Адольф.
Глава седьмая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адольф. Глава седьмая. (старая орфография)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

Элеонора с самого приезда своего водворена была в управление оспариваемых у нея поместий, под обязательством не располагать ими до окончательного решения тяжбы. Она поселилась в одном из них. Отец мой, никогда в письмах своих не приступавший прямо, только наполнял их намеками против моей поездки. "Вы извещали меня, писал он, что вы не поедете. Вы развили подробно предо мною все причины, по которым решились не ехать. И я вследствие того уверен был, что вы поедете. Могу только жалеть о вас, видя, как с вашим духом независимости вы всегда делаете то, чего не хотите. Впрочем не берусь судить о положении, не совершенно мне известном. Доселе вы казались мне покровителем Элеоноры, и в этом отношении было в ваших поступках что-то благородное, возвышающее ваш характер, не смотря на предмет вашей привязанности. Ныне отношения ваши уже не те: уже не вы ей покровительствуете, она покровительствует вам: вы живете у нея. Вы посторонний, которого вводит она в свое семейство. Не произнесу приговора над положением, избранным вами; но оно может иметь свои неудобства: и я желал бы умалить их по мере возможности своей. Пишу к барону Т..., нашему министру в вашем краю, и поручаю вас его благосклонности. Не знаю, почтете ли вы за нужное воспользоваться моим предложением; признайте в этом, по крайней мере, доказательство моего усердия, а ни мало не покушение на независимость, которую вы завсегда умели защищать с успехом против отца вашего".

Я подавил в себе размышления, рождаемые во мне слогом сего письма. Деревня, в которой жил я с Элеонорою, была не в дальнем разстоянии от Варшавы. Я поехал в город к барону Т...; он обошелся со мною ласково, разспросил меня о причинах пребывания моего в Польше, о моих дальнейших намерениях: я не знал, что отвечать ему. После нескольких минут принужденного разговора, он сказал мне: хочу говорить с вами откровенно. Знаю причины, которые привели вас в здешний край; ваш отец меня о них уведомил. Скажу даже, что понимаю их: нет человека, который не был бы раз в жизни мучим желанием пресечь связь неприличную, и страхом огорчить женщину, которую он любил. Неопытность молодости увеличивает без меры затруднения подобного положения: приятно доверять истине всех свидетельств горести, заменяющих в поле слабом и заносчивом все средства силы и разсудка. Сердце от того страдает, но самолюбие наслаждается; и тот, кто добродушно полагает, что предает себя в возмездие на жертву отчаянию им внушенному, в самом деле жертвует только обманам собственного тщеславия. Нет ни одной из страстных женщин, населяющих шар земной, которая не клялась, что убьют, покидая ее: нет ни одной еще, которая не осталась бы в живых и не утешилась. Я хотел прервать слова его. Извините меня, мой молодой друг, сказал он мне, если изъясняюсь прямо: но все хорошее, об вас мне сказанное, дарования, заметные в вас; поприще, по коему должны вы пройти - все налагает на меня обязанность ничего от вас не утаивать. Читаю в душе вашей вопреки вам и лучше вас: вы уже не влюблены в женщину, господствующую вами и влекущую вас за собою; если бы еще любили ее, то не приехали бы ко мне. Вы знали, что отец ваш писал ко мне: вам легко было догадаться о том, что скажу вам; вам не досадно было слушать из уст моих разсуждения, которые вы сами себе повторяете безпрерывно и всегда безуспешно. Имя Элеоноры не совершенно безпорочно... Прекратите, прошу вас, отвечал я, разговор безполезный. Бедственные обстоятельства могли располагать первыми годами Элеоноры; можно судить о ней неблагоприятно по лживым признакам: но я знаю ее три года, и нет в мире души возвышеннее, её характера благороднее, сердца чище и безкорыстнее. Как вам угодно, возразил он, но подобных оттенок мнение не будет глубоко изследовать. Действия положительны; они гласны. Запрещая мне напоминать о них, думаете ли, что их уничтожаете? Послушайте, продолжал он, надобно знать в свете, чего хочешь? Вы на Элеоноре не женитесь? Нет, без сомнения, вскричал я; она сама никогда не желала того. Что же вы намерены делать? Она десятью годами вас старее. Вам двадцать-шесть лет; вы позаботитесь о ней еще лет десять. Она состарится: вы достигнете до половины жизни вашей, ничего не начав, ничего не кончив для вас удовлетворительного. Скука овладеет вами; тоска и досада овладеют ею: она с каждым днем будет вам менее приятна, вы с каждым днем будете ей нужнее; и рождение знаменитое, фортуна блестящая, ум отличный ограничатся тем, что вы будете прозябать в углу Польши, забытые друзьями вашими, потерянные для славы и мучимы женщиною, которая, чтобы вы ни делали, никогда довольна не будет. Прибавлю еще слово, и мы более уже не возвратимся в предмету, который приводит вас в замешательство. Все дороги вам открыты: литературная, воинская, гражданская; вы имеете право искать свойства с почетнейшими домами; вы рождены достигнуть всего; но помните твердо, что между вами и всеми родами успеха есть преграда необоримая, и эта преграда Элеонора. Я почел обязанностью, милостивый государь, отвечал я ему, выслушать вас в молчании; но обязан я и для себя объявить вам, что вы меня не поколебали. Никто, кроме меня, повторяю, не может судить Элеонору. Никто не оценивает достаточно истины её чувствований и глубины её впечатлений. Пока я буду ей полезен, я останусь при ней. Никакой успех не утешит меня, если оставлю ее несчастною; а хотя и пришлось бы мне ограничить свое поприще единственно тем, что буду служить ей подпорою, что буду подкреплять ее в печалях её, что осеню ее моею привязанностью от несправедливости мнения, не познавшого её, и тогда бы еще думал я, что дано мне было жить не напрасно.

свидания с этою Элеонорою, которую сейчас защищал; я поспешно пробежал весь город: мне не терпелось быть одному.

"между всеми родами успеха и вами есть преграда необоримая и эта преграда Элеонора", звучали вокруг меня. Я кинул долгий и грустный взгляд на время, протекшее без возврата: я припоминал себе надежды молодости, доверчивость, с которою некогда повелевал я будущим, похвалы, приветствовавшия мои первые опыты, зарю доброго имени моего, которая блеснула и исчезла предо мною; я твердил себе имена многих товарищей в учении, которыми пренебрегал я с гордостью, и которые одним упорным трудом и порядочною жизнью далеко оставили меня за собою на стезе фортуны, уважения и славы: мое бездействие давило меня. Подобно скупцам, представляющим себе в сокровищах, собираемых ими, все блага, которые бы можно было купить на эти сокровища, я видел в Элеоноре лишение всех успехов, на которые имел я права. Я сетовал не об одном поприще: не покусившись ни на одно, я сетовал о всех поприщах. Не испытав никогда сил своих, я почитал их безпредельными и проклинал их: я тогда желал бы родиться от природы слабым и ничтожным, чтобы оградить себя, по крайней мере, от упрека в добровольном унижении: всякая похвала, всякое одобрение уму или познаниям моим были мне укоризною нестерпимою: мне казалось, что слышу, как удивляются мощным рукам бойца, скованного железами в глуши темницы. Хотел ли я уловить мою бодрость, сказать себе, что пора деятельности еще не миновалась: образ Элеоноры возникал предо мною как привидение и откидывал меня в ничтожность; я чувствовал в себе движения бешенства на нее, и по странному смешению сие бешенство ни мало не умеряло страха, во мне внушаемого мыслию опечалить ее.

Душа моя, утомленная сими горькими чувствами, искала себе вдруг прибежища в чувствах противоположных. Несколько слов, сказанных, может быть, случайно бароном, Т... о возможности союза сладостного и мирного, послужили мне к созданию себе идеала подруги, Я размыслился о спокойствии, об уважении, о самой независимости, обещанной мне подобною участью: ибо узы, которые влачил я так давно, держали меня в зависимости, тысячу раз тягостнейшей, нежели та, которой покорился бы я союзом признанным и законным. Я воображал себе радость отца моего; я ощущал в себе живейшее нетерпение приобресть снова в отечестве и в сообществе мне равных место, принадлежавшее мне по праву; я видел себя, строгою и безукорительною жизнию опровергающим приговоры, произнесенные обо мне злоречием холодным и ветренным, и все упреки, коими поражала меня Элеонора. Она обвиняет меня безпрерывно, говорил я, в том, что я суров, неблагодарен, безжалостлив. Ах, еслибы небо даровало мне подругу, которую приличия общественные позволили бы мне назвать своею, которую родитель мой, не краснея, мог бы наречь дочерью, я в тысячу раз был бы счастливее, видя себя виновником её счастия! Чувствительность, которой не признают во мне, потому что она сжата, страдает, потому что требуют от нея повелительно доказательств, в которых сердце мое отказывает заносчивости и угрозе, чувствительность сия обнаружилась бы во мне, еслибы мог я предаваться ей с любимым существом, спутником моим в жизни правильной и уваженной. Чего я не сделал для Элеоноры? Для нея покинул я отечество и семейство; для нея опечалил я сердце престарелого отца, который грустит еще в разлуке со мною; для нея живу я в краях, где молодость моя утекает одинокая, без славы, без чести, без удовольствия: столько пожертвований, совершенных без обязанности и без любви, не показывают ли, чего могли бы ожидать от меня любовь и обязанность? Если я столько страшусь горести женщины, господствующей надо мною единою горестью своею, то как заботливо устранял бы я всякую скорбь и досаду от той, которой мог бы я себя гласно посвятить без угрызений и безраздельно! Сколько был бы я тогда не похож на то, что я ныне! Как горечь сия, которую мне ставят теперь в преступление, потому что источник её неведом, быстро убежала бы от меня! Сколько был бы я благодарен небу и благосклонен к людям!

Я говорил таким образом: глаза мои увлажнились слезами; тысяча воспоминаний вторгались потоками в мою душу. Мои сношения с Элеонорою сделали все сии воспоминания для меня ненавистными. Все, что припоминало мне мое детство; места, где протекли мои первые годы; товарищей моих первых игр; престарелых родственников, расточавших предо мною первые свидетельства нежного участия - все ото язвило, гнело меня: я вынужден был отражать, как мысли преступные, образы самые улыбчивые, желания самые сродные. Подруга, которую воображение мое внезапно создало, сливалась напротив со всеми этими образами и освящала все сии желания. Она соучаствовала мне во всех моих обязанностях, во всех моих удовольствиях, во всех моих вкусах. Она сдвигала мою жизнь настоящую с тою эпохою моей молодости, когда надежда разверзала мне столь обширную даль, с эпохою, от которой Элеонора отделила меня, как бездною. Малейшия подробности, маловажнейшие предметы живописались пред моею памятью: я видел вновь древнюю обитель, в которой жил я с родителем; леса, ее окружающие; реку, орошающую подошву стен её; горы, граничившия с небосклоном. Все сии явления вязались мне столь очевидными, столь исполненными жизни, что они поражали меня трепетом, который я выносил с трудом, и воображение мое ставило возле них творенье невинное и молодое, их украшающее, одушевляющее их надеждою. Я скитался, погруженный в это мечтание, все без решения твердого, не говоря себе, что должно разорвать связь с Элеонорою, имея о действительности одно понятие глухое и смутное, и в положении человека, удрученного горестью, которого сон утешил видением, и которой предчувствует, что сновидение пропадает. Я усмотрел вдруг замок Элеоноры, к которому приближался нечувствительно: я остановился, поворотил на другую дорогу: счастлив был, что отсрочу минуту, в которую услышу голос её.

обширное безмолвие, меня окружавшее и перерываемое одними отзывами, редкими и отдаленными, заменили мое волнение чувством, более спокойным и благоговейным. Я пробегал глазами по сероватому небосклону, коего пределы были мне уже незримы: тем самым раскрывал он во мне, некоторым образом, ощущение неизмеримости. Я давно не испытывал ничего подобного: безпрерывно поглощаемый размышлениями, всегда личными, всегда обращающий взоры свои на свое положение, я сделался чуждым всякому общему понятию: я занят был только Элеонорою и собою; Элеонорою, к которой хранил одно сострадание пополам с усталостью; собою, которого уже вовсе не уважал: я себя сжал, так сказать, в новом роде эгоизма - в эгоизме без бодрости, недовольном и уничиженном: я любовался тем, что возрождаюсь к мыслям другого разряда, что отыскиваю способность забывать себя самого, предаваясь думам безкорыстным; казалось, душа моя возстает от падения долгого и постыдного.

Почти всю ночь провел я таким образом. Я шел, куда глаза глядят: я обежал поля, леса, селения, где все было без движения. Изредка усматривал я в отдаленном жилище бледный свет, пробивающий темноту. Тут, говорил я себе, тут, быть может, какой нибудь несчастный раздирается скорбью или борется со смертью - со смертью, таинством неизъяснимым, в котором опытность вседневная как будто еще не убедила людей, пределом неизбежным, который не утешает, не усмиряет нас; предметом безпечности необычайной и ужаса преходящого: и я так же, продолжал я, предаюсь сей ветрености безумной! я возмущаюсь против жизни как будто этой жизни не иметь конца! я разсеваю несчастия кругом себя, чтобы на свою долю завоевать себе несколько годов ничтожных, которых время не замедлит у меня похитить! Ах, откажемся от сих тщетных усилий: насладимся, глядя, как сие время убегает, как одни сходят дни на другие: останемся неподвижными, равнодушными зрителями бытия, уже до половины истекшого; пускай овладеют им, пускай раздирают его: течения его не продлят: стоит ли его оспаривать?

волнение исчезло: из впечатлений сей ночи безумия оставалось во мне одно чувство, сладостное и почти спокойное; может быть, усталость физическая, ощущаемая мною, содействовала этому спокойствию.

Начинало разсветать. Я уже различал предметы. Я узнал, что я был довольно далеко от жилища Элеоноры. Я представлял себе её безпокойство и спешил возвратиться к ней, по возможности сил моих утомленных: дорогою встретил я человека верхом, посланного ею отыскивать меня, Он сказал мне, что она уже двенадцать часов в живейшем страхе, что, съездив в Варшаву, объездив все окрестности, возвратилась она домой в тоске неизъяснимой, и что жители её разосланы по всем сторонам искать меня. Этот рассказ исполнил меня тотчас нетерпением довольно тяжким. Мне стало досадно, видя себя подверженного Элеонорою надзору докучному. Напрасно твердил я себе, что любовь её одна виною тому; но не самая ли эта любовь была виною сего моего несчастия? Однако же я успел одолеть сие чувство, в котором упрекал себя. Я знал, что она страшится и страдает. Я сел на лошадь. Я проскакал поспешно разстояние, нас разделявшее. Она приняла меня с восторгами радости. Я был умилен её нежностью. Разговор наш не был продолжителен, потому что она помнила, что мне нужно отдохновение: и я оставил ее, по крайней мере на этот раз ничего не сказав прискорбного для сердца её.