Адольф.
Глава восьмая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адольф. Глава восьмая. (старая орфография)

ГЛАВА ОСЬМАЯ.

На другой день встал я, преследуемый мыслями, волновавшими меня накануне. Волнение мое усиливалось в следующие дни: Элеонора тщетно хотела проникнуть причину оного. На её стремительные вопросы я отвечал принужденно односложными словами. Я, так сказать, хотел закалить себя против её увещеваний, зная, что за моею откровенностью последует скорбь её, и что её скорбь наложит на меня новое притворство.

Безпокойная и удивленная, она прибегла к одной своей приятельнице, чтобы разведать тайну, в которой она меня обвиняла: алкая сама себя обманывать, искала она события там, где было одно чувство. Сия приятельница говорила мне о моем своенравии, об усилиях, с коими отвращал я всякую мысль о продолжительной связи, о моей непостижимой жажде разрыва и одиночества. Долго слушал я ее в молчании; до той поры я еще никому не сказывал, что уже не люблю Элеонори: язык мой отказывался от сего признания, которое казалось мне предательством. Я хотел однакоже оправдать себя; я рассказал повесть свою с осторожностью, говорил с большими похвалами об Элеоноре, признавался в неосновательности поведения моего, приписывая ее затруднительности нашего положения, и не позволял себе промолвить слово, которое ясно показало бы, что истинная затруднительность с моей стороны заключается в отсутствии любви. Женщина, слушавшая меня, была растрогана моим рассказом: она видела великодушие в том, что я называл суровостью; те же объяснения, которые приводили в изступление страстную Элеонору, вливали убеждение в ум безпристрастной её приятельницы. Так легко быть справедливым, когда бываешь безкорыстным. Кто бы вы ни были, не поручайте никогда другому выгод вашего сердца! Сердце одно может быть ходатаем в своей тяжбе. Оно одно измеряет язвы свои; всякий посредник становится судиею; он следует, он мирволить, он понимает равнодушие, он допускает возможность его, признает неизбежность его, и равнодушие находит себя чрез это, к чрезвычайному удивлению своему, законным в собственных глазах своих. Упреки Элеоноры убедили меня, что я был виновев: я узнал от той, которая думала быть защитницею её, что я только несчастлив. Я завлечен был до полного признания в чувствах моих; я согласился, что питаю к Элеоноре преданность, сочувствие, сострадание: но прибавил, что любовь не была нимало участницею в обязанностях, которые я возлагал на себя. Сия истина, доселе заключенная в коем сердце и поведанная Элеоноре, единственно посреди смущения и гнева, облеклась в собственных глазах моих большою действительностью и силою именно потому, что другой стал её хранителем. Шаг большой, шаг безвозвратный проложен, когда мы раскрываем вдруг перед взорами третьяго изгибы сокровенные сердечной связи; свет, проникающий в сие святилище, свидетельствует и довершает разрушения, которые тьма окружала своими мраками: так тела, заключенные в гробах, сохраняют часто свой первобытный образ, пока воздух внешний не коснется их и не обратит в прах.

развертывала она под различными изменениями понятия общия, которые были ничто иное, как нападения частные. Ничего нет страннее, говорила она, усердия некоторых приязней: есть люди, которые торопятся быть ходатаями вашими, чтобы удобнее отказаться от вашей пользы: они называют это привязанностью; я предпочла бы ненависть. Я легко понял, что приятельница Элеоноры была защитницею моею против нея, и раздражила ее, не находя меня довольно виновным. Я таким образом был в некотором сочувствии с другим против Элеоноры: это между сердцами нашими была новая преграда.

Спустя несколько дней, Элеонора была еще неумереннее; она не была способна ни к какому владычеству над собою: когда полагала, что имеет причину к жалобе, она прямо приступала к объяснению без бережливости и без разсчета, и предпочитала опасение разрыва принуждению притворства. Обе приятельницы разстались в ссоре непримиримой.

Зачем вмешивать посторонних в наши сердечные перемолвки? говорил я Элеоноре, Нужно ли нам третьяго, чтобы понимать друг друга? А если уже не понимаем, то третий поможет ли нам в этом? - Вы сказали справедливо, отвечала она мне: но вина от вас; бывало, я не прибегала ни к кому, чтобы достигнуть до сердца вашего.

Неожиданно Элеонора объявила намерение переменить образ жизни своей. Я разгадал по речам её, что неудовольствие, меня пожиравшее, она приписывала уединению, в котором живем. Прежде, чем покорить себя истолкованию истинному, она истощала все истолкования ложные. Мы проводили с глаза на глаз однообразные вечера между молчанием и досадами: источник долгих бесед уже изсякнул.

Элеонора решилась привлечь к себе дворянския семейства, живущия в соседстве или в Варшаве. Я легко предусмотрел препятствия и опасности попыток её. Родственники, оспаривавшие наследство у ней, разгласили её прежния заблуждения и разсеяли тысячу злоречивых поклепов на нее. Я трепетал уничижений, которым она подвергается, и старался отвратить ее от этого предположения. Мои представления остались безуспешными; я оскорбил гордость её моими опасениями, хотя и выражал их бережно. Она подумала, что я тягощусь связью нашею, потому что жизнь её была двусмысленна: тем более поспешила она завладеть снова почетною чредою в свете. Усилия её достигли некоторого успеха. Благосостояние, которым она пользовалась; красота её, еще мало измененная временем; молва о самых приключениях её - все в ней возбуждало любопытство. Вскоре увидела она себя окруженною многолюдным обществом: но она была преследуема сокровенным чувством замешательства и безпокойствия. Я досадовал на свое положение: она воображала, что я досадую на положение её; она выбивалась из него. Пылкое желание её не давало ей времени на обдуманность; её ложные отношения кидали неровность на поведение её и опрометчивость на поступки. Ум её был верен, но мало обширен; верность ума её была искажена вспыльчивостью нрава; недальновидность препятствовала ей усмотреть черту надежнейшую и схватить тонкия оттенки. В первый раз назначила она себе цель: и потому, что стремилась в этой цели, она ее миновала. Сколько докук вытерпела она, ее открываясь мне! сколько раз краснел я за нее, не имея силы сознаться ей в том! Таковы между людьми господство осторожности в приличиях и соблюдение мерности, что Элеонора бывала более уважена друзьями графа П... в звании любовницы его, нежели соседами своими, в звании наследницы больших поместий, посреди своих вассалов. Попеременно высокомерная и умоляющая, то приветливая, то подозрительно взыскательная, она в поступках и речах своих таила, не знаю, какую-то разрушительную опрометчивость, низвергающую уважение, которое обретается единым спокойствием.

Мы однако же между собою жили миролюбивее. Развлечение было нам отдыхом от наших мыслей обычайных. Мы бывали одни только по временам и, храня друг к другу доверенность безпредельную во всем, за исключением ближайших чувств наших, мы замещали сии чувства наблюдениями и действительностью, и беседы наши были снова для нас не без прелести. Но вскоре сей новый род жизни обратился для меня в источник нового безпокойствия. Затерянный в толпе, окружавшей Элеонору, я заметил, что был предметом удивления и норицания. Эпоха решению тяжбы её приближалась: противники её утверждали, что она охолодила в себе сердце родительское проступками безчисленными; присутствие мое было засвидетельствованием уверений их. Приятели её винили меня за вред, который ей причиняю. Они извиняли страсть её ко мне; но меня уличали в безчувственности и в небрежении доброго имени её: я, говорили они, употребляю во зло чувство, которое мне должно было бы умерить. Я знал один, что, покидая ее, увлеку по следам своим, и что она из желания не разлучиться со мною пожертвует всеми выгодами фортуны и всеми разсчетами осторожности. Я не мог избрать публику поверенною тайны сей; таким образом я в доме Элеоноры казался не иначе, как посторонним, вредящим даже успеху дела, от которого зависела судьба её; и по странному испровержению истины, в то время, когда я был жертвою воли её непоколебимой, она впутала жалость, и выдаваема была за жертву господства моего.

Новое обстоятельство припуталось в этому положению страдательному.

Необыкновенный оборот оказался неожиданно в поведении и обращении Элеоноры; до той поры, казалось, она занята была мною однем: вдруг увидел я, что она не чуждается и домогается поклонений мущин, ее окружавших. Сия женщина, столь осторожная, столь холодная, столь опасливая, вяжется, внезапно переменилась в нраве. Она ободряла чувства и даже надежды молодежи, из коей иные, прельщаясь её красотою, а другие, не смотря на минувшия заблуждения, искали действительно руки её; она не отказывала им в долгих свиданиях с глаза на глаз; она имела с ними это обращение сомнительное, но привлекательное, которое отражает слабо, чтобы удерживать, потому что оно обличает более нерешительность, нежели равнодушие, более отсрочку, нежели отказ. Я после узнал от нея самой, и события меня в том уверили, что она поступала таким образом по разсчету ложному и бедственному. Она, надеясь оживить мою любовь, возбуждала мою ревность: но она тревожила пепел, который ничем не мог уже быть согрет. Может быть, с этим разсчетом и без ведома её самой сливалось некоторое тщеславие женское: она была уязвлена моею холодностью; она хотела доказать себе самой, что может еще нравиться. Может быть, в одиночестве, в котором оставил я сердце её, находила она некоторую отраду, внимая выражениям любви, которых я давно уже не произносил.

Как бы то ни было, но я несколько времени ошибался в побуждениях её. Я провидел зарю моей свободы будущей; я поздравил себя с тем. Страшась прервать каким нибудь движением необдуманным сей важный перелом, от которого ожидал я своего избавления, я стал кротче и казался довольнее. Элеонора почла мою кротость за нежность; мою надежду увидеть ее счастливою без меня за желание утвердить её счастие. Она радовалась своей уловке. Иногда однако же пугалась она, не замечая во мне никакого безпокойствия: она попрекала мне, что не ставлю никаких преград сим связям, которые повидимому могли ее от меня похитить. Я отражал её обвинения шутками, но не всегда удавалось мне успокоить ее. Характер её сквозил из под притворства, которое она на себя налагала. Сшибки загорались на другом поле, но были не менее бурны. Элеонора приписывала мне свои проступки; она намекала мне, что одно слово мое обратило бы ее ко мне совершенно; потом оскорбленная моим молчанием, она видалась снова в кокетство с некоторым изступлением.

и казалось, вынуждало меня на то, Но не знал ли я, что сие поведение было плодом моим? Не знал ли я, что Элеонора в глубине сердца своего не переставала любить меня? Мог ли я наказывать ее за неосторожность, в которую вовлекал ее? Мог ли я холодным лицемером искать предлога в сих неосторожностях для того, чтобы покинуть ее безжалостно?

по разсчету, а был всегда управляем чувствами истинными и естественными. Как могло случиться, что с такими чувствами был я так долго на несчастие себе и другим?

Общество однако же наблюдало меня с удивлением. Мое пребывание у Элеоноры могло быть объяснено одною моею чрезмерною привязанностью к ней; а равнодушие, оказываемое мною при виде новых уз, которые она вязалась всегда готовою принять, отрицало эту привязанность. Приписывали мою непостижимую терпимость ветренности правил, безпечности в отношении в нравственности, которые (так говорили) изобличают человека, глубоко проникнутого эгоизмом и развращенного светом. Сии заключения, тем более способные к впечатлениям, чем более принаравливалась они к душам их выводящим, были охотно одобрены и разглашены. Отзыв их достиг наконец и до меня; я негодовал при сем неожиданном открытии: в возмездие моих продолжительных пожертвований я был неоценен, был оклеветан: я для женщины забыл все выгоды, отклонил все радости жизни - и меня же осуждали.

Я объяснился горячо с Элеонорою: одно слово разсеяло сей рой обожателей, созванный ею только с тем, чтобы пугать меня утратою её. Она ограничила свое общество несколькими женщинами и малым числом мущин пожилых. Все облеклось вокруг нас правильною наружностью: но мы от этого были только несчастнее; Элеонора полагала, что она присвоила себе новые права; я почувствовал себя отягченным новыми цепями.

Не умею описать, сколько горечи и сколько изступлений было последствием сношений наших, таким образом омногосложенных. Наша жизнь была гроза безпрерывная. Искренность утратила все свои прелести, и любовь всю свою сладость. У нас уже не было и тех преходчивых промежутков, которые на несколько мгновений как будто исцеляют язвы неисцелимые. Истина пробилась со всех сторон, и я для поведания её избирал выражения самые суровые и самые безжалостные. Я только тогда смирялся, когда видал Элеонору в слезах; и самые слезы её была не что иное, как лава горящая, которая, падая капля за каплею на мое сердце, исторгала из меня вопли, но не могла исторгнуть отрицания. В это самое время видел я не один раз, как вставала она бледная, и вдохновенная пророчеством: "Адольф, восклицала она, вы не ведаете зла, которое мне наносите; вы о нем некогда узнаете, узнаете от меня, когда низринете меня в могилу". Несчастный, когда я слышал эти слова, почто я сам не бросился в могилу до нея!