Адольф.
Глава шестая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адольф. Глава шестая. (старая орфография)

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Доехав до границы, я написал к отцу. Письмо мое было почтительно, но в нем отзывалась горечь. Я досадовал на него, что он скрепил мои узы, думая разорвать их. Я объявлял ему, что не покину Элеоноры, пока не будет она прилично устроена и будет нуждаться в моей помощи. Я умолял, чтобы деятельною враждою своею, он не вынуждал меня быть навсегда к ней привязанным. Я ждал его ответа, чтобы знать на что решиться. "Вам двадцать - четыре года, отвечал он мне: не буду действовать против вас по праву власти, уже близкой предела своего и которой никогда я не обнаруживал: стану даже, по мере возможности, скрывать ваш странный поступок: распущу слух, что вы отправились по моему приказанию и по моим делам. Рачительно озабочусь содержанием вашим. Вы сами скоро почувствуете, что жизнь, избранная вами, не пристала вам. Ваше рождение, ваши дарования, ваша фортуна готовили вас в свет не на звание товарища женщины без отечества и без имени. Ваше письмо мне доказывает уже, что вы недовольны собою. Помните, что нет никакой выгоды оставаться в положении, от которого краснеешь. Вы расточаете напрасно лучшия лета вашей молодости, и сия утрата не возвратится".

Письмо отца пронзило меня тысячами кинжалов: я сто раз твердил себе то, что он мне говорил, и сто раз стыдился жизни своей, протекающей во мраке и в бездействии. Я предпочел бы упреки, угрозы; я поставил бы себе в некоторую славу противоборствовать, и почувствовал бы необходимость собрать силы свои для защиты Элеоноры от опасностей, ее постигающих. Но не было опасностей: меня оставляли совершенно свободным; и сия свобода служила мне только к перенесению с живейшим нетерпением ига, которое я, казалось, избрал добровольно.

Мы поселились в Бадене, маленьком городке Богемском. Я твердил себе, что, раз возложив на себя ответственность участи Элеонориной, я должен беречь ее от страданий. Я успел приневолить себя, и заключил в груди своей малейшие признаки неудовольствий, и все способы ума моего стремились созидать себе искусственную веселость, которая могла бы прикрывать мою глубокую горесть. Сия работа имела надо мною действие неожиданное. Мы существа столь зыбкия, что под конец ощущаем те самые чувства, которые сначала выказывали из притворства. Сокрываемые печали мои были мною отчасти забыты. Мои безпрерывные шутки разсеявали мое собственное уныние; и уверения в нежности, коими ласкал я Элеонору, разливали в сердце моем нежное умиление, которое почти походило на любовь.

неуместно. Но я отражал сии впечатления, как тяжелые сны. Элеонора казалась счастливою; мог ли я смутить её счастие? Около пяти месяцев протекло таким образом.

Однажды я увидел Элеонору смущенною: она старалась утаить от меня мысль, ее занимавшую. После многих просьб она потребовала от меня обещания не противиться решению, принятому ею, и призналась, что граф П... писал к ней. Тяжба его была выиграна. Он вспоминал с признательностью услуги, ею оказанные, и свою десятилетнюю связь. Он предлагал ей половину фортуны своей, не с тем, чтобы соединиться с нею (соединение было уже делом невозможным), но на условии, что она бросит неблагодарного предателя, их разлучившого. Я отвечала, сказала она мне, и вы угадаете, что я отвергла предложение. Я слишком угадал ее, я был тронут; но я в отчаянии от новой жертвы, принесенной мне Элеонорою. Не смел я однакоже представить никакого возражения: все попытки мои в этом отношении были всегда так безплодны!... Я вышел, чтобы обдумать, на что решиться, мне ясно было, что наши узы должны быть разорваны. Оне были прискорбны мне, становились вредными ей: я был единственным ей препятствием в новом приобретении пристойной чреды и уважения, рано или поздно последующого в свете за богатством. Я был единственною преградою между ею и детьми её. У меня в собственных глазах не было оправдания. Уступить ей в этом случае было бы уже не великодушие, но преступная слабость: я обещал отцу своему быть снова свободным, когда уже не буду нужен Элеоноре. Наконец, настало для меня время вступить на поприще, начать жизнь деятельную, приобресть некоторые права на уважение людей, оказать благородное употребление моих способностей. Я возвратился к Элеоноре. Мне казалось, что я непоколебимо утвержден в намерении принудить Элеонору не отвергать предложений графа П... и объявить ей, если нужно будет, что уже во мне нет к ней любви. Милый друг, сказал я ей, можно несколько времени бороться с участью своею, но должно наконец покориться ей: законы общества сильнее воли человеческой; чувства самые повелительные разбиваются о роковое могущество обстоятельств. Напрасно упорствуем, советуемся с одним сердцем своим: рано или поздно мы осуждены внять разсудку. Я не могу удерживать вас долее в положении, недостойном равно и вас, и меня: я не могу того позволить себе ни для вас, ни для самого себя. По мере слов моих, которые произносил я, не глядя на Элеонору, я чувствовал, что мысли мои становились темнее, и решимость моя слабела. Я хотел завладеть опять своими силами; я продолжал голосом торопливым: я всегда останусь вашим другом; всегда сохраню к вам глубочайшую нежность. Два года связи нашей не изгладятся из памяти моей; они пребудут навсегда лучшею эпохою жизни моей. Но любовь, восторг чувств, сие упоение невольное, сие забвение всех выгод, всех обязанностей, Элеонора, уже не существуют во мне. Я долго ожидал ответа, не подымая глаз на нее. Наконец взглянул. Она была неподвижна: она созерцала все предметы, как будто не различая ни одного. Я схватил её руку; она была холодна. Она меня оттолкнула. Чего хотите от меня? сказала она. Разве я не одна, одна в мире, одна без существа, мне внимающого? Что еще сказать хотите? Не все ли вы мне уже сказали? Не всему ли конец, конец безвозвратный? Оставьте меня, покиньте меня: не того ли вы желаете? Она хотела удалиться, она зашаталась; я старался поддержать ее; она без чувств упала к ногам моим; я приподнял ее, обнял, привел в память. - Элеонора, вскричал я, придите в себя; придите ко мне; люблю вас любовью, любовью нежнейшею. Я вас обманывал, хотел предоставить вам более свободы в выборе вашем. Легковерие сердца, ты неизъяснимо! Сии простые слова, изобличенные столькими предъидущими словами, возвратили Элеонору в жизни и к доверенности. Она заставила меня повторить их несколько раз: она, казалось, вдыхала их с жадностью. Она мне поверила: она упоилась любовью своею, которую признавала нашею; подтвердила ответ свой графу П..., и я увидел себя связанным более прежнего.

Спустя три месяца, новая возможность перемены показалась в судьбе Элеоноры. Один из поворотов обыкновенных в республиках, волнуемых раздорами, призвал отца её в Польшу и утвердил его в владении имения. Хотя он и едва знал дочь свою, по третьему году увезенную во Францию матерью её, но пожелал иметь ее при себе. Слух о приключениях Элеоноры глухо доходил до него в России, где он провел все время изгнания своего. Элеонора была единственною наследницею его. Он боялся одиночества, хотел для себя родственной попечительности: он занялся исключительно отысканием пребывания дочери своей, и когда узнал о нем, приглашал ее убедительно приехать к себе. Ей нельзя было чувствовать истинную привязанность в отцу, которого она не могла вспомнить. Она понимала однакоже, что ей надлежало повиноваться. Таким образом она обезпечивала судьбу детей своих большою фортуною и сама входила снова на степень, с которой низвели ее бедствия и её поведение. Но она мне объявила решительно, что не иначе поедет в Польшу, как со мною. Я уже в тех летах, сказала она мне, в которые душа раскрывается к новым впечатлениям! Отец мой для меня незнакомец. Если я здесь останусь, другие окружать его охотно; он так же будет счастлив, Детям моим придется имение графа П... Знаю, что вообще осудят меня, почтут дочерью неблагодарною и безчувственною матерью; но я слишком страдала, я уже немолода, и мнение света мало владычествует надо мною. Если в моем решении и есть жестокость, то вам, Адольф, винить себя в этом. Если бы я могла доверить вам, может быть, и согласилась бы на разлуку, которой горечь была бы умерена упованием на соединение сладостное и прочное: но вы рады были бы увериться, что я в двух стах милях от вас, довольна и спокойна в недрах семейства моего и богатства. Вы писали бы мне но этому предмету письма благоразумные, которые вижу заранее: они раздирали бы мое сердце; не хочу себя подвергнуть тому: не имею отрады сказать себе, что жертвою всей жизни своей я успела внушить вам чувство, коего достойна; по крайней мере вы приняли эту жертву. Я уже довольно страдала от холода обращения вашего и сухости наших отношений: я покорилась сим страданиям, вами мне налагаемых: не хочу вызывать на себя добровольных.

просила о чем нибудь, как будто я ей уже отказал. Она располагала моими действиями; но знала, что мой разсудок отрицает их. Она желала бы проникнуть в сокровенное святилище мысли моей и там переломить тайное сопротивление, возмущавшее ее против меня. Я говорил ей о моем положении, о требованиях отца моего, о моем собственном желании. Я умолял, и горячился: Элеонора была непоколебима. Я хотел пробудить её великодушие, как будто любовь не самое исключительное и себялюбивое из всех чувств, и следовательно, когда раз оно уязвлено, не менее ли всех великодушно! Я старался странным усилием умилить ее несчастием, на которое осужден я, оставаясь при ней; я успел только вывести ее из себя. Я обещал ей посетить ее в Польше: но она в неоткровенных обещаниях моих видела одно нетерпение оставить ее.

Первый год пребывания нашего в Кадене был на исходе, и еще не было перемены в положении нашем. Когда Элеонора видела меня мрачным и утомленным, она сначала грустила, после оскорблялась и вырывала у меня упреками своими признание в утомлении, которое желал бы я таить. С моей стороны, когда Элеонора казалась довольною, я досадовал, видя, что она наслаждается положением, стоющим мне счастия моего, и я тревожил ее в этом кратком наслаждения намеками, объясняющими ей то, что я внутренно ощущал. Мы таким образом поражали друг друга попеременно словами косвенными, чтобы после отступить в уверения общия, оправдания темные и укрыться в молчании. Мы так знали взаимно, о чем готовы были связать друг другу, что молчали, дабы не слыхать того. Иногда один из нас готовился уступить; но мы упускали минуту благоприятную для сближения нашего. Наши сердца недоверчивые и уязвленные уже не сходились.

что должно удовлетворить ей в последний раз, и что ей нечего уже будет требовать, когда я водворю ее посреди семейства. Когда я готов был ей предложить ехать с нею в Польшу, она получила известие, что отец её умер скоропостижно. Он назначил ее единственною по себе наследницею; но его духовная не согласна была с последующими его письмами, которыми угрожали воспользоваться дальние родственники. Элеонора, не смотря на слабые сношения, существовавшия между ею и отцем, была живо опечалена кончиною его. Она пеняла себе, что оставила его. Вскоре начала она меня осуждать за вину свою. Вы меня оторвали, говорила она мне, от обязанности священной. Теперь дело идет об одном имении моем: им еще скорее пожертвую для вас. Но решительно не поеду одна в землю, где встречу одних неприятелей. Я не хотел (отвечал ей) отвратить вас ни от какой обязанности; а желал, признаюсь, чтобы вы потрудились посудит, что и мне было тяжело изменить своим; а не мог заслужить от вас сей справедливости. Я сдаюсь, Элеонора. Польза ваша побеждает все прочия соображения. Мы поедем вместе, когда вам будет угодно.

Мы в самом деле отправились в дорогу. Развлечение пути, новизна предметов, усилия, которыми мы перемогали сами себя, пробуждали в нас по временам остаток искренности. Долгая свычка наша друг с другом, обстоятельства разнообразные, изведанные нами вместе, придали каждому слову, почти каждому движению воспоминания, которые переносили нас вдруг в минувшее и погружали в умиление невольное. Так молнии разсекают ночь, не разгоняя ее. Мы жили, так сказать, какою-то памятью сердца: она еще могла пугать нас горестью при мысли о разлуке; но мы уже не могли находить в ней счастия, оставаясь вместе. Я предавался сим впечатлениям, чтобы отдыхать от принуждения обычного. Я желал показывать Элеоноре доказательства в нежности, которые казались бы ей удовлетворительными; я принимался иногда с нею за язык любви: но сии впечатления и сии речи походили на листья бледные и обезцвеченные, которые остатком изнемогающого прозябания томно растут на ветвях дерева, вырванного с корнем.