| Автор: | Конопницкая М., год: 1896 |
| Категории: | Сказка, Детская литература, Повесть |
Подзёмок встречается с сироткой Марисей
I
II
III
IV
Такова была доля сиротки Мариси, у которой волосы были словно солнечные лучи, глаза как лесные фиалки, а в сердце тоска и жалость.
- Марися, сиротка! - говорит ей хозяйка, у которой она пасла гусей. - Отчего ты не смеёшься, как делают другие?
А Марися отвечает:
- Не могу я смеяться, потому что ветер в полях вздыхает.
- Марися, сиротка! Отчего ты не поёшь, как делают другие?
А Марися отвечает:
- Не могу я петь, потому что берёзы в лесах плачут.
- Марися, сиротка! Отчего ты не веселишься, как делают другие?
А Марися отвечает:
- Не могу я веселиться, потому что земля стоит, окроплённая слезами росы!
Прилетят, бывало, птицы, рассядутся возле неё в кустах и поют:
А Марися поднимает на милых певцов грустный взгляд и тихонько поёт:
Тогда птицы начинают снова:
А Марися отвечает на это:
Защебечут на это птицы, закивают головками, затрепещут крылышками, но одна какая-нибудь из них запоёт:
Марися складывает тогда свои исхудалые ручонки на посконной рубашке, поднимает голову к птицам и говорит:
И не раз случалось так, что мама снилась ночью Марисе.
Тихо-тихохонько, бело-белёхонько проходила она по комнате словно луч лунного света и словно луч озаряла своим светом головку своей спящей сиротки.
И снилось тогда Марисе, что светит солнце, и что цветы пахнут.
- Ты пришла, мамочка?
И тогда раздавался над нею ласковый, тихий голос:
- Пришла, деточка!
И были эти слова словно какое-нибудь лёгкое дуновение.
Прижимается Марися к матери и спрашивает:
- Ты возьмёшь меня с собою, мамочка?
А над нею раздаётся голос ещё более тихий и ласковый:
Тогда Марися говорит:
- Ох, как тяжело ждать, мамочка!
И голос отвечает:
И тихо-тихохонько, бело-белёхонько исчезала мама словно лунный луч, а сирота пробуждалась и хваталась за работу. Трудилась она, как могла, по силам своим, трудилась за угол в чужой хате, за охапку соломы, на которой она спала, за кусок хлеба, которым питалась, за посконную рубашонку, которая покрывала её тело. Зимою она укачивала ребёнка, носила хворост из бора, воду из колодца, а летом пасла гусей.
Деревенские люди так и называли её, - Марися-гусятница или Марися-сиротка.
Называли они её так год, называли два и, наконец, совсем забыли, что эта девочка называется Кукулянка, и что она - дочь Кукулины, той милосердной женщины, которая хотела выручить из беды Подзёмка, когда он был подкидышем у злой бабы.
Да и сама она, когда кто спрашивал: "Как тебя зовут, девочка?" - отвечала: "Марися-сиротка".
Лужок, на котором пасла гусей Марися-сиротка, лежал у самого леса, далеко за деревнею, спокон века называемою "Голодной Волькой", потому что земли там были плохие, хлеба давали мало, а люди чаще голодали, чем бывали сытыми.
Вот на этих-то низких травах, на этих больших водах воспитывались стаи гусей, и когда всё это принималось возиться, хлопать крыльями и кагакать, то звуки разносились чуть не за целую милю.
Все дети в деревне были заняты этими гусями, пасли их или вместе, или особняком, как кому прикажут старшие.
И только под вечер куча разделялась на маленькие стайки, и всякий гнал свою стайку домой.
И тогда во всей Голодной Вольке только и было слышно, как гусей загоняли по дворам.
К этому примешивалось и щёлканье бичом, словно ехал какой-нибудь свадебный поезд.
Долго ещё после захода солнца кагаканье не прекращалось в загородках и хлевах, да и ночью иногда, ни с того, ни с сего, гусиное оранье раздавалось по всей окрестности.
Но Марися пасла своих гусей отдельно, возле леса. Их было всего только семь штук. Хозяйка хотела, чтобы им было привольнее, и не приказывала гонять их на общее пастбище. Девочка была рада этому, потому что другие дети смеялись над нею, и за то, что она в прятки играть не умеет, и за то, что в зайцах она не шибко бегает, и за то, что она с другими девчонками не хочет танцевать на траве.
И это была правда. Потому ли, что на чужом хлебе она не набиралась достаточно сил, по сиротству ли своему, но Марися не любила бегать, танцевать, не любила играть с другими детьми в прятки или в зайчика. А зато песен она знала столько, что целые дни пела всё новую, и никогда у неё в них недостатка не было.
И какие песни-то! То как "Зосе захотелось ягод, а купить их было не на что", то как "долгогривая лошадка ножкой господину своему могилку в поле роет", а то о заколдованной свирели, которая говорила пастушку:
А то ещё, как "Медведь кудлатый притащился к волчихе в сваты", или как "у бабушки был козлик рогатый", или как "Серые лебеди летели за море"...
Но больше всего Марися любила петь и чаще всего пела песню о сиротке, которая сзывала гусей домой, потому что эта песенка была как будто нарочно сложена про неё саму.
И вот, когда вечерняя заря начинала угасать над лесом, Марися вытягивала, как могла, громче и тоньше:
Кто научил Марисю всем этим песням, - совершенно неизвестно, а если бы её кто-нибудь спросил об этом, то она и сама ничего не могла бы ответить.
Может быть, этим песням учил её шумящий чёрный бор; может быть, луговые травы, шепчущие тихие слова; может быть, молодые лески, покрытые свежею зеленью, которая, колеблясь от лёгкого дуновения ветра, всё что-то говорит и говорит как будто человечьим голосом. А может быть, даже и та тишина, которая шла по полям и пастбищам, тишина, которая звенела сама в себе, словно весь воздух наполнился звуками.
Слушала, прислушивалась сирота Марися ко всем этим голосам и не чувствовала при этом ни голода, ни холода; а когда солнце заходило, и нужно было возвращаться домой, и сама не знала, как пролетел денёк.
Но ей и в голову не приходило, что из лесных зарослей за нею следит хитрый и проницательный взгляд, жгучий и безжалостный, взгляд мудрого Объедалы, того лиса из-под Кристальной пещеры, который устроил себе нору под стволом вывороченной сосны, выдавал себя за отшельника, а сам по сторонам вынюхивал, не удастся ли схватить какой-нибудь вкусный кусок.
В особенности он чувствовал непреодолимое стремление и аппетит к гусятине. Больших стай гусей, тщательно охраняемых сильными подростками, он избегал, главным образом, возлагая все свои надежды на тех семерых гусенят, которых пасла Марися, и всё ближе, исподтишка подкрадывался кустами к лужайке.
Марися беззаботно пасла своих гусят, ничего не ведая об этом, беззаботно вечером гнала домой свою стайку, а единственным её помощником была маленькая собачонка, Гася, которая ужасно полюбила девочку и целые дни просиживала возле неё на лужайке.
Объедало чувствовал великое отвращение к этому псу.
- Омерзительная собачонка! - говорил он не раз самому себе, сплёвывая в сторону и страшно морщась. - Я никогда не видал более скверного создания! Например, что это за уши? Остроконечные какие-то, собаке совершенно не подходящие. Или шерсть? Рыжая точно волосы Иуды-предателя. И характер, должно быть, отвратительнейший! А манеры, приёмы? Бесстыдный тунеядец! Я и высказать не сумею, как мне противен этот зверь, - один вид его повергает меня в обморок. Видал ли кто-нибудь, чтобы уважающий себя пёс целый день сидел на одном месте и оберегал каких-то семерых жалких гусят! Семь штук! Ха, ха, ха!.. Умереть можно от смеха! Где найдётся такой дурак, который любил бы гусятину и зарился на эту дрянь? Прежде, может быть, было принято, что на лисьих столах появлялось и такое кушанье, но всем известно, что у стариков бывали свои странности. Теперь же ни один порядочный лис не притронется к такому простому блюду. По крайней мере, что касается меня, то я питаю отвращение к гусятине. А на эту жёлтую собаку и на эту оборванную девчонку я положительно не могу смотреть. Если бы не моё намерение остаться здесь отшельником, то я давно покинул бы это место. Но что делать! Если кто всецело посвятит себя добродетели и высоким делам...
Тут он вздохнул так громко, что усы его зашевелились, и, прищуривая то один глаз, то другой, начал следить за движениями Гаси, Мариси и её питомцев. Потом он отвернулся от них и скверно засмеялся.
V
Голодная Волька была уже видна издалека, вся залитая лунным светом. К ней-то и направлялся Скробек, своротив в сторону с дороги. Вдруг он обернулся к едущим на телеге краснолюдкам и говорит:
- По моему глупому разуму нужно было бы не всех господ высыпать в одном месте сразу, потому что если в одной деревне прибавится столько лишних ртов, то будет такая дороговизна, что просто страх!.. До голода, пожалуй, дойдёт дело.
- Резон! - отозвался на это из глубины телеги чей-то голос, и был тот голос Подзёмка, утонувшего в сене по самые уши.
- По двое, по трое, по пятку, рассыплем там и здесь, и вам будет лучше, и деревенским людям то же самое.
Король сказал на это:
- Рассудительный ты человек! Делай, как сказал.
Скробек остановился, почесал в затылке и, указывая на придорожную деревню, говорит:
- А к примеру сказать, вот хоть бы туда, в эту деревню, дать двух или трёх? Ох, и хорошо же было бы им там, потому что деревня эта называется Сытая Волька, богатейшее селение на всю округу! Мужик к мужику, все зажиточные хозяева, и всякий весом с откормленного вола. А дети, а бабы!.. Катаются словно шары какие-нибудь, такие круглые и толстые! Да и как толстым не быть, коли в каждой хате с утра до ночи всё варят и режут, и солят, и шпигуют, словно под Светлый Праздник, и как засядет там мужик за миску утром, так и не встанет от неё до полудня, а если и встанет, то только для того, чтобы присесть к другой.
- Стой!.. Стой!.. - крикнул при этих словах утопающий в сене Подзёмок.
Но мужик продолжал, как будто и не слыхал его слов:
- Стой! Стой же! - ещё громче крикнул теперь Подзёмок, вылезая из сена. - Стой, когда говорят тебе!
- Что такое? - спросил мужик, точно в первый раз услыхал его.
Выкарабкался Подзёмок, пытливо смотрит мужику в глаза, спрашивает:
- А не лжёшь ты, мужик?
Скробек отвечает:
- Чего мне лгать? Истинная правда, и всё тут.
- Еды вдосталь, говоришь ты?
- Ешь, сколько хочешь.
- И вкусно?
- Сметана так по бороде и течёт.
- А миска объёмистая?
- Вот как этот месяц.
А месяц только что начал заходить.
- Коли так, - говорит Подзёмок, обращаясь к королю, - то я здесь и остаюсь, милостивый король.
Он обнял королевские колени и закричал мужику, чтобы он направлялся к этой деревне.
Скробек чересчур уже усердно исполнил его приказание, зацепил колесом за камень, вся телега пошатнулась, а Подзёмок, так как он стоял на ногах, не удержался и вылетел вон.
Правда, ему не пришлось испытать ни малейшего ущерба, потому что он упал в мелкий, глубокий песок, но шуму он своим криком наделал такого, что все деревенские собаки пробудились и во всю мочь принялись вякать.
На это вяканье отозвался один гусак, другой гусак, то там, то здесь более бдительная гусыня, за ней другая, десятая, двадцатая, потом по всем дворам поднялся такой пронзительный крик, словно загорелась вся деревня.
- Ой! Кости мои, кости!.. - кричал Подзёмок, ощупывая свои рёбра, перепуганный собачьим лаем и гусиным криком; но голос его пропадал в этом хоре так, что его и совсем не было слышно.
увидал Чепухинского-Вздорного.
- Не обманывает ли меня зрение? - сказал Подзёмок. - Или это, действительно, ты, учёный муж, собственной своей персоной?
- Это я, брат! - отвечает на это Чепухинский-Вздорный.
- Неужели, сохрани Бог, ты так же вывалился из телеги?
- Э! Нет! - ответил Чепухинский. - Я выскочил только, испросивши у короля дозволение. Видишь ли, брат, если здесь слышно такое гусиное кагаканье, то должны быть и самые гуси. Кажется, ясно?
- Ясно как солнце!
- А если есть гуси, то должны быть и перья, - продолжал Чепухинский-Вздорный. - Правильно?
- Как дважды два - четыре, - согласился Подзёмок.
- А если есть перья, - снова продолжал учёный, - то и моя слава не пропадёт, потому что я, вместо пропавшей книги, напишу новую. Верно?
- Совершеннейшая правда! - с энтузиазмом подтвердил Подзёмок.
Но хотя он так горячо поддакивал, на самом же деле был не особенно рад, что нашёл себе товарища в деле улавливания тех жирных кусков, о которых он мечтал. И вот, спустя минуту, он заговорил:
- Знаешь ли что, учёный муж? По моему мнению, неприлично мудрецу смешиваться с неучёными людьми и садиться с ними за одну миску. Таким путём и учёность можно подвергнуть опасности. В таком случае сделаем мы так: я пойду в деревню, а ты ступай в лес. Когда наступит уже ночь, и все заснут, я приведу тебя, учёный муж, и ты подкрепишься тем, что тебе удастся найти. Хотя бы порою и не Бог знает что пришлось на твою долю, - ничего, - потому что не о хлебе едином жив будет человек! По крайней мере, твоя честь будет сохранена, а честь - это всё!
- Ты хорошо придумал, дорогой брат! - сказал на это растроганный Чепухинский-Вздорный.
И, бросившись на шею Подзёмка, он начал обнимать и целовать его.
Скверно сделалось Подзёмку (сердце у него было доброе), что его предательский совет был так безропотно принят; но так как страсть к обжорству была в нём сильней, то он тотчас же стряхнул с себя неприятное чувство, ответил Чепухинскому-Вздорному таким же горячим объятием; сам проводил его в лес, ещё раз простился, пожелал, чтобы его навещали самые мудрейшие мысли, потом, крадучись под плетнями, направил свои шаги к самой показной хате.
Кажется, никогда не бывало такого разочарования как то, что в этой хате встретил Подзёмок.
В чулане пусто, так пусто, что и мышь издохла бы от голода, о сале и помина нет, о гусиных полотках и не снилось.
Заглянул Подзёмок в горшки, - пусты; даже неизвестно, было в них вчера какое-нибудь варево; заглянул в миски, в кастрюли, - то же самое.
Он как можно скорее выскочил из этой хаты и побежал в другую, но и там было не лучше. Осмотрел он и третью хату, и пятую, десятую, - везде то же самое. А спящие люди, насколько он видел их, кости да кожа.
Нигде сколько-нибудь порядочной постели, одежонка кое-какая, даже ни одной хорошей лошади в конюшне, ни коровы в коровнике. Множество таких хижин совершенно склонилось к земле и держалось только на подпорках, как калеки опирались на посох. Даже и дом старосты был не лучше других.
"Сытая", что здесь сметана течёт по бороде, что еды по горло. Вот тебе и еда! Вот тебе и сметана! И придётся мне тут высохнуть как жердь в плетне. Хоть бы кусочек хлеба, хоть бы ломтик колбасы, хоть бы тарелку борща!
Уже рассветало, и бедность деревни становилась всё видней, когда Подзёмок, стоя на перекрёстке, задрал голову и начал медленно читать, что написано на таблице, прибитой к столбу.
Читает, читает и собственным глазам не верит. Затуманило их, что ли?
"Го-лод-ная Воль-ка".
Давай снова: "Го-лод-ная Воль-ка. А ну-ка, ещё раз. Опять-таки Го-лод-ная".
Заломил руки несчастный Подзёмок и застыл погружённый в печаль, а солнце начало подниматься из-за леса.
Тогда он ещё раз с грустью посмотрел на столб, прочитал "Голодная" и вздохнул.
VI
Тем временем Чепухинский-Вздорный, расхаживая по лесу, для того, чтобы согреться (ночь стояла холодная), напал на какой-то довольно высокий, песчаный пригорок и глубоко выкопанную в нём нору. Достаточно было взглянуть один раз, чтобы решить, что это лисья нора.
Но наш летописец, проведший весь свой век с книгами, мало понимал в этом толку.
Он остановился как вкопанный, раздумывая, что бы это могло быть. "Гора. Нет, не гора, - думал он. - Крепость - не крепость. Кто знает, может быть, это древний языческий храм допотопных краснолюдков? Очень возможно. Очень возможно!.." И он с величайшим вниманием начал обходить холм вокруг.
В это время из ямы осторожно высунулась рыжая голова с горящими глазами и оскаленными острыми зубами.
Она высунулась и скрылась опять, и опять показалась, а за нею появилось стройное туловище Объедалы.
Объедало с первого же взгляда узнал Чепухинского-Вздорного, но, приняв равнодушный и важный вид, сделал по направлению к нему несколько шагов и проговорил:
- Кто ты, незнакомый путешественник, и чего ты ищешь в этих местах, посвящённых науке и добродетели?
- Я - придворный летописец короля Огонька из Кристальной пещеры и вполне к услугам Вашей Милости, - предупредительно ответил Чепухинский-Вздорный.
- Ах, так это вы, учёный муж! - воскликнул при его словах Объедало. - Какой счастливый случай приводит вас сюда? Как! Неужели вы меня не знаете? Я - Объедало, учёный автор многих книг, которого вы так любезно навестили недавно.
Чепухинский-Вздорный ударил себя по лбу и говорит:
- Как не помнить? Помню! И как это на время мой мозг мог забыть это?.. Извиняюсь, почтительно извиняюсь перед Вашей Милостью.
Он говорил "Ваша Милость", потому что ему казалось совершенно подходящим называть так столь почтенного зверя, - не то что какого-нибудь встречного-поперечного.
Они заключили друг друга в объятия, облобызались, потом Чепухинский-Вздорный сказал:
- О! Это сущие пустяки! - со смехом отвечал Объедало. - Я приказал насыпать этот холм, чтобы иметь у себя под рукою достаточное количество песку для засыпания моих учёных работ.
Тут он опустил долу свой задумчивый взгляд, потёр лапою лоб и скромно добавил:
- В последнее время я работал много... очень много... Ну, а как ваше произведение? - вдруг спросил он с любезной улыбкой.
- Ох! - простонал Чепухинский-Вздорный. - Лучше не будем говорить об этом. Меня встретило горчайшее несчастье, какое только может встретить писателя: книга моя уничтожена, а перо сломано.
- Сломано? - налету подхватил Объедало, глаза которого сразу засверкали, а зубы показались ещё более острыми. - Да ведь нет ничего более лёгкого, как найти перо, и не одно ещё. Пять, десять... Что я говорю? Я готов доставить сотню перьев почтенному коллеге за одну малую услугу, за маленькую, за услугу, которая не больше песчинки! И даже сегодня! Сейчас! Самое большее, через час!
Он взял Чепухинского-Вздорного под руку, начал прогуливаться с ним взад и вперёд и заговорил пониженным голосом:
- Здесь в окрестности есть собака, которую я положительно не могу выносить. Я сам не знаю, почему я питаю к ней такое отвращение, - по поводу ли её омерзительной наружности, по поводу ли её тунеядства, потому что она по целым дням просиживает без дела около каких-то семи гусенят, которым на самом деле ничто не угрожает; достаточно сказать, что я терпеть не могу этого презренного зверя и хотел бы освободиться от него хоть на два часа. А как назло, он приходит сюда вместе с маленькой, оборванной девчонкой и с теми несчастными гусятами, у которых только кожа да кости, приходит на эту лужайку, как раз против моего жилища, и своим видом отравляет мои часы, посвящённые учёным трудам. И вот, как только наступит день, раздразните его, дорогой товарищ, так, чтобы он погнался за вами и убежал бы на почтительное расстояние, а я тем временем в спокойствии докончу работу, которую обдумываю давно. И если это так случится, то вам будет вручён целый пук превосходнейших перьев такого достоинства, что если вы одно из них возьмёте в руки и заснёте вечером, то, проснувшись, увидите, что целая четверть вашей книги написана. Вот какие это перья!
Чепухинский-Вздорный даже облизнулся, глаза его вдруг засветились, и он сказал:
- С удовольствием, с удовольствием! От всего сердца! Прошу вас, Ваша Милость, располагать мною, как вы найдёте удобней для себя. Я весь к услугам Вашей Милости.
Он начал раскланиваться перед лисом, наклоняясь то вправо, то влево и с величайшею сердечностью пожимая обе его передние лапы.
Тем временем предутренний туман понемногу начал расходиться, а сквозь него проглядывала чистая лазурь весеннего неба. Закагакали гуси, закричали гусыни, и там, и в этой стороне, запел петух, сидя на высокой загородке. И тотчас же, в деревушке, пробуждённой от сна, заскрипели колодезные журавли, замычал выпущенный на раннее пастбище скот, а над кровлями, крытыми соломой, начали подниматься ленты синего дыма, - признак того, что хозяйки наскребли ещё горсть прошлогодней муки и приправы для сегодняшнего обеда. Вскипятит воду, заправит мукой, прибавит кислого молока, посолит, выльет в миску и начнёт звать:
- Дети, есть идите! Вот вам ложки! Мацек, спеши, а то Вицек у тебя всё съест! Да поскорей, а то пора гусей гнать по росе на пастбище.
Через минуту слышно громкое щёлканье бичом, и слышен тоненький детский голосок:
- Живей, гусятки... живей... на траву!
Поднимается пыль на песчаной дороге, крик гусей смешивается с окриками пастухов, и щёлканье бичей широко разливается в воздухе, а надо всем этим царит пронзительный голос гусака старосты. И шествует он, размахивая крыльями, словно вождь перед войском.
Но от одной хаты спешит на лужайку маленькая стайка гусей, - четыре белых и три серых. За гусями идёт сиротка Марися, в посконной рубашонке, в голубой юбке и босиком. Убогая одежда её чиста, золотые волосы заплетены, личико чисто-начисто вымыто. Идёт Марися по лугу так легко, что травинки почти не чувствуют её тяжести.
За Марисей бежит маленькая жёлтая собачка, весело помахивая хвостом и повякивая на гусынь, которые изъявляют желание отбиться от стаи. Благодаря доброму помощнику, Марися для своей стайки не нуждается в биче и держит только ивовую хворостину. Несёт она ивовую хворостину, идёт по белой росе и поёт милым голоском:
Распевая, пришла Марися на лужок, села на пригорке, а стайка гусей расхаживала вокруг неё, кагакая и пощипывая молодую травку.
Обошёл её верный Гася раз и другой, здесь слегка куснул серую гусыню, за то, что она далеко зашла в поле, там вякнул на белую, чтобы она наблюдала за своим потомством, потом улёгся на краю лужайки и смотрит в лес. Необыкновенно бдительная собака, этот Гася!
Близкий лес ласково склонял свои верхушки перед сироткой и шептал ей что-то таинственное, словно обещался, что всегда будет покровительствовать ей.
С другой стороны холмистым клином сбегала вниз, между пастбищами, полоса пшеницы и своими колосьями кланялась лесным деревьям, прислушивалась к их шёпоту, узнавала разные вести, а потом колосья нагибались в сторону своих, к дальнейшим колосьям, чтобы повторить им то, о чём разговаривали между собой зелёные громады.
В разговоры эти вмешивались жучки, пчёлы, комары и разносили лесные вести, повторяя их по-своему, то басом, то тонким голосом.
Только один жёлтый хомяк, живущий в небольшой норке на соседней меже, не интересовался этими разговорами, деятельно работая целый день, чтобы во время летней хорошей погоды набрать запас живности на тяжёлую зимнюю пору.
И только когда он, подгрызая травы и колосья, совсем выбивался из сил, когда спину его начинало ломить от тяжести сена и зерна, - он выпрямлялся так, как мог выпрямляться этот маленький заботливый хозяин, становился на задние лапки и поводил своими быстрыми, чёрными глазками то направо, то налево, осматривая всё вокруг.
Он хорошо знал и жёлтого Гасю, знал серых и белых гусей, но не любил их за страшный шум, который гуси производили своим кагаканьем, а собака - своим лаем. Зато Марися очень нравилась ему, а её песенки так трогали его за сердце, что как только он заслышит, бывало, голос сироты, так тотчас же бросает работу, становится на задние лапки, шевелит усиками и тихонько насвистывает, точно аккомпанирует Марисе.
И Марися знала хомяка и, зная, что он охотно слушает её песни, пела и для него также, чтобы развеселить его. И она говорила самой себе:
- Видно, что зверёк этот одинок, как и я, одинок на белом свете, и, должно быть, ему часто бывает грустно. Пусть он хоть песней моей утешится.
И она начинала выводить самым тонким голосом:
А чтобы хомяк ведал, что это поётся для него, Марися ласково улыбалась ему, а он всё время стоял на двух лапках, крутил головою и тихонько посвистывал.
Только травы да колосья задвигаются ему вслед как вода бегучая, когда в неё бросишь камешек.
И Марися на него махнула рукою за его дикость.
Что касается Гася, то и он порою видел хомяка. Но он рассуждал про себя так:
"Что я буду гоняться за всяким свистуном, который стоит на двух лапах и подражает собаке, когда она служит? Должно быть, комедиант какой-нибудь, да и свист у него не свой, а чужой! Точно так же у нас в деревне свищут мальчишки, только немного погромче. И усы, сдаётся мне, привязные, - потому что откуда, - осмелюсь я спросить, - у такого-то ничтожного создания возьмутся усы, словно как у какого-нибудь кота? Да ведь, скажем, какого-нибудь Мурлыку он и во сне не видал. Я лучше всего сделаю, если повернусь к нему задом".
И действительно, он повёртывался всегда к нему так, что хомяк видел только лишь его пушистый хвост.
Тем не менее, свернувшийся в клубок и дремлющий Гася нет-нет да и откроет то один глаз, то другой и украдкой посмотрит на хомяка.
Иногда он даже заворчит, как будто ему во время этой дремоты приснилось что-то неприятное. Но так как он был пёс гордый и слову своему господин, то, сказав себе однажды, что не станет гоняться за этим свистуном, так и не делал попыток приблизиться к нему.
Наконец, разве мало у него было работы с гусями? Выгоняй их из пшеницы, выгоняй из леса, пересчитывай каждую минуту, налицо ли четыре белых и три серых, - да для одного этого нужно иметь ума палату, чтобы справиться, как следует.
Но маленький хомяк, внимательно присматриваясь к тому, что делается вокруг, заметил, что из-за орешника, растущего на опушке, время от времени показывается треугольная пасть лиса, которого он здесь раньше не видал. И он тотчас же сообразил, что лис ни к чему другому не подкрадывается как к этим гусям, что пасутся на лужайке у пригорка.
Он задвигал усиками и сказал:
- А что если предупредить? Мне это ничего не стоит. Может быть, я и обязан предупредить? Скверно у лиса смотрят глаза, а пасть - совершенно разбойничья! Только для этого я должен был бы карабкаться на горку, а это мне совсем не улыбается. Такая жара!.. Наконец, в это время полевые мыши могут стащить кое-что из тех колосьев, которые я подрезал с таким трудом. Уж и трудна же моя работа! Э!.. Пусть каждый смотрит за своими делами. Нечего тут толковать! Да и гусятница не важная барыня: находит время петь, найдёт время и посмотреть. А поёт-то она хорошо, нечего сказать! Но ведь её главная обязанность не в пении же заключается. Наконец, она для того и сидит здесь, чтобы стеречь гусей... А собака? И собака тоже не важная персона. Умеет ворчать на меня и хвостом ко мне повёртываться, так и лиса в кустах увидать может. Я ещё буду чужих гусей оберегать? Какая мне прибыль от этого? Разве что какая-нибудь гусыня прокагакает: "Покорнейше благодарю!" Великая награда! Ха! Ха! Ха! Ха!
Тут он свистнул, засмеялся и, блеснув чёрными глазками, опустился на передние лапки, а потом начал подгрызать колосья у самого их основания.
Хомяк - это деятельный хозяин, и вместе с тем плохой хозяин, потому что его, кроме поля, работы на поле и выгоды, которая проистекает от этой работы, - ничего не интересует; он заботится только о себе, а до других ему и дела нет.
Марися любит присматриваться к его ловким движениям, когда он тащит вдоль межи в свою норку разные запасы на зиму; ласково смотрит она на него, пока его совсем не скроют колосья, и называет своим хомяком. И только когда зверёк скроется в хлебе, она поглядит на гусей, на лужайку, потом глаза её падают на полевую гвоздику, на жёлтенькие цветочки, растущие у её ног, повсюду.
В воздухе страшно душно, солнце так парит с неба, что Гася даже высунул язык и громко дышит. На лице сиротки выступила испарина, но она не замечает этого, вьёт себе венок и поёт:
что выйдет из этого.
Немного погодя, послышался тот же шелест, и опять всё утихло.
Гася заворчал и оскалил зубы.
Но Марися не слыхала ничего. Как птица в лесу, когда распоётся, сидя на ветке, и не видит, не слышит тихих шагов подкрадывающейся к ней кошки, так и сиротка, не видя и не слыша, что делается кругом, пела:
Тем временем из кустов лещины показалась странная фигура маленького человечка с красным капюшоном на голове, с седою бородою, с очками на огромном носу. Показалась она и начала манить к себе Гася пальцем. Собачонка вскочила и понеслась к кустам, но фигура кивала ему пальцем из-за другого, более дальнего куста. Гася кинулся бежать, но странный человечек в красном капюшоне оказался дальше и по-прежнему манил пальцем.
Чем более собачонка углублялась в лес, тем быстрее красный капюшон мелькал меж кустами, то вправо, то влево, наконец, оба очутились в настоящем лесу, среди огромных сосен.
Гася уже настигал маленького человечка, когда тот внезапно отскочил в сторону и быстро взобрался на дерево.
Разъярённый Гася бросился к дереву с таким бешеным лаем, что Марися вдруг очнулась от своего забытья и, слыша такой необычный лай своего верного помощника, начала в великом страхе кричать:
- Гася! Гася! - и, спустившись с пригорка, она побежала в лес.
Объедало только этого и ждал.
Одним прыжком очутившись среди гусей, он схватил за горло ближайшего и задушил, прежде, чем тот мог воскликнуть: "Спасите!" Бросив его в кусты, лис схватил другого по очереди и точно так же впился острыми зубами ему в горло, да ещё с такой свирепостью, что бедный гусь на половине крика испустит дух. Потом лис подскочил к другим гусям.
Тогда поднялся страшный крик во всей гусиной стае. Одни, узнав разбойника, спаслись от него в поле пешком, другие рвались на крыльях в смертельном испуге.
Но Объедало одним скачком настиг самую красивую серую гусыню, один раз только хватил её зубами, швырнул о землю и побежал за теми, которые не могли держаться на крыльях и падали с пронзительным криком как раз перед самою пастью лиса.
Марися услыхала в лесу этот страшный крик, завопила: "Спасите!" и, что было духу, побежала к своим гусяткам.
Тем временем Объедало, придушив последнего гуся, облизывал окровавленную пасть и горящим взором окидывал побоище.
Словно гонимая вихрем летела Марися из леса с руками, протянутыми вперёд; как гонимая вихрем она ворвалась на лужайку, посмотрела на зарезанных гусей и с пронзительным криком: "Иисусе!" рухнула на землю.
VII
Маленький человечек в красном капюшоне выделывал удивительнейшие прыжки по болоту, прилегающему к этому лесу, скакал с кочки на кочку, хватаясь за острую осоку, то появляясь, то исчезая в зыбких, поросших мохом, мочажинах.
То был никто иной как наш знакомец, Подзёмок. Но как он страшно изменился! От прежней основательной толщины жиру в нём осталось столько же, сколько у комара сала. Епанча висела на нём как будто взятая в долг, худые ноги словно жерди болтались в сапогах, то и дело сваливающихся с них, огромная голова качалась на непомерно тонкой шее, а исхудалые руки едва могли удерживать огромную трубку, в которой, вместо табаку, тлели, увы! ольховые листья.
Вот что путешествие и пребывание в Голодной Вольке сделали из нашего почтенного толстяка!
Но перемена крылась не в одном этом. Голод, который теперь сделался неотступным товарищем Подзёмка, научил его многим вещам. Он научил его также перепрыгивать с кочки на кочку, бродить по мокрой траве и искать яйца чайки. Встревоженная болотная чайка, трепеща крыльями, как раз над самой головой скачущего краснолюдка, пронзительным голосом кричала: "Киви! Киви! Киви! Киви!"
Бедная чайка! Ей сдавалось, что этим криком она отпугнёт злодея, который каждую минуту может найти её гнездо, глубоко укрытое в травах, а в этом гнезде единственное, первое в нынешнем году снесённое яичко.
Когда она своим неистовым криком и трепетанием крыльев чуть не оглушила Подзёмка, он остановился и с досадою проговорил:
- Тише ты, глупая птица! Тише, сорочья кумушка! Ты думаешь, что я из-за удовольствия погрязаю в болоте? Настолько-то у меня разума осталось, что я предпочту кусок колбасы твоему яйцу. С голоду я только делаю это, с голоду, который чуть не довёл меня до горестной кончины. Поэтому и замолчи, не дери понапрасну глотки, а то я сверну тебе шею!
Тут он поник головою и грустно добавил:
- Боже Ты мой! В какие условия я попал, и что меня встречает на пути! О, проклятая Волька, которая должна была быть Сытою, а оказалась Голодною! О, неумытый мужик, который поверг меня в такое несчастье!
Он долго говорил так, когда ему вдруг показалось, что он слышит чей-то горький плач. Он сдвинул немного капюшон и приложил руку к уху. Плач слышно явственно. И как будто бы плач ребёнка.
- Провалиться мне! - сказал Подзёмок, который обладал мягким сердцем и всегда растрагивался при виде чужого горя. - Провалиться мне, если этой бедняжке ещё не хуже, чем мне! Пойду, посмотрю, что там такое.
И вдруг, позабыв о своём голоде, он направился из болота к лесу и, к великой радости чайки, шёл прямо по направлению к плачущему ребёнку.
- Это ясно, что плачет ребёнок, - говорил он, всё шире и шире раздвигая на кочках ноги, именно так, как это делает аист.
Едва он выбрался из осоки, которая стояла тут сплошною стеною, как увидал возле леса небольшую лужайку и маленькую девочку, которая, закрывши лицо, сидела на пригорке и жалобно плакала. При этом виде сердце доброго краснолюдка взволновалось, он ускорил свои шаги, подошёл к девочке и говорит:
- Чего ты плачешь, милая барышня, и кто тебя обидел?
Марися вздрогнула и, отняв от лица руки, смотрела на Подзёмка широко раскрытыми глазами, не имея возможности вымолвить слова от великого изумления.
Подзёмок заговорил снова:
- Не бойся, прошу тебя, милая моя барышня, потому что я - твой друг и желаю тебе добра.
- Иисусе!.. - прошептала Марися. - Что это? Такая маленькая штучка, а говорит как человек. Иисусе!.. Я боюсь!
- Не убегай, потому что я - краснолюдок Подзёмок, который хочет оказать тебе помощь.
- Краснолюдок! - как бы про себя повторила Марися. - Это я знаю. Мама не раз говорила мне о краснолюдках, что они добрые.
Подзёмок ответил на это очень развязно:
- Твоя мама говорила истинную правду. Мне хотелось бы поблагодарить её за это.
Но Марися покачала своей золотистой головкой и говорит:
- Моей мамы нет в живых!..
- Нет в живых? - грустно переспросил Подзёмок. - Ох, и тяжёлое это слово! Самый камень легче него!
Он покачал головою, вздохнул, а немного погодя спросил:
- А как звали твою маму?
- Кукулина, - ответила Марися.
- Кукулина?.. Ах ты, благодетельница моя! Да мы знаем друг друга! Так ты, значит, никто иная как та маленькая Марихна, которая щурила глазки, роняя серебряные слёзки тогда, когда меня чуть не убила злая баба. Королевна же ты моя! Вот мы где встретились! Вот где нас свела счастливая судьба! Говори, приказывай, что я должен делать, чтобы помочь тебе в твоём тяжком горе?
Но Марися, вспомнив своё несчастье, ещё горше заплакала.
- Ничего, ничего! - говорила она сквозь слёзы. - Ничто меня не утешит!
Остановился тогда перед нею Подзёмок, заложил трубку за плечи и начал успокаивать Марисю самыми сладкими словами.
- Жаль, - говорил он, - твоих голубых глазок для таких горьких слёз, барышня.
А Марися ответила:
- Я не барышня, я только Марися-сиротка.
- Тем более усердно я хочу служить тебе, барышня, потому что ты - сиротка. Ради Бога, довольно этих слёз! Где твоя хата, барышня?
- Нет у меня хаты. Меня выгнала хозяйка, у которой я теперь пасу гусей.
Но Марися живо перебила его:
- Нет, нет! Это я злая! Это я скверная! Это по моей вине лис передушил гусяток! О, гусятки мои, гусятки! - воскликнула она с новою жалостью и снова, закрывши глаза руками, залилась слезами.
Подзёмок отнял руки девочки от её личика и говорит:
- Слёзы тут не помогут. Нужно возвращаться в хату.
- Что же ты в лесу делать будешь? И к чему такое отчаяние?
Он начал дёргать себя за седой ус, уставился в землю, а потом сказал:
- Пожалуй, я нашёл средство... Разве заплатить твоей хозяйке за гусей?.. Много их было?
Но Марися разразилась ещё большим плачем:
Тогда, видя такое тяжёлое и неутолимое горе, Подзёмок сильно задумался и снова уставился в землю, дёргая себя за седой ус. Наконец, он сказал:
- Ну, коли так, то делать ничего не остаётся, как идти к королеве Татре [Татры - горный узел Карпатских гор, на границе Венгрии и западной Галици]. Она одна может помочь тут.
- А добрая она?
- Видно, сообразительна ты не по летам, - ответил на это Подзёмок, - не спрашиваешь сначала, сильна ли она, а спрашиваешь, добра ли? Ибо, что такое всякая сила без доброты? Ничего да и того ещё меньше. И вот, когда ты так ободрила меня своим разумом, то собирайся в дорогу... а она далека и нелегка, я же провожу тебя, барышня, к королеве Татре, потому что сироте нужно оказать всякую помощь и отереть её слёзы.
При этих словах Марися поднялась, отёрла слёзы и просто сказала:
- Тогда пойдём!