Запах вербы

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Запах вербы (старая орфография)

ЗАПАХ ВЕРБЫ.

- Ни за что! - вскричал папа Буржёль, шумно подхватившись с места и швырнув свою салфетку на стол. - Никогда!.. Слышишь-ли?.. Никогда!..

И в то время, как старый каменьщик в великом гневе большими шагами расхаживал по столовой, круто поворачиваясь, на подобие медведя в клетке, поскрипывая тяжелыми своими сапогами, мама Буржёль, опустив в тарелку глаза, увлаженные слезами, машинально шелушила сухой миндаль.

Вот уже два года все один и тот же спор безпрестанно возникал между супругами, и всегда, как и сегодня, затевался в конце обеда за дессертом. Два года тому назад поссорились они с сыном своим Эдуардом, который против их желания женился на своей любовнице, подобранной им где-то в Латинском квартале в то время, когда он оканчивал юридический факультет. Как они любили, как нежили с самого детства этого Эдуарда, единственное их детище, появившееся на свет после десятилетняго супружества, когда всякая надежда иметь детей уже исчезла.

Бывший подмастерье Буржёль, состоявший в то время уже мелким подрядчиком, тут-же сказал своей жене: "Ты знаешь, Клеманс, Париж хотят изрыть до самого основания, и все из-за этого дьявола Гауссманна. Строительное дело в полном разгаре, и если так будет продолжаться, лет двенадцать-пятнадцать спустя я наживу состояние, и надеюсь, что этому молокососу не придется лазить по лесам, подобно его папаше, и возвращаться каждый вечер измученным домой с комками штукатурки на серой блузе. Мы сделаем из него барина, не правда-ли, хозяйка?"

И все случилось так, как того желал отец. Эдуард был блестящим учеником в лицее Louis le Grand, и крестьянин Буржёль, приехавший в Париж из дебрей Лимузена с парой запасных сапог и двумя монетами в сто су, завязанными в уголке его платка, - имел честь лицезреть, как сам министр приветствовал его сына при раздаче наград на конкурсе. Это человек с будущностью. Ему ни почем получить лиценциатство и докторскую степень! Ему будут открыты всякия карьеры! "А мы этому молодцу оставим добрых двадцать пять тысяч ливров годового дохода", говаривал папа Буржёль, ударяя ладонью жирной своей руки по плечу жены. "Чорт побери, скоро надо будет его женить, а? мать, и найти ему хорошенькую девушку, такую же образованную, как и он сам, которая сделала-бы его счастливым, а нам доставила-бы честь".

Но все эти заманчивые проекты, увы! канули в Лету. Молодой человек, которому, по слабости характера, они наняли в городе отдельную комнату, встретился с этой девчонкой - потаскушкой, чорт возьми! - и связался с ней. С тех пор ученью пришел конец. В двадцать пять лет Эдуард не кончил еще даже лиценциатской своей диссертации. Крайне опечаленные, в конец обманутые в своих ожиданиях, престарелые родители все еще не отчаявались в том разсчете, что "молодость перебродит!" Но в один прекрасный день этот идиот имел дерзость объявить им, что он обожает свою любовницу и хочет жениться на ней. О, только по счастливой случайности папа Буржёль не был сражен в ту минуту апоплексическим ударом, ибо уши его переполнились кровью до такой степени, что готовы были разорваться. Он выгнал сына, лишив его средств к существованию. "Если ты дашь мое имя этой дряни, - воскликнул старый каменьщик, побагровев от гнева, - не жди от нас обоих ни единого су раньше нашей смерти!" Но злое, неблагодарное детище дошло в своем оскорблении до конца, порвав всякия с ними отношения. И вот в настоящее время он повенчался со своей куклой и жил на убогое жалованье комми, на окраине предместья, как бедняк.

Разумеется, в течение двух лет не видя своего сына, старики жестоко страдали. А за последнее время положение ухудшилось еще более. Материнское сердце сказалось, изволите-ли видеть. Мама Буржёль чувствовала себя слишком несчастной и первая сдалась. Гнев её был слабее её горести. Она склонялась уже к прощению. Наконец, осмелилась заговорить о том с мужем.

Но его охватил припадок ярости, он крикнул свое "никогда" так, что стекла задрожали в оконных рамах и запретил бедной женщине ни словечком не заикаться более на эту тэму.

Она не в силах была повиноваться и пыталась снова выступить защитницей виновного. Но при всякой новой попытке папа Буржёль приходил в бешенство и делал ей страшные сцены. В доме воцарился ад. Эти старики, которые ни в чем не могли упрекнуть друг друга, прожившие бок о бок и неустанно трудившиеся в течение тридцати лет, любившие друг друга беззаветной и серьёзной любовью, стали почти что врагами, жили теперь на военном положении. Каждый вечер, в конце обеда, возобновлялись неприязненные препирательства, неизменно оканчивавшияся обидными словами.

- Знаешь, что я скажу тебе, Буржёль? Ты безжалостен!

- А ты, старая, знай раз на всегда.... Ты черезчур подла!

И каменьщик выходил, сильно хлопнув дверью.

Оставшись в одиночестве перед своей лампой в этом богатом салоне, где она сохраняла старые свои привычки крестьянки и полотняные чепцы, престарелая мать хныкала над своим вязаньем. Буржёль-же, скучавший теперь дома, при виде печальной её физиономии, уходил в соседний кафе, где несколько завсегдатаев ожидали его для пульки. Здесь, сдавая карты, он громил современные нравы, при которых детьми попирался родительский авторитет, при которых с каждым днем все более и более падало уважение к семье. Что его касается, прибавлял он, то он ужь во всяком случае подаст добрый пример и до конца останется неумолимым относительно непокорного. Это был собственно единственный предмет его разговора, так что, несмотря на обаяние, какое придавало ему его богатство, - по его уходе, партнеры называли его скучным, старым "брадобреем". Но в его присутствии все выражали сочувствие его несчастию и одобряли его стойкость. В особенности старался чиновник окладных сборов, - тот самый, у которого трубка разила необычайно скверно, - на все проклятия старика по адресу своего сына чиновник неизменно отвечал следующей одобрительной фразой:

- Браво, дядя Буржёль!.. Вы настоящий римлянин!

В действительности папа Буржёль был родом из Haute Vienne и на счет классического мира обладал лишь весьма смутными понятиями. Тем не менее он кое-что мараковал из истории старого Брута, и мысль, что и он также принадлежал к людям такого закала, приятно льстила его самолюбию. Однако, выйдя из кафе и очутившись один на один сам с собой среди глубокой полночи, он шептал про себя, что у этого Брута была очень черствая душа и что приговорить своего сына к смертной казни дело ужасное.

Но вот наступило Вербное воскресенье. Дул резкий ветер и ярко светило солнце. Всем припомнилась поговорка "Не снимай кожуха до Святого Духа". Тем не менее Париж имел праздничный вид. Несколько стесняясь зимними своими туалетами, уже поблекшими в весне, дамы возвращались из церкви с вербами, торчавшими из их муфт. Решительно у всех была верба, даже у лошадей омнибусов за ушами привязаны были маленькия вербочки.

Запоздав накануне в кафе и прокозыряв до полуночи, папа Буржёль проснулся поздно и в убийственном настроении духа. Вчера вечером за дессертом жена опять говорила ему про Эдуарда и всячески старалась его разжалобить. Она наводила справки и узнала, что жена их сына, - что там ни говори, а она всетаки их невестка, ничего не поделаешь, - так она узнала, что невестка их вовсе не была такой дрянью, какой вначале они себе ее представляли. Конечно, то была бедная девушка, бывшая корсетница. Но ведь сами-то они, родители его, какое их происхождение? Выскочки из ремесленников, вот и все. Разве они позволяли себе когда-либо надеяться устроить своего сына в предместье Сен-Жермен? Когда Эдуард познакомился с Анжеликой; - некрасивое имя, если хотите, но это уже не её вина, - так вот тогда она была совсем или почти совсем порядочная. Да и во всяком случае, с тех пор, как она живет вместе с их сыном - правда это случилось много раньше до брака, - о ней ничего нельзя сказать дурного. Нет, правда, знаешь Буржёль, - ничего такого! Неужто же, в самом деле, в нем не пробудится к этим несчастным детям хотя капелька снисходительности!

- Ведь они, муженек, находятся в крайности, в самой настоящей крайности! Угадай, что получает наш Эдуард в этой страховой компании, где он нашел себе занятия... Двести франков в месяц, то, что ты тратишь из карманных денег на свои сигары и кафе. Такия вещи разрывают сердце... О, я не прошу тебя допускать их до себя. Но только помоги им хоть немножко в то время, когда мы живем в довольстве, разве это не было бы справедливо?

И бедная старушка, видя, что муж не отвечает ни слова, задумчиво вертя между пальцами маленький стаканчик только что им опорожненный, поднялась с своего места, обошла вокруг стола и нежно положила свою руку на плечо главы семьи. Тщетное старание! Папа Буржёль вдруг вспомнил, что он "римлянин", изрыгнул свои проклятия и прорычал неизменное свое "никогда"!

И вот сегодня утром старому каменьщику как-то необычайно грустно и скверно на душе. Он в нервном состоянии и дважды порезался, брея бороду.

Чорт побери! он не будет таким дураком, чтобы еще давать ренту своему сыну. "Римлянин", говорят вам. Разве на его месте стал бы старый Брут выплачивать ренту? И накануне он готов был разнежиться!

Вот что значит слушаться женщин. У этих баб нет энергии ни на грош.

костюм своей профессии - серое платье, годное для кладки камня, без опасения запачкаться при том известкой.

Он сошел в гостиную, и взглянул на стенные часы, на которых Галилей из золоченой бронзы, - почему Галилей? - указывал пальцем на мраморный земной шар, служивший циферблатом, и словно подтверждал его вращение. Земной шар оставался неподвижен, - быть может, в оправдание инквизиции, перед которой знаменитый математик отступился от своей ереси. Но циферблат показывал одиннадцать часов, и папа Буржёль, у которого в это утро как раз разъигрался аппетит, выразил нетерпение при мысли, что завтрак подадут только в полдень.

Затем мама Буржёль вернулась от обедни, с большим пучком вербы в руках, которую она положила на маленький столик и которая наполнила комнату своим свежим и сильным ароматом.

Папа Буржёль не был поэтом: натура его не отличалась утонченностью. Но тем не менее, он способен был испытывать ощущения, как и все люди и, как у всех людей, эти ощущения могли вызывать в нем воспоминания.

И тем временем пока старушка разделяла вербу, чтобы украсить ею свою обитель, - сильный запах вербы смутил сердце добряка. Ему припомнилось одно утро Вербного воскресенья, - ах, как это было давно! - когда он был еще подмастерьем, а жена его состояла портнихой. То был еще период медового их месяца, так как они поженились незадолго до великого поста. Точно так же, как и сегодня, вернувшись из церкви, она принесла вербу в их бедную и единственную комнату и повесила ее над брачным их ложем. Как мила была она и как он любил ее!

хорошую женщину заставляет он страдать из-за дурного их сына!... Но разве уже он так дурен? Конечно, следует почитать своих родителей и повиноваться им. А все же молодость и любовь, быть может, могут извинить многия ошибки.

В этот момент старушка, за которой он следил умиленным взором, с веткой вербы в руках подошла к стене, подняла руки и стала привязывать маленькую вербочку над фотографией их Эдуарда, в гимназическом мундире, Эдуарда того времени, когда он всегда получал награды, и они так им гордились.

Признаться, старый каменьщик совсем растерялся. У него закружилась голова; запах вербы опьянил его добрым хмелем милосердия и великодушия. Он подошел в своей жене, взял ее за руки и, бросив взгляд на портрет, пробормотал своим грубым, внезапно осипшим голосом:

- Скажи-ка, Клеманс... Что, если бы мы его простили?..

- Ах!.. - Из груди матери вырвался крик радости... Её муж называет ее Клеманс, как в дни их молодости! Слишком пятнадцать лет прошло, как он не называл ее так!.. Она поняла, что он любит ее по прежнему, её муж, старый её сотоварищ!

тем, что их огорчил. Он сто раз готов был бы придти, чтобы просить их о прощении, но не приходил единственно из-за того, что не смел.

- И знаешь, - прибавила она, причем голос её сделался бархатистым и ласковым, - знаешь, я видела его жену... На нее не следует более сердиться, уверяю тебя... Такая миленькая, хорошенькая, как розочка!.. Она обожает нашего Эдуарда, это сейчас же чувствуется... Она так хорошо ведет скромное свое хозяйство... Её прошлое? Я отлично знаю. Но раз, Эдуард, несмотря на то, любит ее... В простом быту, - а мы сами из этого быта, - в простом быту на это не так строго смотрится... А кроме того, скажу тебе уж все до конца, - она беременна три месяца, так что мы скоро будем дедушкой и бабушкой.

- Ну довольно же, мать... Вели поставить четыре прибора, пошли за фиакром... Вот, снесем к ним одну из этих верб, в знак мира... и приведем их сюда завтракать...

И пока мать, словно подавленная счастьем, замерла, рыдая на груди своего мужа, папа Буржёль - куда же девался "римлянин"? куда девался старый Брут? - принялся, в свою очередь, всхлипывать.