Лунный камень.
Период второй. Раскрытие истины. Рассказ 3-й, доставленный Франклином Блеком.
Глава VII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Лунный камень. Период второй. Раскрытие истины. Рассказ 3-й, доставленный Франклином Блеком. Глава VII. (старая орфография)

VII.

Как только я показался на пороге, Рахиль встала из-за фортепиано. Я затворил за собой дверь. Мы молча глядели друг на друга чрез всю комнату. Встав с места, она, казалось, уже не могла пошевельнуться. Все прочия способности её, как телесные, так и душевные, повидимому, сосредоточились в её взгляде.

Мне пришло в голову опасение, что я слишком внезапно вошел. Я ступил несколько шагов к ней на встречу. "Рахиль", тихо проговорил я.

Звук моего голоса возвратил ей способность двигаться и краску на лицо. Она с своей стороны, тоже приблизилась, все еще молча. Медленно, словно подчиняясь независящему от нея влиянию, ближе и ближе подходила она ко мне, а живой, темный румянец разливался у нея по щекам, и в глазах, с каждым мигом все ярче просвечивая, возстановлялось разумное выражение. Я забыл ту цель, которая привела меня к ней; забыл про низкое подозрение, тяготевшее над моим добрым именем, утратил всякое сознание прошлого, настоящого и будущого. Я ничего не видал, кроме приближения любимой женщины. Она дрожала; остановилась в нерешительности. Я не мог более сдерживать себя, принял ее в объятия, и покрыл поцелуями её лицо. Была минута, когда мне показалось, что поцелуи мои не остаются без ответа, словно и для нея также настала минута забвения. Но не успела еще эта мысль образоваться в уме моем, как первый сознательный поступок её дал мне почувствовать, что она помнит. С криком, похожим на крик ужаса, с силой, которой едвали я мог бы противиться, еслиб и хотел, она толкнула меня прочь от себя. Я прочел в глазах её безпощадный гнев, безпощадное презрение в усмешке. Она смерила меня взглядом с головы до ног, как бы оскорбившого ее незнакомого человека.

- Трус! проговорила она: - низкий, негодный, бездушный трус!

То была первые слова её. Обращаясь ко мне, она выбрала невыносимейший укор, какой только может услыхать мущина из уст женщины.

- Мне помнится время, Рахиль, сказал я, - когда вы умели более достойным образом выразить мне, что я оскорбил нас. Прошу прощения.

Некоторая доля ощущаемой мною горечи, повидимому, сообщалась моему голосу. При первых словах моего ответа, глаза её, миг тому назад отвращенные от меня, невольно снова остановились на мне. Она отвечала, понизив голос и с какою-то упрямою сдержанностью, до сих пор мне совершенно неизвестною в ней.

- Мне, быть-может, извинительно, сказала она. - После того что вы сделали, мне кажется, низко с вашей стороны искать во мне доступа по-сегодняшнему; только трус, кажется, решился бы произвести опыт над моею слабостью, только трус, кажется, и мог воспользоваться нечаянностью, когда я допустила разцеловать себя врасплох. Впрочем, это женский взгляд. Я должна была знать, что он не мог быть вашим взглядом. Лучше бы мне удержаться и ничего не говорить.

Извинение было невыносимее обиды. Оно унизило бы падшого из падших.

- Еслибы честь моя не была в ваших руках, сказал я, - то я сейчас-же ушел бы с тем,чтобы никогда более не видать вас. Вы говорили о чем-то мною сделанном. Что же я сделал?

- Что вы сделали! Вы это спрашиваете у меня?

- Спрашиваю.

- Я сохранила втайне ваш позор, ответила она, - и претерпела все последствия утайки. Ужели я не в праве требовать, чтобы меня избавила от оскорбления подобным вопросом? Разве в вас умерло всякое чувство благородства? Вы когда-то была джентльменом. Вы когда-то была дорога моей матери и еще дороже мне...

Голос изменил ей. Она упала в кресло, отвернулась от меня, и закрыла лицо руками.

Я переждал немного, пока мог заговорить с уверенностью. Не знаю, что я сильнее ощущал в этот, мог безмолвия - колкое ли её презрение или гордую решимость, удерживавшую меня от всякого сочувствия её скорби.

- Если вы не заговорите первая, сказал я, - и я должен это сделать. Я пришел сюда поговорить с вами об одном важном деле. Угодно ли вам оказать мне простую справедливость, выслушав то, что я скажу?

песках и обо всем, что повело к нему. Разказ необходимо занял несколько времени. С начала до конца, она ни разу не оглянулась на меня, и не произнесла ни слова.

Я сдерживал свой гнев. Целая будущность моя зависела, по всему вероятию, от того, чтобы не потерять самообладания в эту минуту. Настало время проверить опытом теорию мистера Броффа. В нетерпении произвесть этот опыт, я обошел кресло и стал прямо против нея.

- Я хочу предложить вам один вопрос, сказал я: - это заставляет меня снова вернуться к помянутому предмету. Показывала вам Розанна Сперман этот шлафрок? Да, - или нет?

Она задрожала всем телом и подошла близко ко мне. Глаза её пытливо глядела мне в лицо, словно стараясь прочесть в нем что-то доселе неизвестное.

- Не с ума ли вы сошли? спросила она.

Я все еще удерживался, и спокойно проговорил:

- Рахиль, ответите ли вы на мой вопрос?

Она продолжала, не обращая внимания.

- Или у вас есть какая-нибудь цель, непонятная мне? Какой-нибудь низкий страх за будущность, относительно меня? Говорят, вы стали богатым человеком по смерти отца. Не пришли ли вы вознаградить меня за утрату моего алмаза? Может-быть, у вас еще осталось на столько совести, чтобы стыдиться этого? Не в этом ли разгадка вашей претензии на невинность и басни о Розанне Сперман? Не стыд ли в основе всей этой лжи, на этот раз?

Тут я прервал ее. Я более не владел собой.

- Вы нанесли мне позорное оскорбление! горячо вырвалось у меня. - Вы подозреваете меня в краже вашего алмаза. Я имею право и хочу знать, по какой причине?

- Подозреваю вас! воскликнула она, не уступая мне в гневе: - безсовестный, я сама, своими глазами видела, как вы взяли алмаз.

Открытие, блестнувшее мне в этих словах, мгновенно ниспровергнув точку зрения, на которую так полагался мистер Брофф, поразило меня в конец. При всей моей невинности, я безмолвно стоял пред нею. В её глазах, в глазах всякого, я должен был казаться человеком, ошеломленным изобличением его вины. Она отступила пред зрелищем моего унижения, и её торжества. Внезапное безмолвие, овладевшее мной, повидимому, пугало ее.

- Я щадила вас в то время, сказала она, - я пощадила бы вас и теперь, еслибы вы не заставили меня говорить.

Она пошла прочь, как бы собираясь выйдти из комнаты, и приостановилась в нерешимости, не дойдя до двери,

- Зачем вы пришли сюда унижаться? спросила она: - зачем вы пришли унижать и меня?

Она прошла еще несколько шагов и опять остановилась.

- Бога ради, скажите что-нибудь! воскликнула она в порыве волнения: - если в

Я подошел к ней, почти не сознавая что делаю. Вероятно, у меня была смутная мысль удержать ее, пока она выскажется. С той минуты как я узнал, что уликой, обвинявшею меня в понятии Рахили, было свидетельство её собственных глаз, все - даже убеждение в своей невинности, - все спуталось у меня в голове. Я взял ее за руку; старался говорить с твердостью и дельно, но только и мог сказать:

- Рахиль, вы когда-то любили меня.

Она затрепетала и отвернулась от меня. Рука её безсильно дрожала в моей руке.

- Пустите, слабо проговорила она.

Мое прикосновение, повидимому, оказало на нее то же действие, как звук моего голоса при входе в комнату. После того как она назвала меня трусом, после её признания, заклеймавшого меня вором, она все еще была в моей власти, пока рука её лежала в моей руке.

Я тихо вернул ее на средину комнаты и усадил рядом с собой.

- Рахиль, сказал я, - я не могу объяснить вам противоречие в том, что хочу сказать. Я могу только высказать правду, как вы ее высказали. Вы видела, собственными глазами видели как я взял алмаз. А я пред Богом, который слышит вас, объявляю вам, что теперь только убеждаюсь в том что взял его. Вы все еще сомневаетесь?

Она не обратила внимания на мои слова и не слыхала меня. "Пустите мою руку", слабо повторила она. То был единственный ответ. Голова её склонилась ко мне на плечо, а рука безсознательно сжала мою руку в то самое время, как она просила пустить ее.

Я удерживался от повторения вопроса. Но тут моя сдержанность кончилась. Возможность когда-нибудь поднять голову среди честных людей зависела от возможности заставить ее сделать полное призвание. Единственная остававшаяся мне надежда заключалась в том, что Рахиль могла пропустить что-нибудь в цепи улик, - быт-может, какую-нибудь мелочь, которая тем не менее, при тщательном исследовании, могла стать средством конечного возстановления моей невинности. Сознаюсь, что я удержал её руку. Сознаюсь, что заговорил с нею, как в былое время, со всем сочувствием и доверием, насколько мог их в себе вызвать.

- Я кое о чем попрошу вас, оказал я, - я попрошу вас разказать мне все случавшееся с той минуты, как мы пожелали друг другу покойной ночи, и до того времени, когда вы увидали, что я взял алмаз.

Она подняла голову с моего плеча и попробовала высвободить руку.

- Ах, зачем возвращаться к этому? проговорила она: зачем вспоминать?

- Вот зачем, Рахиль. И вы, и я, оба мы жертвы какого-то чудовищного заблуждения под маской истины. Если мы вместе проследим все происшедшее в день вашего рождения, мы можем разсеять наши недоразумения.

Она снова склонила голову на мое плечо. Слезы переполняли её глаза и тихо катались по щекам.

- Ах, сказала она, - разве у меня-то не было этой надежды? Разве я не пробовала взглянуть на это так же, как вы теперь смотрите?

- Вы пробовала одне, ответил я, - вы не пробовали при моей помощи.

душу.

- Начнем с происшедшого после того, как мы пожелали друг другу покойвой ночи, сказал я. - Вы легли в постель? Или сидели еще?

- Легла в постель.

- Заметили вы время? Поздно было?

- Не очень. Кажется, около двенадцати часов.

- Что же, вы заснули?

- Нет. Я не могла спать в эту ночь.

- У вас была безсонница?

- Я все думала о вас.

Этот ответ почти обезсилил меня. В голосе, более чем в самых словах, было что-то хватавшее за сердце. Лишь помедлив немного, мог я продолжить:

- У вас был какой-нибудь свет в комнате? спросил я.

- Никакого, пока я не встала и не зажгла свечи.

- Много ли спустя после того, как вы легли спать?

- Кажется, с час. Около часу ночи.

- Вы вышли из спальни?

- Собиралась. Надела блузу и шла к себе в гостиную за книгой...

- Вы отворила дверь из спальни?

- Только что отворила.

- Но не пошли в гостиную?

- Нет, мне помешали.

- Что же вам помешало?

- Вы испугались?

- Не тотчас. Я знала, что бедной матушке плохо спалось, и вспомнила, как она в тот вечер старалась убедить меня, чтоб я отдала ей алмаз на сохранение. Мне показалось тогда, что она без всякой причины безпокоится о нем; и тут я вообразила, что это она идет посмотрет легли ли я, и еще раз поговорить по мной об алмазе, если я не сплю.

- Что же вы сделали?

- Я задула свечу, чтоб она подумала будто я сплю. С своей стороны, я была тоже безразсудна и решилась хранить алмаз в избранном мною месте.

- Задув свечу, вы вернулась в постель?

- Не успела. В тот миг как я задула свечу, дверь из гостиной отворилась, и я увидала....

- Вы увидали?

- Вас.

- В обыкновенном платье?

- Нет.

- В шлафроке?

- В шлафроке, со свечой в руке.

- Одною?

- Одною.

- Могла ли вы разглядеть лицо?

- Да.

- Ясно?

- Совершенно ясно. Оно было освещено свечой, которую вы держали в руке.

- А глаза у меня открыты были?

- Да.

- Не заметили ли вы в них чего-нибудь странного? В роде неподвижного, блуждающого выражения?

- Ничего подобного. Ваши глаза блистали даже больше обыкновенного. Вы осматривались в комнате, как бы сознавая, что находитесь там, где вам не следовало быть, и точно боялись, чтобы вас не увидали.

- Как всегда. Вы дошла до средины комнаты, потом остановилась и осмотрелась.

- Что вы делали, увидав меня?

- Ничего не могла сделать. Я окаменела. Не могла ни говорить, ни крикнуть, ни даже двери своей притворить.

- Мог ли я видеть вас там, где вы стояли?

- Конечно, могла бы. Но вы ни разу не взглянули в мою сторону. Напрасно вы это спрашиваете. Я уверена, что вы не видали меня.

- Почему же вы уверены?

- Иначе разве вы взяли бы алмаз? Разве вы поступали бы так, как поступали после того? пришли ли бы вы сегодня, еслибы видели, что я не спала и смотрела на вас? Не заставляйте меня говорить об этом! Я хочу отвечать вам спокойно. Помогите мне сохранить возможное спокойствие. Перейдите к чему-нибудь иному.

Она была права, во всех отношениях права. Я перешел к другам обстоятельствам.

- Что же я делал, дойдя до средины комнаты и остановясь там?

- Вы повернули и пошли прямо в угол к окну, где стоял мой коммод с индейскими редкостями.

- Когда я стал у коммода, я должен был повернуться к вам спиной. Как же вы могли видеть, что я делаю?

- Когда вы пошли, я также подвинулась.

- И могла видеть, что у меня было в руках?

- У меня в гостиной три зеркала. Пока вы стояли там, в одном из них я видела все что вы делали.

- Что же вы видели?

- Вы поставила свечу на коммод; отворяли я затворяли ящик за ящиком, пока не дошли до того, в который я положила мой алмаз. Вы с минуту глядели в открытый ящик. Потом опустили руку и вынули алмаз.

- Почему вы знаете, что я вынул алмаз?

- Я видела как рука ваша опустилась в ящик, и заметила блеск алмаза между большим и указательным пальцем, когда вы опять вынули руку из ящика.

- Рука моя больше не касалась ящика, например, хоть для того чтобы затворить его?

- Нет. В правой руке у вас был алмаз, а левой вы взяли с коммода свечу.

- Нет.

- Тотчас ли я вышел из комнаты?

- Нет. Вы стояли на месте и, как мне казалось, довольно долго. Я видела ваше лицо сбоку в зеркале. Вы была похожи на человека, размышлявшого и недовольного своими мыслями.

- Что же затем последовало?

- Вы вдруг очнулись и пошла прямо из комнаты.

- Затворил ли я за собой дверь?

- Нет. Вы проворно вышла в корридор и оставили дверь отворенною.

- А потом?

- Потом свеча изчезла вдали, звук шагов замолк, и я осталась одна в потьмах.

- Не произошло ли чего-нибудь с этого времени до того, когда все домашние узнали о пропаже алмаза?

- Ничего.

- Уверены ли вы в этом? Разве вы не могли временно заснуть?

- Я вовсе не спала. Я вовсе не ложилась в постель. Ничего не было до прихода Пенелопы в обычный час по-утру.

Я выпустил её руку, встал и прошелся по комнате. Всевозможные вопросы были разрешены. Все подробности, каких только я мог пожелать, была сообщены мне. Я даже не возвращался к мысли о лунатизме и опьянении; безполезность того и другого предположения доказывалась на этот раз свидетельством очевидца. Что еще сказать? Что оставалось делать? Предо мной возникал ужасный факт воровства, - единственный видимый, осязаемый факт посреди непроницаемого мрака, заволакивавшого все остальное. Ни проблеска путеводного света в то время как я овладел тайной Розанны Сперман на зыбучих песках, и ни проблеска этого света теперь, когда, обратясь к самой Рахили, я выслушал из уст её ненавистный разказ о той ночи.

На этот раз она первая нарушила молчание.

- Ну? сказала она: - вы спрашивали, я отвечала. Вы заставили меня надеяться на что-то, потому что сами надеялись. Что же сы окажете на это?

Тон её предупредил меня, что мое влияние над нею снова потеряно.

- Мы должны были вместе проследить все происшедшее в день моего рождения, продолжила она, - и разсеять ваши недоразумения. Удалось ли нам?

Она безпощадно ждала ответа. Отвечая ей, я сделал роковую ошибку: раздражающая безвыходность моего положения пересилила во мне самообладание. Я стал поспешно и совершенно безполезно укорять ее в молчании, которое до сих пор держало меня в неведении истины.

Она перебила меня гневным криком. Немногия слова, сказанные мной, повидимому, вызвала в ней мгновенный порыв бешенства.

- Объяснясь! повторила она: - О, да есть ли на свете еще хоть один человек подобный этому? Я щажу его, когда у меня сердце разрывается; я заслоняю его, когда дело идет о моей собственной репутации; он же, именно он, идет против меня, и говорит, что я должна была объясниться! После моей веры в него, после моей любви к нему, после моих дум о нем в течении целого дня, и грез по ночам, он дивится еще, зачем я не обвинила его в позоре при первой встрече: милый мой, вы вор, я любила, и уважала в вас моего героя, а вы пробрались в мою комнату под кровом ночи и украли мой алмаз! Не это ли должна я была сказать вам? негодяй вы, низкий негодяй! Да я отдала бы полсотни алмазов, чтобы не видеть такой лжи на вашем лице, какую вижу сегодня!

Я взялся за шляпу.

Щадя ее, - да! по чести могу оказать: щадя ее, я молча пошел и отворил дверь, чрез которую входил давеча в комнату.

Она последовала за мной, вырвала у меня ручку двери, затворила ее, и указала мне на оставленное место.

- Нет, проговорила она: - погодите! Выходит, что я должна оправдать свое поведение пред вами. Извольте же остаться, и выслушать. Или вы унизитесь до подлейшей низости и силой вырветесь отсюда?

Сердце мое разрывалось при виде её, сердце мое разрывалось от её слов; я только знаком и мог ответить ей, что подчиняюсь её воде. Яркий румянец гнева стал отливать с лица её, когда я вернулся, и молча сел на стул. Она помедлила, собираясь с силами. Когда же заговорила, в ней заметен был дашь один признак волнения: она говорила, не глядя на меня; руки её была крепко сжаты на коленях, а глаза потуплены в землю.

- Так я должна была оказать вам простую справедливость, объяснясь, сказала она, повторяя мои слова. - Вы увидите, пробовала ли я оказать вам справедливость, или нет. Я вам сейчас говорила, что не спала, и не ложилась в постель, после того как вы вышли из гостиной. Нет надобности докучать вам, останавливаясь на том что я думала, вы не поймете моих мыслей, - я только скажу, что я сделала по прошествии некоторого времени, когда опомнилась. Я не хотела будить весь доме и разказывать всем о случившемся, как бы следовало сделать. несмотря на все виденное мной, я еще довольно любила вас для того, чтобы скорее поверить - чему бы то на было! любой небылице, - нежели допустить мысль, что вы были сознательным вором. Думала я, думала и решалась наконец писать к вам.

- Я не получал письма.

- Знаю, что не получали. Погодите, я вам скажу почему именно. Мое письмо ничего не высказывало прямо. Оно погубило бы вас на всю жизнь, попав в чужия руки. В нем говорилось только, - хотя вы, вероятно, поняли бы меня, что я имею основание считать вас несостоятельным должником, и знаю по собственному опыту и по опыту моей матери, как вы неосторожны и не слишком разборчивы в средствах доставать необходимые деньги. Вы вспомнили бы о посещении вас французским адвокатом и поняли бы, на что я намекаю. Далее, читая с некоторым вниманием, вы дошли бы до предложения, которое я хотела вам сделать, - тайного (на слова, заметьте, не было бы сказано въявь даже между нами!) предложения займа такой значительной суммы, какую только можно достать. И я достала бы! воскликнула она, снова вспыхивая румянцем и снова взглянув на меня: - я сама заложила бы алмаз, еслибы не могла достать денег иным путем! В таких выражениях я, и написала к вам. Погоиате, мало того. Я устроила так, чтобы Пенелопа отдала вам письмо, когда возле вас никого не будет. Я намеревалась запереться в своей спальне и отворить гостиную на все утро. Я надеялась, от всего сердце, от всей души надеялась, что вы воспользуетесь случаем и тайно положите алмаз обратно в ящик.

Я попробовал заговорить. Она остановила меня нетерпеливым движением руки. Ощущения её так быстро менялись, что гнев уже снова закипал в ней. Она встала с кресла и подошла ко мне.

- Знаю, что вы хотите сказать, продолжала она; - вы хотите опять напомнить мне, что не получали моего письма. Это вот почему: я изорвала его.

- По какой причине? спросил я.

- По самой уважительной. Я предпочла скорее разорвать его чем бросить такому человеку как вы! Какова была первая весть, дошедшая до меня поутру? Что я услыхала именно в то самое время, когда мои замысел созрел? Я узнала, что вы - вы!!! - первый обратились к полиции. Вы были деятелем, начинателем; вы более всех хлопотали о розыске драгоценности! Вы простирали свою смелость до того, что желали переговорить со мной ваших руках! После этого доказательства вашего отвратительного лукавства и хитрости, я разорвала письмо. Но и тогда, - в то время как меня до бешенства доводили пытливые разспросы полицейского, присланного вами, и тогда в уме моем тяготело что-то роковое, не дозволявшее мне выдать вас. Я оказала себе: "он играл низкую комедию пред всеми домашними. Посмотрим, сыграет ли он ее предо мной." Кто-то сказал мне, что вы на террасе. Я заставила себя глядеть на вас и говорить с вами. Вы забыли что я вам говорила тогда?

Я мог бы ответить, что помню все до единого слова. Но к чему бы послужил этот ответ в такую минуту? Мог ли я сказать ей, что слова её удивили меня, огорчили, выказали мне ее в состоянии опасного нервного раздражения, и даже возбудили во мне минутное сомнение, точно ли пропажа алмаза составляет для нея такую же тайну как и для всех нас, но что я не видал в них ни проблеска действительной правды? Не имея ни малейшого доказательства для возстановления своей невинности, мог ли я уверить ее, что я менее всякого посторонняго человека догадывался об истинном смысле её слов, сказанных мне на террасе?

- Может-быть, вам удобнее забыть это; мне - приличнее вспомнить, продолжала она: - я знаю что я говорила, потому что обдумала это про себя прежде чем сказать. Я давала вам возможность за возможностью сознаться в правде. Я ничего не пропустила из того, что могла сказать, и разве только прямо не сказала вам, что знаю как вы совершили кражу. А вы, вместо всякого ответа, поглядела на меня с видом удивления, и невинности в лукавом лице, точь-в-точь как смотрели на меня сегодня, как и теперь смотрите! В то утро я разсталась с вами, узнав наконец, что вы такое была и есть, - самый низкий из всех негодяев.

- Еслибы вы в то время высказалась, Рахиль, вы могли бы разстаться со мной, зная, что жестоко оскорбили невинного.

- Еслиб я высказалась пред другими, возразила она с новым взрывом негодования: - вы были бы опозорены на всю жизнь! Еслиб я высказалась наедине с вами, вы бы отвергли это, как и теперь отвергаете! Не думаете ли вы, что я бы вам поверила? Разве задумается солгать человек, сделавший то, что вы сделали на моих глазах, а потом поступивший так, как вы поступили при мне? Повторяю вам, я ужаснулась вашей лжи после ужаса при виде вашего воровства. Вы говорите об этом как о недоразумении, которое можно разсеять несколькими словами! Ну, вот конец недоразумению. Что же, дело поправлено? Дело остается совершенно попрежнему. Теперь я вам не верю! Не верю тому что вы нашли шлафрок, не верю в письмо Розанны Сперман, не верю ни слову из того что вы говорили. Вы украли его, - я это видела! Вы притворялись, будто помогаете полиции, - я это видела! Вы заложили алмаз лондонскому ростовщику, - я в этом уверена! Вы набросили подозрение в вашем позорном деле (благодаря моему молчанию) на человека невинного! Вы на другое утро бежали с своею покражей на континент! После всех этих низостей оставалось лишь одно что вы могли еще сделать: это придти сюда с последнею ложью на устах, - придти сюда и сказать мне, что я была несправедлива к вам!

Останься я еще хоть на минуту, как знать, не вырвались ли бы у меня такия слова, о которых в последствии я стал бы вспоминать с тщетным раскаянием и сожалением. Я прошел мимо нея и вторично отворил дверь. И она вторично, с бешеною назойливостью раздраженной женщины, схватила меня за руку и преградила мне дорогу.

- Пустите меня, Рахиль! сказал я: - право лучше будет для нас обоих. Пустите.

- Зачем вы пришли сюда? упорствовала она в отчаянии. - Повторяю вам, зачем вы сюда пришли? Не боитесь ли вы что я вас выдам? Теперь, когда вы стали богатым человеком, когда у вас есть положение в свете, когда вы можете жениться на лучшей из всех здешних женщин, - не боитесь ли вы, что я скажу то, чего не говорила до сих пор никому кроме вас? . Я не могу это сказать! Не могу выдать вас! Если можно быть хуже вас, то я хуже вас самих!

Она разразилась рыданием и слезами. Она гневно старалась подавить их и все крепче держала меня.

- Я не могу вырвать вас из своего сердца, сказала она: - даже теперь можете расчитыват на постыдную, безсильную слабость!

его самого!

Слезы невольно рвались у меня из глаз, ужас этого положении становился невыносимым.

- Вы однако узнаете как несправедливо оскорбила меня, оказал я: - или мы никогда более не увидимся!

С этими словами я оставил ее. Она вскочила с кресла, на которое бросилась за минуту пред тем; она встала, благородная душа, и последовала за мной в другую комнату, провожая словом милосердия на прощанье.

меня прощаете!

Я обернулся, и она могла видеть в лице моем это и уже не в состоянии говорить, обернулся, махнул рукой и едва разглядел ее в тумане, как призрак, сквозь одолевшия меня слезы. Миг спустя невыносимая горечь миновала. Я опять очутился в саду и уже не видел, не слыхал её.