Адольф.
Глава четвертая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адольф. Глава четвертая. (старая орфография)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

Прелесть любви, кто мог бы тебя описать! Уверение, что мы встретили существо, предопределенное нам природою; сияние внезапное, разлитое на жизнь и как будто изъясняющее нам загадку её; цена неизвестная, придаваемая маловажнейшим обстоятельствам; быстрые часы, коих все подробности самою сладостью своею теряются для воспоминания и оставляют в душе нашей один продолжительный след блаженства; веселость ребяческая, сливающаяся иногда без причины с обычайным умилением; столько радости в присутствии и столько надежды в разлуке; отчуждение от всех забот обыкновенных; превосходство над всем, что нас окружает, убеждение, что отныне свет не может достигнуть нас там, где мы живем; взаимное сочувствие, угадывающее каждую мысль и отвечающее каждому сотрясению; прелесть любви - кто испытал тебя, тот не будет уметь тебя описывать!

По необходимым делам граф П. принужден был отлучиться на шесть недель. Я почти все это время провел у Элеоноры безпрерывно. От принесенной мне жертвы привязанность её, казалось, возросла. Она никогда не отпускала меня, не старавшись удержать. Когда я уходил, она спрашивала у меня, скоро ли возвращусь. Два часа разлуки были ей несносны. Она с точностью боязливою определяла срок моего возвращения. Я всегда соглашался радостно. Я был благодарен за чувство, был счастлив чувством, которое она мне оказывала. Однако же обязательства жизни ежедневной не поддаются произвольно всем желаниям нашим. Мне было иногда тяжело видеть все шаги мои, означенные заранее, и все минуты таким образом изсчитанные. Я был принужден торопить все мои поступки и разорвать почти все мои светския сношения. Я не знал, что сказать знакомым, когда мне предлагали поездку, от которой в обыкновенном положении я отказаться не имел бы причины. При Элеоноре я не жалел о сих удовольствиях светской жизни, которыми я никогда не дорожил; но я желал, чтобы она позволила мне отвязываться от них свободнее. Мне было бы сладостнее возвращаться к ней по собственной воле, не связывая себе, что час приспел, что она ждет меня с безпокойством, и не имея в виду мысли о её страдании, сливающейся с мыслью о блаженстве, меня ожидающем при ней. Элеонора была, без сомнения, живое удовольствие в существования моем; но она не была уже целью: она сделалась связью! Сверх того я боялся обличить ее. Мое безпрерывное присутствие должно было удивлять домашних, детей, которые могли подстерегать меня. Я трепетал от мысли разстроить её существование. Я чувствовал, что мы не могли быть всегда соединены, и что священный долг велит мне уважать её спокойствие. Я советовал ей быть осторожною, все уверяя ее в любви моей. Но чем более давал я ей советов такого рода, тем менее была она склонна меня слушать. Между тем я ужасно боялся ее огорчить. Едва показывалось на лице её выражение скорби, и воля её делалась моею волею. Мне было хорошо только тогда, когда она была мною довольна. Когда настаивая в необходимости удалиться от нея на некоторое время, мне удавалось ее оставить, то мысль о печали, мною ей нанесенной, следовала за мною всюду. Меня схватывали судороги угрызений, которые усиливались ежеминутно и наконец становились неодолимыми; я летел к ней, радовался тем, что утешу, что успокою ее. Но, по мере приближения в её дому, чувство досады на это своенравное владычество мешалось с другими чувствами. Элеонора сама была пылка. В её прежних сношениях, сердце её было утеснено тягостною зависимостью. Со мною была она в совершенной свободе; потому что мы были в совершенном равенстве. Она возвысилась в собственных глазах любовью чистою от всякого расчета, всякой выгоды; она знала, что я был уверен в любви её во мне собственно для меня. Но от совершенной непринужденности со мною она не утаивала от меня ни одного движения; и когда я возвращался к ней в комнату, досадуя, что возвращаюсь скорее, нежели хотел, я находил ее грустною или раздраженною. Два часа заочно от нея мучился я мыслию, что она мучится без меня: при ней мучился я два часа пока не успевал ее успокоить.

Между тем я не был несчастлив: я утешался, как сладостно быть любимым, даже и с этою взыскательностью. Я чувствовал, что делаю ей добро: счастие её было для меня необходимо, и я знал, что я необходим для её счастия.

Обязательство Элеоноры с графом П..., неровность лет наших, разность наших положений, отъезд мой, и то уже по различным случаям отлагаемый, однако же неминуемый и в скором времени, все сии соображения побуждали меня еще расточать и забирать как можно более счастия: уверенный в годах, я за дни не спорил.

Граф П... возвратился. Он скоро начал подозревать сношения мои с Элеонорою. С каждым днем прием его был со мною холоднее и мрачнее. Я с участием говорил Элеоноре об опасностях, ей предстоящих; умолял ее позволить мне прервать на несколько дней мои посещения; представлял ей пользу её доброго имени, благосостояния, детей. Долго слушала она меня в молчании: она была бледна как смерть. Как бы то ни было, сказала она мне наконец, ни скоро уедете; не станем упреждать эту минуту: обо мне не заботьтесь. Выгадаем несколько дней, выгадаем несколько часов: дни, часы, вот все то, что мне нужно. Не знаю, какое-то предчувствие мне говорит, Адольф, что я умру в ваших объятиях.

И так мы продолжали быть попрежнему: я всегда безпокоен, Элеонора всегда печальна, Граф П... угрюм и молчалив. Наконец, ожиданное мною письмо пришло. Родитель мой приказывал мне приехать к нему. Я понес это письмо к Элеоноре. Уже! сказала она мне, прочитав его; я не думала, что так скоро. Потом, обливаясь слезами, взяла она меня за руку и сказала: Адольф! вы видите, я не могу жить без вас; не знаю, что со мной будет, но умоляю вас, не сейчас уезжайте, останьтесь под каким-нибудь предлогом, попросите родителя вашего позволить вам пробыть здесь еще шесть месяцев. Шесть месяцев, долго ли это? Я хотел оспорить её мнение, но она так горько плавала, так дрожала, черты её носили отпечаток скорби столь раздирающей, что я не мог продолжать. Я кинулся к ногам её, сжал ее в свои объятия, уверил в любви и вышел писать ответ отцу моему, Я в самом деле писал с движением, приданным мне горестью Элеоноры. Я представил тысячу причин к отлагательству, выставил пользу продолжать в Д. несколько курсов, которые не успел выдержать в Геттингене и, отправляя письмо на почту, я горячо желал получить согласие на мою просьбу.

замечает разстройство, не постигая причины. Данным знаком я уведомил Элеонору, что исполнил её желание. Луч радости проблеснул в её глазах, но вскоре исчезнул. Мы не говорили ни слова; молчание становилось затруднительным для всех троих. - Меня уверяют, милостивый государь, сказал мне наконец, граф, что вы готовитесь ехать. Я отвечал, что еще не знаю того. - Мне кажется, возразил он, что в ваши лета не должно медлить вступить на какое-нибудь поприще: впрочем, продолжал он, взглядывая на Элеонору, может быть, здесь не все думают одинаково со мною.

Я не долго ждал отцовского ответа. Распечатывая письмо, трепетал, вообразив, какую печаль нанесет Элеоноре отказ отца моего. Мне казалось даже, что я разделил бы сию грусть с равною силою; но, прочитав изъявление его согласия, я скоропостижно был объят мыслию о всех неудобствах дальнейшого здесь пребывания. - Еще шесть месяцев принуждения и неволи, вскричал я, еще шесть месяцев оскорблять мне человека, который принимал меня с дружбою, предавать опасности женщину, меня любящую, которой угрожаю утратою единственного положения, обещающого ей спокойствие и уважение, еще обманывать отца моего; и для чего? чтобы на минуту не преодолеть печали, рано или поздно неминуемой? Не испытываем ли сей печали ежедневно по частям, по капле за каплею? Я только гублю Элеонору. Мое чувство, каково оно есть, не может ее удовольствовать. Я жертвую ей собою безплодно для счастия её; я живу здесь без пользы, в неволе, не имея ни минуты свободной, не видя возможности час один подышать спокойно. Я вошел в Элеоноре, еще весь озабоченный этими размышлениями и застал ее одну. - Остаюсь еще на шесть месяцев, сказал я ей. - Вы уведомляете меня о том очень сухо. - Признаюсь, от того, что за вас и за себя страшусь последствий отсрочки. - Кажется, по-крайней мере, для вас не могут они быть слишком неприятны. - Вы уверены, Элеонора, что я не о себе всегда более забочусь. - Но не очень и о счастия других. - Разговор принял бурное направление. Элеонора оскорбилась моим сожалением в таком случае, где, казалось ей, должен я был разделить её радость. Я оскорблен был торжеством, одержанным ею над прежним моим решением. Ошибка наша разгорелась. Мы вспыхнули взаимными упреками. Элеонора обвиняла меня в том, что я обманул ее, имел в ней одну минутную склонность, отвратил от нея привязанность графа и поставил ее в глазах света в то сомнительное положение, из коего выдти старалась она во всю жизнь свою. Я досадовал, зачем она обращает против меня все то, что я исполнил из одной покорности в ней, из одного страха ее опечалить. Я жаловался на свое жестокое утеснение, на бездействие, в котором изнемогала моя молодость, на деспотизм её, тяготеющий на всех моих поступках. Говоря таким образом, я увидел лицо её, облитое слезами: я остановился; подаваясь обратно, отрицал, изъяснял. Мы поцеловались: но первый удар был нанесен; первая преграда была переступлена. Мы оба выговорили слова неизгладимые: мы могли умолкнуть, но не могли забыть сказанного. Долго не говоришь иного друг другу; но что однажды высказано, то безпрерывно повторяется.

чуждалась меня. После наших самых жарких споров, она так же хотела нетерпеливо меня видеть, назначала час нашего свидания с такою же заботливостью, как будто связь наша была попрежнему равно безмятежна и нежна. Я часто думал, что самое поведение мое содействовало к сохранению Элеоноры в таком расположении. Еслибы я любил ее так, как она меня любила, то она более владела бы собою: она с своей стороны размышляла бы об опасностях, которыми пренебрегала. Но всякая предосторожность была ей ненавистна; потому что предосторожность била моим попечением. Она не исчисляла своих пожертвований, потому что была озабочена единым старанием, чтобы я не отринул их. Она не имела времени охладеть ко мне, потому что все время, все её усилия были устремлены к тому, чтобы удержать меня. Эпоха, снова назначенная для моего отъезда, приближалась - и я ощущал, помышляя о том, смешение радости и горя, подобно тому, что ощущает человек, который должен купить несомнительное исцеление операциею мучительною.

В одно утро Элеонора написала мне, чтобы я сейчас явился к ней. Граф, связала она, запрещает мне вас принимать: не хочу повиноваться сей тираннической воле. Я следовала за этим человеком во всех его изгнаниях; я спасла его благосостояние; я служила ему во всех его предприятиях. Он теперь может обойтись без меня; я не могу обойтись без вас. Легко угадать все мои убеждения для отвращения её от намерения, которого я не постигал. Говорил я ей о мнении общественном. - Сие мнение, отвечала она, никогда не было справедливо ко мне. Я десять лет исполняла обязанности свои строже всякой женщины, и мнение сие тем не менее отчуждало меня от среды, которой я была достойна. Я напоминал о детях её. - Дети мои - дети графа П... Он признал их; он будет о них заботиться: для них будет благополучием позабыть о матери, с которою делиться им одним позором. Я удвоивал мои моления. - Послушайте, связала она: если я разорву связь мою с графом, откажетесь ли вы меня видеть? Откажетесь ли? повторила она, схватывая меня за руку с сильным движением, от которого я вздрогнул. - Нет, без сомнения, отвечал я, и чем вы будете несчастнее, тем я буду вам преданнее. Но разсмотрите... - Все разсмотрено, прервала она. Он скоро возвратится; удалитесь теперь; не приходите более сюда.

Я желал однако же, чтобы она отвязалась от намерения, которого я так боялся за нее, и начинал ласкать себя благоприятным предположением, как вдруг женщина принесла мне записку, в которой Элеонора просила меня быть в ней в такой-то улице, в такомъ~то доме, в третьем этаже. Я бросился туда, надеясь еще, что за невозможностью принять меня в жилище графа П... она пожелала видеться со мною в другом месте в последний раз. Я застал ее за приготовлениями перемещений: она подошла во мне с видом довольным и вместе робким, желая угадать из глаз моих впечатление мое. - Все расторгнуто, связала она мне: я совершенно свободна. Собственного имения моего у меня семьдесят пять червонцев ежегодного доходу: их станет мне. Вы остаетесь еще шесть недель; когда уедете, мне авось можно будет сблизиться с вами: вы, может быть, возвратитесь ко мне. И как будто, страшась ответа, она приступила ко множеству подробностей, относительных до планов её. Она тысячью средств старалась уверить меня, что будет счастлива, что ничем не пожертвовала, что решение, избранное ею, до мысли ей и независимо от меня. Очевидно было, что она сильно превозмогала себя и не верила половине того, что говорила. Она оглушала себя своими словами, боясь услышать мои: она деятельно распложала речи свои, чтобы удалить минуту, в которую возражения мои повергнут ее в отчаяние. Я не мог отыскать в сердце своем силы ни на одно возражение. Я принял её жертву, благодарил за нее, сказал, что я оною счастлив; сказал ей еще более: уверил, что я всегда желал приговора неизменимого, который наложил бы на меня обязанность никогда не покидать ее; приписывал свое недоумение чувству совестливости, запрещающему мне согласиться на то, что совершенно ниспровергает её состояние. В эту минуту, одним словом, я полон был единою мыслию: отвратить от нея всякую печаль, всякое опасение, всякий страх, всякое сомнение в чувстве моем. Пока я говорил с нею, я не взирал ни на что за сею целью, и я был искренен в моих обещаниях.