| Автор: | Конопницкая М., год: 1896 |
| Категории: | Сказка, Детская литература, Повесть |
Приключения Подзёмка
I
Тем временем в Кристальной пещере у гномов запасы живности так исчерпались, что на каждого краснолюдка в течение дня выдавали только по три горошины. Из этого, конечно, выходили разные ссоры и даже драки, как обыкновенно это бывает везде, где голодно и холодно.
Не было дня, чтобы в пещере не произошла какая-нибудь скверная история.
То Божья Коровка поссорится с Подберёзником, то Соломинка с Дождевиком, до тех пор, пока Микула и Пакула, которые в пещере исполняли обязанности стражников, не забирали всю ссорящуюся компанию в кутузку.
Но больше всех в эти тяжёлые времена бушевал и буянил Подзёмок. Ел он за четверых и всё-таки постоянно жаловался, что голоден.
Этот Подзёмок когда-то имел совсем особенного сорта приключение.
Нужно сказать, что гномы не всегда сидят под землёю. Они охотно живут в деревнях, то под печуркой, то под порогом хаты, а где хозяйка невнимательно смотрит за своим добром, где горшки не накрыты, сор не выметен, пряжа лежит, как попало, сыр в пору не отжат, помои не вынесены, домашней птице корму не выдаётся, - то проказники-гномы набросают мух в борщ, сор выметут из углов на середину комнаты, перепутают нитки на моталке, кур выпустят из клетки, лоханку опрокинут, - сколько могут, столько и натворят бед, и опять под печурку.
Когда хозяйка оставит своего ребёнка в колыбели, а сама побежит к соседке посплетничать, гномы тотчас же подменят ребёнка, подбросят своего, а крестьянского стащат и потом заставят его служить себе.
Такой подкидыш-гном не растёт, только голова его становится всё больше и тяжелей, а есть он такой охотник, что его ничем нельзя насытить.
У одной бабы был однажды в деревне маленький сынок, Ясько. Хорошенький был мальчик.
Волосики точно лён, глазёнки как чабер, губы как земляничная ягода. И здоровый был, и весёлый точно рыба в воде. Плакал он редко и хоть прожил на свете не более полугода, улыбался матери, протягивая ей ручонки, и болтал словно малый птенец.
Но мать редко когда сидела с ним, - чуть что, так сейчас к соседкам язык чесать. Там постоит, там посидит, а как заболтается, так и о горшках немытых, и о белье невыстиранном, обо всём позабудет, даже о Яське.
Пришли однажды гномы в хату, смотрят, - дверь настежь, хозяйки нету, в углах роются поросята, а ребёнок плачет в колыбели.
Тотчас же они схватили его, унесли в своё подземелье, а в колыбель положили своего Подзёмка, чисто-начисто выбривши ему бороду.
Приходит мать, смотрит, что такое за ребёнок? Голова как дыня, лицо всё в морщинах, глаза навыкате, а ноги короткие словно у утёнка.
Испугалась баба.
- Тьфу! Чур меня! - говорит она и протирает глаза, думая, что это ей только показалось.
А тот как крикнет:
- Есть!
"Есть и есть".
Накормила его баба, укачала, думает: "Спать будет". Не тут-то было! Отойдёт она на шаг от колыбели, а он в крик: "Есть и есть!"
И так до вечера раз десять. Помутилось у бабы в голове: что такое сталось с ребёнком? Отчего он сделался таким ненасытным и догадаться не может. Вложила ему в одну руку ломоть хлеба, в другую - морковь, - ну, заснул, наконец.
Зато наутро, чуть свет, то же самое: "Есть и есть!"
"Что тебя волк что ли сглазил, что ты наесться не можешь, - думала баба, кормя его и вместе с тем дивясь, - что за перемена такая? До сих пор Ясько ел столько, что и воробью бы не хватило, а теперь вечно голоден".
Оставалось одно только, - стой возле его колыбели и вечно суй ему что-нибудь в рот. Жрёт как старый, глаза таращит как жаба, совсем не такой, каким был раньше.
Так прошло несколько дней, прошла неделя. Тут баба начала замечать, что она ни оставит в горшке, - клёцки ли, варёный горох ли, - а выйдет из хаты, сейчас всё это кто-то съедает.
- Что такое это здесь творится? - говорит баба, и от удивления у неё ум за разум заходит.
Подумала она, что это делает кот. Побила кота, заперла его в чулан, а сама ушла. Возвращается, - в горшках пусто, кастрюля вылизана, от сметаны следа не осталось.
Идёт она в чулан, смотрит: кот сидит, как и сидел, и отчаянно мяукает. Бока у него даже ввалились, - такой голодный. Видит баба, что это не кот, - должно быть Кручек.
А при хате находился чёрный щенок, которого Кручком величали. И баба ну валять его палкой. Щенок визжит, потому что боль в костях несносная, сени заперты, улизнуть некуда, а баба всё колотит его да ещё приговаривает: "Ни с места! Вот я тебя!" Вертится Кручек, пищит, рад бы сквозь землю провалиться, но тут баба сама умаялась и бросила палку. Бедный Кручек поджал хвост и, жалобно визжа, потащился в сарай и там до самого вечера лизал свои отбитые бока.
На другой день баба запирает и кота, и Кручка в чулан, ставит горшки в печку, а сама идёт к соседке.
Посидела она немного у соседки, поболтала, возвращается, а в хате чистое светопреставление!
Кот с Кручком в чулане грызутся так, что шерсть клочьями летит, а в хате печь открыта, горшки пусты, кастрюля со сметаной вылизана так, как будто её кто вымыл, и младенец в колыбели орёт, надсаживается.
От великого горя баба схватилась за голову, но тотчас же её взяла злость, она ударила кулаком о кулак и говорит:
- Подожди ты, нечестивое отродье! Уж угощу я тебя!
И в горестных мыслях она подошла к колыбели, потому что подкидыш всё заливается криком.
Кормит его бедная мать, а слёзы так и капают из её глаз, лишь только она посмотрит на ребёнка... Как изменился её Ясько! Прежде она сиживала с ним перед хатой на пороге, а всякий, кто проходил мимо, хвалил ребёнка, потому что другого такого нескоро сыщешь.
А теперь она его и показать людям не смеет, - такое из него вышло страшилище.
Не улыбается уже он, не болтает, ручонки к материнским кораллам не протягивает, лежит весь раздутый, сморщенный, лысый, словно старик какой-нибудь.
Сущее наказание!
Уж она пробовала умывать его с глазу, бросала в воду три уголька, три кусочка хлеба, и в полынном отваре купала, и освящённой вербой окуривала, - ничего не помогло.
А тут вдобавок такой убыток! Наготовит она еды на двух взрослых мужиков, а только что выйдет на минуту из хаты, то еды и на неё одну не останется.
- Ребёнок... Что ж с ним поделаешь, - говорила разогорчённая баба, - попущение Божеское! Но что касается насчёт этого обжорства, то я не прощу! Что хочешь обещай мне, - не прощу!
II
На другой день наварила баба горшок капусты, наварила горшок гороху, поджарила хороший кусок сала, вставила всё это в печь, закрыла её, взяла с собою кота и Кручка, накормила ребёнка и ушла.
Но ушла она недалеко, а только остановилась за углом и смотрит украдкой в окно.
Смотрит, а подкидыш поднимается со своей постели, садится в колыбели и осматривается по комнате, нет ли возле него кого-нибудь. Смотрит баба дальше, а он вылезает из колыбели, и - прямиком к печке. Подошёл, отодвинул заслонку, понюхал с видимым удовольствием, потому что ему понравился запах сала, и давай искать ложки. А ложки были заперты.
Неприятно ему было громоздиться к шкафу, но, тем не менее, он взобрался на сундук, выбрал самую большую ложку и полез с нею в горшки. Вытащил он из печки капусту, приправил её салом, прибавил гороху, а у самого даже уши трясутся.
Струсила баба, смотря на это, всплеснула руками и полетела к соседке за советом.
Прибежали они обе почти тотчас же, - в горшках почти уже пусто, подкидыш же сопит, но есть не перестаёт.
Подчистил всю капусту, подчистил горох до конца, постукал ложкою в пустой горшок, наклонил кастрюлю, дочиста вылизал всё, что было, ходит по хате словно старик и в углы заглядывает.
Баба только зубы стиснула, но ничего, - молчит.
А тот ходил, ходил и нашёл яйцо, которое курица снесла под кошёлкой, начал мотать головой и удивляться этому яйцу.
- Семьдесят семь лет живу я, - говорит он, - а ещё не видал такой бочки без обручей.
Соседка по его словам тотчас же узнала, что это гном.
- Делать тут нечего, - говорит она, - нужно призвать на помощь Бога, вырезать крепкую берёзовую ветку, выпороть этого подкидыша и бросить его в помойку. Когда он будет пищать в помойке, то гномы настоящего ребёнка возвратят назад, а этого урода возьмут к себе.
Бабе это пришлось по сердцу, и она начала стегать подкидыша. А через два дома от неё жила Кукулина, вдова, с маленькою дочкой, Марисей.
Нужно же было так случиться, чтобы эта вдова взяла свою девчонку на руки и отправилась бы полоть на господское поле.
Слышит она чей-то крик у соседки, остановилась и думает:
"Бьют кого-нибудь, иначе и быть не может. Нужно идти заступиться".
А тут и её девчонка, которая и говорить-то не умела, начала хныкать от жалости, что кого-то обижают, и кому-то делается так больно.
Посмотрела Кукулина на дорогу, посмотрела на солнце, которое уже сильно поднялось кверху. Не хотелось ей тратить времени, потому что она была женщина работящая, но жалость всё-таки пересилила. Идёт она к соседке, а у той двери заперты.
- Соседка! - кричит она. - Кто это у вас так кричит?
Баба отвечает:
- Не ваше дело! Идите своей дорогой!
Но Кукулина не унимается:
- Соседка, мне сдаётся, что это ты так бьёшь своего Яську. Пожалей его, он ещё такой маленький!
Баба опять своё:
- Он, подкидыш, такой же мой как тот злой ветер, который летает по полю.
- Хотя бы он и не ваш был, пожалейте его, больно тяжело такой крик слышать.
Тут Марися начала ещё сильней плакать.
Баба рассвирепела:
- Скажите на милость, какая милосердная!.. Защитница какая нашлась! Ступай, откуда пришла, в чужие двери носа не суй, потому что тебе прищемят его, вместе с твоею пискуньей!
Неприятно было Кукулине получить такой ответ, но, так как в хате всё смолкло, то она и думает:
"Ну, что на неё обижаться, благо она смилостивилась. Мало ли чего человек в гневе не скажет, помнить этого не нужно. Хорошо, что там всё утихло".
И она пошла дальше.
Но и краснолюдки услыхали крик своего Подзёмка и говорят один другому:
- Нехорошо! Делать нечего, надо идти на выручку.
Не прошло и нескольких минут, как - дивное диво! - в хате из-под печки начали появляться маленькие человечки в жёлтых и зелёных епанчах, каждый в руках держит красную шапочку, низко кланяется бабе и просит, чтобы она выпустила на свободу их товарища, а они ей насыплют в передник столько талеров, сколько он выдержит.
- Не пускай его на волю, кума, если в Бога веруешь, потому что они не отдадут твоего мальчонку, а талеры - пустое дело, ничего больше!
Баба послушалась и говорит:
- Марш отсюда! Мальчонку моего отдайте, а ваших талеров я не желаю! Убирайтесь один за другим, иначе всей компании достанется.
Гномы прижали уши. Один за другим шмыг под печку. А баба взяла Подзёмка за шиворот и на помойку.
Запищал Подзёмок словно котёнок, когда его выпустили из рук и бросили наземь, не столько от боли, сколько от страха, - потому что не знал, что с ним сделают.
Но в это время Кукулина повернулась лицом к хате, видит, - лежит бедняга на куче сора и плачет. Тотчас же она подошла к нему, отёрла ему глаза от слёз, ласково заговорила с ним, уделила ему кусочек хлеба из своего скудного завтрака, нарвала пригоршню свежей травы, подостлала под него, чтобы ему было сухо и чисто, а заметив, что солнце всё выше и выше поднимается по небу, отыскала возле рва большой лист лопуха и устроила ему палатку от зноя.
Подзёмок признательно посмотрел на вдову и, увидав, что Марися захлопала ручонками, что ему так хорошо и чисто лежать на травке и под лопушиным листом, - улыбнулся ей и почувствовал великую сладость в сердце, великую благодарность и глубоко растрогался.
"Дай Бог расплатиться когда-нибудь с вами!" - шепнул он самому себе, когда Кукулина скрылась со своей девочкой.
Она хотела было взять его с собою, да не осмелилась... Всё-таки у него есть мать, а мать, известное дело, порою и розгой отстегает, а потом приласкает и на руки возьмёт...
Так думала Кукулина, а того и не знала, что гномы подменили ребёнка бабы, и что это не её сынок, а гном-подкидыш.
Прошёл день. Вечером вышла баба посмотреть, что случилось, а Подзёмка и следа нет, - возле порога лежит её Ясько: волосы как лён, глазёнки словно чабер, губы как лесная ягода!
Краснолюдки отнесли его бабе, а своего взяли обратно.
Вот была радость и утеха! Сделала баба яичницу из целого десятка яиц, пригласила соседку в гости, ещё и булку испекла, - вот как она благодарила её!
Потом Ясько обратился в видного парня, но всегда был дикий, от людей бегал, шатался по горам и по лесам, рассказывал, какие дивные дивы он видел под землёй, какие сокровища у этих маленьких людей. В деревне его за это считали дурачком, а словам его ни на каплю не верили, - так оно и осталось.
Тем временем Подзёмок быстро излечился от своих ран. Гномы знают разные зелья и чудодейственные мази. И как начали они облеплять его пластырями, окуривать, натирать то волчьими ягодами, то комариным салом, то паучиной жёлчью, так сразу и вылечили его.
Король же Огонёк любил Подзёмка, держал его у себя в милости и сострадательными очами взирал на его страдания от голода.
И Подзёмок также очень любил короля и часто сиживал у королевских стоп, то отогревая их своим дыханием, то наигрывая на свирели разные песенки, от которых в Кристальной пещере становилось как будто теплее.
Но когда дело доходило до еды, то Подзёмок забывал обо всём, думал только о хлебе, и никому не давал приступа ни к миске, ни к ложке. А если ему кто-нибудь противился, то он впадал в страшный гнев и готов был хоть один идти против целой дружины.
Однажды поднялся страшный шум.
что его обижают.
Король отпустил его ни с чем, сказав, что закон должен быть для всех одинаков, но Подзёмок ещё более начал кипятиться.
- Коли так, - говорит он, - коли для меня здесь нет справедливости, то я иду на землю. Там у всякой бабы я найду лучшее пропитание, чем здесь, за королевским столом.
Другие гномы со смехом ответили ему:
- Иди, иди, обжора! По крайней мере, одним ртом будет меньше в нынешние тяжёлые времена.
Они думали, что это одни лишь шутки, но Подзёмок сказал:
- Вот и увидите, что я пойду!
Гномы опять расхохотались:
- Да принеси нам весть о весне, коли ты такой храбрец!
Подзёмок стоял на своём:
- И увидите, что принесу!
Он подпоясался ремнём, сунул свирель за пазуху, поклонился королю, набил трубку и направился к выходу.
III
Уже смеркалось, когда Подзёмок, остановившись у отверстия пещеры, вздохнул и начал оглядываться по сторонам.
Налево всё было пусто и дико. Там стоял чёрный бор, на соснах каркали вороны, в ложбинах белелся ещё нерастаявший снег, мокрые хвои тёмным ковром устилали землю, а от мрачной стены шумящих деревьев веяло влажным, пронзительным, острым дыханием.
- Брр! Зима! - проворчал Подзёмок и посмотрел направо.
Направо, к реке расстилалась весёлая долина, по которой с журчаньем неслись ручьи, а кустики свежих трав так и рвались из-под земли к свету. Над долиною угасала заря.
Подзёмок ударил себя ладонью по лбу и воскликнул:
- Да ведь это, наконец, весна!
Вдруг со стороны бора повеяло ледяным ветром.
Закручинился Подзёмок и говорит:
В это время над ним что-то зашумело в воздухе.
"Ого! - думает Подзёмок. - Теперь-то я уж добьюсь правды! Или это ворон, или голубь. Если ворон, - то зима, а если голубь, - то весна".
Но едва он подумал это, смотрит, а перед ним, как раз прямёхонько, опускается летучая мышь.
- Поди-ка, ухитрись, разгадай! - снова проворчал Подзёмок и начал крутить головою.
Крутит головою влево и вправо, думает и всё-таки ничего выдумать не может.
Посмотрел он в долину, а там какой-то белый свет, почти что серебристый.
- Ого! - воскликнул Подзёмок. - Теперь-то я уж добьюсь правды! Или это снег, или роса. Если снег, - то зима, а если роса, - то весна.
И он внимательно начал рассматривать, что это такое. Вытаращил хорошенько глаза, - оказывается, что это ни снег, ни роса, а только туман.
- Поди-ка, ухитрись, разгадай! - в третий раз проворчал Подзёмок и с огорчением закрутил головой.
Крутит он головою влево и вправо, думает и всё-таки ничего выдумать не может.
Посмотрел он в бор, а там в зарослях что-то светится.
- Ого! - крикнул он. - Вот теперь-то я уж наверно добьюсь правды. Или это светляки, или гнилушки. Если гнилушки, - то зима, а если светляки, - то лето.
И он тотчас же побежал на этот свет.
Прибежал, смотрит, оказывается, что это волчьи глаза.
Подзёмок страшно рассердился и говорит:
- Погоди, светишь ты мне, и я тебе посвечу!
С этими словами он высек огня, закурил трубку и, выпустив большой клуб дыми, повернул голову и совершенно перестал думать о волке.
Тем временем ему страшно захотелось есть. Глядит, высматривает, чем бы ему подкрепиться, и видит, - лежит что-то во мху. А место было то самое, на котором Чепухинский-Вздорный рисовал части света и размерял пути весны.
Смотрит Подзёмок и видит, - лежит что-то круглое. Думает, яйцо.
"Какое-то особенное яйцо!" - думает Подзёмок, стукнул его, смотрит, - известь.
Этого для него было уж слишком достаточно. Он с гневом растянулся на мху, подпёр голову рукою и заснул.
До утра было ещё далеко, и рассвет еле-еле серебрил восточную сторону небосклона, когда Подзёмок услыхал над собою какой-то сильный шум.
Он очнулся, сел, протёр глаза, смотрит, - а это аисты летят. Из-за моря летят, из-за синего. Распростёрли свои крылья в тихом, посеребрённом воздухе и широким полётом направляются к своим старым гнёздам.
"Как раз в самую пору! - подумал Подзёмок. - На такой лошадке всё-таки дело будет спорей, чем пешком".
А когда он думал так, аисты как раз пролетали над той горкой, где стоял он, и чуть не вплотную приблизились к земле. Подзёмок подпрыгнул, вскочил на ближайшего аиста, обвил руками его шею, стиснул пятками бока как настоящий всадник, когда он пускает коня во всю прыть, и помчался впереди всех.
Но едва они пролетели над долиной и над рекой, которая под розовыми лучами горела яркими блёстками, как Подзёмок начал соображать и припоминать что-то. Выгон, пруд, пограничные холмы, полевые груши, деревня, далеко растянувшаяся двумя рядами хат, сарай, - всё это было как будто знакомо ему.
И вдруг он пришёл в ужас. Не туман ли пал ему в глаза? Он видит хату, стоящую на краю селения посреди берёз, перед хатой разрытую курами навозную кучу и новую метлу у порога. Протёр он глаза, сплюнул в сторону, - ничего не помогает! Хата, берёза и метла не исчезают. У Подзёмка по коже пробежали мурашки.
Нет никакого сомнения, что это был тот самый дом, в котором он, под видом подкидыша, лежал в колыбели и таскал у бабы из горшков разную пищу, и та самая помойка, на которую он был выброшен в самом жалком положении.
- Тпру... Тпру... - крикнул Подзёмок на аиста как на лошадь, но аист, завидев на крыше своё старое гнездо, начал весело клекотать и, оставляя далеко за собою своих товарищей, прямо понёсся к этой хате.
Съёжился бедный Подзёмок, как только мог, припал к шее аиста и сделался ещё меньшим, чем был.
"Нечистый меня сюда принёс!" - думал он, дрожа всем телом при воспоминании о бабе.
Он уже оглядывался, не лучше ли ему соскочить наземь, чем рисковать вторично встретиться с бабой, но было несомненно, что при таком прыжке он сломает себе шею. Подзёмок подумал, подумал и остался на месте.
Тем временем аист описал широкий круг над почернелой, поросшей мхом кровлей, описал другой поуже и, опускаясь всё ниже, наконец, сделав половину третьего, вытянул длинную шею, с громким клёкотом упал в старое гнездо и ещё несколько минут от радости бил тихий голубой воздух своими большими крыльями.
Высунул Подзёмок голову из-за шеи аиста, смотрит, - всё как было: в коровнике мычат телята, кудахтает пёстрая курица, горшок вверх дном торчит на колышке у плетня, за углом похрапывает Кручек.
В это время двери хаты скрипнули.
"Как Бог свят, баба!" - думает Подзёмок, и спина у него начинает чесаться.
И, действительно, раздался возглас бабы:
- А! Прилетел! Милости просим пожаловать в добрый час... Милости просим!..
- Что за пропасть такая? - говорит она, внимательно смотря кверху.
И вдруг она всплеснула руками.
- Караул! Та же самая нечистая погань! Заговор тут какой-нибудь, что ли!?
Она тотчас же воспалилась гневом и закричала во весь голос:
- Подожди ты, вот я тебя кочергою сейчас достану.
И она бегом побежала в хату, а Подзёмок тем временем прыгнул с аиста на самое дно гнезда. Зарылся он в солому, съёжился, сидит, а сам выглядывает сквозь щёлку, что будет дальше.
И, действительно, не прошло и минуты, как баба уже прибежала с кочергою. Смотрит она на крышу, - никого нету, лишь аист раскорячился на своих красных ногах и громогласно кричит.
- А куда же этот-то девался? - заорала баба. - Туман на глаза мне пал, или что-нибудь другое?
В это время какая-то соломинка так попала в нос Подзёмка, что он никак не мог сдержаться и чихнул словно из пушки.
- А, вот ты где! - завопила баба и полезла за ним с кочергой.
Но достать его она не могла, потому что кочерга оказалась коротка.
- Подожди же, - продолжала кричать она. - Сейчас пойду принесу лестницу.
"Плохо дело!" - думает Подзёмок и смотрит, не явится ли откуда-нибудь помощь.
А холодный пот так и выступает у него на лбу.
Посмотрел он вниз, тащит баба саженную лестницу, такую, что с неё и на церковную колокольную влезть можно.
У Подзёмка защемило сердце, а баба уже опёрла лестницу о крышу и лезет с кочергою.
Несчастный гном подскочил к самому краю трубы.
"Прыгнуть, что ли?" - подумал он. - Посмотрел, - и думать нечего! Прыгнешь с такой высоты, - разобьёшься как пасхальное крашеное яйцо.
А баба стоит уже на середине лестницы и протягивает кочергу.
"Смерть, не смерть, - думает Подзёмок, - всё лучше бабьих побоев!" Он зажмурил глаза, разбежался и прыгнул. Сразу же в голове у него закружилось; свет завертелся под ним словно запущенный кубарь: крыша, баба, хата и кочерга слились в его глазах в одно, и он был уверен, что костей своих не сберёт, как вдруг почувствовал, что падает на что-то мягкое точно как на пуховик, и что это мягкое во весь дух мчится с ним вместе.
Он ухватился обеими руками, чтобы не упасть, потому что его поразил приятный запах, словно кто-то провёл у него под носом куском копчёной ветчины.
То был кот, который, стащив колбасу, которая коптилась в трубе, потихоньку прокрадывался на чердак, когда Подзёмок сверху свалился к нему на спину, отчего кот страшно перепугался, думая, что это баба поймала его, держит его за спину, и ещё более прибавил прыти.
Они были уже далеко от хаты, и деревня почти совсем скрылась из их глаз, когда котище, забравшись в хворост и крапиву, начал кататься по ним, чтобы сбросить со спины обременяющую его тяжесть.
Но Подзёмок не уступал. Правда, крапива жгла его, хворост царапал, но запах колбасы был так приятен, что он решил не расставаться с находкой.
И только когда кот, бросаясь из стороны в сторону, выпустил колбасу из зубов, Подзёмок соскочил с его спины, схватил колбасу, отёр с неё песок лопухом, скушал и, подкрепившись достаточно, закурил трубочку, лёг под кустом и, раздумывая о своих удивительных приключениях, сладко заснул.
IV
День был уже полный, и солнце начинало прокрадываться сквозь кустарники, когда Подзёмок вдруг пробудился, сел и стал внимательно прислушиваться. Ему показалось, что его разбудил какой-то странный звук. Вот он и слушал, хорошенько не зная, снится ли это ему или не снится, потому что вокруг ничего не было видно. Но, по воздуху, действительно, пролетал какой-то звук, сначала слабый как жужжанье мухи, потом как комариная песня, наконец, как пчелиный хор, когда рой вылетает на луг.
Но из этих звуков сплеталась какая-то чудачливая песня, не то громкая, не то тихая, не то птичья, не то человеческая, не то весёлая, не то печальная, но такая трогательная, что хоть смейся и плачь в одно и то же время.
Всё внимательней и внимательней прислушивался Подзёмок, который ко всякой музыке имел особенное пристрастие, и в конце, сообразивши, откуда идёт этот голос, встал и пошёл прямо на него.
Спустя малое время, он вышел из зарослей на лесную полянку, окружённую густым бором. Над полянкой вилась тонкая струя дыма от небольшого костра, у которого что-то варилось в котелке и издавало приятное благоухание.
Подзёмок уже потянул носом это благоухание и хотел было подойти поближе, потому что был охоч на всякую еду, когда маленькая собачонка, без толку бегавшая то туда, то сюда, начала ворчать и повизгивать. На её лай тотчас же поднялся лежащий у костра цыган, который играл на волынке, и, держа на плече привязанную к шнурку обезьянку, учил её прыгать. Цыган оглянулся вокруг, но ничего подозрительного не увидал, потому что Подзёмок, после утреннего приключения с бабой, до некоторой степени почувствовал отвращение ко всякой встрече с людьми, присел за кустом терновника и ждал, что будет дальше.
Тогда цыган лёг возле костра и снова начал давать уроки обезьянке. Как только он заиграет на волынке, так сейчас же дёрнет за шнурок, а бедная обезьянка скачете то вправо, то влево, но так неумело и так тяжело, что цыган нет-нет, да и хлестнёт её шлепком.
"Бедный зверёк!" - думает Подзёмок. Сердце у него было мягкое, и он незаметно выступил из-за кустарника.
Выступил он и остановился как вкопанный. Да ведь это Чепухинский-Вздорный собственной своей персоной, а не какая-нибудь обезьянка скачет под цыганскую волынку.
Страшная жалость и удивление проникли в сердце Подзёмка, так что он не мог победить их, подбежал к костру и воскликнул:
- Ты ли это, учёный муж, или глаза мои обманывают меня?
Чепухинский-Вздорный узнал его и воскликнул громким голосом:
- Спаси, брат Подзёмок, будь добр!
Тут они бросились друг к другу в объятия и с чувством начали целоваться.
Цыган раскрыл рот, выпустил из зубов дудку волынки, сам себе не верит, глаза протирает.
"Что за притча такая? - думает он. - Обезьяны или не обезьяны? Тьфу ты, пропасть! А ведь говорят как люди".
Сначала его охватил такой страх, что он едва не выпустил из рук шнурка, но вдруг ему в голову пришла новая мысль: он поспешно снял с головы шляпу, накрыл обоих гномов, потом привязал на шнурок и Подзёмка и весело рассмеялся.
- Вот теперь на ярмарке хорошие денежки заработать можно! - сказал он. - Да ещё какие! Серебром, золотом я заставлю платить себе за такую потеху. Обезьяны, которые плачут, разговаривают и целуются точно люди. Да ведь это один раз в тысячу лет случается, если только не реже!
Он быстро съел кашу, которая варилась в его котелке, встал, огонь засыпал пеплом и, держа на одном плече Чепухинского-Вздорного, а на другом - Подзёмка, широко шагая, направился в город.
Горько заплакал Чепухинский-Вздорный, видя, какому унижению подвергается он... Его будут показывать на ярмарке в качестве обезьяны! Но Подзёмок незаметно толкнул его и говорит:
- Не огорчайся, учёный муж! Ещё не всё потеряно.
- Ах, брат, - простонал Чепухинский-Вздорный, - во что обратится моя слава, когда у меня и книги нет!
- А что же с нею случилось?
- Пропала!
- А перо?
- Сломано!
- А чернильница?
- Разбита!
- Гм! - грустно согласился Подзёмок. - Правда, что вся твоя учёность погибла, потому что у тебя нет ни книги, ни пера, ни чернильницы. Но знаешь, что я скажу теперь? При теперешних обстоятельствах держи себя не как учёный, а как самый обыкновенный простой человек, такой как я, например, и всё это зло обратится нам в добро.
Тут он замолк, потому что на дороге послышались многочисленные голоса и всё более и более приближались к ним.
То была цыганская шайка, так же спешившая на ярмарку в местечко: молодые, оборванные и загорелые цыганки с детьми, торчащими за спиною, старухи с трубками в зубах, мужчины с котелками на палках и маленькие цыганята с курчавыми волосами и хитро бегающими глазами.
К этим-то цыганам присоединился и тот, который нёс Чепухинского-Вздорного и Подзёмка, и все кучей пошли дальше.
Цыгане вели себя, как и приличествует цыганам. Одни по дороге ворожили, другие хватали всё, что им попадётся под руку: полотнище с плетня, курицу, гуся и даже куски сыра, висящего на солнце. Им это доставалось без особенного труда, потому что народ ушёл уже на ярмарку, и хаты стояли пустыми. И много вещей тогда пропало в деревне.
Наконец, вся шайка, дойдя до местечка, тотчас же разделилась, - одни пошли направо, другие - налево, и каждый боковыми переулками начал своею дорогою прокрадываться к базару.
А ярмарка была в полном разгаре.
ленты и бусы, дети пищали на глиняных петушках, грызя пряники и держась за материнский передник.
Из кошёлок и возов гуси и утки протягивали свои шеи; - повсюду движение, толкотня, гомон, кудахтанье, гагаканье, - целый хор разнообразнейших голосов.
Но наибольшая толкотня всё-таки была перед балаганом, у дверей которого стоял цыган. Он стоял подбоченившись, напрягал всю силу своих лёгких и кричал:
- Эй, народ честной! Сущие чудеса в этом балагане! У кого есть глаза, чтобы смотреть, уши, чтобы слушать, и деньги в кармане, чтобы заплатить за вход? Две обезьянки, привезённые прямо с луны! Клянусь своею цыганскою совестью! Прямо с луны! Воды не пьют, горшков не моют, говорят по-людски! Эй, народ честной! Чудеса у нас в балагане!
Народ бросал медяки и теснился в балаган, где учёный Чепухинский-Вздорный должен был бить в барабан, а Подзёмок - играть на свирели.
По мере того, как вокруг балагана толкотня всё увеличивалась, цыгане шныряли между возами, - там стянут полушубок, там - платок, горшок масла, корзину с яйцами или курицу. Но никто не замечал этого, потому что все стояли и глазели на балаган, где должны были показываться эти чудеса. Видел это только один Подзёмок.
И вот, когда Чепухинский-Вздорный отбарабанил своё, Подзёмок схватил свою свирель, но вместо того, чтобы играть на ней, запел:
"Осмотри телегу тихо, осторожно,
Всё цыган утащит, только что возможно!"
Посмотрели мужики один на другого, но Подзёмок ничего себе и опять запел то же самое:
"Осмотри телегу тихо, осторожно,
Всё цыган утащит, только что возможно!"
Тогда заглянул один мужик в свою телегу, а там полушубка нет. Посмотрел другой, а у него только что купленных сапог не оказалось. Меж бабами пошёл крик, что у старостихи пропал пёстрый платок. Как заревёт народ, как бросится на балаган; цыгана помяли так, что он и шнурок, и цепочку выпустил из рук, а цыгане тотчас же улизнули из местечка.
Во время этого переполоха Подзёмок и Чепухинский исчезли, как будто бы их сдунуло ветром с лица земли.
V
Полдень давно уже миновал, когда наши краснолюдки, прибежав на опушку леса, почти без сил упали на траву, чтобы отдохнуть немного.
Чепухинский-Вздорный был в особенности измучен, потому что цепочка, к которой приковал его цыган, несносно натирала ему ногу и затрудняла движения. Учёный летописец до тех пор стонал и ворчал, пока Подзёмок не разбил звеньев цепочки между двумя камешками и не обернул его ногу свежею травою. Но это было не так-то легко. Чепухинский-Вздорный сопротивлялся изо всей силы, утверждая, что подобное простое лекарство пригодно только для мужичья, а не для учёных мужей, но когда почувствовал облегчение, то сейчас же и успокоился.
Тогда Подзёмок, внимательно осмотревшись вокруг, радостно воскликнул:
- Да ведь это та самая поляна, где меня поймал цыган!
- Конечно, - согласился Чепухинский.
- Ура! Если так, то там должна быть и каша.
взвился дымок, и, наконец, вспыхнул ясный, живой огонь. Минуту спустя в котелке бурлила уже вкусная кашица. Оба товарища не без удовольствия покушали и закурили трубки. Прошло ещё несколько часов, нужно было уже собираться в путь, когда Подзёмок зацепился ногой за что-то твёрдое, наклонился и нашёл утерянную цыганом волынку и заиграл на ней.
Из волынки вышел чудный голос, такой, что разбудил спящее эхо, и тотчас же в зарослях отозвались дрозды, зяблики, ласточки, коноплянки и другие маленькие птицы словно скрытый хор, который только что и ждёт надлежащего знака. В особенности один чижик запел так дивно, что деревцо, на котором он сидел, тотчас же покрылось розовым цветом, а полевые маргаритки, шиповник и лиловые колокольчики вдруг обратились в крылатых детей, перешёптывающихся между собою: "Весна!.. Весна!.. Весна!.."
Подзёмок с радостью прислушивался ко всему этому, облокотившись на посох, как вдруг к этой песне, сплетённой из птичьего щебетания и шёпота цветов, начала примешиваться какая-то скорбная нота. Зазвучала она где-то далеко, но мало-помалу приближалась.
На опушку леса вышла худая, бедно одетая женщина, которая, собирая лебеду, отирала от слёз глаза исхудавшею рукою и, думая, что она одна, пела унылым голосом:
Отзвук её слов широким стоном разлился далеко-далеко по тихому лесу, а женщина снова начала:
И снова эхо раздалось в лесной глуши, а бедная женщина, собирающая лебеду, пела дальше:
Слушал эту песню Подзёмок, и жалость нарастала в его добром сердце. Припомнил он весну, некогда проведённую им в деревне, когда в убогих хатах не хватало хлеба и муки, когда матери должны были кормить своих детей лебедой, когда скотина издыхала от бескормицы, а у кого были хотя бы и отруби, тот считал себя счастливым. И вот, когда эхо песни утихло, он вздохнул и сказал:
- Теперь я уже знаю, что весна пришла! Птицы поют, цветы зацветают, а голодные дети плачут.
Действительно, там уцелело несколько соринок, и от них-то, когда они упали на землю, разлился яркий свет.
- Сокровище! Сокровище! - воскликнула женщина, увидав серебряные монетки.
- Иисусе милосердный! Сокровище! Значит, мы не помрём с голоду. Иисусе милосердный!..
Она набрала целую пригоршню денег, упала на колени и начала молиться растроганным голосом:
- Ты не покинул своих сирот! Ты не забыл нужды убогого! Ты не оставил в голоде алчущего! Избавитель! Утешитель! Отче наш!
Она замолкла, и только ясные слёзы, льющиеся из её глаз, обращённых к небу, говорили за неё. Слыша и видя это, Подзёмок начал тереть кулаком глаза, и лицо его всё сморщилось, так как он приготовился плакать.
Но когда женщина, покорно поцеловавши землю, встала и направилась в лес, Подзёмок говорит:
- Нечего нам тут долго оставаться. Весна в полном разгаре. Нужно с этой вестью возвращаться к королю.
Он ещё не кончил говорить, как, вдруг, слышит, что-то стучит по дороге. Посмотрел Подзёмок, - оказывается тот самый цыган, который водил их на ярмарку, возвращается за котелком и за волынкою.
Подзёмок тотчас же поднял с земли суковатую палку, чтобы защититься от цыгана, в случае, если он повернёт в его сторону.
Вскочил и Чепухинский-Вздорный и уже хотел бежать, когда Подзёмок схватил его за рукав и говорит:
- Не бойся, учёный муж! Водил он нас, теперь мы поводим его! В твоей книге стоит, что, в случае крайней опасности, маленькие краснолюдки могут преобразиться в великих краснолюдов. Но только скажи, как это сделать?
Но Чепухинский-Вздорный от страха так щёлкал зубами, что и слова не мог выговорить.
- Скорей! Скорей! - взывал Подзёмок.
А цыган уже подбегал к полянке.
- Нуж... нуж... нужно... - бормотал Чепухинский, трясясь как в лихорадке, - нужно на... наз... назвать... великую вещь! Наивеличайшую...
А в это время цыган уже заметил их и крикнул:
- Вот вы где, пташки! Подождите, заплачу я вам сейчас!
- Кверху... - промолвил летописец...
- Кверху... - крикнул также и Подзёмок слегка дрожащим голосом, но не поднялся даже и на несколько вершков.
Но и это ничуть не помогли.
- Сила! - воскликнул Подзёмок в величайшей тревоге, потому что цыган уже накладывал на него руку.
Но как он был малым, так и остался.
А в это время в воздухе раздался тихий голос, как будто ветер заговорил между деревьями:
-...Милосердие!
То было эхо, отразившееся от слов бедной женщины, которая шла лесом, прославляя Божие милосердие.
Но когда этот голос долетел сюда, побледнел цыган и остановился словно вкопанный.
Маленькие краснолюдки начали в его глазах расти, расти, а цыган отступал... всё отступал, шепча побледневшими от страха устами:
- Сгинь, нечистая сила!.. Сгинь, пропади!..
сравнении с ними казался карликом.
Упал тогда он перед ними на землю, умоляюще сложил руки и начал взывать:
- Пощадите, милостивые господа! Простите, вельможные господа! Я думал, что вы обезьяны, - оказывается, что вы чародеи. Простите цыгана, вельможные великаны!
Подзёмок, обратившийся в гиганта, нахмурил брови и говорит густым голосом:
- Ну, пусть будет так, потому что сегодня я в милостивом настроении духа. Но ты должен нести нас через лес и через реку к нашей пещере. А если кого-нибудь из нас тряхнёт, если кто-нибудь зацепится о ветку или сапоги замочит, то я тебя сейчас же обращу в жидовскую клячу. Да о пропитании нашем озаботься. Чтобы в каждое время было много еды да хорошей. Что это у тебя торчит из сумки?
- Мало! Очень мало!.. Совсем мало!.. - ворчал Подзёмок, вынимая всё это.
Но цыган, не вставая с земли, вопил:
- Пусть я сразу стану жидовскою клячею, чем нести двух таких верзил как вельможные господа да ещё держать их на собственном иждивении. Так ли, сяк ли, - всё равно - погибель моя!
Тут он начал стонать и плакать.
Тогда Подзёмок сказал:
- Ну, не бойся, цыган! Встань! Ты видел наше могущество, - этого достаточно. Теперь мы снова обращаемся в маленьких краснолюдков, и тебе легко будет нести нас. Только еды готовь побольше. Как можно больше! Столько же, сколько для взрослых.
Поднял голову цыган, а перед ним малые карлики. И вот он начал целовать у них руки, смеясь и плача в одно и то же время, потом посадил их к себе на плечи, а когда они закусили и закурили трубки, пустился с ними в путь.
И нёс он их таким образом до вечера, нёс всю ночь, потому что было полнолуние, и ночь стояла ясная, и хотя у него ноги затекли, пожаловаться не смел, из опасения, как бы эти чародеи снова не обратились в великанов. Хуже всего то, что из хлеба и сыра ему мало что осталось, потому что Подзёмок, нет-нет, да и потянется к мешку и в конце концов раздулся как пузырь. Теперь он нестерпимо обременял цыгана, так что тот то и дело пересаживал его с плеча на плечо.
Чепухинский-Вздорный проник в пещеру, как ни в чём не бывало. Всем известно, что учёные летописцы всегда бывают худощавы. Но Подзёмок так откормился во время своей экспедиции, что даже и мечтать не смел о том, чтобы войти обыкновенным путём. Попробовал другим, - ничего не выгорает. Тогда он крикнул цыгану:
- Эй, цыган! Не видишь ты разве, что этот камень вырос и завалил то место, где я в прежнее время проходил совершенно свободно? Свали его с дороги!
Цыган ответил:
- Высокомощный благодетель! Будет так, как ты прикажешь. Но я хотел бы вновь свидеться со своей волынкой. Цыган без волынки, всё равно, что нищий дед без ежа [Ёж - посох у нищих, обтянутый ежовой шкуркой, для защиты от собак
Подзёмок достал волынку и говорит:
- Совсем это цыганская повадка, всегда выцыганить что-нибудь напоследок. Отваливай камень как можно скорее, потому что я спешу к королю.
Понатужился цыган, упёрся в камень плечами и так сильно толкнул его, что камень, вместе с волынкой и с самим цыганом, трах! и покатился в долину.
В пещеру ворвался ясный день огромными снопами тепла и света, а на крик входящего Подзёмка:
Ответили сотни голосов:
- Солнце! Солнце! Солнце!
