волос, которые по какой-то прихоти природы поседели удивительно причудливо и только местами. На маковке они еще сохраняли свой природный цвет воронова крыла. От висков же вокруг головы, - без малейшого перехода проседи для умаления противоположности, - она совершенно побелела. Граница двух цветов не представляла никакой правильности. В одном месте белые волосы взбегали в чернь, в другом черные ниспадали в седину. Я смотрел на этого человека с любопытством, которого, стыдно сознаться, никак не мог преодолеть. Нежно-карие глаза его кротко разменялись со мной взглядом, а он встретил невольную грубость моего взгляда извинением, которого я, по совести, вовсе не заслуживал.

- Прошу прощения, сказал он, - я никак не думал, что мистер Бетередж занят.

- Список на будущую неделю, проговорил он. Глаза его лишь на один миг остановилась на мне, а затем он так же тихо вышед из комнаты, как и вошел.

- Кто это? спросил я.

- Помощник мистера Канди, сказал Бетередж; - кстати, мистер Франклин, вам жаль будет слышать, что маленький доктор до сих пор еще не оправился от болезни, которую охватил, возвращаясь домой с обеда в день рождения. Здоровье его так себе; но памяти он вовсе лишился во время горячки, и с тех пор от нея осталась одни обрывки. Вся практика пала на помощника. Да её теперь и немного, кроме бедных. Им-то Им надо ужь довольствоваться этим пегим цыганом, а то и вовсе некому будет лечить их.

- Вы, кажется, не любите его, Бетередж?

- Его никто не любит, сэр.

- Отчего жь он так непопулярен?

в околотке. Как же ожидать, чтоб его полюбили после этого?

- Да вот принес мне еженедельный список больных, которым нужно давать немножко вина. Миледи всегда аккуратно раздавала добрый крепкий портвейн и херес больным беднякам, а мисс Рахиль желала, чтоб обычай этот соблюдался. Не те ужь времена то! Не те! Помню я, как мистер Канди сам приносил список моей госпоже. Теперь помощник мистера Канди приносит его мне самому. Ужь я буду продолжать письмо, если позволите, сэр, сказал Бетередж, потянув к себе признание Розанны Сперман; - не весело его читать, согласен. Да все же лучше: не раскисну, вспоминая о прошлом. Он надел очки и уныдл покачал годовой.

- Сколько здравого смысла, мистер Франклин, в вашем поведении относительно матерей, когда оне впервые отправляют вас в жизненный путь. Все мы более или менее неохотно являемся на свет. И правы мы все до единого.

Помощник мистера Канди произвел на меня сильное впечатление, чтоб я мог так скоро забыть о нем. Я пропустил неопровержимое изречение Бетереджевой философии и возвратился к пегому человеку.

- Как его имя? спросил я.

- Как нельзя быть хуже, проворчал Бетередж. --Ездра Дженнингс.