Адольф.
Глава третья.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адольф. Глава третья. (старая орфография)

ГЛАВА ТРЕТИЯ.

Я провел ночь в безсоннице. Уже в душе моей не было места ни разсчетам, ни соображениям; я признавал себя влюбленным добросовестно, истинно. Я побуждаем был уже не желанием успеха; потребность видеть ту, которую любил, наслаждаться присутствием её, владела мною исключительно. Пробило одиннадцать часов. Я поспешил к Элеоноре; она меня ожидала. Она хотела говорить: я просил ее меня выслушать; я сел возле нея, ибо с трудом мог стоять на ногах; я продолжал следующим образом, хотя впрочем и бывал вынуждаем прерывать свои речи.

Не прихожу прекословить приговору, вами произнесенному; не прихожу отречься от признания, которое могло вас обидеть: напрасно хотел бы я того. Любовь, вами отвергаемая, несокрушима. Самое напряжение, которым одолеваю себя, чтобы говорить с вами несколько спокойно, есть свидетельство силы чувства, для вас оскорбительного. Но я не с тем просил вас меня выслушать, чтобы подтвердить вам выражение нежности моей; напротив прошу вас забыть о ней, принимать меня по-прежнему, удалить воспоминании о минуте изступления, не наказывать меня за то, что вы знаете тайну, которую должен был заключить я во глубине души моей. Вам известно мое положение, сей характер, который почитают странным и диким, сие сердце, чуждое всех побуждений света, одинокое посреди людей и однако же страдающее от одиночества, на которое оно осуждено. Ваша дружба меня поддерживала. Без этой дружбы я жить не могу. Я привык вас видеть, вы дали возникнуть и созреть сей сладостной привычке. Чем заслужил я лишение сей единственной отрады бытия, столь горестного и столь мрачного? Я ужасно несчастлив: я уже не имею достаточной бодрости для перенесения столь продолжительного несчастия; я ничего не надеюсь, ничего не прошу, хочу только вас видеть; но мне необходимо вас видеть, если я должен жить.

Элеонора хранила молчание. Чего страшитесь? продолжал я. Чего требую? Того, в чем вы не отказываете всем равнодушным и посторонним. Свет ли устрашает вас? Свет, погруженный в свои торжественные ребячества, не будет читать в сердце, подобном моему. Как не быть мне осторожным? Не о жизни ли моей идет дело? Элеонора, склонитесь на мое моление, и для вас оно будет не без сладости. Вы найдете некоторую прелесть быть любимою таким образом, видеть меня при себе занятым одною вами, живущим для вас одной, вам обязанным за все ощущения блаженства, на которые я еще способен, отторгнутым присутствием вашим от страдания и отчаяния.

Я долго продолжал таким образом, опровергая все возражения, пересчитывая тысячью средств все суждения, ходатайствующия в мою пользу. Я был так покорен, так безропотно предан, я так малого требовал, я был бы так несчастлив отказом!

Элеонора была растрогана. Она предписала мне несколько условий. Согласилась видеть меня, только, редко, посреди многолюдного общества и под обязательством никогда не говорить ей о любви. Я обещал все, чего она хотела. Мы оба были довольны: я тем, что вновь приобрел блого, почти утраченное; она тем, что видела себя равно великодушною, нежною и осторожною.

С другого же дня воспользовался я полученным позволением. Все следующие дни делал тоже. Элеонора уже не помышляла о необходимости, чтоб не часто повторялись посещения мои: вскоре ей казалось совершенно естественным видеть меня ежедневно. Десять лет верности внушили Графу П... доверенность неограниченную. Он давал Элеоноре полную свободу. Боровшись с мнением, хотевшим исключить любовницу его из общества, к которому сам был призван, он радовался, видя, что круг знакомства Элеоноры размножается: дом его, наполненный гостями, свидетельствовал ему о победе над мнением.

При входе моем я заметил во взорах Элеоноры выражение удовольствия. Когда разговор был по ней, глаза её невольно обращались на меня. При рассказе занимательном, она призывала меня слушать; но она никогда не бывала одна. Целые вечера проходили так, что мне едва удавалось сказать ей с глазу на глаз несколько слов незначительных или перерываемых. Вскоре такое принуждение начало меня раздражать. Я стал мрачен, молчалив, неровен в обхождении, язвителен в моих речах. Едва мог я воздерживать себя, когда видел, что другие говорят наедине с Элеонорой. Я круто прерывал сии разговоры. Мне дела не было, оскорбятся ли тем или нет, и я не всегда был удерживаем опасением повредить Элеоноре. Она жаловалась мне на эту перемену. Чтож делать? отвечал я ей с нетерпением. Вы без сомнения думаете, что многое для меня сделали: я вынужден сказать вам, что вы ошибаетесь. Я вовсе не постигаю нового образа жизни вашей. Прежде вы жили уединенно; вы убегали общества утомительного; вы устранялись от этих вечных разговоров, продолжающихся именно потому, что их никогда начинать бы не надлежало. Ныне ваши двери настеж для всего мира. Подумаешь, что, умоляя вас принимать меня, я не одному себе, но и целой вселенной выпросил ту же милость. Признаюсь, видя вас некогда столь осторожною, не думал я увидеть вас столь ветренною.

Я разсмотрел в чертах Элеоноры впечатление гнева и грусти. Милая Элеонора, сказал ей тотчас, умеряя себя, разве я не заслуживаю быть отличен от тысячи докучников, вас обступающих? Дружба не имеет ли своих тайн? Не подозрительна ли и не робка ли она посреди шума и толпы?

Тогда поспешно изменились строгия правила, мне предписанные. Она мне позволила живописать ей любовь мою; она постепенно свыклась с этим языком: скоро призналась, что она меня любит.

Несколько часов лежал я у ног её, называя себя благополучнейшим из смертных, расточая ей тысячу уверений в нежности, в преданности и в уважении вечном. Она рассказала мне, что выстрадала, испытывая удалиться от меня; сколько раз надеялась, что угадаю её убежище вопреки её стараниям; как малейший шум, поражавший слух её, казался ей вестью моего приезда; какое смятение, какую радость, какую робость ощутила она, увидев меня снова; с какою недоверчивостью к себе, чтобы склонность сердца своего примирить с осторожностью, предалась она разсеянности света и стала искать толпы, которой прежде избегала. Я заставлял ее повторять малейшия подробности, и сия повесть нескольких недель казалась нам повестью целой жизни. Любовь каким-то волшебством добавляет недостаток продолжительных воспоминаний. Всем другим привязанностям нужно минувшее. Любовь, по мгновенному очарованию, создает минувшее, коим нас окружает. Она дает нам, так сказать, тайное сознание, что мы многие годы прожили с существен еще недавно нам чуждым. Любовь - одна точка светозарная, но, кажется, поглощает все время. За несколько дней не было её, скоро её не будет; но пока есть она, разливает свое сияние на эпоху прежде-бывшую и на следующую за нею.

самохвальства, которого я сам не замечал, возставали во мне против подобной любви. Всегда робкий, часто раздраженный, я жаловался, выходил из себя, обременял Элеонору укоризнами. Не один раз замышляла она разорвать союз, проливающий на жизнь её одно безпокойствие и смущении; не один раз смягчал я ее моими молениями, отрицаниями, слезами.

Элеонора, писал я ей однажды, вы не ведаете всех страданий моих. При вас, без вас, я равно несчастлив. В часы, нас разлучающие, скитаюсь без цели, согбенный под бременем существования, которого я нести не в силах. Общество мне докучает; уединение меня томит. Равнодушные, наблюдающие за мною, не знают ничего о том, что меня занимает, глядят на меня с любопытством без сочувствия, с удивлением без сострадания; сии люди, которые осмеливаются говорить мне не об вас, наносят на душу мою скорбь смертельную. Я убегаю от них; но одинокий ищу безполезно воздуха, который проникнул бы в мою стесненную грудь. Кидаюсь на землю; желаю, чтобы она разступилась и поглотила меня навсегда; опираюсь головою на холодный камень, чтобы утолил он знойный недуг, меня пожирающий; взбираюсь на возвышение, с коего виден ваш дом; пребываю неподвижен, уставя глаза мои на эту обитель, в которой никогда не буду жить с вами. А если бы я встретил вас ранее, вы могли быть моею! Я прижал бы в свои объятия творение, которое одно образовано природою для моего сердца, для сердца столько страдавшого, потому что оно вас искало и встретило слишком поздно. Наконец, когда минут сии часы изступления, когда настанет время, в которое могу вас видеть, обращаюсь с трепетом на дорогу, ведущую в вашему дому. Боюсь, чтобы все встречающие меня, не угадали чувств, которые ношу в себе; останавливаюсь, иду медленными шагами; отсрочиваю мгновение счастия всегда и всем угрожаемого, которое страшусь утратить, счастия, несовершенного и неясного, против которого, может быть, ежеминутно злоумышляют и бедственные обстоятельства, и ревнивые взгляды, и тиранническия прихоти, и ваша собственная воля. Когда ступлю на порог ваших дверей, когда растворяю их, я объят новым ужасом: подвигаюсь, как преступник, умоляющий помилования у всех предметов, попадающихся мне в глаза - как будто все они во мне неприязненны, как будто все они завистливы за час блаженства, которой я еще готовлюсь вкусить. Вздрагиваю от малейшого звука, пугаюсь малейшого движения около себя; шум собственных шагов моих наставляет меня отходить обратно. Уже близ вас, я боюсь еще, чтобы какая нибудь преграда внезапно не возстала между вами и мною. Наконец я вас вижу, вижу вас и дышу свободно, созерцаю вас и останавливаюсь, как беглец, который коснулся до благодетельной почвы, спасающей его от смерти. Но и тогда, когда все существо мое рвется в вам, когда мне было бы так нужно отдохнуть от стольких сотрясений, приложить голову мою в вашим коленам, дать вольное течение слезам моим, должно мне еще превозмогать себя насильственно, должно мне и возле вас жить еще жизнью вынужденною. Ни минуты откровенности! ни минуты свободы! Ваши взгляды стерегут меня; вы смущаетесь, почти оскорбляетесь моим смятением. Не знаю, что за неволя последовала за часами восхитительными, в которые вы мне, по крайней мере, признавались в любви вашей! Время улетает; новые заботы вас призывают: вы их не забываете никогда; вы никогда не отсрочиваете мгновенья, в которое мне должно вас оставить. Наезжают чужие; мне уже не позволено смотреть на вас: чувствую, что мне должно удалиться для избежания подозрений, меня окружающих. Я вас покидаю более волнуемый, более терзаемый, безумнее прежнего; я вас покидаю, и впадаю снова в ужасное одиночество; изнемогаю в нем, не видя перед собою ни одного существа, на которое мог бы опереться и отдохнуть на минуту.

оттенка превосходства над женщиною, которая гласно отдалась ему без брака. Он мог заключить союз более почетный, по общему мнению; он ей не говорил этого; может быть, и сам себе в том не признавался: но то, о чем мы умалчиваем, не менее того есть; а все, что есть, угадывается. Элеонора не имела никакого понятия о сем чувстве страстном, о сем бытии, в её бытии теряющемся, о чувстве, в котором были безпрекословными свидетельствами самые мои изступления, моя несправедливость и мои упреки. Упорство её воспалило все мои чувствования, все мои мысли. От бешенства, которое пугало ее, я обращался к покорности, к нежности, в благоговению идолопоклонническому. Я видел в ней создание небесное: любовь моя походила на поклонение, и оно тем более в глазах её имело прелести, что она всегда боялась оскорбления в противном смысле. Наконец она предалась мне совершенно.

Горе тому, кто, в первые минуты любовной связи, не верит, что эта связь должна быть бесконечною. Горе тому, кто в объятиях любовницы, которую он только что покорил, хранит роковое предведение, и предвидит, что ему некогда можно будет оставить ее. Женщина, увлеченная сердцем своим, имеет в эту минуту что-то трогательное и священное. Не наслаждения, не природа, не чувства развратители наши, нет, а расчеты, в которым мы привыкаем в обществе, и размышления, рождающияся от опытности. Я любил, уважал Элеонору в тысячу раз более прежнего, в то время, когда она отдалась мне. Я гордо представал людям и обращал на них владычественные взоры. Воздух, которым я дышал., был уже наслаждением; я стремился к природе, чтобы благодарить ее за благодеяние нечаянное, за благодеяние безмерное, которым она меня наградила.