| Автор: | Конопницкая М., год: 1896 |
| Категории: | Сказка, Детская литература, Повесть |
Концерт маэстро Сарабанды
I
Старый король много думал, раздумывал над тем, как бы наградить бедного Скробка за то гостеприимство, которое он уделил в своих углах ему и его дружине.
Краснолюдки неохотно раздают золото, серебро и драгоценные каменья, вручённые им на хранение. Они предпочитают помогать трудящимся в работе, потому что и дарителя, и одарённого это в одинаковой степени облагораживает.
Но как тут помогать бедному Скробку в труде, коли в его хозяйстве и рук приложить не к чему, такая нужда!
Сам Скробек, как только возвратится домой и осмотрится вокруг, то отпускает руки. В углах валяется сор, у потолка грязная паутина, камин весь облупился, перед ним куча пепла, лавки и стол грязные, стены ободранные.
- Нужды здесь больше, чем силы моей! - говорил сам себе Скробек. - Хотя бы я взялся приводить всё это в порядок, поможет ли мне это? И так мне скверно, и так не будет хорошо. Лучше закурить трубку!
Он тогда закуривал трубку или валился на свой тощий матрац и засыпал.
Скробек был незлой человек, но, придавленный нуждою, он не мог подняться. Просто-напросто, он усомнился в себе. Например, поле, лежащее в запустении, при работе могло бы пропитать и его, и его детей. Но так как на нём было множество старых пней, каменьев, ям и всякой сорной травы, то Скробек и не имел отваги приняться за него.
- Вот, - говорил он, - если бы у меня был хоть один клин под картофель, то я лучше справился бы с ним, чем со всем этим полем. Хоть руки по локоть обгрызи, ничего не поделаешь. Окопать его нужно, воду спустить, корни выкорчевать, сорную траву уничтожить и только тогда приняться за пахоту. А что я сделаю? Есть у меня подходящий топор? Есть лопата? Есть плуг? Есть борона? Есть ли что-нибудь, кроме тех двух картофелин, которые мне приходится съесть не только без масла, но даже подчас и без соли? Эх! Эх! Не под силу для меня! Нет!
Он закладывал в телегу лошадёнку и ехал в город, чтобы заработать там несколько копеек.
Но невелик был заработок его. Как съест, бывало, кусок хлеба, купит лошади горсть овса, заплатит шоссейный сбор да ещё вдобавок заглянет в корчму, так и вернётся домой с пустым мешком. И так всякий раз. Детям редко перепадало что-нибудь от его поездок.
Так как лошадь составляла единственное достояние Скробка, то король Огонёк повелел своим гномам хорошенько чистить её скребком по ночам, вытирать ей шерсть росою, копыта смазывать комариным салом, гриву заплетать и расчёсывать, в кормушку класть самой мягкой травы, а если можно, то и клеверу, поить ключевою водою, подстилать мох и сухую хвою, отгонять мух и оводов и учить хорошей иноходи.
Те люди, которые раньше знали эту лошадь, дивились, что за перемена произошла с нею.
- Да ты, Скробек, должно быть, обменял её на другую и немало дал в придачу! - спрашивал у него то один, то другой.
Но Скробек только усмехался, потому что слышал от деда-прадеда, что если где поблизости поселятся гномы, там кони на славу: воду на них лей, не намокнут, - такие толстые!
И телега Скробка была теперь в лучшем порядке. Бывало, стоит тихая, тёмная ночь, а на дворе Скробка и ясно, и шумно. Здесь Василёк колёса моет, там Соломинка дрожины подправляет, а в другом месте Мычка оси смазывает, или Подберёзник на собственном огне новый шкворень куёт. Такая работа идёт словно на господском дворе!
А когда ночью королевская дружина так деятельно работает, старый король уходит в лес, чтобы дождаться рассвета и наблюдать за ребятишками Скробка, когда они пойдут за хворостом.
Бор стоял густой, глухой, и только по его верхушкам тихо шумел ветер, колебал чёрные сосны и вещал какие-то великие, мощные слова.
И вот по узкой тропинке, в этот сумрак и холод врывались точно два солнечных луча, то Кубусь и Войтусь, с растрёпанными волосами, в льняных рубашонках, подпоясанные кромкой и босиком, являлись на свою работу. Прибегали ребятишки со смехом и детскою болтовнёю, а бор утихал и слушал. И открывались над русыми головками неизмеримые своды сосен, и наклонялись к ним могучие короны дубов, и шептали им дрожащие листки белых берёз, и в самых отдалённых, тёмных уголках слышался тихий шум: "Дети! Дети! Дети!"
Но даже и этот шёпот нагонял страх. Кубусь и Войтусь в угрюмом сумраке бора смолкали словно птенцы, принесённые в тёмную комнату. Но странное дело! Прежде мальчишки должны бывало порядочно побродить по лесу, чтобы найти ветку хвороста, а теперь, куда ни посмотрят, лежит она, не слишком большая, не слишком малая, как раз им под силу, точно её ветер принёс. А какая смолистая. Смола так и просвечивает словно янтарь. Как весело будет трещать огонь в камине от таких веток! Радуются дети, раскидывают верёвку на тропинке и складывают сушь; как быстро, как споро идёт у них дело!
И опять сущие чудеса! В сухих листьях на тропинке блеснул прошлогодний орешек. Ветер ли принёс его из лещины? Белка ли упустила его, бегая по деревьям? Мальчики разбили его о камень и поделились белым, сладким зёрнышком, а тут, глядь, - другой, третий, целая кучка орехов, все как на подбор. Радуются дети, и становится им всё веселей. Кубусь убежал в сторону, совсем скрылся в зелени, и только слышен его звонкий голос.
- Господи, Ты Боже мой!
Войтусь бежит к нему, смотрит, у мальчика губы трясутся, слова вымолвить от страха не может.
- Чего ты кричишь? - спрашивает Войтусь.
- Король был. Король! В золотой короне! Вон там, за кустиком стоял, в красном платье, светился как огонь.
- Где? - спрашивает Войтусь.
- Вот тут... тут! - показывая пальцем, говорит Кубусь.
И потом он опять закричал:
- Ягоды!
Смотрят мальчики, - правда! Ягоды краснеются, словно кто их нарочно насеял.
Чудеса! В этом лесу ягод никогда не бывало, а теперь, смотрите, сколько их!
Едят мальчики и о страхе забыли; таких отборных, румяных и сладких ягодок они ещё не видали за всю свою жизнь.
Подкрепились они, связывают хворост, пора возвращаться домой. Прежде немало бывало ахов и охов, трудно и взвалить себе на плечи ношу, а не то что идти с нею.
А теперь вязанки кажутся такими лёгкими, как будто половина тяжести убыло.
- Мало, что ли, хворосту, что так легко идти? - спрашивал Войтусь.
А Кубусь отвечал на это:
- Или мы после этих орешков и ягодок сделались такими сильными?
Кубусь помолчал с минуту, потоми говорит:
- Войтусь!
- А что?
- Не говори дома о короле, что я его видел, а то тятя опять за ремень возьмётся...
- Зачем мне говорить?
Порою по дороге их встречали бабы, останавливались и смотрели им вслед.
- Скробковы ли это ребятишки или не Скробковы? Что они так переменились? Побелели, выросли. Как будто и не они.
- Чему же тут дивиться? Может быть, покойница мать вымолила у Господа Иисуса, чтобы Он отпускал её к детям, и ночью ухаживает за беднягами.
- Должно быть что так...
- Конечно, не иначе.
Бабы покачивали головами и шли дальше. А того никто и не знал, что это король гномов так заботился о сиротах, чтобы отблагодарить за гостеприимство.
Но старому королю это казалось очень малым, почти что ничем. Такое уже у него было благородное сердце. И вот он начал думать, как бы приохотить бедного Скробка к работе около поля и как бы помочь ему в этом.
Однажды вечером возвращался Скробек домой, а луна светила вовсю. Смотрит мужик, а его пустырь стоит в серебряном блеске, точь-в-точь так, когда жито дозреет, а полные колосья склоняются при тихом ветре... И это глазам Скробка предстало так неожиданно и так волшебно, что он бросил уздечку на шею своей лошади и побежал на поле, глазам своим не веря, с бьющимся сердцем и с такою надеждой, как будто он и вправду сеял жито и вот, наконец, дождался раннего урожая. Прибежал он и видит, что это только метлица светится в лучах луны.
Повесил мужик голову, остановился на месте, грустно задумался, вздохнул и возвратился на телегу.
Но этот пустырь, словно покрытый дозревающей рожью, так и не выходил из его глаз. И ночью ему снилось то же самое.
Немного спустя, ранним утром идёт Скробек в лес вырезать оглоблю, и вдруг его поразил какой-то великий блеск. Смотрит он, а его поле горит словно расплавленным золотом, как это бывает, когда созреет пшеница, золотистая пшеница, сгибающаяся под косою, чреватая белым зерном.
Удивился мужик, остановился, смотрит - мурашки у него по коже пробегают. Караул! Да ведь это ничто иное как пшеница!
Подбегает он ближе, смотрит, - а это раннее солнце так разрисовало золотом запущенный пустырь.
Постоял мужик, подумал, заломил руки, так что даже кости затрещали, и, вздыхая, возвратился домой.
Но пустырь, сверкающий золотом пшеничных колосьев, не выходил из головы: куда бы он ни пошёл, где бы ни остановился, он только и думал, что о нём.
- А что? - говорил он самому себе. - Может быть, там и пшеница родится? Кто её знает? Может быть, и родится? Земля там должна быть сильная. Отдыхала сотни лет. С дедовских-прадедовских времён никто там не пахал, не сеял... Пустырь, да и пустырь... А кто его знает?
Задумался теперь бедный Скробек и по целым часам блуждал вокруг поля, считая и соображая, как бы приняться за работу, чтобы обратить этот пустырь в пахотную землю.
- Тяжело! Тяжело! - повторял он вполголоса, смотря на огромные пни, глубоко сидящие в земле, на дикие кустарники, на большие камни, которые будто вросли глубоко в землю.
- Тяжело, тяжело! - вздыхал Скробек и уходил домой.
Но едва он уйдёт, как его снова что-то тянет к этому полю, и он идёт снова и снова, глядя на дикие кустарники, вздыхает, покачивает головою и шепчет:
- Тяжело, тяжело! Не по моим силам!
По временам Скробек ожесточался и по три, по четыре дня не ходил на пустырь. Но тогда он чувствовал так, как будто совсем забросил своё хозяйство.
Мало того, перед его глазами ещё живее представлялись серебряные колосья жита или золотистой пшеницы. Он будто слышал шум этих колосьев.
- Тьфу! Колдовство что ли какое!? - и он брался за какую-нибудь работу.
А на другом конце леса, над речкой стояла лесопильная мельница, недалеко от большой дороги.
Много нужно было подвозить туда брёвен, из которых резали широкие и длинные балки. Скробек охотно занимался там и, благодаря своей доброй лошадке, имел недурной заработок. У него уже в горшке, спрятанном под полом, завелись кой-какие деньжонки.
Но деньги эти были не так для него дороги как те, которые он выручил бы от продажи хлеба.
Кто заработал эти деньги? Он и лошадь.
А ну, как на него или на лошадь нападёт болезнь? Он не вечен на белом свете, и конская жизнь короче человеческой. Что же после них обоих останется ребятишкам? Нищета, и только! Вот если бы обработанное поле! Ну, тогда было бы наследство, как следует...
И вечером, возвращаясь с тяжёлой работы в лесу, Скробек волей или неволей шёл к своему пустырю и долго смотрел на него.
Видя это, старый король радостно потирал руки, довольный тем, что золотым и серебряным блеском он приворожил к сердцу Скробка клок дикой земли.
II
Однажды в Соловьиную долину прибрёл музыкант из музыкантов, славный скрипач Сарабанда. Играл он так, что во всей округе и сравняться с ним никто не думал.
Ни Шмуль, который дудит на контрабасе в корчме каждое воскресенье, ни Франек, который ходит по свадьбам со своей скрипкой...
Может быть, один Ясек, пастух, у которого была ивовая дудка, на которой он играл целый день, - может быть, этот пастух мог сколько-нибудь равняться с Сарабандой. Да и то не во всём!
Пускай никого не удивляет, что маэстро Сарабанда в своём сером плаще казался обыкновенным полевым кузнечиком.
На видимость никто не обращает внимания из тех, у кого есть разум, и кто смотрит в суть дела. Правда была в том, что маэстро Сарабанда играл так громко и так трогательно, что не только во всём поле его было слышно, но и в собственной душе.
А как всякая музыка, когда она западёт в глубину души, облекается там в собственные слова, так и теперь случилось.
Когда Шмуль гудел в корчме на своём контрабасе, то за целую милю ясно было слышно, как что-то кричало из этою контрабаса.
А когда Франек, идя на свадьбу, играл на своей скрипке, то ясно было слышно, как в этой скрипке что-то смеялось во всё горло и подпевало:
И вот, молодые и старые бросали работу и бежали слушать музыкантов и посмотреть на общее веселье хоть из-за угла, если кто сам не мог танцевать. Тогда в деревне работа останавливалась, на день, на два, на три дня, а время тихо шло, шло и уходило, унося с собою хлеб насущный.
А когда Ясек играл на своей свирели, то в сердце делалось ужасно грустно, словно как будто кто вздыхал и жаловался. И тогда тоже ясно было слышно:
А когда свирель Яська так играла, у людей при работе опускались руки, плуг казался страшно тяжёлым, земля - бесплодной и твёрдой, коса - тупою, и всякая охота к труду пропадала так, как будто человек страшно заработался.
Но у маэстро Сарабанды дело было не так. Он настолько близко сидел около земли, что хорошо знал её мощь и всю её доброту и кротость, и об этом только умел петь и играть. Ранним ли утром, вечером ли, во всякое время он пел о полях, лесах и ручьях и пел так, что это шло прямо в душу.
А солнце только что заходило.
Краснолюдки выползли из своего уголка посмотреть на золотистый круг, на ясную зарю, на лиловую прозрачность воздуха, а музыкант сидел на пригорке и, засмотревшись на закат, начал играть и петь.
Слушает Скробек, бренчит что-то в воздухе словно серебряные гусли, а из бренчанья этого выходят слова, такие тихие, как будто нашёптывает их само сердце, в груди, или как будто сама душа.
Удивился мужик, слушает; а голос, сначала тихий, становится всё громче, всё шире, всё проникновенней, и полилась песня как звук органа по полям, по лесам, и охватила реки, луга и ручьи, и зашумела листьями полевых груш и лесных дубов и шёпотом трав, и потекла волною той музыки, которая играет в вечерней тишине. И загремела могучая песнь, словно исторглась она из миллиона грудей, и стремилась к небу, и словно миллионы сердец бились в ней и звучали:
пор у него никогда не было.
Ему казалось, что у него выросли сто рук для корчевания, для пахоты, для всякой тяжёлой работы, и его сердце растаяло в гигантской любви к своему запущенному, убогому наследству.
Встал он с порога, посмотрел на свет Божий пытливым, твёрдым взглядом, протянул вперёд руки, сжал кулаки и прошептал:
